Текст книги "Современный румынский детектив"

Автор книги: Штефан Мариан

Соавторы: ,Дину Бэкэуану
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц)

– Понятно, благодарю вас, – задумчиво произношу я.

И тут мне приходит в голову мысль, не имеющая никакого отношения к деньгам. Разве что к моим,

– Алло, еще минуту, пожалуйста!

– Я слушаю.

– У меня к вам просьба. Вы не могли бы продать мне тот портрет из комнаты вашего брата?

– Актрисы?

– Да, актрисы. Мне бы очень хотелось.

– В принципе я ничего не имею против. Только пока что не имею права. Надо сначала оформить наследство. И потом, я хочу, чтобы комиссия ее посмотрела, оценила хотя бы по минимуму.

– Конечно, конечно, только я вас попрошу не уступать ее никому другому. Я дам любую цену,

– Договорились, – обещает она. – Спасибо, и в сего доброго.

Кладу трубку на рычаг и погружаюсь в свои мысли. Из разговора с сестрой художника в голове засело слово "наследство". Выходит, что смерть Дана Сократе не только не ввергла его мать и сестру в нищету, но, напротив, сделала их богатыми наследницами. Теперь Атена Пашкану сможет даже повезти своего отпрыска на лечение за границу.

Конечно, преступление не могла совершить женщина. Но смотря какая. Атена Пашкану одной породы с братом: высокая, плечистая и, похоже, недюжинной, не женской силы.

Интересно, где была Атена Пашкану вечером 11 сентября?

Телефонный звонок будит меня в шесть. Лишь через несколько долгих секунд я соображаю, что меня зовут Аугустин Бребенел, что я у себя дома, что сегодня суббота и мне предстоит пойти в Союз художников собирать сведения о Дане Сократе. Еще не вполне все это уяснив, поднимаю трубку, и от голоса, который в ней раздается, голова становится ясной как стеклышко. Это голос полковника Думитреску.

– С прибытием тебя, – грохочет полковник. – Как отпуск?

– Спасибо, хорошо.

– Да? Тогда одевайся и жми в управление. Посылаю за тобой машину, через десять минут она будет у подъезда.

Но…

– Выполняйте приказ!

Тут уж не до расспросов, что да как. Наспех бреюсь электробритвой, которую терпеть не могу, ополаскиваю лицо холодной водой, за долю секунды одеваюсь и выхожу на лестничную клетку. Обнаруживаю, что лифт застрял где-то на верхних этажах, и прыгаю через три ступеньки вниз. На улице меня действительно ждет дядя Фане за рулем "волги", читая "Спорт" и невозмутимо пыхтя сигареткой.

Доброе утро, товарищ майор. Поднажми, дядя Фане!

Слегка запыхавшись, но в полной боевой готовности вхожу

в кабинет полковника Думитреску. Шеф пожимает мне руку, предлагает сесть, потом молча меряет меня взглядом с глубокомысленной улыбкой, пока я не начинаю ерзать на стуле, лезть в карман за карандашом и вертеть его в руках.

– Так что, с пользой проводишь отпуск? – спрашивает наконец полковник.

Голову даю на отсечение, я знаю, к чему он клонит. Действительно он продолжает без паузы:

– Как там твое единоличное расследование? И с чего это ты удумал работать в одиночку?

В нескольких словах объясняю ситуацию, стараясь изо всех сил не показаться сентиментальным. Речь идет о моей бывшей жене, и вообще случай интересный, так что я бы предпочел сам… и все такое прочее. Он слушает внимательно, потом встает.

– И все-таки, как ни жаль, тебе придется переориентироваться.

– Но, товарищ полковник, профиль моего отдела…

– Ничем не могу тебе помочь, Бребенел. И отпуск придется прервать. Я вчера даже пытался тебя разыскать по телефону в Констанце, но майор Исайя сказал, что ты уже уехал. Читай.

Он протягивает мне через стол листок с машинописным текстом. Читаю и не верю своим глазам. Приглашение в Женеву на международный семинар по криминалистике. Семинар начинает работу 20 сентября. А 20 сентября – это завтра.

– Может, кто-нибудь другой поедет? – робко предлагаю я.

– Ты же видишь, что приглашение именное.

– Так ведь завтра воскресенье! – вдруг вспоминаю я. – Не начнут же они в воскресенье! Значит, у меня есть еще день…

– Разговорчики, Бребенел. Воскресенье они наверняка отвели специально на церемонию открытия, и нехорошо, если мы не будем представлены. В два у тебя самолет до Цюриха, там пересядешь на семичасовой поезд до Женевы. Сходи вниз, забери билеты и паспорт. Тебе забронирован номер в "Отель де ля Пэ" на Монбланской набережной, рядом с вокзалом. Там тебя встретят из Интерпола.

– А на сколько этот семинар рассчитан?

– На две недели. Да, не забыть. В программе на 28 число указан твой доклад по пассивному следствию. Захвати с собой экземпляр. Я отдал в перевод на французский. Может, успеешь еще просмотреть до отъезда.

Сказать кому-нибудь, в каком я отчаянии, сочтут за придурка, Делаю последнюю попытку:

– Товарищ полковник… Для меня это дело очень важное…

– Я уже отдал приказ майору Исайе, чтобы он его принял. По Бухаресту им будет заниматься четвертый отдел.

– Ладно, – со вздохом сдаюсь. – Тогда я передам Алексиу то, что уже собрал.

– Не надо, пусть он сам, – отмахивается полковник с таким видом, будто не придает значения моему частному следствию. Но, взглянув на меня, прибавляет мягче: – Обещаю тебе, что, если до твоего возвращения ничего не выяснится, ты сможешь продолжить и отпуск, и следствие. Под свою ответственность. А теперь шагом марш паковать чемодан. Счастливого пути!

На мое счастье, в холле отеля на Монбланской набережной меня встречает не кто иной, как инспектор Жюль Шатлен из Интерпола, мой старый знакомый по тем временам, когда я работал в Тимишоаре. Отличный парень, без лишнего веса и с неподражаемым обаянием. Помнится, мы с ним на пару распутывали дело о валютных махинациях и уговаривали бочоночек черного вина" У тетушки Шари". Обе операции нам удались.

Я говорю" на мое счастье", потому что вообще семинар оказался на редкость нудным. Схемы, статистика, кропотливые лабораторные исследования, ультрамикроскопические следы, спектрографические анализы, рентгеновские лучи. Как будто криминалистика сама по себе, а человеческий разум сам по себе. Слава богу, повезло с Жюлем, который смотрит на вещи так же, как я, и с которым можно, засев в задних рядах огромного конференц – зала во Дворце Наций, либо язвить по поводу докладов, либо травить анекдоты, либо глазеть на золото и сепию грандиозных фресок, представляющих, в несколько наивных параболах, прогресс человечества. Ох и намозолили они нам глаза!

Вечера проходят более сносно. Гуляем вдвоем по берегу озера, где витает призрак Руссо, поднимаемся в старый город, бродим по площади Мадлен, по узким улочкам, все еще хранящим дух прежних времен. Заходим на кальвадос в" Пер Убу", украшенный рисунками Джерри, или заглядываем в маленький дансинг на Гран – Рю – посмотреть на бледнолицую молодежь, попивающую оранжад и нехотя выделывающую экстравагантные па. Утром идем пешком во Дворец Наций по улице Монбриан, на задах вокзала, вдоль серых оград автомастерских. Иногда, с риском опоздать на нескончаемые семинарские занятия, сворачиваем в райские кущи Ботанического сада – подышать хоть несколько минут зеленью и цветами.

Столько красот вокруг, и все мне внове – за исключением, естественно, семинара, – а у меня какое-то странное чувство отчужденности, я не могу раствориться. Хочу в Бухарест, хочу у знать, что все-таки произошло с Даном Сократе. Такое ощущение, что меня услали в тот момент, когда я чуть – чуть не ухватил нить.

Даже поистине всесокрушающий успех моего доклада не выводит меня из состояния апатии и одновременно нетерпения. Зато Жюль совершенно счастлив и аплодирует с широкой удыбкой на костистом смуглом лице. Нет, он положительно мне нравится. Пожалуй, я знаю, что надо сделать. Надо рассказать ему все и облегчить душу.

Так я и поступаю – и вижу, что был прав. Жюль мгновенно находит нужные слова:

– Не переживай, старик. У нас у всех в тылу осталось не одно, так другое. Я тебе вот что скажу: либо это дело выеденного яйца не стоит, и нечего тебе из-за него кровь портить, либо оно по твоей мерке, и тогда никто за тебя в эти две недели его не распутает. Так что будь спокоен!

Конечно, в этих доводах есть некоторая доля товарищеской, так сказать, лести. Тем не менее я констатирую, что оставшийся срок переношу уже легче.

В аэропорту Отопень первым делом мне в глаза бросаются афиши. Несколько театральных премьер, одна – с Адрианой в главной роли. Надо будет непременно сходить. Но важнее для меня сейчас другая афиша: "Во вторник, 6 октября, в 19 часов в галерее искусств Симеза состоится открытие ретроспективы живописи и графики Дана Сократе". Смотрю на часы. До открытия ровно двадцать четыре часа.

* * *

Еле доживаю до утра и, дрожа от нетерпения, врываюсь в четвертый отдел.

– Как там с досье по Дану Сократе?

– Особенно похвастаться нечем, – вздыхает капитан Алексиу.

Инспектор Шатлен, дружище Жюль, я поставлю тебе памятник! Все же я скрываю свое удовлетворение – из элементарного приличия.

– Позволите взглянуть?

– Конечно, товарищ майор. Вот.

Листаю досье с жадностью. Как я и ожидал, майор Исайя методично допросил всех приморских бродяг. У одних есть алиби, у других то ли есть, то ли нет, но все равно отпечатки пальцев ни у кого не совпадают с теми, что на веслах спасательной лодки, и никто ни в чем не признается. Расспросы друзей и знакомых жертвы тоже не дают ничего нового. О происшествии пятнадцатилетней давности не упоминается, равно как и о звонках, на которые отвечала Атена Пашкану до и после отъезда брата на море, равно как и о таинственной истории со сберкнижкой (про последнюю, правда, им неоткуда знать, поскольку она так и лежит у меня дома, на краешке стола. Испытываю некоторые угрызения совести. Сам того не желая, я поступил нелояльно). Общая гипотеза следствия – убийство с целью ограбления, и они последовательно ее развивают, не отклоняясь ни вправо, ни влево. За единственным исключением: взяли отпечатки пальцев у Мирчи Рошу и Паула Чернеску. Безрезультатно. Слава богу, по крайней мере я избавлен от этой неприятной процедуры.

Поднимаюсь к полковнику Думитреску. Он – само радушие. Начинаю рапортовать, но он меня перебивает:

– Знаю, все знаю. Получил бюллетень вашего семинара. Поздравляю с успехом.

– От души благодарю. Но теперь я бы хотел… Он снова перебивает:

– А это меня не интересует, чего бы ты хотел. Ты должен отгулять десять дней отпуска. Шагом марш!

– Честь имею, товарищ полковник!

Делаю" налево кругом" и берусь за ручку двери.

– Минуту, Бребенел. Ты посмотрел досье на Дана Сократе, мне уже позвонил Алексиу, и, вероятно, заметил, что Исайя и четвертый отдел напирали на убийство с целью ограбления.

– Да, и я, если позволите, скажу, что…

– …что это бред. Знаю. Но они это сделали по моему приказанию. Чтобы эту гипотезу решительно исключить. Как ни крути, дело сделано полезное, и меньше чем за две недели его было не провернуть. Начиная с сегодняшнего дня Исайя и четвертый отдел выбывают из игры.

Я немею. А когда вновь обретаю дар речи, могу вымолвить только:

– Как мне вас отблагодарить?

– За десять дней управиться – только так. Шагом марш!

Глава IV
ПЕЙЗАЖ С КАРЛИКОВЫМИ КУСТАМИ

В первом зале галереи Симеза висит только одна картина – огромных размеров автопортрет Дана Сократе. Из каталога выставки узнаю, что он вообще единственный. Выполнен углем, энергичными, строгими штрихами, и мне трудно удержаться от сравнения с посмертной маской. Я бы даже назвал его – и, кажется, не я один – автопортретом… покойника. Широкая деревянная рама, покрытая черным лаком, на фоне белой стены вызывает в памяти интерьер крематория, а мраморная ваза с хризантемами, установленная под картиной, дополняет зрительный и обонятельный ряд присущей похоронам атмосферы.

Перехожу в главный зал почти на цыпочках. От семьи Дана Сократе никого нет. Прошу прощения, кроме Адрианы. Она не то чтобы в трауре, но ее костюм относительно темного цвета, впрочем, сейчас осень. Что, однако, не помешало остальным Пятнадцати – двадцати присутствующим составить веселую мозаику, Даже наличие по меньшей мере восьми длинноволосых бородачей не придает действу должной торжественности – они толпятся как опереточный синод.

Подхожу к Адриане и доктору Паулу Чернеску, раскланиваюсь. Отмечаю отсутствие Мирчи Ропгу как раз в ту минуту, когда молодое дарование (девятая борода!) появляется в сопровождении Виорики Ибрахим. Она вся – улыбка и Восток. Чмокает в щечку Адриану и адресует ей реплику, как нельзя менее уместную в подобных обстоятельствах:

– Выглядишь сногсшибательно, дорогая. Как будто десять лет сбросила!

Мы, трое мужчин, не знаем, куда девать глаза, но Адриана снисходительно усмехается. Еще не родилась та женщина, которая, достигнув возраста элегантности, возмутилась бы таким комплиментом. К тому же Адриана и в самом деле выглядит прекрасно. Что касается Виорики, то тут я просто немею. Обе дамы производят сенсацию в рядах присутствующих, любителей прекрасного по определению. А я тем временем мысленно совмещаю эту Адриану с той, которую видел Дан Сократе, и, кроме того, ловлю себя на непреодолимом желании узнать, как получилась" ню", выполненная Мирчей Рошу с натуры.

Поскольку фонд присутствующих, похоже, укомплектован, переходим к полагающимся формальностям. Слово берут по очереди трое бородачей. Они говорят о Дане Сократе нечто слишком сложное для моих ушей. Отмечается, что в своем творчестве художник шел по восходящей, ни намека на" период базарной живописи", и, конечно, главный упор делается на самый туманный аспект: как расцвело бы искусство Дана Сократе, если бы трагический случай не пресек его творческого кипения в момент, когда стиль художника устоялся, экспрессия утончилась и т. д. и т. п. В двадцать пять минут торжественная часть сворачивается без аплодисментов, и мы приступаем к осмотру экспозиции.

Рискуя показаться невежливым, с помощью довольно хитрого маневра откалываюсь от" своих". Впрочем, их квартет тоже распадается, поскольку Адриану тут же окружает небольшая толпа – вероятно, репортеров и театралов, – а Мирча Рошу, Виорика и Паул Чернеску застревают у первых же картин. Что касается меня, то, как бы мало чести это мне ни делало, я вынужден признаться, что никогда не мог посвятить осмотру одной картины больше минуты. Когда мы были женаты, Адриана таскала меня иногда по выставкам, я прислушивался к ее восторгам и возмущениям и одно время даже пытался их понять. Сначала я симулировал – не слишком, правда, успешно – подобные же реакции. Позже, когда наши отношения обострились, приступы собственного достоинства заставляли меня реагировать в пику ей, что по сути было ничем не лучше. В конце концов я заявил, что ни черта в живописи не смыслю и не желаю…Что я лучше целый час буду расшифровывать первый попавшийся отпечаток пальца, чем таращиться на цветные пятна, намалеванные каким-то там Цукулеску. Все это было вранье, я ненавидел и сейчас ненавижу возню с отпечатками пальцев, мне страшно нравятся глаза на портретах Цукулеску, и я обожаю Пикассо и Шагала. Однако знатоком меня никак не назовешь, и выставка Дана Сократе задает мне задачки – вероятно, из-за того, что мне хочется, по возможности, постичь мироощущение этой своеобразной личности…

Мирча Рошу говорил мне о пристрастии Дана Сократе к графике, теперь я и сам вижу: три четверти стен занимает бесконечная сюита пейзажей черной тушью и офортов. А скорее, это один и тот же пейзаж – с разных углов зрения, в движении и неподвижности; и даже если он нарисован с другой натуры, все равно впечатление, что пейзаж – тот же, подробный, педантичный, порой отточенно – филигранный. Верное и терпеливое перо выводит контуры травинок, веток, листьев – с отчетливыми жилками, со всеми шероховатостями материи. Так же кропотливо выполнены несколько портретов: морщины, волоски, несовершенства человеческой кожи. Одержимость микрокосмом – очень специфическое пристрастие, и эффект удивительный. Манера мне что-то напоминает, и я примерно с полминуты мучаюсь, соображая, что именно. Интересно, я никогда не видел ни одного рисунка Дана Сократе, не видел вообще ничего подобного, и все же у меня смутное ощущение, что стиль художника мне знаком, что я не раз уже с ним встречался. Из-за его" фотографичности"? Нет, ни в коем случае, эти рисунки как нельзя более далеки от натурализма: общие очертания фигур или элементов, составляющих пейзаж (дома, деревья, холмы), деформированы по законам особой, художественной оптики, точность – только в деталях, как будто бы Сократе рассматривал мир в лупу миллиметр за миллиметром, намеренно пренебрегая ансамблем…

Потому-то он, видимо, и отошел от живописи. Цвету не место при таком устройстве зрения. Немногочисленные гуаши и акварели, собранные в одном углу, все без исключения относятся к начальному, пятнадцатилетней давности, периоду. Остальное – бесконечные волны изящной туши. Однако где-то посередине этого черного половодья тускло отсвечивает цветное пятно. Подхожу и приглядываюсь. Офорт называется" Пейзаж с карликовыми кустами", и один из кустов, повыше, расположенный в центре композиции, написан в цвете – пыльный желто – зеленый куст, контрастирующий, не слишком резко, 6 черно – белой тональностью. Ну да, ведь только что, на торжественном открытии вернисажа, один бородач отметил это чудачество как некий творческий вызов, утверждающий оригинальность художника…

Делаю усилие памяти: что же мне все-таки напоминает эта манера рисунка, и тут вижу подле себя Адриану. Рассеянно ей улыбаюсь. Она наклоняется совсем близко и что-то мне шепчет – кажется, приглашает в театр или что-то в этом роде. "Они тоже придут", – различаю я и на всякий случай бормочу нечто означающее согласие, Потом направляюсь к выходу, неуклюже лавируя между гостями. С порога бросаю на экспозицию последний обзорный взгляд. Глаза невольно ищут" Пейзаж с карликовыми кустами". На расстоянии он выглядит совсем по – иному, и я еле сдерживаю сильнейшую дрожь. Разрази меня бог, если эта гравюра не изображает место на берегу моря под Мамаей, где месяц назад был убит художник Дан Сократе…

Панорама осеннего города выветривает из головы все до единой мысли. Мне нравится Бухарест в этот час, когда цветные рекламы пляшут в ритме больших столиц мира. Приятно послоняться по бульвару руки в брюки, без всякой цели, глазея по сторонам и пялясь на витрины. Мимо в обе стороны текут самые разные люди. Большинство – по крайней мере на вид – молоды, веселы, беззаботны. Общая атмосфера заражает и меня. Поворачивая на проспект Виктории, слышу, как кто-то насвистывает знакомый мотивчик, и понимаю, что это я.

– Ту – рум – тум – тум! Па – рам – пам – пам!

Приостанавливаюсь у" Атене – паласа", раздумывая, не выпить ли кофе. Потоптавшись немного на углу, отправляюсь дальше, напевая уже несколько смелее:

– Ту – рум – тум – тум! Па – рам – пам – пам!

В этот момент чей-то мелодичный голосок подхватывает сзади на октаву выше:

– Ту – рум – тум – тум! Па – рам – пам – пам!

Следует россыпь смешков на два голоса, потом – снова соло:

– Вы, значит, еще и меломан. А стихи вы тоже пишете? – Мы с Виорикой просим прощения, – вступает тенорок

Мирчи Рошу, – и признаемся, что преследуем вас от самой выставки. Это была Виорикина мысль.

– На меня сваливаешь? Ну что же, не побоюсь ответственности. Знаете, что я ему сказала? Давай посмотрим, как выглядит… Но, может, вы и правда обидитесь?

Она смолкает, кусая губы. Мирча Рошу глядит на нее с укоризной, Я же еще должен выводить ее из затруднительного положения,

– Вы хотели посмотреть, как выглядит следователь, когда его самого преследуют, да?

Отвечает мне Мирча Рошу:

– Товарищ майор, не принимайте нас всерьез. Просто мы увидели, что вы один уходите из Симезы, и решили спросить, нет ли новостей.

У меня чуть не срывается с губ наша классическая формула: "Здесь задаю вопросы только я". Слава богу, удержался.

– К сожалению, у меня ничего нового нет. Я уезжал в командировку. Делом Дана Сократе занимаются теперь мои коллеги, – говорю я, солгав только наполовину.

У Виорики, кажется, превосходное настроение, и она очень старается, чтобы оно не прорывалось слишком бурно.

– Не зайдете ли с нами в" Атене", перекусим вместе? – отваживается предложить художник.

Его партнерша не теряется:

– Конечно, зайдет! – И ко мне: – Вы нам не откажете, не правда ли?

Предложение соблазнительное. С этим парнем, как, впрочем, и с Паулом Чернеску, мне и так надо было выяснить кое – какие детали. Только я предпочел бы другую обстановку – и в любом случае не на глазах у Виорики. А сопровождать их просто так, из любви к искусству, чтобы поболтать о том о сем, поглядеть, как они воркуют, – слуга покорный!.. С другой стороны, не принять приглашение – значит расписаться в своем занудстве, в своей милиционерской неспособности на внеслужебные контакты. Дурацкая ситуация.

– Я как раз подумывал, не зайти ли на чашечку кофе, – сдаюсь я.

– Браво! – кричит девушка на всю улицу и бьет в ладоши. Что касается художника, то он удерживается от оваций, но и слишком недовольным тоже не выглядит.

Итак, мы заходим в" Атене – палас", заказываем, едим и т>ем. Констатирую, что оба они здесь завсегдатаи: знают официантов по именам и роняют замечания типа" На прошлой неделе винцо было поприличнее". Я размышляю, может ли молодой и не очень известный художник позволить себе роскошь облюбовать ресторан такого ранга, тем более если он недавно купил машину…

Несмотря на намерения, в которых Виорика с такой непринужденностью призналась мне на Вама – Веке, отношения между моими сотрапезниками, похоже, не переступили границ приятельских. Девушка сама объясняется с официантом, сама закуривает от роскошной зажигалки, и оба они уделяют мне несколько преувеличенное внимание. Но стеснения я не ощущаю, пока Ниорика не заявляет, глядя на меня с искренним восхищением: – Мне страшно нравятся люди, которые едят с аппетитом. Ты, Мирча, только поигрываешь ножом и вилкой. А товарищ Бребенел ест не шутя! – И, чтобы устранить всякую возможность сомнения, твердо подытоживает: —Если хотите знать, мне нравятся толстые мужчины. У меня всегда такое чувство, что на них можно положиться.

Теперь, когда за мной признано столь лестное преимущество перед Мирчей Рошу, мне нечего стесняться. Но я предпочитаю направить разговор в другое русло – все-таки не исключено, что она подсмеивается, а если нет, то жалко молодого человека, который не тянет даже на среднюю весовую категорию.

– Кстати, – говорю я, про себя злорадно усмехаясь, – кажется, на море Мирча писал ваш портрет или что-то в этом роде.

– Да, он писал с меня" ню".

– Так, делал пробу, до конца не довел, – скромничает Мирча Рошу, поглаживая шелковистую бороду.

– С большим удовольствием посмотрел бы на картину.

– Она у меня в мастерской. Если Виорика не против, можете зайти, когда вам будет удобно.

Я вопросительно смотрю на Виорику. Она поднимает бокал и улыбается мне, как дьявол в женском обличье, сквозь почти бесцветную жидкость. Потом хмурится – по – ангельски фальшиво.

– Нет, товарищ майор, я против…

– Жаль, – Я пожимаю плечами. Если только что было один – ноль в ее пользу, то теперь счет сравнялся.

Но я ошибаюсь.

– Знаете почему? Не угадаете. Мирча у нас модернист. Ему не откажешь в таланте, но сказать, что мой портрет очень схож с оригиналом, пожалуй, нельзя. Боюсь, вы составите себе неправильное представление… о моей фигуре.

Кажется, Виорика выпила больше чем нужно. Но я не тушуюсь,

– А вы, девушка, не бойтесь. В день нашего знакомства на Вама – Веке я вас видел, когда вы позировали. Правда, с некоторого расстояния.

Я вдруг отдаю себе отчет, что наши десять лет разницы с Мирчей Рошу теперь не очень-то чувствуются. Кажется, я роняю себя. Черт меня дернул связаться с этой пацанкой! Никакого стыда. Эти девицы воображают, что если они на вид ничего – а Виорика, разогретая бокалом рислинга и предметом дискуссии, выглядит выше всякой критики, – то могут позволить себе вить из мужчин веревки. Нет, этот номер не пройдет!

Зову официанта и, придравшись к какому-то пустяку, успешно меняю тему. Но Виорике Ибрахим явно больше по душе предыдущая, и она продолжает потчевать меня, через равные интервалы времени, взглядами и улыбками, обремененными вполне прозрачным подтекстом. Я избегаю ее взглядов и даже делаю вид, что меня интересует хорошенькое личико за соседним столом. В продолжение этой игры, которую я назвал бы ребячеством, если не дурным тоном, она заявляет, что ей

зябко, и просит Мирчу Рошу принести ей из гардероба шелковую шаль, от которой столько же тепла, сколько от трусов в Антарктиде. Художник, хотя и с несколько подозрительной миной, все же любезно отправляется за шалью.

Я молчу, неотрывно глядя на кончик своей дымящейся сигареты. Голубая струйка дыма расходится между мной и моей визави. Я чувствую на себе ее взгляд, но не поднимаю глаз. Бывают минуты, когда легче смотреть в дуло кольта, чем в глаза молодой женщины. Особенно когда тебе за сорок.

Секунды тянутся бесконечно. Мысленно прикидываю, что Мирча Рошу может вернуться через каких-нибудь пару минут. Продержаться еще минуту в молчании – и я спасен. Но не тут-то было.

– Почему ты мне не предлагаешь сигарету? Содрогнувшись, отмечаю скачок от" вы" к "ты". Господи помилуй, может, я ослышался…

– Эй, я с тобой говорю!

Странно, в ее тоне, вопреки моим ожиданиям, нет вульгарности. Было бы глупо лезть в бутылку или пытаться поставить ее на место. Посмотрим, куда она клонит, в конце концов. Все так же не поднимая глаз и не говоря ни слова, протягиваю ей сигарету. Чиркаю спичкой.

– Благодарю.

Проходит еще несколько секунд. Мы безмолвно курим.

– Скажи мне телефон, по которому тебя можно завтра найти. Мне надо с тобой поговорить. Я Мирчу потому и отослала. Говори, я запомню. Я не такая пьяная, как тебе кажется. И не такая вертихвостка. У меня есть что тебе сказать. И срочно. Говори в телефон. Быстренько!

Она произносит это шепотом, отрывисто, но без всякой аффектации, тоном приказа. Только глаза горят, когда я осмеливаюсь наконец заглянуть в них, и если это притворство, тогда она как актриса затмит Адриану.

– Это касается убийства?

Она вздыхает, и ответ ее звучит на этот раз как стон:

– И убийства тоже. Телефон, быстро!

Я сижу спиной к выходу и по тону этих последних слов понимаю, что она уже видит Мирчу Рошу, идущего к нашему столику.

Тихо, но внятно произношу шесть цифр. Она повторяет беззвучно, прикрыв веки, еле заметно шевеля губами. Потом делает глоток из бокала и затягивается сигаретой, как будто хочет зафиксировать в памяти, неизвестным мне химическим способом, с помощью алкоголя и никотина, номер моего телефона.

* * *

Однако проходит двое суток, а от Виорики Ибрахим ни слуху ни духу. Вовсе не исключено, что это была очередная блажь капризной девчонки. «И убийства тоже» – так она мне ответила. Интересно, о чем еще она собиралась со мной говорить? Может, они с Мирчей надо мной потешались, когда он потом провожал ее в общежитие?.. Или к себе домой? А впрочем, мне-то что за дело, не понимаю, чего ради мне об этом думать, раз это никак не связано со следствием. Скорее всего, Виорика развлекалась, дразня толстого старого сыщика, и при первом же удобном случае возобновит игру. А если все же она что-то знает? Меня раздирают противоречия, как какого-нибудь героя сентиментального романа «Аугустин Бребенел, или Выбор между честью и долгом», и в конце концов я принимаю самое простое решение: подожду два дня, а потом пойду искать ее сам. Дело превыше всего. Да и почему бы не увидеть ее еще раз? Если красивая двадцатилетняя девушка хочет пофлиртовать с таким экземпляром, как я, стоит ли этим пренебрегать? Даже при подозрении, что над тобой просто смеются.

Гораздо серьезнее то, что за два дня я почти ничего не успел. В первый день решил, что Виорика утром наверняка не позвонит, потому что у нее лекции, и вышел пройтись по парку Чишмиджиу и прояснить для себя план действий. Но не очень в том преуспел. Ближе к обеду позвонил Атене Пашкану и имел с ней продолжительную беседу, На предмет того, как она провела свое драгоценное время вечером 11 сентября. Я постарался начать издалека, но она тут же меня раскусила и задохнулась от негодования. Пришлось объяснять, что речь идет о простой формальности, что этот вопрос я обязан задать всем, кто так или иначе входил в контакт с ее братом. Кое-как я вернул ее к более безмятежному расположению духа, только тогда мне удалось добиться, что в означенный вечер у нее в гостях была приятельница. Прошел почти месяц, но она помнит точно, потому что это совпало с днем смерти Дана. У нее даже было предчувствие, она как раз говорила о брате с госпожой Николау, которая утверждала, что… Я вежливо прервал ее, записал номер телефона госпожи Николау и немедленно проверил ее алиби. Вот только госпожа Николау не могла ответить, когда имела место данная сцена – то ли 10 сентября, то ли 11, то ли даже 12, – так что алиби Атены Пашкану несколько хромает…

Около двух, когда кончаются лекции в университете, я покрутился на улице Эдгара Кине и даже вошел в вестибюль филфака, где весьма живописного вида юнцы, поглядывая на часы, ждали, когда по лестнице хлынет шумный поток студенток. Ни одной знакомой фигуры не встретил. А телефон за весь оставшийся день прозвенел только один раз и густым басом осведомился, не пивзавод ли это.

Следующее утро я провел с большей пользой. Извлек из бумажника автобусный билет, найденный в кармане Дана Сократе, и отправился в Транспортное управление. В отделе кадров долго и всесторонне изучали мое удостоверение, как будто я покушался на добрую половину их служебных секретов, затем направили к некоему товарищу Нелу. Товарищ Нелу как раз находился на обеденном перерыве, так что мне пришлось дожидаться, пока он дожует свой бутерброд с сыром, после чего он препроводил меня к девице по имени Туци из бухгалтерии. Мало – помалу, где-то к полудню, я достиг архива. Там пижон атлетического сложения, одетый с иголочки, полная противоположность классическому типу архивариуса, двумя пальцами взял у меня из рук билет и нырнул в развалы конторских книг. Я тоскливо глядел на сей пейзаж, приготовляя свой дух к трехчасовому ожиданию. Буквально через пять минут, вогнав меня в оторопь, пижонистый архивариус вынырнул, сощелкнул пылинку с лацкана своего пиджака и отрапортовал:

– Ваш билет был использован 29 августа во второй половине дня – вероятно, ближе к вечеру – на линии тридцать шестого автобуса. Пассажир сел на конечной остановке, у Грэдина – Икоаней.

После того как я опомнился и мысленно пообещал себе, что по возвращении из отпуска выбью у полковника Думитреску еще одну ставку в нашем архиве, я спросил:

– На этой линии за пятьдесят баней до какой остановки можно доехать?

– Этот вопрос – вне моей компетенции, – без запинки ответил пижон с той же подкупающей учтивостью и быстротой.