Текст книги "Современный румынский детектив"

Автор книги: Штефан Мариан

Соавторы: ,Дину Бэкэуану
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

Отряхиваюсь от пыли и ухожу. Сегодня вечером у меня еще два дела.

В больнице я теряю всего несколько минут – ровно столько, сколько нужно, чтобы закрепить свои подозрения. Реквизитор Андрей Чобану, который еще не совсем поправился после отравления, клянется богом адвентистов, что в тот день не брал в рот ничего, кроме этого проклятого пирожного. Он роняет слова редко и отрывисто, я смотрю на его хмурое энергичное лицо, на сильные мышцы шеи, выступающие из ворота голубой больничной пижамы, и думаю, что Адриана была права: если этот здоровенный, как бык, парень чуть не загнулся, то что было бы с ней?

Дежурный врач, которого я нахожу в соседней комнате зачашкой кофе, подтверждает мое предположение:

– При таком отравлении выживает один из тысячи, У этого Чобану желудок – дай боже, он и расплавленный чугун переварит.

– Вы думаете, что все дело только в несвежем пирожном? Он долго молчит, внимательно разглядывая дно чашки.

Потом поднимает на меня глаза.

– А вы?

– Мне бы хотелось знать мнение медицины.

– Мнение медицины… Есть подозрительные симптомы. Сама по себе сила отравления… Анализы могли бы дать больше, если б, не приведи господь, было вскрытие. А так с точностью сказать ничего нельзя. Только не требуйте от меня показаний под присягой, я их давать не стану.

– Понимаю.

– Очень жаль, но больше мне добавить нечего.

– Поставим вопрос по – другому, – говорю я. – Представим себе – чисто гипотетически, – что вы захотели бы свести с кем-нибудь счеты. Смогли бы вы ввергнуть этого человека в состояние, подобное тому, в каком находится ваш пациент?

– Вне всякого сомнения. Для этого есть множество доступных нам средств. Но я не понимаю, к чему этот вопрос. Боюсь, что вы не там ищете.

– А это уж вы оставьте на мое усмотрение, доктор.

Очередной тайм окажется для меня далеко не шуточным. Чувствую, что, прежде чем выйти на ринг, надо как следует разогретъся.

В начале девятого такси доставляет меня в" Дойну", единственное в Бухаресте место, где водится кальвадос. Этот золотистый нектар я начал употреблять в юности, под влиянием ремарковской" Триумфальной арки", но теперешнее мое пристрастие к нему давно уже лишилось какого бы то ни было культурологического наполнения. Теперь я просто люблю его, к тому же он хорошо промывает мозговые извилины. Итак, в два приема принимаю эту процедуру и без четверти девять, звоня по телефону, уже нахожусь в прекрасном расположении духа. Может быть, только по этой причине мне кажется, что я различаю в голосе, дающем мне адрес, тень волнения.

С легким сердцем иду на это тяжелое свидание, аранжируй его букетом гвоздик. Несколько минут такси плутает среди корпусов квартала Балта – Алба, пронумерованных хитрее, чем тайные агенты, и наконец находим корпус Х-12. Адриана меня в длинном вечернем платье с крупными цветами по белому фону. Парадное платье плюс мои торжественные гвоздики придают встрече подчеркнуто официальный характер. Я протягиваю букет, пытаясь скрыть смущение под видом несколько развязной иронии, хотя это совсем не мое амплуа. Она благодарит с обворожительной улыбкой и немедленно находит цветам место в черной тонкой вазе на книжной полке. Кофе уже готов, готов и сюрприз – на низком столике меж двух кресел поблескивает бутылка кальвадоса. Я отнюдь не обескуражен совпадением, напротив, оно развеивает в прах неловкость первой минуты.

– У тебя хорошая память, – замечаю с улыбкой, непринужденно располагаясь в кресле.

Адриана подхватывает мне в тон:

– Скажи лучше: как кстати в доме оказался кальвадос…

Официальности как не бывало. То, что надо. Я наливаю бокалы, мы чокаемся, затем, уже за сигаретой, приступаю прямо к делу:

– Послушай, Адриана, мне надо с тобой серьезно поговорить. Я в сложном положении. У нас с тобой, конечно, все в прошлом, это так, но ты же понимаешь, что я не могу расследовать убийство твоего жениха так, как если бы речь шла о ком-то совершенно постороннем.

– Очень хорошо понимаю, Аугустин, и я обратилась к тебе тоже не как к чужому.

– Вот именно. Я взял на себя такую тяжесть, как никогда, и собираюсь с ней справиться. Тем более что начальство меня благословило вести дело на свой страх и риск.

– Это как?

– А так, чтобы никто не совал нос в твою жизнь. Иначе у меня ощущение, что кто-то копается и в моей личной жизни тоже. Я работаю абсолютно один. В крайнем случае могу прибегнуть к помощи своих сотрудников в каких-то технических вопросах – так, по мелочам, и это тебя не коснется. Мне не надо ни перед кем отчитываться по ходу дела. Единственное, что от меня требуется, – это арестовать убийцу и представить доказательства обвинения. Я постараюсь сделать так, чтобы твое имя не упоминалось. Если это будет возможно, конечно.

Она смотрит на меня сияющими глазами.

– Благодарю, Аугустин. Но я не хочу размякать.

– Сейчас речь не о благодарности. Ты видишь, мне нелегко. Не столько потому, что я работаю один, это мне даже по душе: дает определенную свободу действий, сколько… в общем, дело в тебе, я не могу от этого в достаточной мере отвлечься, мне взгляд застят эмоции, а нужна полная ясность.

Она хочет что-то возразить, но я останавливаю:

– История запутанная, Адриана. Со всех точек зрения. И мои сложности усугубляются тем, что ты не хочешь мне помочь.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду…

– Я имею в виду, что ты, как бы это выразиться, скрываешь от меня правду по некоторым моментам, которые могут быть существенными.

Она заливается краской. За все время нашего знакомства это, кажется, второй или третий раз.

– Я от тебя ничего не скрыла… во всяком случае, ничего существенного…

– Это мы только после узнаем, что существенно, Адриана, а что нет. Пока что я должен знать все. Понимаешь? Абсолютно все.

Она крепко зажмуривается. Помолчав, произносит твердо:

– Спрашивай, я тебе отвечу, обещаю. И я верю ей, на этот раз верю.

– Что произошло между тобой и Мирчей Рошу?

– Ты что, и правда думаешь, что Мирча…

– Уволь меня от своих вопросов, Адриана. Так мы далеко не уйдем. Отвечай ты.

– Ничего не было, клянусь тебе, Аугустин. Мальчик влюбился в меня, только и всего. В Бухаресте мы едва были знакомы, виделись, может быть, раза два – три. А на Вама – Веке мы поселились вместе, и Мирча влюбился совершенно по – детски, по – дурацки. Я бы и не заметила, если бы не Виорика Ибрахим, она сочла нужным привлечь к этому всеобщее внимание в приступе ревности. Она Мирчу сразу решила присвоить. Ну, Дан и вспыхнул. Это была именно вспышка, несоразмерная с по – водом. Очень скоро все вошло в норму, и Дан перед Мирчей извинился.

– А почему же тогда вы уехали с Вама – Веке?

– Да я и сама толком не знаю. У Дана были свои чудачества. Он настоял. А у меня не было никакой охоты бросать компанию, поэтому я попыталась хотя бы узнать причины такого неожиданного решения.

Узнала?

Да нет. Сначала он все отмалчивался, потом сослался на инцидент с Мирчей. У меня было ощущение, что он неискренен, но докапываться я не стала.

– А твое какое мнение?

Она выдерживает длинную паузу, потом вскидьюает на меня глаза.

– Мое мнение: он чувствовал, что за ним следят. Вот мы и добрались. Я молчу, пусть продолжает.

– Еще до отъезда на море я почувствовала, что с ним что-то творится. В чем это выражалось, я на словах даже не смогла бы объяснить, женщины такие вещи просто чувствуют. А на море стало еще хуже.

– Особенно когда вы провели вечер в кафе на террасе, в Мангалии.

Она смотрит на меня удивленно.

– Откуда ты знаешь?

– Ну – ну, дальше.

– Тогда у меня возникло четкое ощущение, что за ним кто-то следит. Он был какой-то пугливый, нервный, даже как будто постарел. Раз, накануне нашего переезда в Мамаю, весь вечер где-то пропадал, а когда вернулся, на нем лица не было, он просто был в панике и не желал со мной разговаривать. Не врал, ничего не придумывал, просто молчал всю ночь, как будто не слышал моих вопросов. Наконец я разыграла сценку ревности, хотя знала прекрасно, что тут дело не в женщине. Он только посмотрел на меня ошалело, рассмеялся и велел складывать вещи.

– А потом, в Мамае, что было?

– Как будто ничего. Он несколько успокоился, даже начал писать. Я решила, что, вероятно, это были просто перепады настроения и не надо придавать им слишком большого значения. Но в последний день, с утра, я снова почувствовала, как в нем растет непонятная паника. Я больше ни о чем не спрашивала, знала, что бесполезно. Но чем ближе, к вечеру, тем у него все больше расходились нервы. Наконец он ни с того ни с сего обрушился на меня с упреками за ту историю с Мирчей. Я то думала, что все быльем поросло, ведь он меня вообще не упрекал, даже по свежим следам. Я возмутилась, хотя, в общем-то, понимала, что это только предлог, что я не знаю истинных причин его возбуждения. Но тоже повысила тон. Тогда он вдруг замолчал, схватил меня за руку и говорит: "Ты права, Адриана, прости меня, я кретин. Ты еще не знаешь, какой я кретин". И потом сказал, что принесет чего-нибудь выпить. Я смотрела из окна, как он идет по двору тихо – тихо, понурив голову, будто знал, что его ждет…

Адриана плачет. Я спрашиваю:

– Ты поэтому решила, что он покончил с собой?

Она молча кивает. Я тоже молчу, наливаю ей кальвадоса и жду, пока она успокоится. Ждать приходится недолго.

– Прости, – говорит она, – расхлюпалась. Попробую взять себя в руки.

Сейчас надо бы с ней поласковей, но я слышу свой жесткий голос:

– Почему ты все это не рассказала сразу?

– Я боялась, Аугустин: то ли чтобы ты не подумал чего о Дане, то ли чтобы не заподозрил Мирчу или даже меня саму… И не только боялась. Я думаю, это был и стыд.

– Не понял.

– Довольно трудно объяснить это именно тебе… Ну, понимаешь, я один раз в жизни предала и за это достаточно себя грызла. Если бы ты узнал про историю с Мирчей, ты был бы вправе подумать, что я предала и во второй раз. А я ни за что на свете не хотела, чтобы ты так обо мне подумал.

Должен признаться, такого оборота я не ожидал. Вот женщины, знаешь их вроде бы всю жизнь, а они нет – нет да и припасут для тебя сюрприз. – Ладно, Адриана, – говорю я. – Будем считать инцидент исчерпанным. Нам надо разобраться в некоторых еще менее веселых вещах. Давай поговорим о вчерашнем происшествии.

– Это о каком?

– Ну, с Андреем Чобану, вашим реквизитором. У меня все основания полагать, что ни кондитерская" Альбина", ни другие случайности не повинны в том, что произошло. Это очень напоминает хорошо продуманное покушение, и не на реквизитора, который съел пирожное чисто случайно, а на тебя.

Ее глаза с еще не высохшими слезами загораются.

– Я тоже об этом подумала, сразу подумала. Виорика, правда?

– Почему Виорика?

– Но это же так просто, Аугустин! Она меня приревновала с первого же дня, как только заметила, что Мирча в меня влюбился. У нее амбиции – о – го – го! А теперь она, вероятно, вообразила, что, раз я осталась свободной, я снова для нее опасная соперница.

Не могу удержаться от улыбки. Я-то знаю несколько больше про отношения между Мирчей Рошу и Виорикой Ибрахим…

– А скажи, зачем ты меня сегодня утром предупреждала насчет нее? Меня-то ей зачем отравлять?

– Чтобы защитить Мирчу! Разве не понятно? Она вокруг тебя вьется, делает вид, что влюбилась, а сама только и ждет, чтобы ужалить. Опасная штучка! Она чует, что ты подозреваешь Мирчу, и способна на все, лишь бы его спасти.

Я терпеливо объясняю:

Послушай, Адриана, во – первых, я не подозреваю Мирчу или подозреваю его не больше других. Во – вторых, даже если бы я его подозревал, Виорике этого знать неоткуда. В – третьих, Виорика вовсе не влюблена в Мирчу Рошу так, как это видится твоему романтическому воображению. И в – четвертых, ты правда считаешь, что я уже не способен вызывать интерес у девушек?

Я не хотела тебя обидеть, – бормочет Адриана. Ну – ну, я пошутил. Конечно, это могла быть и Виорика. Обещаю тебе, что не пренебрегу этой версией. Но пока что у меня другая.

– А именно?

– Я же просил тебя не задавать вопросов. Узнаешь в свое время. Давай вернемся к вчерашнему вечеру. Кто приходил к тебе в гримерную?

– Мирча, Паул, Виорика, Данова сестра…

– И больше никто? – Нет.

– Скажи, – спрашиваю я вдруг, – тебе нравится Серж

Реджиани?

Она смотрит на меня в изумлении.

– Вот курьез! Как раз сегодня я думала об этом актере. У меня вылетело из головы его имя, и я целый день мучилась, вспоминала. Этим летом я его видела в" Искателях приключений" и…

– А почему ты вдруг сегодня стала о нем думать?

– Не знаю… Честное слов о, не знаю.

– Я тебе скажу. Вчера вечером, в театре, ты увидела человека, который очень на него похож.

Она морщит лоб в задумчивости. Потом восклицает: – Ты прав! Ко мне в гримерную зашли мои гости, мы с ними болтали, вдруг дверь приоткрылась, просунулась его голова. Он нашел меня глазами и тут же исчез.

– Я так себе это и представлял. Вот что: если ты его увидишь где-нибудь поблизости от себя – в театре, на улице, у дома, где угодно, – немедленно сообщи мне. Договорились?

– Ты думаешь, это он…

– Я пока ничего не думаю. Но старайся не очутиться с ним наедине в каком-нибудь пустынном месте.

Она кивает, что приняла это к сведению.

– Итак, возвращаемся к нашей теме. Ясно, что тот, кто на тебя покушался, кем бы он ни был, должен был удовлетворять двум условиям. Во – первых, знать этот спектакль. В противном случае как бы он угадал, что пирожное приготовлено для тебя? Вот только, к несчастью, твой спектакль играли уже сто раз…

– Так-таки и" к несчастью"? – улыбается Адриана.

– О, я меряю на свой аршин… Практически каждый из подозреваемых имел возможность его посмотреть, так что эта дорожка нас никуда не приведет. Второе условие – поважнее. У того, кто покушался, должен быть мотив. И, как я понимаю ситуацию, мотив единственный: убийца Дана Сократе боится, что ты знаешь такое, что может его разоблачить. Попробуй подумать в этом направлении.

Она беспокойно ерзает в кресле.

– Понятия не имею…

– Подумай хорошенько, Адриана, пожалуйста, это очень важно. Дан никогда не говорил тебе чего-нибудь этакого из ряда вон выходящего о Чернеску, Рошу, а может быть, об Атене Пашкану или о ком-то еще?

– Нет, никогда, я уверена. Его вообще очень мало интересовали другие люди. А уж сплетни он просто не выносил.

Теперь мой черед задуматься.

– Что ж, может быть и такое. В конце концов, важно не то, знаешь ты что-нибудь или не знаешь. Этот человек думает, что ты знаешь… Теперь скажи, как у твоего художника было с деньгами?

– Нормально. В деньгах он, правда, не купался, к тому же был транжирой, с этой точки зрения вы с ним похожи… Но от продажи картин постоянно что-то капало.

– Сбережения у него были?

– Пять – шесть тысяч, не больше.

Тут мне приходит в голову взглянуть на часы. Четверть двенадцатого. Пора и честь знать. Поднимаюсь и церемонно целую Адриане руку, но она меня удерживает:

– Погоди, Аугустин, мне еще одна мысль пришла в голову. А что, если ты ошибаешься? Что, если Атена Пашкану, не знаю уж почему, сочла меня виновной в гибели брата и это была ее месть?

– Я тоже об этом думал. Не исключено. Ничего не исключено. Вот только Атена Пашкану никогда не была самой любящей сестрой в Юго – Восточной Европе, и смерть брата не причини на ей такого уж большого ущерба. Даже наоборот. Что, конечно, не означает, что Атена Пашкану не могла попытаться убрать тебя по другим мотивам. Спокойной ночи, Адриана. И в ближайшие дни не открывай дверь кому попало.

Спускаюсь по лестнице, насвистывая припев из модной песенки. На улице нахожу глазами Адрианино окно. Машу ей рукой, прежде чем завернуть за угол. Мне кажется, походка у меня легкая и почти грациозная. Нельзя сказать, чтобы я был очень и недоволен собой. Аудиенция у Адрианы прошла легче, чем я предполагал, и минуло всего три дня из тех десяти, что мне назначил полковник Думитреску. При некотором везении, возможно, мне останется даже два – три дня настоящего отпуска.

Глава VI
"МЫ ТАК НЕЛЕПО ЛЮБИМ…"

В этот день своего отпуска я выхожу на службу с особенным рвением и, уж во всяком случае, раньше, чем в обычные служебные дни. Полседьмого утра. Пирамиды проволочно – пластмассовой тары с пузатыми бутылками молока и баночками

простокваши сменяются морем овощей, за ними – дынно – арбузные холмы. От этого пейзажа странное чувство, что ночью город поклялся вести самый здоровый образ жизни… Но, как практически все мечты, эта тоже развеивается неприкрытой правдой жизни: трио небритых мужчин со следами злоупотребления алкоголем на лицах, обнявшись за плечи и горланя, как на футбольном матче, чуть не сбивают меня с ног. Что, естественно, не так-то просто. Я удерживаю равновесие и принимаю грозный вид, в то время как в нескольких шагах от места происшествия мой юный коллега – участковый – ободряет их снисходительной, пожалуй, даже сочувственной улыбкой.

Должен признаться, что я подзабыл, как выглядит город в такой час…

Проделываю весь путь пешком, глазея по сторонам, как турист из Верхней Вольты. Примерно через полчаса вхожу через ворота гаража, где, как в тонизирующей утренней симфонии конкретных шумов, сливаются стук дверных щитов, посвист водяных струй, моющих кузова машин, о бетонный настил, ворчание согревающихся моторов и человеческие голоса – то словечко, то шутка, то" с добрым утречком!". Я тоже здороваюсь с женщиной в белом халате, которая идет через двор по направлению к буфету, позвякивая ключами, и заказываю на ходу один большой кофе. Затем отдаю дань утренней зарядке, с презрением минуя лифт и начиная штурм лестницы собранным, мужественным шагом. Я горжусь собой, хотя лифт меня все равно бы не взял: цель моего восхождения находится на втором этаже, в архиве…

Тут еще не открыто. Посему устраиваюсь на деревянной скамье и закуриваю первую сигарету дня.

Спустя четверть часа классический архивариус – увы, не чета тому денди из Транспортного управления – обращается ко мне с радушием сельского старожила, как будто угощает вареньем из розовых лепестков:

– Сядь-ка тут, сынок, сейчас мы тебе все разыщем, все что душе угодно.

Я сажусь за что-то вроде парты и жду. В архиве нельзя курить, но, к счастью, можно пить кофе. Что я и делаю. Старичок предлагает мне еще одну порцию варенья:

– Погоди, погоди, сынок, фальшивомонетчики, говоришь…

Как медленно ни бегут минуты, но скоро набежит час. А правила внутреннего распорядка все не меняются, в архиве по – прежнему нельзя курить. Перебрасываю из угла в угол рта сигарету" Снагов" и медитирую на тему мудрости предков, кои жевали табак. Архивариус угадьюает, что я на пути к созданию исчерпывающего труда о пользе и способах употребления табака, и, хотя до сих пор (уже перевалило за восемь) запрет на курение в архивах милиции официально не снят, подмигивает мне:

– Закури, сынок, закури, и я другой раз пыхну, когда никто не видит!

Я взглядом благодарю. Я ему признателен, и есть за что. В конце концов и мне представился случай примкнуть к отряду правонарушителей, да еще к самому многочисленному в стране! Я закуриваю, угощаю его и с радостью переношусь в лицейские времена, когда, бывало, куривал тайком в уборной: жадно затягиваюсь, выпускаю кольца дыма, тут же развеиваю их рукой, держу ладонь ковшиком, пряча в ней сигарету, стряхиваю пепел в спичечный коробок и сую его в карман… Затем пересчитываю оставшиеся сигареты. Этого мне хватит еще примерно на…

– Вот они, голубчики!

* * *

Я был прав. С первой страницы четвертого досье, вынутого из не слишком пухлой кипы, представляющей полную историю фальшивомонетчиков за последнюю четверть века, мне улыбается, анфас и в профиль, мордочка суслика с трагическими глазами, которую я высветил вчера вечером на краю крыши, в непосредственной близости от бывшей мастерской Дана Сократе. Значит, так: Марин Тебейка, 1919 года рождения, сын Теодора и Зиновии Тебейка, женат, без определенных занятий, последнее местожительство – тюрьма Вэкэрешть, предпоследнее – Бухарест, улица Майка – Домнулуй, 22. Досье классическое в том смысле, в каком, например, врачи квалифицируют как" классическое" течение какого-либо заболевания. Моего пациента, которого я видел не далее как вчера, уже пытались" вылечить" пятнадцатью годами строгого тюремного режима за изготовление и распространение фальшивых банкнотов.

Суровое лечение, но гражданин был рецидивистом: его дебют на профессиональной сцене, за который он отделался всего двумя годами, может вдохновить писателя – юмориста. Гражданин изобрел интересный механизм, по величине и форме примерно такой, какие выдают на вокзалах билеты, установил его в подвале и пригласил туда под большим секретом – вес это происходило в пятьдесят втором году – двух бывших коммерсантов, попавших в критическое финансовое положение в результате стабилизации и всякого рода экспроприации.

Усадив гостей на стулья, он показал им эту штуковину и всунул в нее десять белых бумажек, нарезанных точно по размеру сотенных купюр новейшего образца. Нажал на какие-то кнопки, машина завыла, застонала, задрожала, даже выпустила струйку дыма. Еще одно нажатие на кнопку – и металлический монстр выплюнул десять новехоньких и еще влажных сотенных! Гости щупали их, долго рассматривали водяные знаки на свет и под лупу и в конце концов признали безупречность продукции. Однако же" изобретатель", движимый чувством профессиональной гордости, тем не удовлетворился, а подарил им эти десять банкнотов, предложив проверить их в любом банке. На другой день, когда испытание состоялось и увенчалось триумфальным успехом, клиенты заключили с фальшивомонетчиком крупный контракт: каждый выплатил ему по 25 тысяч леев, с тем чтобы через неделю за эти 50 тысяч получить от Марина Тебейки (тогда его звали иначе) ни больше ни меньше как пять миллионов в банковских билетах по сотне леев, так виртуозно творимых великим маэстро с помощью его волшебного аппарата. Но наутро маэстро исчез без следа вместе со своим аппаратом, прихватив и аванс. Бедные коммерсанты оказались жертвами искусного и не лишенного остроумия мошенничества: десять первых банкнотов вовсе не были фальшивыми. Это были настоящие деньги – вклад, сделанный Тебейкой на счет наивной алчности клиентов, которые так и не смогли уразуметь, даже позднее, сидя в тюрьме вместе со своим сообщником, что его замечательное изобретение было просто – напросто жестяной коробкой, долженствующей производить шум и впечатление… Тебейку поймали через несколько недель, и суд, еле сдерживая улыбки, присудил его к двум годам размышлений. Всего-то…

Очень скоро после отбытия наказания псевдофальшивомонетчик решил покончить с симуляцией и всерьез заняться своим ремеслом. Вследствие этого страницы досье, которое я перелистываю, теряют оригинальный характер и становятся, можно сказать, вполне заурядными. Вот, вкратце, факты.

Осенью пятьдесят пятого года инкассатор Госбанка случайно заметил, что один банкнот в сто леев, полученный в тот день из центрального ювелирного магазина столицы, на ощупь чуть – чуть, совсем чуть – чуть тоньше, чем надо. К печати придраться было нельзя, но химический анализ краски, сделанный тут же, привел к заключению, что речь идет о фальшивом банкноте. Более тщательное исследование выявило тот скандальный факт, что за неделю эти банкноты наводнили практически все ювелирные магазины. Их общая сумма достигла полумиллиона.

Допросы продавцов ничего не дали. В каждом магазине проданного товара пришлось примерно на сотню тысяч леев или и того меньше, что в картине недельного товарооборота не представляло такой уж необычайной суммы и не привлекло внимания к личности покупателя, хотя бы и самых дорогих украшений. Он – или она – работали с головой. Дальнейшее наблюдение за магазинами тоже не принесло результатов. Расточительный клиент больше не появлялся.

Единственным путем для следствия осталась тайная сеть скупщиков и перекупщиков краденого. Вооруженные детальным списком драгоценностей, проданных за соответствующую неделю всеми магазинами, где были обнаружены фальшивые деньги, тогдашние специалисты четвертого отдела стали методически и терпеливо выслеживать всех подозреваемых в подобного рода торговле. А терпение и труд – о, мне бы эти качества! – как известно, все перетрут. Иоргу Мэлэеру, завсегдатая черного рынка, поймали с поличным как раз в ту минуту, когда он собирался сбыть с рук рубиновое колье и бриллиантовую диадему. Он немедленно раскололся, указав на происхождение драгоценностей и со всей твердостью заверив, что они у него единственные. Таким образом следствие снова вышло на Марина Тебейку…

Стенограммы двадцати с лишним допросов Тебейки представляют собой поучительный документ: рекорды по упорству и изворотливости были поставлены обеими сторонами. Тебейка начал с наглого отрицания своей вины, не жалея при этом пафоса и негодования. Потом уступил в том пункте, что действительно дал Мэлэеру драгоценности на продажу, но что в свою очередь купил их у другого персонажа черного рынка. На очной ставке с последним он признался во лжи и указал, поочередно, на шесть других ложных следов, протянув время и потрепав нервы многим людям. Следующей ступенью было признание, что он купил эти драгоценности в магазине – впрочем, его узнала одна из продавщиц, – но что купил он их на настоящие деньги, так или иначе им заработанные. После основательного обыска у него на квартире в тайнике под полом нашли еще около пятидесяти фальшивых банкнотов той же серии. Тогда Тебейка стал развивать версию, что он получил всю сумму от одного знакомого, на сохранение, и решил перевести ее в драгоценности. Однако назвать имя этого знакомого не мог и, прижатый к стенке, сказал наконец правду: он сам фабриковал деньги и покупал на них драгоценности.

Но вот что интересно: следователи так и не смогли обнаружить ни печатного станка, ни остальных драгоценностей. Тебейка утверждал, что матрицы и пресс он разломал и сбросил и Дымбовицу, а драгоценности (за исключением тех, которые ему удалось продать и которые были разысканы)у него – ни много ни мало– украли! Дурачков поверить ему не нашлось, особенно в отношении драгоценностей, но все поиски– как товара, так и возможных сообщников – оказались безрезультатны, и разоблачить гражданина до конца не удалось. Последовали суд и приговор. Все же следственные органы не торопились закрыть дело в надежде, что всплывут если не другие банкноты из тебейковской серии, то какие-нибудь из драгоценностей, на них купленные, и таким образом раскроются его сообщники и он будет уличен во лжи. Но шли годы, ничего не происходило, дело в конце концов закрыли и сдали в архив. Итак, если Тебейка не солгал, подпольный печатный станок вкупе с драгоценностями потеряны навсегда.

Таковы факты. А вот, совсем уже вкратце, моя версия.

Трудно поверить, чтобы мелкий жулик Марин Тебейка, чье единственное изобретение составляла штуковина, производящая дым и пшик, был в состоянии один, за довольно короткое время смастерить оборудование и – главное – матрицы, необходимые для производства сколько-нибудь правдоподобных банкнотов.

Еще труднее поверить, что с таким трудом добытые драгоценности могли у него украсть, как носовой платок или бумажник.

В конце концов совершенно невероятно, чтобы человек, который не выдал сообщников и взял на себя пятнадцать лет строгого режима, не позаботился о том, чтобы по крайней мере по выходе из тюрьмы обеспечить себе безбедную старость.

Какова же мораль этой истории, происшедшей – внимание! – ровно пятнадцать лет назад!

Что Марин Тебейка имел по крайней мере одного сообщника.

Что этим сообщником был, более чем вероятно, профессиональный художник – скорее, график.

Что драгоценности все эти пятнадцать лет хранились у сообщника.

Что, выйдя из тюрьмы, Тебейка явился к нему – очевидно, получить плату за свое молчание.

Что, возможно, сообщник, достигший теперь совсем другого общественного положения, отказался идти на риск и выдавать драгоценности, обнаружение которых могло привести его прямиком в освободившуюся камеру Тебейки.

И что в результате у последнего были веские основания выплеснуть ярость на предателя…

Должен сознаться, все это логическое построение родилось совершенно ненаучным путем: в тот момент, когда я понял, что манера Дана Сократе напоминает рисунок на денежном знаке. Но мое построение держится и объясняет все: и нервный срыв Дана Сократе, происшедший пятнадцать лет назад; и сопровождавшую его поправку финансовых дел под достаточно убедительной вывеской" базарной живописи"; и внезапное возобновление приступов страха после телефонного звонка накануне его отъезда на море; и визит, тогда же, в бывшее ателье – возможно, с тем, чтобы уничтожить матрицы и пресс, все еще там припрятанные; и панику, охватившую его в Мангалии, когда он увидел кого-то на улице; и его бегство

в Мамаю; и собственно преступление; и покушение на Адриану по подозрению, что она что-то знает; и, наконец, тот факт, что уже некоторое время вокруг главных действующих лиц и главных мест действия этой истории мелькает трагическое мышиное личико человека, который хочет заполучить, в сапфирах и топазах, эквивалент пятнадцати годам тюрьмы…

Да, все решительно увязывается друг с другом. Остается только найти тайник с драгоценностями, что, в общем-то, задача чисто техническая. И все же у меня ощущение, будто что-то не в порядке, будто в одном месте сложенной мною так тщательно мозаики зияет пустота, будто где-то в моем блистательном умозаключении осечка… Никак не могу ухватить, чего же я недодумал, и делаю единственный доступный мне пока вывод: еще не настал час отсечь все и, как под гипнозом, пойти по единственной дорожке. Поживем – увидим…

А пока суд да дело, я вполне доволен тем, как провел утро, и моя улыбка заражает старого архивариуса. Мы еще разок, сидя бок о бок, нарушаем правила внутреннего распорядка, затем я беру досье под мышку, расписываюсь в получении и поднимаюсь, на этот раз на лифте, несколькими этажами выше, чтобы кое-что уточнить, хотя заранее знаю результат.

* * *

Действительно, в своих ожиданиях я не обманываюсь. Коллеги из дактилоскопической лаборатории с первого взгляда устанавливают идентичность отпечатков пальцев из досье Марина Тебейки и тех, что были на веслах лодки в Мамае. Затем капитан Марчел Константин, надувшись от гордости, подает мне отчет своих ребятишек: сегодня утром на чердаке такого-то дома по Трансильванской улице найдены похороненные в кучах пыльного барахла обломки небольшого печатного пресса и матрицы – по всей вероятности, с рисунком сотенного банкнота. Лабораторный анализ показал, что предметы были разломаны примерно шесть недель назад. Во время обыска было установлено и место, где они хранились до того дня: в недрах чердака, за тремя вынимающимися кирпичами неоштукатуренной стены.