Текст книги "Лжедмитрий"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)

7

Андрей примечал, в каком затруднении находится сейчас царевич.

Получая письма от панны Марины, царевич радовался им по-прежнему, если даже не сильнее, однако с каждым днём он всё больше и больше затруднялся с ответами своей невесте. Дошло до того, что царевич начал отвечать уже не на каждое её письмо.

– Ты уж там сочини, – поручал он Андрею.

Да и что мог написать царевич об этом походе? Новгород-северская крепость стояла подобно скале.

На валы ежедневно выскакивали отчаянные её защитники. Они издевались над своими противниками. Прицельным огнём из мушкетов краснокафтанные стрельцы сводили на нет все попытки осаждавших пойти на новые приступы. Они заставляли их бросать приставные лестницы, охапки хвороста и соломы, корзины с землёю и бежать куда глаза глядят, спасаясь от верной гибели. А что касается крепостных пушек – они давали нападавшим такую острастку, что о новых приступах в лагере царевича старались не говорить. Очень редкие перебежчики, которым удавалось как-то вырваться из крепости и которые всей душою ненавидели Бориса Годунова, говорили, что в крепости довольно запасов пороха и продовольствия, что воевода Басманов не спит ни днём, ни ночью, за всем успевает присмотреть, всё видит, всё знает. А когда случались попытки идти на приступ, то Басманов сам частенько наводил пушки, сам прикладывал к ним фитиль, и лучшего пушкаря, нежели он, в крепости не сыскать до сих пор. И будто бы есть уже у Басманова известия, что на выручку Новгороду-Северскому из Брянска идёт царское войско под водительством князя Мстиславского. Что состоит оно из русских, татар, немцев. Очень сильное войско.

Андрей мог только предполагать, что творится на душе у царевича, но придумать ничего утешительного не мог. Хотя количество людей в войске царевича с каждым днём увеличивалось, однако это обстоятельство нисколько не служило усилению армии, скорее наоборот: многолюдие лишь усиливало беспорядки, затрудняло подвоз продовольствия и фуража, а многие пришедшие, называя себя воинами, на самом деле оставались пока безо всякого оружия. За продовольствием приходилось всё дальше и дальше отряжать воинов, причём посылать с этой целью самых надёжных людей. Да и они не всегда справлялись со своими заданиями в срок. Правда, они далеко от Новгорода-Северского разносили вести о царевиче. Они расшатывали власть царя Бориса, но... Получался порочный круг. Выхода из него пока никто не мог указать.

А ещё тревожила судьба Яремаки.

Как уехал тот с Глухарёвым во главе небольшого отряда – так уже вторую неделю ни слуху ни духу. Разумеется, не одно продовольствие на уме у Яремаки.

Конечно, Яремака не такой человек, что не найдёт себе выхода из трудного положения. Но всё же и ему довелось провести столько времени в тюрьме. Всякое бывает на свете.

И вот когда совсем уже было расстроился Андрей Валигура, наблюдая, как в очередной раз были встречены руганью посланцы царевича, подъехавшие к крепостному валу с предложением сдаться, вдруг прискакали в лагерь над Десною гонцы на взмыленных конях.

– Мы из Путивля! – объявили они ещё при въезде в лагерь.

– Из Путивля! – понеслось по лагерю.

И то же самое гонцы повторили перед шатром Андрея:

– Мы из Путивля!

– Вижу! – сказал Андрей, выходя из шатра. Потому что сразу приметил среди них московских людей, ушедших в отряде Яремаки. – Говорите скорее, что там творится!

На крик гонцов собирался народ. Всем хотелось услышать что-то спасительное.

– Можем и тебе сказать, господин хороший, – отвечал очень бойкий гонец. – Но мы торопимся к самому государю. Потому что к нему направлены мы с челобитной от нашего воеводы. А на словах велено нам сказать, что город Путивль переходит на сторону своего законного государя – Димитрия Ивановича!

– Vivat! Vivat! – закричали в ответ. – Ура!

Конечно, ни на мгновение не мог задерживать Андрей таких гонцов. Он сразу повёл их к царевичу. Но ещё по дороге узнал от них, что Яремака и Глухарёв со всем своим отрядом живы-здоровы, что приключилась было с ними беда, что весь отряд вместе с Глухарёвым оказался было в плену, да разве русские люди между собою не договорятся? Договорились. Объяснили пленники путивлянам, что царевич – настоящий царевич! И те поверили».

– Государь! – обратился к вышедшему навстречу царевичу всё тот же гонец. – Велено сказать на словах, что в твоё распоряжение отдаются пушки, которые стоят у нас на валах, что их уже готовят везти сюда, что этим заняты у нас твои слуги – Яремака и Глухарёв!

Посланцы говорили ещё и о том, что в подарок царевичу передаются также деньги, привезённые из Москвы. Последнее, Андрей знал, очень много значило для царевича, поскольку войско жаждало платы. Особенно настаивало на том польское рыцарство. Но для Андрея главное заключалось в том, что Глухарёв скоро получит возможность показать своё искусство в полной мере, что Новгород-Северский непременно будет взят, потому что рыцари поклялись одолеть противника, потому что всем в лагере, как кость в горле, стоят насмешки и похвальбы борисовцев! Достаточно будет пробить отверстие в крепостном валу. А оно будет пробито!

Царевич в тот же день отослал своей невесте два письма. Он лично продиктовал их Андрею. В утреннем письме говорилось о сдаче Путивля, а в вечернем – уже о сдаче Рыльска.

Вслед за известием о добровольной сдаче этих городов начали поступать известия о подчинении городов Кромы, Белгород, Курск, Севск со всеми подвластными им волостями. Отовсюду прибывали всё новые и новые делегации. Однако царевич, получив даже деньги из Путивля (их привёз дьяк Сутупов, явившийся с очень понравившимся царевичу воеводой Василием Рубцом-Мосальским), с нетерпением ждал, когда же оттуда, из Путивля, доставят пушки. По его велению под новгород-северской крепостью не велось пока никаких боевых действий. Воины, несущие службу в шанцах вокруг крепости, спокойно грелись у костров, варили себе неприхотливую пищу, потому что осаждённые тоже не делали никаких вылазок, а лишь с заметною тревогою выслушивали похвальбы своих противников о новых пушках. На валах вроде бы забыли о недавних задиристых выкриках, зато очень внимательно посматривали в сторону лагеря царевича, на берегу Десны, верстах в двух от крепости. А если с валов начинали всё-таки что-то подобное кричать, так это означало, что в том месте появился сам Басманов.

Пушки из Путивля были доставлены ещё через неделю.

Всего их оказалось десять штук: пять крепостных, очень крупных, неимоверно тяжёлых, а пять – средней величины и на колёсах. Такие употребляются и в полевых сражениях. Если среднего размера пушки, сняв их с колёс, везли на санях, в каждые из которых были впряжены по две пары лошадей, и они шагали без особого напряжения, то крепостные пушки с трудом тащили по четыре пары лошадей. Зрелище было настолько внушительное, что поглазеть на пушки высыпал из палаток весь лагерь, даже больные и раненые, не говоря уже о тех людях, которые всегда сопровождают войско: о всяких торговцах, цирульниках, срамных женщинах и прочих. Всем хотелось посмотреть на это чудо. И всем верилось, что теперь – да, теперь с крепостью будет покончено ещё до подхода войска Бориса Годунова.

Яремака ехал впереди торжественного обоза, но глаза его неотрывно следили за пушками. Он указывал, когда надлежит дать лошадям передышку, когда животных надо напоить, накормить. Особенно внимательным был Яремака при крутых, обледенелых подъёмах. За каждыми санями в таких местах следовали десятки спешенных казаков, готовых в любой момент помочь лошадям своими дюжими руками.

Яремака был настолько занят своей новой ролью, что даже при встрече с Андреем лишь кивнул ему головою в знак приветствия – и всё. Даже коня своего не остановил. Извини, мол, брат.

А вот Глухарёв на коня не садился, так и шёл пешком за последними санями, на которых покоились крепостные пушки. Завидев пушкарей, высыпавших навстречу из лагеря, он тут же подозвал их и начал давать наставления относительно шанцев, в которые эти пушки следует немедленно поставить.

Напротив лагеря обоз остановился. Лошадей стали поить и кормить. Их тут же заменили отдохнувшими парами.

Не удержался в стороне от всего этого и сам царевич. Он выехал на коне, в сопровождении путивльского воеводы Рубца-Мосальского, начал расспрашивать Глухарёва, опробовал ли тот пушки в деле, там, в Путивле, на что Глухарёв с готовностью отвечал:

– Государь! Я всё успел опробовать. Но самая главная проба будет для пушек сейчас. Вот только шанцы надо поскорее вырыть. Мои орлы уже знают, где их поставить. Даст Бог, не сегодня завтра откроем огонь. Пушки хороши.

Пушки ещё стояли напротив лагеря, а уже нашлись горячие головы. Они бросились к крепостным валам и начали подъезжать к ним как можно ближе, чтобы озадачить осаждённых борисовцев.

– Попляшете теперь, сукины дети! – надрывались, размахивая оружием.

– Сдавайтесь, пока живы! Не то всех перебьём!

С валов отвечали без робости, однако без прежних издёвок:

– Да что приключилось? Что так забегали?

– Рогатку какую сделали, что ли?

– Рогатку! Га-га-га!

Но теперь хохотали уже внизу, перед валами:

– Рогатку! Будет вам, воробьям, выволочка! Гага-га!

– Сдавайтесь, одним словом, сукины дети!

Шанцы в мёрзлой каменистой земле отрывали весь оставшийся день и всю последующую ночь. Старались все. Никого не приходилось подгонять. Но первую пушку смогли поставить на приготовленное место только к вечеру следующего дня. Всеобщее нетерпение достигло такой высоты, что решили опробовать хотя бы эту пушку, не дожидаясь, когда же будут выставлены прочие. Но и этот первый выстрел смогли произвести лишь на третий день, в присутствии царевича, многочисленных зевак из лагеря и готовых идти на приступ отрядов, в том числе и спешившихся рыцарей.

Глядя на приготовления, царевич несколько раз повторил неугомонному Глухарёву:

– Только по валам! Пробить дыру!

Андрей, стоявший рядом, понимал: государь надеется, что осаждённые сдадутся сразу, как только увидят пробитую дыру. Царевич нетерпеливо посматривал на главную крепостную башню, которая была не бревенчатой, как все остальные, но возведена из огромных серых камней. Царевич хотел увидеть над нею белое полотнище. Он не желал убивать своих заблудших подданных.

Наконец Глухарёв приблизил горящий факел к чёрному жирному стволу – и сразу же после оглушительного выстрела, от которого испуганно заржали лошади, а многие люди присели, вздрогнул крепостной вал. Ядро с треском отскочило от заснеженной поверхности и с шипением упало вниз, в клокочущую сплошную пелену, которая образовалась от выстрела.

А как только белое начало оседать – вал засверкал гладкой ледяной поверхностью.

Все так и ахнули.

– Пся крев! – первый опомнился гетман Мнишек. – Вот зачем он приказывал поливать валы!

Вскоре это поняли все.

Слой образовавшегося на валу льда сделал крепость неуязвимой даже для мощных пушек.

– Бей! – закричал Глухарёв своим пушкарям.

– Бей! – подхватил воевода Рубец-Мосальский.

– Бей! – поддержал царевич.

После нескольких выстрелов, которые закончились почти с таким же результатом, стало понятно: о приступе думать сегодня не стоит!

Полковники Жулицкий и Дворжицкий смирились с этим и отдали соответствующие распоряжения. Они сами стали простыми наблюдателями дальнейших попыток Глухарёва. Конечно, у полковников имелся немалый боевой опыт. Они вспоминали, как поступали в подобных случаях в польском войске. К ним присоединялись прочие опытные воины. Общий вывод гласил: пока стоят морозы – вал пробить не удастся. Потому что ночью годуновцы снова нарастят такой же слой льда. Его не пробить и пятью пушками. Тут не поможет никакое мастерство.

– Вот если перенести огонь внутрь крепости, – осторожно намекнул полковник Дворжицкий. Впрочем, он постарался: его слова услышал царевич.

Царевич ответил резко:

– Я не стану убивать людей, которые мне верны, но которых держит в своих руках Басманов. Вот Басманова прикажу казнить, как только попадётся в наши руки! И это будет первая казнь, которую я назначу!

Раскрасневшийся Глухарёв между тем торопился. Он клал ядра куда хотел. И всё же единственное, что ему удалось, – это до наступления сумерек истолочь ядрами толстый шар льда, так что лёд уже не сверкал и даже не выделялся гладкой поверхностью. Лед походил скорее на побитую тысячами копыт ледяную дорогу. Так казалось издали.

– Эх!

Белые глаза Глухарёва выражали такую боль, что на него нельзя было смотреть.

Не принесли никаких изменений и последующие дни, когда были установлены остальные привезённые из Путивля пушки.

Это была очередная неудача. Её поняли и Андрей, и Яремака. Они оправдывали Глухарёва, сочувствовали пушкарям.

Сразу резко упало число перебежчиков из крепости. В некоторые ночи оттуда удавалось уйти одному человеку, а в некоторые – не приходил никто. Но те, кто приходил, твердили: в крепости берегут порох. Запасов его достаточно, но таков приказ самого Басманова. Басманов не разрешает расходовать порох понапрасну, исключая разве что отражение приступов. А ещё, говорили перебежчики, если бы пушки царевича перенесли свой огонь внутрь крепости, если бы повредили там что-нибудь, наделали бы большой беды – о, тогда Басманову ни за что не удалось бы удержать в повиновении столько народа!

Но царевич оставался по-прежнему твёрд... О перенесении огня в крепость он не желал говорить даже с Андреем. Он снова медлил с ответами на письма своей невесты.

8

Поход этот казался странным и загадочным уже с самого начала. Странным и загадочным хотя бы потому, что в Москве никто не мог ответить на вопрос, против кого же пойдут войска и далеко ли им придётся идти.

Из Москвы выступали под непрерывный колокольный звон.

Огромное парчовое знамя полководца, всё в золоте, благословил Патриарх Иов. Народ падал ниц, крестясь, рыдая и вознося молитвы к чистому летнему небу.

Над московскими дощатыми заборами, над резными, подобно кружевам, калитками и над крепкими, сплошь дубовыми, воротами перевешивались на звонкие деревянные мостовые многочисленные зелёные яблочки, величиною ещё с лесной орех. За рекой Москвою, в голубой дымке, весь день пробовали голоса молодые петухи.

Колокольный звон стоял у капитана Маржерета в ушах на протяжении всего пути. Широкую и пыльную дорогу, на которую вместе с прочими войсками вышла его рота, русские называли Калужской. Она действительно привела к городу Калуге.

Звон в ушах не уступал частому топоту конских копыт. Утомляла дорожная пыль. Она набивалась в рот, под усы, набивалась в уши, в глаза и в волосы под шляпой. Утомляла жара. Раздражали комары да мухи. Но не утомлял постоянный звон – красивый и мелодичный, немного печальный, как сами бесконечные московитские земли.

Капитану Маржерету под конец пути, уже в Калуге, стало понятно, почему колокольный звон был по нраву царю Фёдору Ивановичу, которого он, Маржерет, уже не застал в живых, но о котором ещё доныне много разговоров в народе. Дескать, этот царь часами не выпускал из хилых рук верёвок, которыми на высоких звонницах приводятся в движение колокола. Подобными поступками царь немало способствовал своей репутации блаженного дурачка даже в понимании простого люда. Что, однако, не умаляло достоинств правителя в глазах того же народа: Бог любит юродивых, блаженных, ущербных людей за бесхитростность и за их открытую душу.

В Калуге войско иноземного строя стояло долго. В особом учении рота капитана Маржерета нуждаться не могла, так что сам капитан часами без спешки наблюдал, как стекаются к городу массы московского разнородного воинства, словно вскрывшиеся от зимнего льда московские же реки. Насунув на глаза широкополую шляпу, капитан следил, как раскидывают шатры вдоль берегов Оки и как неподалёку от этих шатров уже с гиком и свистом, в жёлтой пыли, носятся татарские конники, вооружённые деревянными лёгкими луками и кривыми короткими саблями, как на всём скаку своих приземистых коней они срубают воткнутые в землю прутья гибкой лозы и как без промаха поражают стрелами пролетающих беззаботных птиц.

Уже в Калуге капитану показалось, будто он стоит у истоков нового крестового похода против магометан (если бы в этот поход не направлялись татары!). Однако присутствие татарских отрядов разрушало подобные предположения. Нет, иллюзию разрушало скорее присутствие воевод, особенно же главного из них, князя Фёдора Ивановича Мстиславского, который вёл себя очень странно, на взгляд капитана: князь самостоятельно не может сесть на коня! В богато украшенное седло его поднимали и усаживали дюжие слуги! Он ехал верхом, но коня его вели под уздцы молодые воины. Да и по ступенькам князя поднимали они же, поддерживали его под руки, словно смертельно больного, немощного, хотя здоровый румяный цвет его лица и крупная дородная фигура свидетельствовали только об одном: это – русский богатырь, это – настоящий воин!

В Калуге войска простояли до первых заморозков. И лишь потом было приказано двигаться в сторону Брянска. Там ожидается появление врагов.

– Магометан? – переспрашивал Маржерет. – В это время?

– Да, – говорили ему.

И тогда в душу капитана закралось первое сомнение: против татар ли в самом деле предпринят поход, как было говорено ещё в Москве, как повторяется и сейчас? Ведь капитан своими глазами видел не раз татарские увёртливые отряды, не раз участвовал в деле против них, находясь на службе у князя Константина Вишневецкого, хотя бы под Каменцом. Татарский след уже давно пропал бы под Брянском.

Маржерет попытался было потолковать об этом со знакомыми русскими людьми:

– Послушайте, господа...

Однако они, такие обычно словоохотливые, открытые душою, особенно за столом с винами, Христом-богом просили о подобном с ними не заговаривать, да и самому о том поменьше думать. На то, дескать, есть боярские головы. А боярам дан приказ от самого царя-батюшки.

Но когда капитан, заболев в дороге, что случилось с ним впервые на русской службе, поставил подобный вопрос напрямик перед навестившими его на постое русскими, не против ли самозваного царевича, дескать, послано войско князя Мстиславского, он чуть не потерял было своих лучших московских друзей.

– Да откуда у него войско? – спросили русские, оглядываясь, не слышит ли кто ещё этого разговора.

Капитан так и отправился дальше, в недоумении, аж до Брянска, где земля под конскими копытами покрылась уже изрядным слоем снега.

Брянска он совершенно не узнавал, хотя проезжал через этот город несколько лет тому назад. Но проезжал тогда в тёплое время, в конце лета. В городе стояла жара, и земля как бы хвасталась своими богатыми плодами.

Теперь же это был совершенно иной город. Особенно неприглядным предстал Брянск в те дни, когда морозы на время ослабели и улицы превратились в сплошную грязь с озёрами-лужами на каждом шагу. Под низким небом с рваными облаками веселили прохожих разве что сверкающие купола на церквах, ещё – красные, мятущиеся под ветром кафтаны московских стрельцов, бодрил душу колокольный звон.

А так всё выглядело уныло.

А ещё в Брянске, окружённом густыми лесами, отделённом ими от бдительной Москвы, от всевидящего глаза царя Бориса, подданные его чувствовали себя значительно свободнее. Русские говорили если не совсем то, что им хотелось бы говорить, то уж, во всяком случае, не опасались признаться, что они просто не смеют обо всём высказываться открыто, как они того желают.

В Брянске капитан Маржерет наконец ощутил себя совершенно выздоровевшим. А произошло это по причине хорошего к нему расположения русских людей. Не имея в этой земле никакой врачебной помощи, поскольку в Москве врачи пользуют только одного царя и его семейство, Маржерет вынужден был прибегнуть к средству, рекомендованному русскими. Они же наполнили большую кружку очень крепкой водкой, насыпали в водку пороху, употребляемого в аркебузах, перемешали всё это и заставили его выпить. А затем, оглушённого снадобьем, повели в баню. Первоначально ему показалось, что он уже возносится в небеса. Однако утром проснулся совершенно здоровым, а на вопрос, как он оказался в своей постели, не мог получить от слуги вразумительного ответа, поскольку тот и сам вынужден был применить подобное лечение.

Но что хорошо запомнилось капитану, так это то, что в русской бане, в густом пару, пышущем от расплёсканной по раскалённым камням воды, ему поведали резкие голоса, что да, войско князя Мстиславского идёт вовсе не против татар, но против царевича Димитрия Ивановича, сына царя Ивана Грозного! Царевич этот, дескать, избежал смерти и теперь спешит отнимать свой законный отцовский престол!

– Почему же об этом не говорят в открытую? – поинтересовался капитан.

Ответа не было.

Конечно, удивительная история царевича Димитрия не была для капитана внове. Об этом он наслышался ещё на службе у князя Константина Вишневецкого. Но там говорили обо всём по-разному. А когда приехал в Москву – о царевиче Димитрии не услышал абсолютно ничего. В Москве о том не принято было говорить открыто.

В Москве, надо сказать, будучи взятым на военную службу в царские войска, Маржерет очень вскоре поверил, что слышанное им прежде о царевиче Димитрии не представляет собою ничего иного, кроме досужих россказней неграмотных обывателей. Ему казалось, что власть царя Бориса – образец монаршей власти. Он пытался сравнить её с властью польского короля – и смеялся. Это было несравнимо. Для того чтобы в этом убедиться, стоило лишь увидеть, как ведут себя подданные царя Бориса при любом его появлении – причём все подданные, начиная от последнего холопа и кончая самым важным вельможей – и как относятся к своему королю поляки!

И вот...

После приключившегося в брянской бане, после всего того, что пришлось пережить и перевидеть на пути от Москвы к Брянску, всё происходящее начало представляться капитану совершенно в ином свете. Теперь ему показались знаменательными перемены, которые он заметил в поведении царя Бориса в последний год. Из здорового, цветущего мужчины, который на лету подхватывал и воспринимал любую мысль, царь превращался в медлительного тугодума, силящегося вспомнить что-то важное, но так ничего и не могущего вспомнить. Царь начал горбиться, стал гораздо ниже ростом. У него сделался глуше голос. Да что говорить, в последнее время, с тех пор как началась подготовка к походу, царь вообще очень редко появлялся на народе. Он молился в своей домовой церкви, и челобитчики, которых он прежде очень охотно принимал, стоя в красной рубахе на высоком крыльце, теперь томились на кремлёвском подворье, если, конечно, их не прогоняла оттуда стража.

Всё это, естественно, капитан Маржерет мог видеть в Москве своими глазами. А что творилось за стенами царского дворца, того, конечно, он знать не мог. Теперь ему вспоминались услышанные толки, будто царь совершенно охладел даже к государственным делам. Он никого не слушает, никого не принимает, кроме различных гадалок, предсказателей, юродивых. Он верит во всякие ничтожные приметы. Как анекдот, пусть и весьма безобидный, ходит тайком по Москве рассказ о лошадиной подкове, которую царь случайно заметил при подъезде к своему загородному дворцу. Он увидел эту подкову на размытой дождями дороге, покрытую многолетней ржавчиной, еле различимую, и хотя его карета пронеслась уже мимо, он заставил людей всё же возвратиться, отыскать её в грязи, поднять и очистить. Теперь подкова висит на стене его спальни, под иконами, и он всматривается в неё каждый раз, прежде чем принять какое-нибудь важное государственное решение...

Чем дальше размышлял капитан Маржерет, тем сильнее он убеждался, что где-то в Москве, в боярских хоромах, в царских палатах, знают о многом таком, чего ни он, ни один из русских военачальников, а может быть, и сам князь Мстиславский не знают вовсе. И не знают того, конечно, простые воины.

С этого дня капитану Маржерету хотелось как можно больше услышать о царевиче Димитрии.