Текст книги "Современный румынский детектив"

Автор книги: Штефан Мариан

Соавторы: ,Дину Бэкэуану
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 35 страниц)

– Постойте – постойте. Ваша фамилия не Бребенел? Вы Аугустин Бребенел?

Включаю официальный тон:

– Майор Аугустин Бребенел из следственного отделения милиции. Расследую дело об убийстве художника Дана Сократе. И вопросы здесь задаю я один.

Он пытается сдержать улыбку, стискивая зубы,

– Прошу прощения. На чем мы остановились?

– Вы сказали, что особенно не огорчились.

– Да, и я еще подумал, что Дан так бурно прореагировал из-за тех своих застарелых страхов, он как бы пошел на отвлекающий маневр, чтобы заглушить новый приступ страха. Не знаю, я понятно говорю или нет…

– Это-то понятно. Я другого не понимаю: его страхи возобновились сами по себе или их что-нибудь спровоцировало? Неожиданная встреча или что-то в этом роде.

– Встреча? Да нет. Хотя один раз в Мангалии…

– Так – так…

– Мы сидели всей компанией в летнем кафе. На второй или на третий вечер после приезда. Разговор шел о машинах, а Дана этот предмет никогда не интересовал. Из нас всех у него одного не было машины. Но так получилось, что в какой-то момент я обратился к нему – не помню уже, в связи с чем. Он не только не ответил, но даже не услышал меня. Я взглянул внимательнее: он уставился в одну точку, как будто увидел что-то на улице. И сидел так минуты две, отключась совершенно. Мы все замолчали и смотрели на него, чувствуя, что с ним что-то происходит. Потом он встряхнулся и ответил мне как ни в чем не бывало. Только с этой минуты его опять стало что-то мучить с новой силой, я это заметил. На другое утро, на пляже, когда мы остались одни, я попытался его расспросить, но наткнулся на такую же стену, что и пятнадцать лет назад. В то утро и вышел этот скандал с Мирчей.

Тут есть несколько моментов, которые следует непременно обдумать. Но пока надо отпустить человека.

– Последний вопрос, простая формальность. Где вы были в пятницу вечером, между десятью и двенадцатью?

Он морщит лоб, потом с извиняющейся улыбкой достает из кармана маленький ежедневник. Я перегибаюсь через стол и заглядываю в него. Против пятницы одно – единственное слово: концерт.

– Да, конечно, мы были с Мирчей на концерте. Еле достали билеты! Я вообще, знаете ли, не поклонник эстрады, но это было ревю со специальной программой для курорта. Выступал Антон Кэлиною – бесподобный фолк – певец типа Боба Дилана…

– Еще одно уточнение. До Констанцы вы добирались на своей машине?

– Нет, на Мирчиной "дачии". У моего "фиата" барахлят тормоза, так что я решил не трогать его до отъезда.

– Благодарю вас. Будьте любезны, оставьте мне вашу визитную карточку. И пригласите, пожалуйста, вашу спутницу, раз уж она пришла.

Виорика одета несколько солиднее, чем на пляже. И все равно мне трудно смотреть на нее казенным взглядом. Тонкая ткань, прикрывающая ее формы, только усиливает мое волнение. Сев, она принимает позу отличницы на экзамене. Первый ее жест именно такой, какого я ожидал: она как бы натягивает на колени, хотя до колен далеко, свою мини – юбку. Прежде чем заговорить, мне приходится хорошенько откашляться.

– Ваше имя?

– Виорика Ибрахим.

– Студентка?

– Да, тюркская филология, второй курс. Теперь уже третий, – поправляется она с легкой улыбкой.

– Возраст?

– Двадцать один.

Я вынужден формулировать вопросы как можно короче, чтобы не отказал голос. В жизни не видел такой подстрекательницы – и ведь вроде бы палец о палец для этого не ударит!

– Вы знали Дана Сократе?

– В какой-то степени. Он снимал комнату неподалеку от нас, но был так влюблен в свою жену, что на меня даже не смотрел.

Ой ли? Едва удерживаюсь от недоверчивой улыбки.

– Что-то стряслось? – мелодично спрашивает она.

– М – да, в некотором роде… Вас проинформируют ваши друзья. Разве Мирча Рошу вам ничего не сказал, пока я беседовал с Чернеску?

– Ни слова. Сидел как в воду опущенный.

На несколько секунд между нами повисает молчание, насыщенное электричеством. Если на счет" три" я не найду хлесткой реплики, я погиб,

– Кстати, какого рода отношения у вас с Мирчей Рошу и Паулом Чернеску?

Нет, мне не удалось вогнать ее в краску.

– Вы хотите знать, живу ли я с кем-нибудь из них?

– Ну… скажем так…

– Не люблю экивоков. Нет, не живу. Пока. Не знаю, с кого начать. Мне нравятся оба.

– Дан Сократе тоже вам нравился?

– Может, и нравился, но не в моих привычках разбивать семьи.

Чувствую, что леденею. Как можно скорее положить конец этим разговорчикам!

– Прошу вас вспомнить, что вы делали в пятницу вечером. Поточнее.

– Какой вы быстрый, разве сразу вспомнишь?.. В пятницу мы с Мирчей, кажется, были в Эфории, в" Римском баре". Паул что-то скис, и мы поехали вдвоем.

– Интересно! А ваши друзья утверждают, что были в Констанце, на концерте, и что вы ждали их у выхода.

– Ах да, точно! Я перепутала: в баре мы были в четверг… Кажется, не врет, Все-таки надо проверить.

– Хорошо. В таком случае, что вы делали, пока Мирча Рошу и Паул Чернеску сидели на концерте?

Обязательно надо отвечать? Конечно, раз я спрашиваю.

Она в нерешительности. Первое смущение. А кто подсчитал – мои?

Ладно. Я заходила к одному приятелю, Михаю Кэлимэнеску из театрального. У него был междусобойчик, так, для узкого круга…

Она понижает голос, произнося последние слова, и на меня обрушивается лавина образов на грани галлюцинации: оргия, запретные удовольствия, гашиш и марихуана, стриптиз, гурии магометанского рая. Голова кружится, приходится сделать усилие, чтобы прийти в себя. Более чем вероятно, что это была заурядная студенческая пьянка – с бисквитами, водкой

и расхлябанным магнитофоном… Девушка невозмутимо продолжает:

– Но мне пришлось уйти сразу после полуночи. Концерт кончался, и надо было встретиться с мальчиками.

– Благодарю вас, вы свободны.

Я остаюсь за столом, уткнув лицо в ладони. Троица, наверное, успевает разойтись по домам, когда я соображаю, что забыл попросить у Виорики Ибрахим ее бухарестский адрес.

Глава III
СУЩЕСТВО, СМУТНО НАПОМИНАЮЩЕЕ ЧЕЛОВЕКА

Никогда не мог понять природу магнетической силы, неудержимо притягивающей меня к вагону – ресторану. В моем купе первого класса прохлада и полумрак, удобное мягкое сиденье, напротив – пожилой интеллигентный мужчина, с которым, судя по его любезной мине, я мог бы вести приятную беседу до самого Бухареста, меня не мучают ни голод, ни жажда… Тем не менее всего через пять минут после отправления поезда я вскакиваю, точно мячик, и иду занимать очередь у дверей еще не открывшегося вагона – ресторана, претендуя на место в тесноте, сигаретном дыму и алкогольных парах. Сажусь за стол вместе с тремя подозрительными личностями и пью отвратительный кофе под ворчание официанта, не скрывающего своего нелестного мнения о субъектах, которые даром только место занимают… Жара и шум – как в аду, солнце немилосердно печет, поскольку занавески толком не закрываются, и первые четверть часа я теряю на то, чтобы понять, какого черта меня сюда так тянет и почему я не вернусь в тишь и благодать своего купе.

На исходе пятнадцатой минуты бедлам словно бы стихает, привычную мне картину заволакивает дымка, шумы доходят как сквозь вату. Внезапно наступает сосредоточенность, голова становится ясной, мысли – четкими. Я вынимаю блокнот, по диагонали просматриваю несколько страниц и тут же понимаю, что он мне не нужен. Все отпечаталось в памяти совершенно точно, и я могу за полчаса составить, не прибегая ни к каким шпаргалкам, резюме предыдущих глав.

Итак, в воскресенье 30 августа веселая столичная компания прибывает в приморский поселок Вама – Веке на борту трех лайнеров: "фиата" доктора Паула Чернеску, "дачии" молодого художника Мирчи Рошу и" трабанта" актрисы Адрианы Василиу, бывшей Бребенел, сопровождаемой женихом – художником, а точнее, графиком, Даном Сократе. Они устраиваются у двух хозяек – Паул Чернеску в одиночку, остальные вместе – и начинают обычную отпускную программу. Вскоре к ним присоединяется еще одна особа, Виорика Ибрахим, студентка, которая приехала погостить на каникулы к деду.

На второй или на третий день с Даном Сократе происходит непонятное событие. В Мангалии, сидя на террасе кафе, он видит кого-то или что-то, вспоминает о ком-то или о чем-то, после чего впадает в необычное для него нервозное состояние. Позднее Паул Чернеску выскажет предположение о связи между этим происшествием и каким-то, тоже неизвестным, событием пятнадцатилетней давности, которое наложило отпечаток на всю последующую жизнь Дана Сократе.

На другое утро Дан Сократе замечает, что Мирча Рошу влюбился в Адриану. Хотя ясно, что она никак не поощряет внезапную страсть молодого человека, разражается бурный скандал, в результате чего Мирча Рошу вынужден съехать с квартиры. Вмешивается Паул Чернеску, пытается спустить дело на тормозах, и, кажется, ему это удается. Тем не менее всего через пять дней, 5 сентября, Дан Сократе решает расстаться с друзьями и вместе с Адрианой перебирается на другой конец взморья, на окраину Мамаи. Расстаются по – хорошему, даже намечают день совместного отъезда в Бухарест, что не помешает позже Адриане уйти от ответа на вопрос о подлинной причине их бегства с Вама – Веке.

Оставшаяся часть компании ведет идиллическое, хотя и несколько двусмысленное, существование.

Под Мамаей Дан Сократе с Адрианой живут уединенно, по видимости без всяких внешних контактов. (Об этих днях, впрочем, надо будет расспросить Адриану подробнее.) Затем 11 сентября вечером после разговора на повышенных тонах с Адрианой– возможно, опять о Мирче Рошу – художник выходит из дому под тем предлогом, что хочет выпить в ресторане" Пиратский". Пить дома у него не заведено, но когда-то он был незаурядным любителем спиртного, эксцессы случались с ним "же, так что это в конце концов правдоподобно. Однако до" Пиратского" Дан Сократе не доходит, а необъяснимым образом оказывается в зарослях на берегу, где его, притаясь, поджидает некто. Неизвестный отправляет его на тот свет не слишком элегантным образом, после чего дает себе труд инсценировать несчастный случай. (Кстати, сегодня утром молокосос из дактилоскопии меня уел. Когда я зашел к нему в комнату проститься, он победоносно протянул мне увеличенный снимок великолепного отпечатка пальца с весла спасательной лодки. Он проверил, отпечаток не спасателя, а тот клянется, что никто, кроме него, за весь сезон к лодке не прикасался.

Я взял снимок и вышел с довольно-таки кислой миной. Чего только не бывает на свете! Скоро перестанешь чему бы то ни было удивляться. Теперь придется взять отпечатки у Мирчи Рошу

и Паула Чернеску. Удовольствие небольшое.,) Через пять дней, после бури, труп выбросило на берег.

В тот вечер, когда было совершено преступление, Мирча Рошу и Паул Чернеску находятся вместе в Констанце, во Дворце спорта, где идет эстрадное ревю. Представление начинается в девять и кончается за полночь. (Как можно такое выдержать, да еще без антракта?) При входе, да и при выходе они встречают разных знакомых, готовых подтвердить – это я проверил сегодня утром – их несомненное там присутствие. Алиби железное. Те же часы Виорика Ибрахим проводит на вечеринке у актера Михая Кэлимэнеску. Его хозяйка и несколько гостей подтверждают это, и у меня нет причин им не верить.

Тут действовала не женская рука. Не будем забывать, что Дан Сократе был. двухметрового роста и соответствующего телосложения. Только мужчина, и только врасплох… Иначе мне пришлось бы серьезно задуматься и об Адриане, у которой, в сущности, нет никакого алиби: она ждала Дана Сократе дома, а ее хозяйка туга на ухо…

Следовательно, пока ни одного подозреваемого. Есть, правда, ниточка: прошлое Дана Сократе. Еще есть отпечаток пальца и след подошвы. И старый автобусный билет, покоящийся в моем бумажнике. Это уже кое-что.

Добираюсь до дому в лихорадочном состоянии. Принимаю душ, варю себе кофе – наконец-то настоящий кофе! – и, только допив чашку до дна, вдруг осознаю, что просвистел почти весь свой отпуск. Несколько минут сижу в задумчивости, меланхолично созерцая кофейную гущу. Представляю, каким балбесом я сейчас выгляжу. Но задерживаться на этих мыслях мне некогда. Уже восьмой час, на дворе темно – дни стали короткие, – так что надо торопиться. В моем ежедневнике на сегодня один визит: к родным Дана Сократе.

Семья художника: престарелая мать, старшая сестра и ее двадцатилетний сын – живет неподалеку от Грэдина Икоаней в покоробленном особнячке. Адриана перед отъездом кое-что мне о них порассказала. Дан их содержал, так что его смерть для них не только моральный удар. Надеюсь на то, что их успели оповестить и что с позавчерашнего дня они хоть как-то свыклись со страшной вестью. А если нет? Нажимая на кнопку звонка, чувствую щемящую боль в груди. Для меня подобные ситуации – нож в сердце.

Мне открьюают мгновенно, будто ждали за дверью. Женщина, стремительно приближающаяся к пятидесяти. Высокая, крепкая, черноволосая, с властным и недовольным лицом, не вызывающим симпатии. Она в трауре, и это меня в какой-то мере успокаивает.

– Добрый вечер.

Она не отвечает на приветствие. Жестко спрашивает: – Вам кого?

– Вы Атена Пашкану? – Я.

Со всей деликатностью, на какую способен, протягиваю ей свое удостоверение.

– Майор Аугустин Бребенел из следственного отдела милиции. По делу о вашем брате.

Она мельком смотрит на мой документ и, отступив в сторону, кивком приглашает меня войти. Пройдя коридор, из которого лестница ведет на второй этаж, оказываюсь в не слишком обширном помещении с тремя дверьми. Помещение, похоже, служит и гостиной, и столовой: большой стол с четырьмя стульями темного дерева, строгий книжный шкаф, агрегат с магнитофоном, приемником и телевизором, круглый столик и два кожаных кресла. Никакой мещанской кичливости, ощущение уюта и удобства. Несколько ценных вещей: старинный канделябр с семью рожками, китайская ваза, натюрморт Лукиана, пара полинезийских или африканских масок.

Мне предлагается сесть в кресло, и, поскольку моя хозяйка тут же закуривает, я осмеливаюсь последовать ее примеру. Я делаю над собой усилие и говорю:

Позвольте мне разделить с вами горе постигшей вас утраты, и в той мере, в какой сочувствие незнакомого человека…

Она прерывает меня голосом, будто вынутым из холодильника ни намека на слезы:

Благодарю вас.

Судорожно глотаю – раз, два, три. Вы ездили за телом в Констанцу?

Нет, этим будет заниматься завтра Художественный фонд. Похороны в понедельник.

– Понимаю, как вам тяжело, и еще раз прошу принять мои самые искренние…

– Если вы не против, перейдем к делу. Это как раз то, чего я желаю.

– Я попрошу вас ответить на несколько вопросов, крайне необходимых для выяснения обстоятельств, при которых был убит ваш брат. Я веду следствие, как бы вам объяснить, официальное только наполовину. Не исключено, что вас еще раз

побеспокоят мои коллеги. Если вы не хотите отвечать два раза и, возможно, на одни и те же вопросы, ваше право мне отказать.

Она пожимает плечами.

– Раз уж вы все равно пришли…

– Превосходно. В таком случае, чтобы не терять времени, не пригласить ли нам для беседы и вашу матушку?

– Сожалею, но она себя неважно чувствует. Я бы предпочла ее не трогать.

Это звучит категорично. Делать нечего.

– Впрочем, – добавляет она, – от мамы вы не узнаете больше, чем от меня. Она почти двадцать лет не выходит из дому, со дня смерти моего мужа. Она была привязана к Тудору больше, чем ко мне и Дану, и, когда он умер – погиб в крушении, – тяжело заболела. Что-то вроде нервного паралича. Подвижность к ней потом вернулась, но выходить она перестала. Она практически ничего не знала: что там Дан, с кем он. А вы, как я подозреваю, именно об этом хотите нас спросить. Или нет?

– Ваш муж кем был по профессии?

– Он был человек ничем не примечательный, служил в министерстве. Но в глазах мамы Тудор олицетворял серьезность и основательность – по контрасту с Даном, с его беспорядочной жизнью. Впрочем, и в моих глазах тоже.

– Ваш брат в те времена был очень молод…

– Да, он только – только поступил в институт. Но богемные замашки у него появились гораздо раньше. Задолго до окончания лицея он уже считал себя непонятым гением, которому все дозволено. Он рос без отца, это кое-что объясняет. Но тут еще и характер. Он пил по – страшному, буянил, у нас были беспрерывные скандалы. И так не год, не два…

Любопытная манера отзываться о собственном брате, убитом неделю назад.

– Я бы попросил вас остановиться на определенном периоде жизни вашего брата. Дела, конечно, минувшие, но вы должны хорошенько вспомнить и ответить мне как можно подробнее. Любая деталь может иметь значение.

– Я попытаюсь, – обещает она тоном, не внушающим мне особых надежд.

– Речь идет о том моменте, когда он окончил институт. Это было…

– В пятьдесят пятом, – без колебания подсказывает она.

– Да, время неурядиц для вашей семьи. И даже крупная ссора, в результате которой Дан был вынужден от вас уехать…

Она резко перебивает:

– Никто его не вынуждал! Просто – напросто мы его не остановили, когда он выразил желание нас бросить.

– Хорошо, скажем, он сам захотел уехать, если это представляется вам более точным. Но что же именно произошло? У меня впечатление, что она оживилась.

– Нам тогда приходилось туго. Мамина пенсия – пустяковая. Я работала как лошадь, чтобы свести концы с концами.

Дан еще студентом начал подрабатывать: то сделает иллюстрации для журнала, то оформит обложку… И сразу все спустит. Он был уверен, что никому ничего не должен. В дом не приносил ни гроша, зато из кабаков не вылезал, каждое лето – на море, что хотел, то и делал. Кончил наконец учебу, распределили его в лицей в самом Бухаресте, дали кафедру; сколько ему народу завидовало. А он – что вы думаете? – отказался! Он, видите ли, свободный художник, и всякие рамки для него тесны. Ну, а скандал случился ночью, когда он привел домой ораву собутыльников. Кабак закрылся, он их и привел, догуливать. Раньше он себе такого все-таки не позволял. Мы с мамой терпели – терпели, да не вытерпели, сказали ему все в лицо, мама, кажется, даже пощечину влепила. Он собрал вещички и съехал.

– С кем он водился в те времена?

– Мне еще не хватало этим интересоваться! Я от них держалась подальше, от этих осевков. Кого я знала – это доктора Паула Чернеску, его школьного товарища, но он с этой стаей гуляк и психов не ходил. Паул – нормальный человек и очень солидный медик…

– А после того, как он к вам вернулся?

– После к нам если кто и ходил, так это один молодой художник, Мирча Рошу, он как бы учеником был у Дана. Хороший мальчик, очень приличный…

Итак, ни одного нового имени в моем списке.

– А женщины?

– Домой никогда не приводил, В последнее время у него была, если не ошибаюсь, серьезная связь с одной актрисой, он даже жениться собирался, но и ее тоже домой ни разу не приводил.

– Кто ему звонил обычно?

– Не знаю. Он сам снимал трубку, у него свой аппарат в Мастерской… Коллеги, разные чины из Союза или из министерства… Последний раз его кто-то спрашивал за неделю до отъезда. Мужской голос. Его не было дома, и к телефону подошла я. Попросила перезвонить.

– Перезвонил?

– Не знаю, связался он с Даном или нет. При мне, во всяком случае, он позвонил еще раз, сразу после отъезда Дана. Я сказала, что он на море, но где точно – не знаю. Возможно, он его сам нашел. – Кто это был?

– Наверное, кто-то из знакомых, он не назвался. – Так. Дальше. – По – моему, я все сказала.

– Мне хотелось бы знать, что было после того, как он от вас уехал пятнадцать лет назад. Признаки жизни он подавал?

– Несколько месяцев мы ничего о нем не слышали. Потом вдруг заявился как снег на голову. Позвал нас сюда, в гостиную, меня и маму, раскрыл портфель и вывалил кипу денег. Тысяч пять, наверное. "Вот, – говорит, – довольны?"И в тот же вечер вернулся домой.

– Как он объяснил, где достал деньги?

– Целую неделю отмалчивался. Наконец однажды вечером пришел из мастерской – у него в то время была мастерская где-то в городе – и принес такую большую картину, упакованную в газеты. Распаковал – и в крик, видно, опять принял для храбрости: "Вот до чего я по вашей милости докатился!"Картина была – какими на базаре торгуют: кошмарная цыганка с голой грудью. Он немножко отошел и рассказал, что малюет эти картины в день по десятку и продает в селах под Бухарестом по триста леев за штуку. Мне, честно сказать, было его жалко, но и в нищете жить сколько можно?

Кажется, я взволнован. Я представляю себе этого беспомощного великана, этот редкий талант, который со скрежетом зубовным рисует голомясых баб. Может, базарная живопись и была той глупостью, о которой он говорил Паулу Чернеску? Очень вероятно, хотя это не объясняет последующих приступов страха.

– И долго это продолжалось?

– Что именно?

– Базарное художество.

– Не слишком, еще месяца два – три. Потом ему удалось устроить собственную выставку, она имела успех, у него стали покупать картины, потом он получил приглашение на бьеннале в Венецию, мы и оглянуться не успели, а он уже, что называется, знаменитость. Пить завязал. Отношения между нами нормализовались, но, я думаю, он нам так и не простил своего падения. Денег давал много, мы поправили свои дела, я смогла бросить работу, но он с нами почти не разговаривал. С утра запирался в мастерской – он за это время оборудовал себе мастерскую здесь, на втором этаже, – и выходил только поздно ночью, когда мы уже спали. А то уезжал – летом на море, осенью в Бэрэган, зимой в Кумпэтул, иной раз за границу – и нам хоть бы открытку когда прислал! Как будто мы ему не родные.

По – человечески его можно понять, думаю я.

– А что вы теперь будете делать? На что будете жить?

– У нас есть кое – какие сбережения. Не Дан, конечно, откладывал, он на такое был неспособен. Мы с мамой. И потом, мы теперь владелицы картин.

Ах да, я забыл про картины. Представляю себе, как эта женщина будет распродавать в розницу память о покойном, азартно торгуясь из-за каждого эскизика, доводя до отчаяния хранителей музеев и частных коллекционеров. Нет, мне нечего беспокоиться о будущем семьи Дана Сократе.

– Кстати о картинах, – говорю я, поднимаясь. – Можно вас попросить проводить меня на несколько минут в мастерскую?

– Это совершенно бесполезно. Там пусто. Я гляжу на нее вопросительно.

– Сегодня приходили из Союза и забрали все подчистую, до последнего листочка. Для персональной выставки. Я заставила их сделать полную опись и, конечно, расписаться за каждую вещь.

– Да, очень жаль.

– Почему же? Выставка дает шанс получить хорошую цену,

– Я имею в виду свои проблемы… В таком случае вы не могли бы показать мне его комнату?

– Это пожалуйста.

Она открывает передо мной дверь направо. Зажигается свет, и у меня темнеет в глазах. Прямо передо мной сверкает на стене портрет Адрианы в белых одеждах на фоне желтых дюн. В манере картины и резкость, и флер таинственности, невыносимый, ранящий меня. Родное лицо, которое снится мне каждую ночь, сейчас пронзает неожиданностью, что-то жестокое и женственное одновременно, нежность и коварство соединены в его чертах, и я моментально понимаю, что это и есть Адриана. Я и сам всегда знал, что она такая. Я не разбираюсь в живописи, но даже мне ясно: картина незаурядная.

Атена Пашкану, заметив мое внимание к портрету, считает нужым объяснить:

– Это та самая актриса. В Варне рисовал, прошлый год. Те, из Союза, сюда не заходили.

Почти болезненным усилием мне удается наконец оторвать взгляд от портрета и осмотреться. Это настоящая келья. Железная кровать, скромная полка с книгами, ночной столик и старым комод – вот и вся обстановка. На полу у двери черный чемодан.

– Там вещи, которые он брал на море, – говорит Атена

Пашкану. – Актриса прислала. Позвонила, извинилась, что не сами привезет. Ей, дескать, тяжело будет войти сюда. Еще бы!

Я открываю чемодан. Обычный дорожный набор вещей.

В кармане на крышке – бумаги: членский билет Союза художников, несколько визитных карточек, сберкнижка. В комоде нахожу шкатулку с письмами. Обещаю хозяйке вернуть все на следующий день и укладываю бумаги в портфель. Больше ком– ната ничего не может мне дать. Даже книги: несколько работ по искусству, несколько альбомов с репродукциями. Чья-то жизнь.

Мы возвращаемся в гостиную, и минут десять я трачу на осмотр библиотеки. То же ощущение бесполезности занятия.

Подбор книг хороший, много томиков стихов, некоторые – с банальными или наивно – восторженными посвящениями ("Великому художнику Дану Сократе, дружбу с которым я счел бы за честь" – и в таком же духе), но ничего пригодного для меня. Ни листочка, заложенного между страниц, ни записочки… Неловким движением вытаскиваю толстый роман в матерчатом переплете, и он, выскользнув у меня из рук, с глухим стуком падает на пол, В смущении нагибаюсь, и тут из-за левой двери раздается дребезжащий старческий голос:

– Атена, у нас кто-то есть?

– Никого нет, мама, лежи спокойно! – жестко кричит Атена Пашкану.

Но уже поздно, Дверь медленно отворяется, и на пороге встает, в ночной рубашке до полу, мать Атены и Дана, лет восьмидесяти, маленькая, ссохшаяся, желтая, с ввалившимися глазами. Я спешу ей навстречу, в то время как дочь недовольно ворчит:

– Я же тебе сказала, мама, не вставай с постели!

– Прошу простить за беспокойство, – говорю я. – Я по поводу вашего сына. Примите мои самые искренние соболезнования. Это был большой художник, и мы разделяем с вами боль утраты.

Несколько секунд она смотрит на меня в упор, не говоря ни слова. Потом поворачивается спиной и, скрываясь за дверью, бросает через плечо с неописуемым презрением:

– Э, большой художник!

Я стою столбом перед захлопнувшейся дверью, а сестра Дана Сократе поглядывает на меня с загадочной улыбкой. Что это было?

– Мама никогда не принимала Дана всерьез, – говорит наконец Атена Пашкану.

Реакция старухи настолько меня обескуражила, что я не могу в ответ придумать ничего другого, как:

– Это заметно…

Но сегодня меня ошарашивают не в последний раз. Прежде чем покинуть дом, я решаю, что, раз уж я сюда проник, надо этим воспользоваться в полной мере.

– Ваш сын дома? – спрашиваю Атену Пашкану. Она отвечает не сразу:

– Вообще-то да…

– Можно с ним переговорить?

– Вы непременно хотите?

Ее неохота, которую она даже не дает себе труда скрыть, меня интригует. Я становлюсь подозрительным и упрямым.

– Непременно, если вы ничего не имеете против.

Она колеблется, потом пожимает плечами, как бы говоря: "Будь что будет", и размашистым шагом направляется к двери в глубине гостиной. Широко распахивает ее и пропускает меня вперед. Я решительно вхожу и застываю у порога, отказываясь верить глазам.

Полкомнаты отгорожено металлической решеткой высотой в человеческий рост. Загон устлан зелеными тюфяками. В углу сидит существо, смутно напоминающее человека: макроцефал с водянистыми глазами и ртом на сторону. При виде нас он скалится в улыбке. На нем красная шелковая пижама, из рукавов торчат руки как палки. Вокруг валяется несколько изуродованных кукол.

– Джордже, дядя хочет с тобой поговорить, – обращается к нему мать. Потом ко мне: —Он у нас научился говорить. В последнее время он делает потрясающие успехи. Им занялся очень хороший врач… – И снова к сыну: – Скажи дяде, как тебя зовут!

Чудище поднимается на ноги и, вытаращив глаза, подходит к решетке. Я чувствую, как меня прошибает холодный пот. Мучительным усилием чудище разевает рот и с клекотом выталкивает:

– Жор – же… Жор – же…

– Браво, зайчик! – радуется Атена Пашкану. – Теперь скажи дяде, сколько тебе лет.

– Жор – же… Жор – же… – клекочет чудище.

– Ну – ну, малыш. Не так. Сколько тебе лет?

Джордже молчит и смотрит, осклабясь. Угораздило же меня! Пячусь вон из комнаты, Атена Пашкану выходит следом. – Простите, – бормочу я. – Я понятия не имел…

– Но он в самом деле очень продвинулся, – говорит Атена Пашкану. – На прошлой неделе я даже выводила его на прогулку. Первый раз за двадцать лет. Теперь, если выручу что-нибудь за картины, повезу его за границу, в специализированный санаторий. Я слышала, там делают чудеса. Новые методы…

Я не знаю, как мне поскорее ретироваться. Такое ощущение, что оплошал, как мальчишка. Но действительно, откуда мне было знать? Комкаю прощанье, еще раз невнятно извиняюсь и мчусь домой. Всю дорогу меня преследует голос макроцефала: " Жор – же… Жор – же…"

В корреспонденции Дана Сократе не нахожу ничего для себя полезного. Официальные письма из Союза и Художественного фонда, приглашения из разных иностранных музеев и с постоянных выставок, контракты, не слишком толстая пачка открыток от путешествующих товарищей по цеху. Личного характера только два письма от Адрианы: одно из Парижа, другое из Карловых Вар. Туристские впечатления, всякие пустяки, нежности довольно умеренной температуры. Все. Верчу в руках членский билет Союза художников, выданный в пятьдесят шестом году на имя Дана Сократе. Это-то я зачем прихватил? Без особого интереса перехожу к сберкнижке, старой, замусоленной, с обтрепанными краями. На счету три тысячи леев. Мелочишка по сравнению с тем, что он зарабатывал. Похоже, Атена Пашкану не преувеличивала, утверждая, что ее брат не из тех, которые копят. И тут же на меня нападает смех. А сам-то? В ящике стола я до сих пор храню, как бесценную реликвию, единственную сберкнижку, которая была у меня в жизни. С первой получки я побежал в сберкассу, завел книжку и триумфально положил на нее 1000 леев. Забрал через три дня, оставив 25, чтобы не закрыли счет. Думаю, что с этой точки зрения мы с Даном Сократе одного поля ягода.

Листаю книжку к началу и, присвистнув, обнаруживаю, что ошибся. На 14 января 1969 года счет покойного составлял 91 тысячу леев! 15 января Дан Сократе снял с книжки сразу 90 тысяч. Затем приход и расход вернулись к нормальным пропорциям. Что бы это могло значить? Имеет ли это отношение к преступлению? Сомнительно. Кто же станет убивать человека, чтобы поживиться деньгами, которые потрачены почти два года назад? Но все же нужно разобраться. Первый импульс – позвонить Адриане. Вовремя соображаю, что они познакомились только в июне шестьдесят девятого, так что я набираю другой номер, Атена Пашкану поднимает трубку на середине первого звонка, как будто сидела у телефона и ждала. И дверь она тогда открыла мгновенно…

– Алло!

– Это Аугустин Бребенел. Прошу прощения за беспокойство. Я тут обнаружил одну странную вещь. В прошлом году, в январе, ваш брат снял с книжки очень большую сумму. Не было ли у вас тогда каких-то крупных домашних расходов?

Моя собеседница озадаченно молчит, потом в ее резком голосе слышится искреннее недоумение:

– Нет, я и не знала, что у него деньги на книжке. Мы вообще его деньгами никогда не интересовались. Он давал каждый месяц на расходы, и все…