Текст книги "Современный румынский детектив"

Автор книги: Штефан Мариан

Соавторы: ,Дину Бэкэуану
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

– Ты что, думаешь, будто я печатаю доллары прямо здесь, не сходя с места?

– Разумеется, нет. Но ты можешь выписать мне чек, чтобы я мог снять деньги с твоего счета в банке.

Казалось, он потерял дар речи. Однако после долгого молчания Манафу поинтересовался:

– Почему ты решил, что я храню деньги за границей?

– Было бы наивно предполагать, что тебе на этих днях удалось продать коллекцию. Сейчас это совершенно невозможно, потому что ты в фокусе всеобщего внимания. Ты продал марки намного раньше, причем не ставя в известность Рафаэлу, Я думаю, что здесь и кроется причина ее смерти. Она узнала..! Ты понимаешь, на что я намекаю? Так что, пожалуйста, чек.

Он криво усмехнулся сжатыми губами, отчего лицо его стало жестоким. Затем с шумом выдохнул воздух в знак того, что сдается.

– Ну что ж, хорошо.

Он хотел было открыть ящик стола, но я как ошпаренный вскочил со своего места и закричал:

– Ничего не трогай!

Подбежав к Манафу, я бедром отпихнул его вместе с креслом как можно дальше от стола. Стараясь держать его в поле зрения, я обследовал все ящики поочередно, но оружия не обнаружил. Всюду валялись бумаги и канцелярские мелочи – ластики, карандаши, линейки, точилки, кисточки, пузырьки с чернилами и тушью. Словом, всевозможные пустяки. Я пошарил рукой под крышкой стола – ничего подозрительного.

Осторожно, не поворачиваясь к Манафу спиной, я отступил на свое прежнее место. В это время он тоже подошел к столу,

– Не делай глупостей! – предупредил я.

– Ты до смешного подозрителен.

Сильно наклонившись, хозяин дома принялся шарить в одном из ящиков, и его длинные волосы свисали, как конская грива. По его безнадежно ссутулившейся спине было видно, что это конченый человек.

Неожиданно Манафу выпрямился. Я успел выстрелить именно в тот момент, когда он вытащил из ящика маленький, словно игрушечный, пистолет.

Я заранее достал пистолет Серены, взвел курок и прицелился. Оставалось только откинуть полу дубленки и нажать на курок. Рука моя не дрогнула.

Такое со мной приключилось впервые, и я глазам своим не поверил. Отдельные действия как бы слились воедино – так молниеносно это произошло. Красноватое пламя вихрем вылетело из дула, и раздался оглушительный выстрел, от которого задрожали стекла. Из страшного отверстия на груди хлынула густая горячая кровь.

Отчаянно цепляясь руками за воздух, Манафу упал навзничь, как от невидимого толчка, опрокинув при этом лампу. Растерявшись, я так и остался стоять в темноте с дымящимся пистолетом – угасавший огонь в камине почти не давал света.

И тотчас же снизу донесся страшный, пронзительный крик. Волосы у меня на голове встали дыбом, Я словно окаменел и не мог сдвинуться с места. До меня наконец дошло, что Аркадие Манафу оказался бблыиим глупцом, чем я предполагал. И это открытие буквально парализовало меня.

Когда-то давно я ампутировал ногу больному эндартерии – том. Отчаянно скрежетала пила, запах кости смешивался со зловонием гангрены, пробивающимся даже сквозь плотную толщу бинтов. Чтобы нога не ерзала, одна из моих коллег крепко держала ее. Я работал уже полчаса, восхищаясь про себя стойкостью девушки, как вдруг без единого звука она хлопнулась в обморок. Будущий доктор увидела, как между разошедшимися бинтами копошатся большие толстые черви. Меня в тот раз лишь слегка замутило. Теперь же тошнота подступила прямо к горлу.

Я сидел в полумраке, при слабом мерцании камина, уставившись в пустоту и задавая себе один – единственный вопрос: что же дальше? Вдруг чья-то сильная рука разжала мои пальцы и вынула из них пистолет. Это была Серена, но я нисколько не изумился – меня уже ничто не могло поразить.

Серена встряхнула меня, выволокла из дома. На улице нас поджидала машина. Серена даже не вынула ключи зажигания. Мы бежали с пышных похорон Аркадие Манафу, будто нас преследовал огромный рой оводов.

Серена села за руль, и мы помчались по городу, мирно спавшему под тяжелым снежным покровом. Притулившись к пышной земной груди, ленивый обжора – город выпускал через нос теплый пар.

– Это ты кричала? Она кивнула.

– Меня сильно напугал выстрел. Ты, должно быть, разбудил всю улицу.

– Сомневаюсь. В этом доме очень толстые стены. К тому же двойные окна завешены плотными гардинами. Выстрел был слышен только внутри. Как ты попала туда?

Глянув в зеркало заднего вида и просигналив обгон, она деловито осведомилась: – Ты убил его?

Мне не хотелось говорить. Признания застревали в горле. – Да.

– Почему?

Я не ответил, потому что не чувствовал ее присутствия рядом. Мы мчались к неведомой цели, словно за миражом в пустыне. Я боялся, что нас в любой момент остановят, хотя и надеялся – так же, как и Серена, – что снегопад делает

людей более великодушными.

Когда стемнело, мы въехали в какой-то горный городок и остановились перед маленькой гостиницей, спрятавшейся за мохнатыми заснеженными елями. Домик был точно с картинки из сказки о семи гномах.

Серена знала здешнего администратора, и нам дали очень теплую и чистенькую комнату, откуда еще не выветрился запах свежеструганой ели. К нашим услугам были даже телевизор и радио.

Оставшись одни, мы долго молча смотрели друг на друга. Говорить было не о чем. Мы вели себя, словно два чужих человека, оказавшихся вместе под развалинами во время землетрясения. Перед тем как машины "Скорой помощи" навсегда развезут их в разные стороны, они впервые смотрят друг другу в лицо, чтобы запомнить навек.

Серена выключила свет, разделась и юркнула в постель. Подперев голову кулаками, я курил и ни о чем не думал. Просто не мог сосредоточиться. Я презирал и в то же время жалел себя. Не знаю, сколько я так просидел, перебирая в памяти все подробности и прикуривая одну сигарету за другой.

– Почему ты не отвечал на телефонные звонки? От неожиданности я вздрогнул.

– Я выдернул шнур из розетки. Манафу действовал мне на нервы – все время притворялся, что хочет связаться с милицией. А тебя как туда занесло?

– Ты забыл закрыть телефонную книгу. Я сразу же пожалела о том, что произошло. Ах, какая же я дура! Прости меня!

Я закашлял. Мне совсем не хотелось выслушивать ее признания.

– Ничего, ничего.

– Я буквально обезумела, не знала, что и делать. Без конца звонила, но телефон молчал. Тогда я взяла себя в руки и поехала. Входная дверь оказалась открытой. Выстрел раздался как раз в тот момент, когда я шагнула на первую ступеньку лестницы. Я так испугалась, что закричала…

– Тебя кто-нибудь видел?

– Понятия не имею.

Я встал и распахнул окно, чтобы проветрить. Попробовал вглядеться в кромешную тьму. Откуда-то снизу поднимался ледяной холод, наверное, там была глубокая пропасть. Время от времени слышалось, как падают снежные шапки с елей, и тогда они выпрямлялись, освободившись от тяжелого груза. Где-то далеко громыхал по рельсам поезд.

Тот факт, что еловые ветви, избавившись от тяжкого бремени, выпрямляются вновь, обнадеживал. Понемногу я успокоился, все прояснилось и стало на свои места.

Закрыв окно, я разделся и вытянулся рядом с Сереной.

Я знал, что она не спит, и нашел ее холодную как лед руку. Как я мечтал о том, чтобы она обняла меня и, выплакавшись, сбросила со своей души тяжкий камень.

– Ну и чего ты в итоге добился?

– А ты? Разве не ты все время намекала мне, кто убийца? – Она все-таки вынудила меня затронуть тему, которой мне не хотелось сейчас касаться.

Помолчав немного, Серена ответила:

– Пожалуй, да, намекала… Это из-за него погиб мой отец.

– Я подозревал нечто подобное.

– Я спасла честь отца, лишившись своей собственной, и думала, что об этом никто не узнает. Однако я обманулась и теперь в третий раз расплачиваюсь за ту же ошибку. Поверь, я не хотела мстить за отца твоими руками. Но теперь меня одолевает стыд: неужели я спала с тобой, только чтобы отомстить за отца, как раньше спала с ним, чтобы спасти отца… Это ужасно! Ты не должен был его убивать…

Мы долго не могли заснуть. Однако бессонница пошла мне на пользу – мысли мои прояснились. На рассвете я наконец забылся, и этот утренний сон окончательно воскресил меня.

На следующий день мы вернулись в Бухарест. Серена сварила кофе и уселась напротив меня с чашкой в руках, избегая моего взгляда.

– Мы должны расстаться, – заговорила она наконец.

– Хорошо. Я сейчас уйду.

– Нет. Уйду я, а ты останешься. Здесь ты в безопасности. Страна большая. Я выберу такое место, где смогу забыть весь этот кошмар и буду помнить только о том коротком счастье, что выпало на мою долю.

– Но зачем тогда…

– Мне трудно оставлять тебя – ведь я тебя люблю.

Ее слова звучали проникновенно, как покаяние. Странная штука жизнь. Самое непонятное в ней со временем обретает смысл.

– И когда ты вернешься?

Она долго смотрела мне в глаза.

– Когда перестану чувствовать, что моя жизнь целиком принадлежит тебе.

– Звучит многообещающе. Послушай, а тебе не кажется, что я на всю оставшуюся жизнь поселюсь в тюрьме?

– Нет.

– Тогда поразмышляй об этом.

– Не хочу. Разве у тебя нет возможности выкрутиться?

Я поскреб затылок. Не люблю обсуждать свои шансы, это всегда приводит к неудаче.

– Да нет, возможность есть, но очень маловероятная.

– Значит, выкрутишься – и будешь свободен как птица.

Она скрылась в своей комнате и долго не выходила оттуда. Вернулась же совсем другим человеком. Даже сильный макияж не мог скрыть следы слез, И тем не менее она была точно одинокий моряк в океане, с минуты на минуту надеющийся увидеть берег.

Она протянула мне ладонь, рассчитывая на крепкое дружеское рукопожатие. Однако я нагнулся и поцеловал ее тонкое запястье.

– Я буду скучать.

– Если затоскуешь слишком сильно – дай объявление. У тебя ведь мания давать объявления.

– Так и сделаю. Что ты скажешь о таком тексте: "Вечный холостяк ищет партнершу".

Она улыбнулась, сжав мне руку, и ушла. И вот тут-то мое сердце по – настоящему заныло от одиночества. Мне стало так тошно, что я всерьез подумывал, не пуститься ли во все тяжкие.

Часы показывали полдень, к тому же по календарю был понедельник. День и час, весьма подходящие для загула. Я пододвинул телефон поближе, закурил сигарету и водрузил ноги на письменный стол.

Ответил сам Парандэрэт.

– Пришли мне двух девочек.

– Хи – хи! Решил ступить на праведный путь? Пришлось поставить его на место:

– Слушай, кем ты себя воображаешь?

– Матерью великого Шекспира.

– Извините, видимо, я ошибся номером.

– В таком случае обратитесь к господину Вольфгангу Шредеру. Отель "Интерконтиненталь", девятьсот девятнадцать.

Я вздрогнул.

– Ты уверен?

– Нет, конечно. Но это твой последний шанс. Он единственный из того списка пассажиров, кто еще не отбыл восвояси. Воистину это был гигантский труд. Почему ты с самого начала не предупредил, что в самолете летели одни иностранцы? Эй, где ты? Слышишь?

Я выдержал паузу, а потом заговорил вновь:

– Знаешь что? Ты никогда не сможешь передо мной выслужиться, так что не стоит задирать нос. То, о чем мы договорились во время последней встречи, остается в силе.

Прежде чем опустить трубку на рычаг, я услышал его удивленные восклицания:

– Алло! Алло! Куда девочек прислать?

Погасив сигарету, я набрал еще один номер и поднялся. В холле под зеркалом на новом металлическом брелоке висел ключ, который Серена отобрала у меня накануне.

Я вышел, с силой захлопнув дверь.

Глава X
ДЕЛО ПРИНИМАЕТ СЕРЬЕЗНЫЙ ОБОРОТ

Было жарко и душно. Девушка металась во сне, дрыгала ногами, а потом и вовсе раскрылась. Она лежала на животе, засунув руку под подушку, а другую вытянув вдоль тела, и время от времени толкала его ногой в бок.

Вспыхнувший свет настольной лампы заставил ее отвернуть голову. Но она не проснулась, лишь пробормотала что-то невнятное. Глядя на ее обнаженное тело, он подумал, что мало кому из женщин присуще чувство меры в таком деликатном вопросе, как демонстрация собственной наготы.

Вздохнув, он принялся на ощупь искать тапочки – сон еще не окончательно слетел с него. В последнее время ему везло на крайности – попадались лишь сверхцеломудренные особы, предпочитавшие заниматься любовью, не снимая пальто, либо нудистки, которые, едва войдя в квартиру, ощущали настоятельную потребность прикрыть наготу всего лишь ожерельем на шее. Единственная женщина, обладавшая, по его мнению, чувством меры, – жена – ушла от него два года назад.

Он выключил свет и перешел в кухню. Залпом выпил полбутылки молока. Натягивая тренировочный костюм, он вспомнил, каким удивленным, полным восхищения взглядом смотрела на него жена в первые годы их совместной жизни. Подав ему вещи, она прислонялась спиной к двери и, скрестив на груди руки, с улыбкой наблюдала за его утренними сборами.

Он надел шапочку с кисточкой – нравилось, когда что-то щекочет шею, – и вышел на лестницу, осторожно, на цыпочках спустился вниз.

На улице было темно и холодно. Низкие свинцовые тучи заволокли небо. Морозный воздух обжигал губы. Откуда-то из черноты двора появилась бродячая собака и стала вертеться вокруг, виляя хвостом. Он ласково провел рукой по грязной желтой шерсти и сунул ей кусочек сахара. Прежде чем съесть лакомство, собака тщательно обнюхала его.

Сделав легкую разминку – прыжки на месте и махи руками, – он нехотя побежал. По мере того как мышцы и суставы разогревались, набирал скорость. Он питал отвращение к этому бегу, которым занимался уже долгие годы, с самого детства, и был сыт им по горло. Он ненавидел ноги, несущие помимо воли большое тело, день ото дня наполнявшееся усталостью и скукой.

Аллеи парка Чишмиджиу были безлюдны. Фонари отбрасывали белый холодный свет. Деревья тянули к небу обледенелые ветки. За ними слышался невнятный, словно эхом отскакивающий от ледяных стен шум пробуждающегося города. На ступеньках, ведущих к улице Штирба – Водэ, он разогнался, потерял равновесие и упал. Но, поднявшись, побежал с еще большей скоростью.

Когда-то и жена пыталась бегать с ним, но не смогла приноровиться к его темпу и ограничилась зарядкой в квартире. Он привык, что они встают одновременно, и поэтому был очень рассержен, когда однажды утром она спокойно заявила, что хочет поваляться. Она произнесла это тоном, не допускающим возражений, и ему самому пришлось собираться и тыкаться в поисках вещей, которые обычно подсовывали ему под нос.

Он бежал, размышляя о том, что произошло, а вернувшись, с удивлением обнаружил, что она так и не встала с постели. Он справился о ее самочувствии и в ответ услыхал, что она здорова, просто у нее нет настроения, а главное, она просит оставить ее в покое. Он пожал плечами и отправился в душ, а она продолжала лежать и курить. Когда он снова поинтересовался, что случилось, жена долго молчала, странно поглядьюая на него – так мог смотреть соскучившийся по человеческому мясу Пятница на Робинзона Крузо, – а потом внезапно заявила, что решила с ним расстаться.

Он уселся рядом с ней на краешке кровати, охваченный противоречивыми чувствами – одновременным ощущением свободы и грубого обмана. Поймал ее руки в свои и молча ждал, пока она наконец объяснит, что стряслось.

Она заговорила тяжелыми, тщательно продуманными фразами, не оставляющими сомнения в том, что решение было выстрадано и принято уже давно. Суть ее объяснений сводилась к тому, что, сам того не желая, он убил ее индивидуальность, превратив в ничтожное колесико зубчатого механизма. Ее самолюбие оказалось ущемленным, потому что она стала смотреть на мир его глазами. И даже если этот взгляд самый верный на свете, она выходит из себя при мысли о том, что ее жизнь навсегда расписана заранее.

Не обвиняя его, она сетовала на то, что он занимает все пространство, в котором живет не один, и подавляет любого, кто отважится существовать рядом с ним. Он жил настолько полнокровно, что другим казалось, будто сами они разыгрывают спектакль. А он был слишком серьезен и просто не способен наслаждаться теми маленькими пустяками, ради которых, собственно, и живут люди. Окружающие уставали от него, потому что пытались подражать, но стать таким же, как он, было невозможно.

Она признавала, что он умеет быть нежным, умеет любить. Такого непросто заменить, тем более что рядом с ним она ощущала себя в безопасности. Но женщины нуждаются не только в защите, напоминающей рабство былых времен. Они хотят изведать всю полноту жизни, не принося при этом жертв и не откладывая ничего на потом. Она пыталась жить его жизнью. Да, она пыталась, прилагала усилия, но в конце концов устала и теперь желает только одного: сойти с беговой дорожки, уводящей ее туда, куда она не хочет бежать и откуда ей потом уже не выбраться. Она чувствует, что не может больше жертвовать собой ради внешнего благополучия.

Он спросил: чего же ты, в сущности, ждешь от жизни? Оказалось, что она и сама толком не знает. Вероятно, ей хотелось вступить в дерзкую схватку с жизнью, испытать собственные силы, а существование бок о бок с ним не сулило ничего, кроме тихого счастья, когда желания исполняются помимо твоих усилий и воли.

Он не стал объяснять, что она тоже эгоистка, а в некотором смысле даже перещеголяла его – он никогда не задавался такими проблемами. Эгоизм ее проявлялся не в том, что, оставаясь рядом с ним, она мечтала о счастье для себя одной. В конце концов, и это понять можно. А потому, что, даже не пытаясь изменить ход вещей, она упорно выискивала в нем недостатки и с нетерпением прелюбодейки Пенелопы сплетала гнездо из собственных толкований, где и высиживала, словно птенцов, свои необоснованные претензии.

Он не пожелал оправдываться из-за своего вечно хмурого вида. Вопреки своей любви к человечеству он ежедневно боролся с людьми, которым чаще всего приходилось ломать кости. Эта сторона его деятельности не приносила ему удовольствия, но и не казалась чем-то ужасным. Он был вынужден так поступать, призывая на помощь все свое мужество и смекалку, иначе эти люди могли его убить. Жизнь заставила его выбрать профессию, связанную с бессознательным, а скорее – с сознательным риском. Он страстно желал прожить как можно дольше и именно поэтому старался быть осмотрительным. По этой причине он очень тщательно продумывал каждый шаг и поддерживал себя в хорошей спортивной форме.

Когда-то и у него было отменное чувство юмора (может быть, в тайниках души оно еще сохранилось), но постоянная опасность научила его, что лучше с почтением относиться к удаче, чем подшучивать над нею. На этом основывалось его некритическое отношение к действительности: ведь высмеивать – значит критиковать.

Они расстались друзьями, но со временем он начал ее ненавидеть, как, впрочем, и всех остальных женщин, навсегда утратив к ним доверие. Он ненавидел ее вопреки растущему с каждым днем желанию постоянно чувствовать ее рядом.

Нельзя было сказать, что он превратился в женоненавистника. Он отнюдь не чурался женщин, даже искал их общества, но делал это из тайного желания убедиться, что все они скроены на один лад: лживы, мелочны, лицемерны. Правда, в этом отношении мужчины недалеко от них ушли. И чем добродетельнее казались представительницы слабого пола, тем с большим наслаждением он открывал их истинное лицо, с каждым разом все больше тоскуя о своей жене. Он стал мудрее, поняв, что близкого человека надо любить со всеми его недостатками.

Он еще больше замкнулся в себе. Стоило ему войти, как разговоры мгновенно прекращались, а улыбки сбегали с лиц. Единственным человеком, осмелившимся острить в его присутствии, а иногда и на его счет, был Матей Плавица, Тесак. Расставшись с женой, он начал опекать Матея, с которым вырос в одном детском доме. Насмешки Тесака раздражали его лишь в крайних случаях, когда парень терял чувство меры и забывал о том, что в доме повешенного можно говорить только об истлевшей бечевке, а не о крепком шнуре. Если ты подшучиваешь над маленькими слабостями, человека от этого не убудет. Но если задеваешь его всерьез, самолюбие и обида не дадут ему покоя…

Вместе тесно, а врозь скучно. Несколько дней после несчастья с Тесаком показались ему вечностью. Он привил Матею свой образ мыслей и теперь нередко всецело полагался на парня – тот стал своего рода рупором его совести. В отсутствие товарища он впадал в панику и быстро уставал, отвыкнув иметь дело со второстепенными заданиями, от которых можно было избавиться только с помощью Тесака. А тот и не предполагал, что почти достиг мастерства своего учителя, и понятия не имел, каким эхом отзываются его мысли у наставника. Так что их симбиоз приносил обоим максимальную пользу.

Вчера он провел целый день у изголовья Матея, проклиная его равнодушный храп, изредка нарушаемый неразборчивым бормотанием. Он даже подозревал, что этот беспробудный сон и нежелание бодрствовать – притворство. Этакая новая проделка, чтобы подшутить над ним. Он ловил себя на мысли, что стоит ему покинуть палату, как его друг, старательно задающий храпака, тотчас же вскочит и перестанет притворяться. Ожидание бесило его. Порой хотелось накричать на Матея или надавать ему затрещин, чтобы он прекратил свою дурацкую игру. Впрочем, когда Матей очнется, ему и в самом деле не миновать взбучки за то, что предпринял глупую попытку в одиночку арестовать опасного преступника. И поскольку он догадывался, кто именно продырявил Тесаку голову, этому типу пора было поинтересоваться, во всех ли больницах имеется достаточно гипса.

Тяжело дыша, он взобрался по лестнице. Вошел в квартиру и, не теряя ни минуты, принялся исполнять ежедневный смертельный номер, чередуя приседания и отжимания. Даже для него это было достаточно сложно. Закончив упражнения, он залпом осушил остатки молока в бутылке и направился в душ.

Под зеркалом на стеклянной полке лежал вырванный из записной книжки листок. Девица, с которой он провел ночь, начертала косметическим карандашом послание:

"Немедленно позвони на службу".

Он торопливо бросился к телефону, но в тот же момент услышал трель дверного звонка. На пороге стоял Чуток с выражением глубокой тоски на лице. В его взгляде каждый мог бы прочесть следующее: "Оставьте меня в покое. Сегодня утром я опять вспомнил, что у меня язва".

Голем жестом пригласил шофера зайти, всем своим видом выражая сочувствие к страданиям маленького существа. Они не нуждались в словах, прекрасно объясняясь языком мимики и жестов.

Он торопливо принял душ и надел первое, что попалось под руку. Спускаясь по лестнице, похлопал товарища по плечу и одними глазами спросил, куда они едут. Тот скорбно возвел взор к небу и, ткнув его пальцем в грудь, одновременно издал звук, похожий на щелчок ржавого пистолета. Значит, произошло новое преступление.

В отделке комнаты преобладал сочный зеленый. На каминной полке слабо мерцали две белые свечки, словно оробев от тяжелого тумана, ворвавшегося в распахнутые окна. Эти влажные зеленые стены, свечи, сумрачный свет и туман напомнили ему деревенскую свадьбу, застрявшую на лугу под мелким осенним дождем.

Хотя комнату успел наполнить холодный воздух, он все равно не смог вытеснить сладковато – удушливый запах, пропитавший все вещи, – запах горелого мяса и сгнивших цветочных стеблей. Труп лежал ничком на медвежьей шкуре. Падая, Манафу, видимо, пытался схватиться за камин и угодил обеими руками в догоравшие угли – и теперь его ладони представляли собой две черные культи. Пуля, прошедшая навылет под левой лопаткой, проделала в толстом шерстяном пуловере красивого коричневого цвета страшное отверстие.

Смерть любого человека внушает уважение, даже если при жизни никто не питал к нему подобных чувств. Та же самая женщина, что обнаружила тело Рафаэлы Манафу, опустив голову и сцепив на коленях руки, исполняла свой христианский долг возле обезображенного тела человека, с которым ее не могла примирить даже смерть. Ледяной холод, проникавший сквозь распахнутые окна, как бы подтверждал, что между ними никогда не существовало, и теперь уже не будет существовать, теплоты и привязанности.

Дело ясное, живой Аркадие Манафу не вызывал у людей ни симпатий, ни интереса. Однако в скором времени его тело будет восприниматься как нечто самостоятельное, отдельное от него, как звено в сложной, запутанной истории. Сначала надо

установить его личность и время, истекшее с момента смерти, – одеревенение конечностей указывало на то, что прошло как минимум двенадцать часов. Далее – мотивы, по которым совершено преступление, и предположения относительно личности убийцы…

Бледность лица, застывшего в страшном оскале, и отсутствие мертвенной синевы на теле говорили о том, что смерть была насильственной и наступила мгновенно, а вся кровь вытекла через рану.

Липкий, как клейстер, туман продолжал наполнять комнату. Передернувшись от холода, он решительно закрыл окно и кашлянул, пытаясь привлечь внимание женщины. Но она застыла, как ледяное изваяние.

– Вас, по – видимому, не слишком удивило это новое преступление? Почему?

Несмотря на то что слова прозвучали очень естественно, словно в продолжение недавно прерванной беседы, женщина вздрогнула. Она не привыкла к тому, что ее душевное состояние кого-то интересует. Пожав плечами, она продолжала смотреть в одну точку тусклым взглядом. Она замкнулась в себе, и вывести ее из этого состояния было совсем не просто.

Предстоял трудный разговор. Это сомнительное занятие – копание в человеческих душах – следовало бы оставить шефу. Голем всегда старался избавиться от тягостной процедуры, нередко прибегая к уловке, что якобы не удается расположить к себе свидетеля.

– Вы не могли бы угостить меня кофе? – изменил он тактику, пытаясь придать своему общению с Иоаной Горунэ неофициальный характер.

Глаза женщины на мгновение прояснились, но тотчас же опять сделались тусклыми и безразличными.

– Не знаю, – пробормотала она, – могу ли я отлучиться от господина инженера?

– Можете, можете! Вам так или иначе скоро придется покинуть его комнату. Сюда явится множество людей, и ваше присутствие здесь будет нежелательным. Еще раз прошу вас, сварите мне кофе.

Женщина секунду поколебалась. Она взглянула на труп и, будто увидев его впервые, содрогнулась от ужаса. Когда она поднялась со стула, суставы хрустнули, как сухое дерево.

Он прошел вместе с ней на кухню, где было очень тепло, почти жарко. Просто не верилось, что где-то наверху лежит труп.

– Пожалуй, лучше сварить два кофе, – уточнил Голем. – Мой шеф подъедет через несколько минут.

Он вытащил из кармана резиновый мячик и принялся задумчиво с ним играть, наблюдая за автоматическими движениями Иоаны Горунэ. Подождал, пока она нальет ему в чашку кофе, и тогда спросил:

– Вы уже сообщили родственникам?

– Родственникам? У господина инженера больше не осталось родственников.

– Совсем никого?

– Его мать живет в Яссах, – Она дернула плечами. – Господин инженер и госпожа Рафаэла родом из Ясс. Но только старая госпожа не в себе… она выжила из ума, да к тому же ее парализовало.

– Она в доме для престарелых?

– Думаю, да. Вполне возможно, что она уже умерла. Господин инженер не слишком-то ею интересовался.

Кофе был горячий и горький.

– Как вел себя господин инженер после смерти жены?

– Трудно сказать. Он казался разбитым, потому что по – своему очень ее любил… – В глазах женщины показались слезы, – И нервничал, будто что-то грызло его. В пятницу, после похорон Рафаэлы, он не просил меня остаться, и не сказал, чтобы я уходила. Я и решила поступать по – своему. Думаю, буду и дальше за домом приглядывать. Только… у меня есть друг, вдовец. Он живет в Теи и хочет, чтобы мы поженились. Бесплатная домработница ему нужна, – вздохнула она, – но это к делу не относится,,

– Значит, с тех пор вы не разговаривали?

– Да нет, разговаривали, позавчера, в субботу. Он позвал меня к себе в кабинет и сказал, что с вещами госпожи Рафаэлы я могу делать что хочу – он мне их дарит. Вот и все.

– А вчера вы были здесь? – Нет.

Он опять отхлебнул кофе. Женщина присела за маленький столик возле запотевшего окна. Она опустила руки на белую скатерть, продолжая нервно теребить пальцы,

– О чем вы подумали, когда обнаружили труп?

Он услышал, как она судорожно сглотнула. Это был тот же вопрос, который он задал вначале, только теперь сформулированный иначе, да и обстановка для разговора стала более подходящей.

– О чем я подумала? Да ни о чем.

– Вы так спокойно говорите, будто ждали этой смерти.

– Да, – шепотом призналась женщина.

– Почему?

Иоана Горунэ смотрела прямо перед собой. После небольшой паузы она отчетливо произнесла:

– Кто любит жизнь, тот ее и теряет, а кто ненавидит – тот и до Страшного суда промается.

Ее слова имели весьма туманное отношение к их беседе.

Казалось, в данной ситуации они совершенно не к месту. Уж кем – кем, только не любительницей читать проповеди считал он свою визави.

– Что вы имеете в виду?

– Да то, что господин инженер, – покачала головой женщина, – уже давно был не жилец на этом свете,

– Не понимаю.

– Он готовился жить до ста лет. Даже зубочистками не пользовался – дырку в зубе боялся расковырять. Но к чему бы он ни прикасался, все точно мертвело. У него и друзей не было. Уж очень мрачен. Вот жизнь сама и сбежала от него.

– Вы хотите сказать, что, сам того не желая, он готовился к смерти? Почему вы так думаете?

– Про господина инженера нельзя было сказать, что у него ума палата. Вот он и любил пустые и злые разговоры. Все твердил госпоже Рафаэле, что после его смерти все ей останется. Зачем? То ли угрожал, то ли вбивал в голову, что только с ним она может быть счастлива и что всем обязана ему…

Пока что Голем не видел в ее словах ничего, за что можно было уцепиться.

– Ну и что из этого?

– Да то, что человек, который готовится долго прожить, а сам все время о смерти толкует, носит в себе эту смерть. Она не дает ему покоя и, словно рак, поедает изнутри… Теперь-то мне кажется, что у него и был рак.

Стало жарко, рубашка прилипла к спине. Голем почувствовал, как струйка пота скатилась по левому плечу. Встревоженно глянул на часы – тридцать пять минут восьмого. Ребята из отдела экспертизы сильно запаздывали.

– Рак? Так вы думаете, что у него был рак?

– Однажды я застала его с кучей анализов и снимков, – прошептала женщина. – Он очень смутился.

– Во всяком случае, уж не рак продырявил ему грудь.

– Кто знает, А может, он покончил с собой.

– Нет.

– Должно быть, попросил кого-нибудь выстрелить в него. Он был мастер на такие штучки.

– Какие штучки?

– Он был способен извлечь выгоду даже из собственной смерти.

В дверь постучали. Приехали ребята из отдела экспертизы. Щеки у них разрумянились от холода. Он махнул им рукой – наверх, на второй этаж.

– Тебя Патрон разыскивает, – крикнул на бегу один из парней,

Голем попросил женщину, удивившую его своей словоохотливостью, налить еще одну чашечку кофе и пойти вместе с ним.