Текст книги "Современный румынский детектив"

Автор книги: Штефан Мариан

Соавторы: ,Дину Бэкэуану
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

– Мне-то за что? Себя благодарите, доктор.

Мы расстаемся самым сердечным образом. Кажется, доктор действительно чувствует большое облегчение.

Мирча Рошу живет на крутой улочке у моста Извор в средневековом квартале, который не очень жалуют столичные жители, если вообще подозревают о его существовании, хотя этот остров суровой архаики высится прямо в центре волнующегося городского океана. Улочка пуста, только два пожилых господина вывели на утреннюю прогулку пару великолепных ирландских сеттеров. Все вкупе имеет вид несколько ирреальный. Кажется, я созерцаю пейзаж, как картину, да это и естественно, за месяц таких интенсивных занятий, как мои, можно приобщиться к живописи и скульптуре…

Всхожу по трем ступенькам на крыльцо одноэтажного домика, где проживает молодой художник, звоню и несколько минут жду, пока Мирча Рошу откроет мне дверь. Он в рабочей куртке, заляпанной краской. Пытаюсь пожать ему руку, но он выставляет локоть – пальцы у него тоже в краске.

– Я только что положил последний мазок на портрет Вио – рики. Если хотите взглянуть, вы как раз вовремя.

– Благодарю, буду очень рад, – отвечаю я, входя вслед за ним в прихожую.

Тут я останавливаюсь, охваченный подозрением.

– Виорика у вас?

– А, нет, я заканчивал работу по памяти. Я ее не видел с того вечера в театре. У меня такое впечатление, что она меня избегает. Пожалуйста, вот сюда.

Из холла, не слишком обширного, но обставленного с безупречным вкусом, переходим в просторную мастерскую с двумя огромными окнами на юг. Она выглядит точно так, как я и ожидал. Бесконечные картины, эскизы, гравюры, маски, литье – все это развешано и разложено повсюду: на стенах, на столах и стульях и даже на полу. Манеры – самые разнообразные, и ясно, что только часть вещей – дело рук хозяина. Напротив окна, на мольберте, – та самая" ню". Тонкая игра желто – коричневых оттенков на грани между реализмом и абстракционизмом, схвачен скорее дикарский и независимый характер натуры, чем собственно внешность. Сделано не без таланта, что и говорить, но не вполне в моем вкусе.

Естественно, ни на минуту не даю автору этого почувствовать. Долго смотрю на картину, потом, как умею, формулирую несколько хвалебных оценок. Мирча Рошу принимает их с видимым удовольствием,

– Я здесь попробовал относительно новую для себя манеру, – объясняет он. – Если бы мне года два – три назад сказали, что я буду делать такие вещи, я бы не поверил. Я отвергал ползучий реализм. Но абстракционизм сейчас на закате, и как-то не хочется плестись в хвосте…

Следует краткая беседа о живописи, я стараюсь выразить восторг по поводу того, что вижу в мастерской (многие картины подписаны громкими именами и представляют, я думаю, немалую ценность), затем мало – помалу перехожу к тому, что меня интересует:

– А ювелирными работами вы никогда не занимались? Он смотрит на меня оторопело.

– Нет. Почему вы спрашиваете?

– Ну, я знаю, что многие художники этим занимаются. В салонах бывают очень красивые вещи. Помнится, ваш друг Дан Сократе в молодости…

– Дан? Ни за что на свете! Он презирал всякое прикладное искусство.

– Вы совершенно уверены?

– Совершенно.

– Вы с ним когда-нибудь об этом говорили?

– О ювелирном деле – нет, этого нам только не хватало! Но он часто говорил, что прикладное искусство губит художника.

– Значит, никогда ни о каких драгоценностях, своих или чужих, речи не было?

– Никогда, это исключено.

– Вероятно, вы правы, не знаю, как это у меня создалось такое впечатление…

Нет, и Мирча Рошу тоже не лжет.

Происходит очередной обмен любезностями, после чего я решаю взять быка за рога.

– А знаете, зачем я на самом деле пришел? В нашем разговоре на Вама – Веке вы утаили от меня правду по двум очень важным в опросам.

Он слегка краснеет и проводит рукой по черной шелковистой бороде.

– Не понимаю…

– Прекрасно понимаете. Я пришел вас выслушать,

– Но я действительно не понимаю.

– Хорошо, мне придется выражаться яснее, Вы скрыли от меня, например, тот факт, что недоразумение между вами и Даном Сократе произошло из-за вашей влюбленности в его жену.

– Это… это… Кто вам сказал?

– Ну – ну, вы прекрасно знаете, что дело обстояло именно так. Теперь у вас нет причин скрывать правду. Я напал на след убийцы.

Он молчит, нервно теребя бороду. Наконец взрывается:

– Да, да! Я утаил от вас правду. Я на самом деле увлекся Адрианой, но с какой легкостью это на меня нашло, с такой же и прошло, и очень скоро. Дан, однако же, успел заметить и устроить скандал. Некрасиво получилось и очень нелепо, потому что я-то никаких конкретных действий не предпринимал, напротив, пытался взять себя в руки… Только, ради всего святого, не думайте, что я это утаил из страха, что меня будут подозревать!

– А из-за чего же тогда?

– Вы непременно хотите знать? Какое это может иметь значение сейчас, если вы говорите, что напали на след преступника?

– Все и всегда может иметь значение.

– Ладно, скажу. Мне, если хотите, было ужасно стыдно.

– Перед вашим покойным другом?

– Да нет же, черт подери! Перед вами. Или вы думаете, что я не знаю, кем вам была Адриана?

Я кашляю.

– Понял. Оставим это.

Проходит несколько мучительных мгновений, пока я собираюсь с духом.

– Но это никак не объясняет вашу вторую ложь,

– Опять ложь?

– Да. И уже поважнее. Он заливается румянцем.

– Но не думаете же вы, что я…

– Я ничего не думаю. Речь идет о фактах. Когда я спросил, где вы были в то время, когда произошло преступление, вы ответили, что на эстрадном ревю вместе с доктором Паулом Чернеску.

– Ну да, а где же еще?

– С той лишь разницей, что были вы не вместе. Прежде чем сообразить, он надолго задумывается.

– Господи боже ты мой, мне это даже в голову не пришло! – восклицает он наконец. – Просто какой-то заскок. Вы правы, мы виделись только в начале и в самом конце. Билеты были…

– Знаю, – перебиваю я его. – Итак, ваше алиби недействительно. Кстати, при необходимости вы могли бы пересказать подробно программу?

– О, если бы я что-то видел! Я видел урывками, передо мной…

– Да, да, припоминаю, перед вами сидел товарищ моих габаритов, так?

– Так.

Выдерживаю небольшую паузу, затем – сухо спрашиваю:

– Значит, вы утверждаете, что просто не подумали об этом? Он не отвечает. Вид у него взъерошенный и несчастный.

Глядя на него, я начинаю смеяться.

– Ничего, ничего, можете не волноваться. Убийца и в самом деле почти что у меня в руках. Я просто хотел вам показать, как могут быть важны мелкие подробности. Лучше, чтобы вам никогда больше не пригодился этот урок, но все же вы получили его не зря.

– Простите меня, – вздыхает художник. – Я это запомню.

– Хорошо, я принял к сведению.

Он успокоился, теперь можно перейти к формальностям. Показываю ему фотографию Тебейки. Нет, этого человека он никогда не видел. Даю ему тот же совет, что Паулу Чернеску: быть осторожным. Прошу известить меня, если что. Затем собираюсь прощаться. Но у Мирчи Рошу появляется еще идея.

– Постойте-ка, товарищ майор, я хочу вам кое-что подарить. К моему удивлению, он осторожно снимает с мольберта только что законченное полотно, на свету проверяет, высохла ли краска, затем заворачивает картину в огромный лист белой бумаги, а я стою как в столбняке и слежу за его действиями. Он протягивает картину мне.

– За вашу любовь к искусству. И за урок, который вы мне преподали.

Я в смущении протестую:

– Но… я, право, не знаю…

– Прошу принять ее в дар. В любом случае она будет больше на месте у вас, чем у меня.

Я понимаю, куда он метит. Но никакого яда нет в его голосе, только печальная усмешка над самим собой. Так что я обидел бы его, отказавшись.

– Благодарю вас от всего сердца. Я зайду за ней в другой раз.

– Нет, возьмите сейчас. Пожалуйста. Кто знает, будет ли этот другой раз…

Я смотрю прямо ему в глаза.

– Наверное, вы правы.

Все идет по плану, подарок очень даже приятный, только тащить его неудобно. Приходится остановить такси. Называю шоферу свой адрес. Подъезжая к дому, вижу, что до следующего визита могу еще кое-что успеть. Прошу шофера подождать, отношу наверх картину и возвращаюсь.

На мое счастье, центральная сберкасса работает и по воскресеньям. Предъявляю удостоверение, и через десять минут мне выдают из картотеки счета Мирчи Рошу и Паула Чернеску,

Изучаю их. Ничего особенного, по крайней мере на первый взгляд. Постепенные накопления с целью, вероятно, покупки автомобилей, затем – три года назад у Мирчи Рошу и два у Паула Чернеску – суммы сняты почти полностью, когда, надо думать, эта самая покупка состоялась. В настоящее время счет доктора – две с половиной тысячи, счет художника более внушительный – десять с лишним тысяч. Нигде никакого внезапного роста.

Благодарю милую блондинку, которая принесла мне карточки, и отправляюсь пешком по проспекту Виктории, весьма оживленному в этот предполуденный час, к дому Атены Пашкану. Поравнявшись с эстрадным театром, замечаю, что касса еще открыта, и меня осеняет. Попробуем…

Вхожу и здороваюсь. Человек не первой молодости, жгучий брюнет с необъятным животом, перехлестывающим за ремень брюк, встречает меня крайне любезно:

– Чем могу служить? У нас осталось несколько местечек на" Заходите в Кэрэбуш". Сколько вам угодно?

– Благодарю, – отвечаю я. – Может быть, в другой раз. Я бы хотел поговорить с товарищем… вы в прошлом месяце давали представление в Констанце, так вот, с товарищем, который продавал там билеты.

Человек нисколько не озадачен.

– Пожалуйста, я к вашим услугам. Это я организовывал турне. Разрешите представиться: Аурикэ Попеску.

Я тоже представляюсь, и Аурикэ Попеску рассыпается в любезностях:

– Садитесь, садитесь, пожалуйста, товарищ майор! Чашечку кофе? Пепси?

– Нет, благодарю. У меня к вам небольшой разговор.

– Ну, как хотите. Сейчас принесу реестры. Но имейте в виду, у меня там полный порядок…

– Я не фининспектор, – говорю я. – Я совсем по другому поводу.

У Попеску невольно вырывается вздох облегчения, он подсаживается ко мне и начинает сыпать словами:

– Вас, значит, интересуют" Песни – танцы для Констанцы"? Какое шоу, скажу я вам, какое шоу! Дворец спорта стонал! На первый концерт телевизионщиков пригласили. Такая жалость, что давали всего шесть раз! Можно было бы дневные пустить, но там гандбол место занимал… Ну да и так выручка двести тысяч, это вам не шутка! Еще бы. одни звезды… Даже переборщили, по моему мнению. Я так и сказал

директору: "Перебарщиваешь, старина, избалуем публику, она потом от чего поскромнее нос будет воротить!"Сами посудите, товарищ майор, он пригласил и Маргу, и Лючику, и Василе Кэтэлина, и Пуйу Замфиреску, и Карасу… Ну куда столько? Два состава пришлось сделать. Даже сам Антон Кэлиною пел в очередь с этим молокососом Джиджи Доканом. А тот еще и дуется, что его по телевизору не покажут, – ну, я вам скажу, и молодежь пошла…

Жестом останавливаю словоизвержение.

– Скажите, пожалуйста, товарищ Попеску, у вас память хорошая?

– У меня-то? Да я вообще феномен, это вам всякий скажет. Я, например, никогда расходы не записываю. А ведь знаете, как бывает: одному одолжишь, другого выручишь. Меня так феноменом и зовут.

– Тогда, может быть, вы мне поможете. Не припомните ли случайно, в день последнего представления продали вы кому-нибудь два билета на разные трибуны?

Прозвище Аурикэ Попеску оправдывает себя, потому что он отвечает, ни на секунду не задумавшись:

– Именно в тот день – точно нет, потому что у нас не осталось ни одного, ни самого захудалого, билетика. Но накануне – дело было…

– А именно?

– А именно шестое представление, то есть последнее, пришлось на пятницу. А в четверг пришел один господин – я это прекрасно помню, потому что очень он меня удивил, – и попросил один билет на тот же день и еще два на завтрашний. "Только чтобы подальше друг от друга" – так он сказал. Ну, я дал ему один в первый ряд, левая трибуна, а другой – в последний, правая.

– А вы его не спросили, зачем это ему?

– Правило моей профессии – вопросов не задавать.

Ясно, что раз Мирча Рошу купил билеты с рук, перед началом, то этот след многого не обещает. Все же следует выверить его до конца,

– Вы смогли бы узнать покупателя?

– Гм, со зрительной памятью у меня послабее. Помню только, что это был очень изысканный господин и, если не ошибаюсь, с бородой. С черной бородой.

– Благодарю вас. Вы позволите от вас позвонить?

– А как же, сделайте милость, пожалуйста!

– Алло! Доктор? Это опять я. Будем надеяться, в последний раз… Хочу выяснить еще одну деталь: на том достопамятном ревю кто из вас сидел в первом ряду, а кто в последнем? Ага… Да, так я это себе и представлял, он жаловался, что ничего не увидел… До свидания, благодарю.

Кладу трубку.

– Все, пожалуй. Память у вас, товарищ Попеску, действительно…

– Да уж… А как все-таки насчет пары билетиков на" Заходите в Кэрэбуш"? А если контрамарочку? Жаль, очень жаль! Честь имею, товарищ майор! Всегда рады видеть!

Мое утро замыкается, как и предполагалось, на последнем персонаже, причастном к делу несчастного художника: на его отнюдь не такой уж несчастной наследнице Атене Пашкану.

Она принимает меня, как и в первый раз, с враждебностью, которую не дает себе даже труда скрыть.

– Ну, что там еще? – ворчит она, провожая меня в гостиную и указывая на кресло. – Вы считаете, что меня мало допрашивали? По – моему, я на все вопросы ответила. Неужели не хватит?

Я стараюсь держаться вежливо.

– Простите, когда я в прошлый раз предупредил насчет полуофициального характера моих визитов, вы все же не отказались меня принять. Теперь я веду следствие совершенно официально.

– Но я уже все сказала вашим коллегам.

Я внимательно гляжу на ее загорелое лицо, и мне вдруг приходит в голову мысль закинуть удочку.

– Так уж и все? А вы сказали им, например, что были этим летом на море?

Она вздрагивает всем телом,

– Какое это имеет отношение…

– Самое прямое, уважаемая. На море был убит ваш брат.

– Но я-то там была в июле, в начале сезона, и всего две недели,

– Это мы еще проверим. Пока что алиби, которое вы предъявили на вечер 1 сентября, на ногах не держится. Ваша знакомая, госпожа Николау, не помнит, в какой точно вечер она вас навещала.

Атена Пашкану захлебывается от ярости.

– Что вы себе позволяете! Я… я…

– Успокойтесь, пожалуйста, я не говорю, что подозреваю вас в братоубийстве. В настоящий момент я от этого далек. Я просто хотел вам продемонстрировать, что это нормально, если к вам приходят с разными вопросами, даже и по многу раз. Не забывайте и о том, что вы – его единственная наследница. Кстати, наследство уже оформлено?

Она переводит дух и отвечает мне тоном, похожим на человеческий:

– Да, и налоги уже уплачены. Выставка имела успех, все картины пристроены, я даже получила часть денег. С материальной точки зрения действительно грех жаловаться, но на этом основании подозревать меня…

– Сейчас я пришел не с тем. Я бы хотел, если позволите, заглянуть в мастерскую на втором этаже.

– Там ничего нет.

– Я хотел бы убедиться в этом лично.

– Пожалуйста. Только в этом уже убедился ваш сотрудник не далее как вчера.

– Мой сотрудник?

– Ну да, разве не вы его послали? Он сказал, что из милиции, и попросил адреса друзей Дана.

Этого следовало ожидать…

– Какой он из себя?

– Низенький такой, пожилой, на лицо заморыш.

Вынимаю – в который раз – фотографию Тебейки. – Он?

– Он. Он что, не из ваших? Я судорожно глотаю.

– Из наших, конечно. И… он что-нибудь нашел?

– А что он мог найти? Что-то, правда, искал, все облазил, обстукал стены, пол, чуть паркет не вскрыл…

Я должен был сообразить, что после бывшего ателье на Трансильванской он первым делом заявится сюда. Видно, он уже на грани, если идет на такой риск… Но мне перепроверять его работу нет смысла. Не тот человек Тебейка, чтобы от его глаз ускользнул тайник с драгоценностями, если бы он был здесь… А зная об отношениях Дана Сократе с его сестрой, трудно предположить, что покойный доверил ей хранить сокровище. В другом месте, в другом месте… Но в каком же, господи?

– Ладно, спасибо. Я совсем запамятовал, что я же его и послал. Тогда я не буду подниматься наверх, он работает на совесть. Да, чтобы не забыть. Я вам должен вернуть некоторые бумаги и сберкнижку, которая теперь ваша. Я вам их завтра же пришлю, не посетуйте на задержку.

– Да что мне сетовать, – отвечает Атена Пашкану, несравненно более любезная сейчас, в предчувствии минуты расставания.

Я в свою очередь считаю нужным выжать из себя светский разговор.

– Как себя чувствует ваша матушка?

– Получше, спасибо.

– А… ваш сын?

– Он делает большие успехи. На прошлой неделе выучился считать до десяти.

– А что слышно насчет санатория, вы говорили про заграничный…

– Пока ничего определенного, но доктор обещал, что до конца года все решится. Теперь мне есть чем платить,

– Желаю успеха. И вот еще что… Надеюсь, вы не забыли про свое обещание относительно той картины… портрета актрисы?

– Нет, не забыла. Ее, кстати, уже оценили. Музей искусств предложил мне за нее три с половиной тысячи, но вам я уступаю за три, поскольку вы – первый претендент. Если желаете, можете забрать прямо сейчас.

– При мне нет такой суммы…

– Ничего страшного, пришлете завтра утром, вместе с бумагами Дана.

Я быстро прикидываю в уме состояние своих финансов, глубоко вздыхаю, зажмуриваюсь и произношу с юмором самоубийцы:

– По рукам. Заверните, пожалуйста.

Я завтракаю в одиночестве у себя дома, за столом посреди комнаты. Намазываю маргарин на гренки, кладу сверху ломтики итальянской салями и машинально жую, не спуская глаз с двух портретов, Адрианы и Виорики, которые я повесил рядом, как раз напротив своей постели.

Глава VIII
ГОЛОВАСТИК И АЛЛИГАТОРЫ

Я наточил алебарды, навел блеск на арбалеты, зарядил походные пушки, вычистил «смит – и–вессоны» – словом, привел себя в полную боевую готовность. Кроме того, отложив три тысячи, эквивалентные портрету Адрианы, я наскреб под стопкой рубашек в гардеробе еще десять сотенных бумажек с мелочью и сунул их в карман. Вот оружие, которое бьет без промаха, и сейчас не тот случай, чтобы думать о завтрашнем дне. Это напоминает мне философскую систему, которую я жизнерадостно практиковал много лет назад, в студенческие годы. Как и большинству моих коллег, мне не часто выпадало на долю удовольствие подкрепить себя живительным зрелищем двух сотенных бумажек не порознь, а вместе. Случалось и голодать, и отказываться от сигарет, не говоря уже о прочих маленьких удовольствиях. Зато, когда мне присылали из дому деньги, я брал реванш и срочно спускал их подчистую со всей беззаботностью, на какую был способен. Почти всегда в такие минуты находился кто-нибудь, кто читал мне мораль: «Эй, парень, а что завтра жрать будешь, ты бы поаккуратней с деньгами…»Я отводил его в сторонку и шептал на ушко, как бы под большим секретом: «Ты только никому не говори. Мне, может, и правда завтра жрать будет нечего, я, может, и правда во всем себе отказываю. Тогда скажи, пожалуйста: если есть такая редкая возможность, когда я могу себе кое-что позволить, зачем ее упускать?»Прошли годы, и каждый день подтверждает, что, кроме некоторого смущения, какое я испытываю, когда надо излагать свою теорию, в моих взглядах на жизнь ничего существенно не изменилось.

Итак, я стою, вооруженный до зубов, перед домом 22 по улице Майка – Домнулуй в самом центре Колентинского квартала. На часах четверть пятого, и вдоль по улице, к местной больнице, которая открыла двери для обычного воскресного посещения, течет толпа, нагруженная сумками и свертками. Дом, по – видимому бывшая лавка, имеет такой подчеркнуто нищенский вид, как будто это театральная декорация в духе неореализма. Фасадом он обращен к улице, палисадник зарос бурьяном. У входа – прикрепленный к стене цепью с замком древний велосипед со стертыми шинами фирмы" Дунлоп".

Стучу в дверь. Мне открывает приземистая женщина, основательно увядшая, с дряблой кожей и всклокоченными волосами.

– Вам кого?

– Мне Тебейку.

Она меряет меня взглядом, поворачивает голову и кричит через плечо:

– Дудуш! К тебе пришли!

Я не верю своим ушам. Вот так, сразу?

Нет, такого, конечно, быть не могло: Дудуш, который тут же появляется, – это всего – навсего юнец лет двадцати, патлатый, в засаленном тренировочном костюме. Едва взглянув на меня, он делает налево кругом и исчезает, не сказав ни слова. Я обращаюсь к женщине:

– Вы меня не поняли. Мне Марин Тебейка нужен.

– Чего? – говорит она.

– Марин Тебейка. Вы его супруга?

– А ты кто такой?

– Старый приятель. Давно не виделись.

– Как звать?

– Испас. Николае Испас.

– В жизни не слыхала.

– И все-таки я есть, – пытаюсь выдавить из себя бледную шутку. – Супруг дома?

– Может, он и дома, да только не здесь его дом. Ты его дружок, говоришь, а сам не знаешь, что мы десять лет как в разводе…

– Простите… – бормочу я.

– Ах" простите", мать свою прости! – вдруг взрывается женщина. – А я сыта по горло вашими" простите". Мне покой когда-нибудь будет? Сколько лет прошло, а все его дружки, кореши, гнусь всякая около моего дома ошивается. Я что, проклятая, что ли?

– Полегче, полегче, я сейчас все объясню.

– Проваливай лучше, чтоб я больше имени этого не слышала, бедная я бедная, сынок мой сирота! Злодей, погубитель, чтоб его косточкам гнить меж четырех досок, чтоб его черви съели вместе с печенками, потрохами, вместе с сердцем, которого отродясь у него не было! Думал он, что у него жена и дитё, когда в подлые дела впутался, с подлыми бабами связался, эти бабы ему последние мозги набекрень свернули, там он теперь, где ему и место, чтоб ему живым оттуда не выйти!

Мы стоим на пороге, почти на улице, и из соседних дверей уже начинают высовываться любопытные головы. Я беру ее тихонечко под локоток и легонько подпихиваю внутрь, в тесные сени. У нее пена на губах, и мне с трудом удается врезаться в поток проклятий.

– Минуту, милая, твой муж, бывший то есть, уже отсидел. Вышел несколько недель назад. Я думал, он к тебе заходил, и…

Струя бьет с новой силой:

– Заходил? Я ему зайду, несчастному, я ему башку сечкой размозжу, я его на терке сотру! Чтоб тому пусто было, кто его на волю выпустил, чтоб ему в вечном огне гореть, чтоб…

Нет, тут ничего не поделаешь. Я оставляю ее извергать пламя в одиночестве и выхожу на улицу. Медлю с минуту, потом плетусь к забегаловке, которую заприметил на углу. Иногда в таких местах можно разжиться интересными сведениями.

На полдороге слышу за спиной какое-то дребезжанье. Оборачиваюсь. Тебейка – младший подруливает на своем допотопном драндулете прямо по тротуару. Он переоделся в черный свитер и джинсы, ничем не приличнее, чем тренировочные штаны. Чуть не задев, он объезжает меня и, довольно лихо соскочив с седла, преграждает мне путь.

– Сигарета найдется?

Вынимаю пачку" Дипломата" без фильтра, протягиваю ему, чиркаю спичкой. Сам тоже закуриваю. Стоим, курим, приглядываемся друг к другу. Потом Тебейка – сын решается:

– Старика ищешь?

– Его.

– Мент?

– Откуда! Неужели похож?

– Да не то чтобы, А зачем он тебе?

– Дело есть, – говорю я и добавляю, с нежностью думая о капитане Петру Горе, который преподал мне когда-то полный курс бухарестского арго: – Верняк: пятнадцать кусков.

– Дело чистое?

– Как в аптеке. Где его найти?

– Постой, не борзей, – осаживает меня юноша. – Мне что отломится?

– Кусок пойдет?

– Сойдемся на полутора.

– Заметано. Тарахти.

– Фанеру вперед.

Теперь мне приходится его осадить:

– Полегче, корешок. Откуда я знаю, что ты меня не берешь на понт?

– Я что, не сын ему? – говорит юноша не без некоторой гордости.

– Это я уже усек, только твоя мать говорит…

– Маму не трожь, ее на том уроке не было. Так как?

– Ты его после отсиделовки видел?

– Я его видел. Мама не знает, она старика на дух не переносит. А я – другой разговор.

– Где он остановился?

– Фанеру!

Вынимаю из кармана пачку денег, отсчитываю сто пятьдесят леев и подаю ему. Глаза у него так и искрятся. Форменным образом.

– Давай, тарахти.

– Я не знаю, где у старика крыша. Никто не знает. Но месяц назад, когда он срок отмотал и вышел, он меня подстерег на улице и сказал так: "Если будет во мне нужда, поди к дяде Ромикэ и вякни, чтоб он мне свистнул".

– А это кто, Ромикэ?

– Бармен из" Трех кошек", он старику троюродный брат. "Три кошки" – это где такое?

– Вообще называется" Жариштя". Отличный кабак, подле Обора. Подойди к дяде Ромикэ и вякни, что я тебя послал.

– Так он мне и поверил. Пошли вместе.

– Не могу, меня маруха ждет. Скажи, что ты от Дудуша Фрайера, тогда он будет знать, что ты свой. Лады?

– Лады, Дудуш.

Ни с того ни с сего заморосил гнусный дождичек, так что приходится ускорить шаг. Войдя в" Жариштю", я понимаю, что" Три кошки" – вернее. Кроме крепких напитков, тут ничего не подают, так что вывеска с названием знаменитого виноградника совсем не к месту. Зато в ногах у посетителей шныряют три кошки во плоти, одна паршивее другой.

Подхожу к стойке и заказываю коньяк. Если Дудуш не соврал, тип, который подает мне рюмку, – это и есть дядя Ромио. У него огромная лысина в виде груши, начинающаяся со лба, щетина на подбородке, лиловые мешки под глазами, одет он в халат, который когда-то был белым. Предложенный мне напиток гармонирует с пейзажем: желтоватая жидкость имеет сомнительный вкус и пахнет одновременно хлоркой и медицинским спиртом,

– Что это за коньяк?"Дачия", пейте на здоровье!

– Ага, – бормочу я, – видно, поэтому я не узнал букет… Коньяк высшей марки, четырнадцать леев стопка!

А, так бы и говорили, тогда понятно. Отпиваю еще глоточек, прежде чем перейти в атаку.

– Это ты Ромикэ?

Он самый. Ремус Балабан, к вашим услугам. Меня к тебе послал Дудуш Тебейка.

– Племянничек?

– Он. Велел тебе сказать, что я от Дудуша Фрайера, дескать, так ты его лучше вспомнишь.

– Шутник!

– А что ты можешь дать адрес его папаши, он тоже шутил? Дядя Ромикэ морщит лысину.

– Гм… Он так сказал?

– Только что. Дескать, его папаша с ним уговорился, чтобы связь держать через тебя.

– М – да… только вот какая штука: где он остановился, я и сам не знаю,

– Как так?

– Так. Когда человек пятнадцать лет отсидит, он уже всего, даже тени своей, боится, хоть за ним и грехов никаких нет… Марин заходил ко мне пару раз – не домой, а сюда, – только вот адрес оставлять никак не хотел.

– А как же тогда, если его сын будет искать?

– Мы условились, что Дудуш мне скажет, что ему надо, и, когда Марин зайдет, я ему передам.

– Понял…

– Если хотите, вы тоже можете ему передать, даже записочку черкнуть, я вам сию минуту бумагу и карандаш…

Этого мне еще не хватало!

– Нет, спасибо, дело срочное. Он мне нужен позарез, прямо сейчас. Он когда еще зайдет?

– Это только господу богу известно. Я и так его уже три дня не видел.

Делаю вид, что достаю из кармана платок, и вытягиваю за уголок сотенную, чтобы ее было видно через стойку.

– Выходит, ничего нельзя сделать?

Глаза бармена косятся на купюру, кажется, он впадает в глубокое раздумье.

– М – да… прямо не знаю… Нехорошо получается, Дудуш вас вроде как бы зря только гонял… Нехорошо как-то получается…

Затем, когда его коммерческое чутье подсказывает, что сцена длится достаточно и что я категорически не расположен добавить ни лея, он решается:

– Не хочется отпускать вас ни с чем. Сегодня вечером, около семи, Марин должен зайти к одному своему приятелю тут, по соседству, по Дука – Водэ, 35. Его зовут Йоргу Мэлэеру. Скажете ему, что я вас прислал.

Роль воровского эмиссара начинает меня угнетать, но имя, произнесенное дядей Ромикэ, кажется, направляет меня по верному следу. Йоргу Мэлэеру – это тот самый старьевщик с черного рынка, через которого Марин Тебейка пытался пятнадцать лет назад сбыть пару украшений, купленных на фальшивые деньги. Будь у меня хоть капля соображения, я бы раньше догадался, с кого надо начинать. Дешевле бы обошлось.

Со сдержанным вздохом подвигаю бармену через стойку сотенную. Пока он поклонами выражает свою признательность, я думаю, что хотя бы сэкономил четырнадцать леев за жидкость с запахом хлорки и медицинского спирта. Но нет, я не знаю людей. Уже у выхода меня настигает голос дяди Ромикэ:

– Эй, любезный, а за коньяк?

Испепеляя его взглядом, возвращаюсь, расплачиваюсь, а у него еще хватает наглости не дать мне сдачи с трех бумажек по пять леев.

* * *

Дождик кончился, но дорогу развезло, и ботинки заляпаны грязью. Если бы не это, у меня был бы, наверное, вид человека, который совершает свою послеобеденную прогулку. Я нисколько не тороплюсь. Во – первых, до срока, названного дядей Ромикэ, остается три четверти часа. Кроме того, я еще не знаю, как лучше действовать. Караулить у дома, дождаться Тебейки, а потом выследить, где у него хаза? Или арестовать его тут же, на месте? Или, может, ждать его в открытую, а там уже – сообразуясь с обстоятельствами? Немного поразмыслив, выбираю третье. В конце концов, Тебейка меня не знает, наше столкновение в бывшей мастерской произошло в темноте, и потом, есть еще этот выпавший из мозаики кусок, этот провал в моем стройном логическом построении…

Когда я нахожу номер 35 по Дука – Водэ, часы показывают без четверти семь. Уже порядком стемнело, хотя тучи рассеялись, и от этого приходят меланхолические мысли про осень. Значит, так, я вернулся из Швейцарии пятого октября, в понедельник, а сегодня воскресенье, то есть одиннадцатое. Меня вдруг пронзает мысль, что через несколько часов исполнится ровно месяц, как убили Дана Сократе. У меня нет суеверий относительно круглых дат, но сегодня вечером, ей – богу, что-то должно произойти…

Однако Йоргу Мэлэеру, вышедший на порог ветхого домика в недрах огромного двора, одним своим видом способен разрушить подобные предчувствия. Он представляет собой полную противоположность типу жулика с толкучки. Передо мной высокий, изысканный господин за шестьдесят, с костлявым лицом английского лорда, с серебряной, тщательно причесанной шевелюрой. Одет он так, как будто явился с визитом в собственный дом: строгий темный костюм, безукоризненно белая рубашка, галстук точно в тон костюма. Подавленный такой элегантностью, я в смущении гляжу на свои ботинки, облепленные уже не только уличной, но и дворовой грязью.

– Господин Мэлэеру?

– Да, это я. С кем имею честь?

– Я – Николае Испас. Меня к вам направил дядя… я хочу сказать, господин Рему с Балабан.

– Чем могу служить?

– Господин Балабан сказал, что сегодня вечером я могу встретить у вас Марина Тебейку.

– В самом деле, он должен зайти. Хотите подождать?

– Если не побеспокою…

– Никакого беспокойства. Впрочем, он должен быть с минуты на минуту.

Все это слишком просто, слишком просто…

– Я, кажется, слышал о вас от Марина, – продолжает мой амфитрион. – Вы ведь его старый приятель, вы с ним были знакомы еще задолго до той неприятной истории…