Текст книги "Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот"
Автор книги: Сергей Сартаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 46 страниц)
– Логика, она не выдерживала и того, чтобы Пахомова под машину попала. Как пойдет следствие, гарантию дать нельзя.
– Но если сама Пахомова не станет поддерживать обвинение…
– Так ведь Пахомова и помереть может! А приказ-то ваш будет работать. Тогда и еще сильнее. Вот если бы, к примеру, дали вы мне «строгача», ну, конечно, и с предупреждением. А Маринича в сторону…
Стрельцов задумался. Вчера бухгалтер Маринич влетел к нему в кабинет веселый, взволнованный, радостный. Ах, как он сиял! Все выяснилось. Произошла ужасная, непозволительная ошибка. Никакой растраты у Пахомовой не было. Девушка поправляется.
Он, этот юноша, совсем не представлял себе, какая опасность может нависнуть над ним. Приказами о привлечении к ответственности не шутят. Вот стоит только взять перо и добавить параграф третий…
Не надо! Нет, не надо!
Но можно ли обойтись без этого параграфа? Имеет ли он, заместитель директора, на это право? Он тоже ведь ответственное лицо! Кем рисковать – собой или этим юным Мариничем?
А может быть, действительно дать только лишь главбуху «строгача»? И с предупреждением…
Андрея Семеныча томило молчание Стрельцова. Он в этом угадывал недоброе. Василий Алексеевич человек отзывчивый, и если он сейчас так надолго задумался над бумагой, значит, набирается злости, чтобы подавить в себе доброту и поступить, как полагается по закону. Независимо от последствий.
– …И какие только в жизни не случаются драмы! Вот тебе любовь, нежность, и вдруг… – Андрею Семенычу хотелось возвышенностью своих слов повлиять на Стрельцова, пробудить и в нем такие же ответные мысли. – Василий Алексеевич, вероятно, и в вашей молодости…
Стрельцов выпрямил плечи. Чудак Андрей Семеныч! До чего же наивен, прозрачен весь этот пафос!
– Добавьте в приказ параграф третий, и я подпишу. – Он замахал рукой, заметив, как испуганно дрогнула и упала нижняя губа у главного бухгалтера. – Да нет, нет, нет! Параграф третий: учитывая безупречную работу кассира Л. Пахомовой, выдать ей из директорского фонда сто рублей. У нее ведь очень трудно в семье…
Появилась Евгения Михайловна.
– Извините, Василий Алексеевич, звонит из госкомитета Галина Викторовна. Спрашивает: будете вы сегодня у Жмуровой? Мне ответить или вы сами возьмете трубку?
– Отвечу я сам.
Странно. Галина Викторовна прежде никогда не задавала подобных вопросов секретарю. Она запросто и весело просила Евгению Михайловну соединить ее с «начальством» и все, что было ей необходимо, выясняла «из первоисточников».
Стрельцов несколько раз повторил: «Алло! Алло! Я слушаю», прежде чем трубка отозвалась:
– Да? Это вы, Василий Алексеевич?
– Доброе утро, Галина Викторовна! Это я, – как можно непринужденнее сказал он и сделал знак Андрею Семенычу: «Идите, дорабатывайте приказ, разговор по телефону будет у меня продолжительный».
Однако на этот раз его предположения не оправдались.
– Доброе утро! – протяжно сказала Галина Викторовна как бы с недоумением. – А я ведь просила Евгению Михайловну не отрывать вас от работы, только напомнить вам: нет никаких перемен и вам с Иваном Иванычем в два часа надо быть у Елены Даниловны.
– Будем. Иван Иваныч прилетел, отдыхает. В госкомитет проедет прямо из дому. Но, Галина Викторовна, если это не сверхсекрет, вы, может быть, все-таки намекнете, о чем пойдет разговор… – Он стремился держать себя так, как обычно, зная наклонность Лапик завязывать по телефону длиннейшие дискуссии на любые темы.
Галина Викторовна его перебила. Такое случалось не часто.
– Елена Даниловна вам все скажет сама и без всяких намеков. Вы знакомы с Еленой Даниловной?
– Д-да, – сказал Стрельцов.
Это было уже «под ребро», звучало как очень нехороший предвестник.
– Какие новости? – все же не вытерпела Галина Викторовна.
– Собственно, нет ничего… Да, впрочем! История с растратой, о которой…
– Эту новость мне уже сообщила Лидия Фроловна. И не «впрочем», а как весьма существенную новость. Вы знаете о том, что Пахомова находится в больнице? На грани жизни и смерти?
– Д-да, – сказал Стрельцов.
Это уже нарушало даже самые минимальные нормы приличия. Такое трудно прощать, хотя бы и женщине. Но Василий Алексеевич стиснул зубы и только еще раз повторил: «Д-да, знаю».
– Ну, до встречи. В два часа ровно, – и в мембране запищали частые тонкие гудки.
Столь короткого разговора с Галиной Викторовной по телефону еще никогда не бывало. Д-да… Какой же предстоит разговор там, в госкомитете? Он смутно начинал угадывать, в чем дело.
По-видимому, Жмурова недовольна его беседой с Гориным, председателем госкомитета. Она очень ревниво относится ко всему, что делается через ее голову. Но позвонил ведь сам Федор Ильич! И не было говорено ничего такого, что могло бы впрямую задеть самолюбие Жмуровой. Впрочем…
Опять «впрочем»! Да стоит ли гадать? Надо терпеливо дождаться назначенного времени. Елена Даниловна способна вскипать в гневе, но она способна и все правильно понимать, оценивать. Она справедлива.
А голова тупа, словно набита ватой. Клонит в сон, не в сон – просто полежать бы немного… И сердце пощипывает, точно муравьи туда забрались.
В госкомитет он приехал минут на десять раньше назначенного времени. Этикет обязывал его зайти сначала к Лапик, хотя она подчеркивала и вчера и сегодня, что вызывает сама Жмурова.
Каким путем, неизвестно, Лапик все-таки удалось захватить комнату целиком для себя одной. Стояли еще два стола, но никто за этими столами не занимался. На них красовались подмосковные полевые цветы. Зато на столе Галины Викторовны и высился и ширился огромнейший букет нежно-розовых гладиолусов, бесспорно привезенных Фендотовым из Тбилиси.
Сам Иван Иваныч был тоже здесь, и, по-видимому, давненько. Войдя в комнату Галины Викторовны, Стрельцов застал их обоих уже уставшими от какого-то веселого, беспечного спора – спора в любимой манере Лапик и Фендотова.
– …Знаю, знаю отлично, что такое ваша гипербола! – восклицала Галина Викторовна, красиво изламывая брови. – Но все равно, дорогой Иван Иваныч, не только сорок раз – трех раз вы этого мне не повторяли!
– Галина Викторовна, в Японии сконструирован магнитофон, который свободно монтируется в корпусе наручных дамских часов. Когда вы мне устроите командировку в Японию, я привезу оттуда эту штуковинку и все буду записывать.
– Я полагаю, дамские часы уместнее носить на руке не мужчине, а даме. Вы этот магнитофон должны будете подарить мне, и записывать ваши безответственные обещания буду я. Но главное, Иван Иваныч! – вы же директор экспериментального завода, где конструируются, по вашей терминологии, и не такие «штуковинки», а следовательно… – Лапик, наконец, посмотрела в сторону Стрельцова: – Извините, Василий Алексеевич, мои похвалы в равной степени относятся и к вам.
И как-то вбок подала ему руку. Фендотов всегда целовал ее. Стрельцов этого не умел делать. Да и не любил. Он просто подошел и пожал руку.
– Аплодисменты – хлеб для артистов, – сказал, стараясь попасть в общий тон разговора.
– Н-ну, скорее – вино, – поправила Галина Викторовна. И головкой с высокой прической издали как бы боднула Стрельцова. – Вы, кажется, сегодня к рюмочке уже прикоснулись. Глаза у вас сегодня с особым блеском.
– Мне нездоровится, Галина Викторовна, – сказал Стрельцов.
– Как? «Не поздоровится?» Ну почему же сразу такой печальный прогноз? – играя словами, играя глазами, отозвалась Лапик. – Да, нам пора передвигаться к Елене Даниловне!
Постукивая каблучками, она повела их по длинному коридору, в котором теперь витал лишь очень слабый запах лака, масляной краски и скипидара. Его забивала парфюмерия Галины Викторовны.
– Наш фельдкуратор сегодня на подъеме, – шепнул Фендотов, беря Стрельцова под локоток.
– А в чем дело? Зачем нас вызывает Жмурова?
– Абсолютно ничего не знаю. А она только посмеивается, – Фендотов плечом показал на идущую впереди Лапик. – Я уж и так и этак. Бранился даже.
Елена Даниловна, настроенная явно недоброжелательно, встретила их, расхаживая по кабинету. Толчками, быстро сунула руку одному, другому. Показала на кресла:
– Садитесь!
Еще походила.
– Что там у тебя, Стрельцов, получилось с кассиршей?
Василия Алексеевича так и обожгло. Вон, оказывается, в чем дело! Неужели только из-за этого вызов в госкомитет? Ему не часто приходилось бывать в этом кабинете. Каждый раз его коробил резкий, стремительный тон Жмуровой. Иначе она не умела разговаривать. Но тут было и нечто особенное – заведомая предубежденность. И в голосе и в самом наборе слов: «там у тебя», «получилось». Но отвечать надо.
– Дело было так, Елена Даниловна. Проверяя остатки наличных денег в кассе, Пахомова обнаружила, что не хватает пятисот сорока рублей. Причину этой недостачи она объяснить не смогла. И тогда бухгалтер расчетного отдела…
– Да ты мне историю не излагай, – остановила Жмурова, – историю мне уже изложили. Ты мне скажи, как это все получилось, что кассирша под машиной оказалась!
– Но… я должен тогда все рассказать по порядку. Иначе как же… Бухгалтер Маринич…
– Стрелочник виноват! Всегда и во всем стрелочники виноваты! Приказ о снятии Пахомовой с работы и передаче материала в следственные органы кто подписал: Стрельцов или Маринич?
– Подписал, разумеется, я, но все документы в то время свидетельствовали о бесспорной…
Жмурова покачала головой:
– Бумаги тебе «свидетельствовали», говорили! А что сам человек тебе говорил, девушка эта, которую ты приказом своим толкнул под машину?
Стрельцов молчал. На это ответить было нечего. Да, действительно, он тогда подписал приказ, основываясь на докладе главного бухгалтера и не поговорив предварительно с Пахомовой. Он хотел это сделать в конце дня, но в конце дня уже было поздно.
– Вот видишь!
– Елена Даниловна, этим приказом я только отстранил Пахомову от работы и поручил главному бухгалтеру подготовить материал. О немедленной передаче материала в следственные органы указаний в приказе не было. Наоборот, я согласился тогда потянуть…
– Ну слушай, ну слушай, – тоскливо сказала Жмурова. – «Потянуть»! Вот и сейчас ты тянешь, прости, как… Ну что тут меняет дело по существу? С человеком ты, лично ты, поговорил?
– Нет, но…
– Опять «но»! А хоть в больнице ты девушку эту проведал?
– Н-нет, но…
Его бросило в жар, застучало в висках. Да что же это такое: какой невозможный, мучительный разговор! Чего от него добиваются? Самопризнания, что он бездушный, черствый чинуша? Уголовный преступник?
– Вот видишь, поперхнулся, – сказала Жмурова. – Правда, она всегда глаз колет. Ну, а теперь, когда вся эта неприглядность наизнанку вывернулась, какие ты выводы сделал? Кого наказал?
Стрельцов облизнул сохнущие губы. Посмотрел направо, налево, ища поддержки. Галина Викторовна разглаживала на колене платье и этим была занята вся целиком. Фендотов глядел в потолок.
«Ну, что же ты ни слова не скажешь!» – хотелось спросить Стрельцову. Фендотов, должно быть, почувствовал на себе его ищущий взгляд.
– Да, действительно, прошлеп небольшой у Василия Алексеевича получился, – пробормотал он. – Так… Бывает…
– А вот Стрельцов даже в простом «прошлепе» не хочет признаться, – сказала Жмурова. И подняла ладони кверху. – Он от всего вот так загородился. У него – «но»!
– Елена Даниловна, я не мальчишка! Я не позволю… – закричал Стрельцов.
И остановился: сердце покусывали муравьи.
– Так ведь и с тобой не девчонка разговаривает! Седины у меня побольше твоего, – отрезала Жмурова. И села, наконец, за свой рабочий стол. Принялась перелистывать бумаги. – Здесь все, Галина Викторовна?
Лапик молча сделала знак глазами: «Да, все».
– Так вот, давай ближе к делу, Стрельцов. Только, знаешь, не виляй, как вначале, а по-честному, прямо.
Значит, главное «дело» еще впереди? И разговор о Пахомовой был так, попутный, между прочим. Естественно…
Стрельцов снял очки, протер и снова надел. Но все равно фигуры людей сейчас виделись, словно в тумане.
– Слушаю, Елена Даниловна, – глухо сказал он превозмогая какую-то странную усталость.
– Какого ты мнения о Мухалатове? – Жмурова смотрела в бумаги. – Только мнения истинного.
К чему этот вопрос? Ведь все уже решено, все подписано. Это подтвердил в телефонном разговоре и сам Федор Ильич, председатель госкомитета. И на заводе все знают. Мухалатов вчера сиял, как новый двугривенный.
Стрельцов молчал. Даже об аккумуляторе он ничего сказать не может. Тем более о самом Мухалатове.
– Ну что же, Стрельцов, я жду.
– Позвольте, Елена Даниловна, на этот вопрос не отвечать.
– А этот вопрос, Стрельцов, самый основной. Другие вопросы я задавать буду тогда, когда ты ответишь на этот.
– На этот я не отвечу.
Надо беречь силы, надо сохранять спокойствие.
– Ну, знаешь ли! – вскрикнула Жмурова. И голос у нее стал басовитым. – Причина?
Стрельцов достал платок из кармана, помял в кулаке. Неловким казалось вытереть испарину, выступившую на лбу. Восклицание Жмуровой не предвещало ничего доброго. Но что же делать? Надо держаться, управлять собою.
А может быть, просто встать и уйти? Он же не на допросе у следователя! Даже пропуск не нужно подписывать – пропуск у него в госкомитет постоянный.
Уйти? Нет, это будет мальчишеством. Жмурова должна понять…
– Причину, Елена Даниловна, позвольте тоже не объяснять.
– Это давняя и упрямая позиция Василия Алексеевича, – быстро вставила Галина Викторовна.
– Помню, помню, – сказала Жмурова. – Такой случай и три мне был. Но давай же, Стрельцов, рассуждать по-взрослому. Все это значит, что ты дурного мнения о Мухалатове. Так руби напрямую! А мы его имя присвоили аккумулятору, возможно, на весь земной шар ему создали славу. И ты не возразил, не обосновал своих прямых, убедительных возражений. Что за двурушничество?
– О Мухалатове я плохого мнения. Но это совершенно частное дело, лично мое. В расчет вы его не принимайте. Достаточно этого, Елена Даниловна?
– Нет, не достаточно, Стрельцов! Ты все время так ведешь свою игру, что голых слов твоих не достаточно. – Она постучала косточками согнутых пальцев по столу. – Ты докажи! Или объясни!
Стрельцов закрыл глаза. Голова у него кружилась, слабость охватывала все его тело. Он чувствовал, как теперь уже и по спине ползет горячая испарина.
Что должен он доказывать? Или объяснять? Как Мухалатов присвоил себе его идею? Но в грубом смысле слова он ее не присваивал! А все тонкости этого – в таком жестоком, наполненном предубеждениями разговоре, разве их объяснишь! Рассказать, как подло поступил Мухалатов с его дочерью, с Риммой. Но это значит рассказать о циничном признании Мухалатова, какое он сделал на теплоходе ему, отцу Риммы, относительно «Не Может Быть» и относительно Галины Викторовны. Нет и нет, что угодно, а этого он рассказать не может!
– Так что же он, с моральной, с бытовой стороны не чист? – нетерпеливо спрашивала Жмурова. – Или бездарный инженер? Фендотов! А ты что же помалкиваешь?
Василий Алексеевич открыл глаза, посмотрел на него с надеждой.
– Насколько я понимаю, Мухалатов вообще-то очень способный инженер. Как говорится, Елена Даниловна, дай бог, чтобы и все инженеры были такие, – поглядывая на Лапик, осторожно сказал Фендотов.
– А я прибавила бы к этому, что дай бог, чтобы и все современные мужчины были такими, – поддержала Галина Викторовна. – Удивительной ясности человек! Остроумен, весел, душа нараспашку. Порой бывает с женщинами грубоват, но в этой грубости такая наивная непосредственность, такое потаенно-глубокое уважение к женщине! Мне всегда хочется сравнивать его с современным домом из бетона, алюминия и стекла…
– Погоди, Галина Викторовна, – остановила ее Жмурова. – Пусть говорит Стрельцов. Ты это все опровергаешь?
Василий Алексеевич платком вытер испарину со лба.
– В архитектуре я плохо разбираюсь, – через силу выговорил он.
– Да ты не играй словами! – вдруг взорвалась Жмурова. – Я предупреждала: говорить так говорить!
И встала.
– Не буду я говорить! – тоже вскрикнул Стрельцов.
И тоже встал.
– Ну, знаешь ли! – грозно сказала Жмурова. – Это совсем уж не доблесть. Держать в кармане кукиш, а разыгрывать из себя благородного Дон-Кихота! Так, что ли, Галина Викторовна?
– Это очень резко, Елена Даниловна. Хотя, конечно… – потупив глаза, ответила Лапик. – Василий Алексеевич действительно склонен к известному рыцарству. Но в этой ситуации он перещеголял даже и Дон-Кихота, когда тот сражался с ветряными мельницами. Дон-Кихот защищал Дульцинею. Нападая на Мухалатова, Василий Алексеевич сам не знает, кого и от чего он защищает.
– Нет, почему же? Он знает, – чуточку поспокойнее возразила Жмурова. – Давай, Стрельцов, напрямую. Не хочешь ты говорить – я за тебя скажу. Тебе хотелось, чтобы на мухалатовском аккумуляторе значилось и твое имя, вместе с ним вошло в историю техники. Примеров нам не занимать. Не успеет изобретатель придумать что-нибудь – его начальник уже тут как тут. И мы пахали! Посмотреть списки кандидатов на премии – нет такого случая, чтобы обыкновеннейший человек один выдвигался. Обязательно при своем начальнике. А как же Мухалатов войдет в историю техники без Стрельцова? Вот с этого прямо и начал бы.
– Я неизменно повторял и повторяю, что я… – Голос совсем не повиновался Стрельцову. Толчками, с болью при каждом ударе, билось сердце. Надо бы положить таблетку валидола под язык. Но это невозможно сделать у всех на глазах. Получится какая-то жалкая сцена. – Я никогда не заявлял о том, что…
– Вот в этом все и дело! – опять вскрикнула Жмурова. – Лучше бы ты заявлял! Галина Викторовна, ну-ка, напомни, какой это литературный образ ты называла? В архитектуре он плохо разбирается, он любитель литературных образов!
Лапик задвигалась в кресле. Раскрыла сумочку, щелкнула замком. Опять принялась что-то искать в сумочке.
– Извините, Елена Даниловна, тот разговор был совсем не к этому случаю. И совсем… не относился к Василию Алексеевичу.
– Яго! – удовлетворенно сказала Жмурова. – Вспомнила: Яго! Он тоже ничего открыто не «заявлял», а делал свое дело потихоньку. Одному на ухо одно, другому – другое.
Перед глазами Стрельцова, как крылья ветряной мельницы, вертелись темные круги. И не было сил, совсем не было сил не только заорать или ударить по щеке эту женщину – да, женщину! – не было сил выговорить хотя бы несколько слов. Стрельцову показалось, что он быстро пошел к двери. Но он еще стоял на том же месте. Ноги ему не подчинялись.
Жмурова немного переждала. Прошлась по кабинету. Сказала в пространство:
– Молчать, трусливо намекать и уходить, отказываться от своих же намеков. Говорить при людях одно, а писать, подписывать на бумаге совсем иное… – И повернулась к Василию Алексеевичу: – Стрельцов, тебе сколько еще до пенсии?
Стрельцов молчал. Он никогда не думал о пенсии, даже не представлял себе вообще, что когда-либо может стать пенсионером. Работать до конца, до последнего дыхания – он только так понимал свою человеческую обязанность. Что означает вопрос Жмуровой – отработал свое?
Да не все ли равно, что он означает! Лбом стену не прошибешь. И только бы послушались ноги. Уйти. Но он боялся: вдруг шагнет – и покачнется, повалится…
– Василию Алексеевичу еще три года до пенсии, – расслышал он бодрый голос Фендотова. – Гигантское время!
Жмурова еще походила по кабинету, теперь уже спокойнее размышляя и анализируя вслух:
– Мухалатов – воспитанник, ученик Стрельцова. Достойный продолжатель его пути в науке. Радоваться бы! Журналистка Римма Стрельцова, дочь хорошего инженера и хозяйственника Стрельцова, пишет глубокую, объективную статью о работах Мухалатова… Она, дочь-то твоя, в твоем доме живет, Стрельцов? Ты ее статьи все читаешь?
Стрельцов молчал. Зачем здесь произносится еще имя его дочери? И связывается с именем Мухалатова!
А где сейчас Римма? Кто скажет?
– Василий Алексеевич читал статью Риммы Васильевны еще в рукописи и полностью одобрил, – торопливо вставила Галина Викторовна. – Между ними существует взаимное доверие. Василий Алексеевич отличный семьянин.
Стрельцов молчал. Он все еще не решался сделать хотя бы единственный шаг. Муравьи щипали сердце беспощадно. Откуда знает Галина Викторовна, что он читал статью Риммы еще в рукописи? Но какое сейчас все это имеет значение…
– Так вот, Стрельцов, – сказала Жмурова уже совсем спокойно, – давай подведем черту. Объяснились с тобой мы полностью? Вопросов нет? Мотай на ус! И работай. А Федору Ильичу и докладывать не будем, поговорили здесь начистоту – и конец. Понимать я тебя понимаю, но оправдать не могу. Поэтому выводы сделай ты сам для себя. За плечами у тебя жизнь большая. Надо бы под старость из жизни самое доброе отобрать, да, бывает, как раз под старость люди и оступаются. Говорю сейчас о тщеславии. А это первый шаг к тя-ажелому эгоизму! Вот и пошел язык твой сочиться, скажем прямо, жалкими словами. Какими-то намеками… Ну, это встречается, когда у человека, извини, духовный, творческий климакс наступает, а у тебя-то впереди еще работа и работа…
Глядя в одну точку, Стрельцов сделал необходимый десяток шагов и вышел из кабинета, хлопнув дверью. Постоял в коридоре, привалясь плечом к стене и безразлично думая о том, что сейчас происходит за его спиной. Не все ли равно? А достоинство свое сохранить он был обязан.
Появился Фендотов. Дружески ухватил Василия Алексеевича за локоток и повел, весело балагуря:
– Ну вот, сеанс массажа и завершился. А вы держались просто молодцом! И покинули поле боя как полагается. Железные у вас нервы. Это произвело впечатление, Елена Даниловна стала пить воду. Но, между прочим, и я ведь однажды ловко вам подыграл – правда? – когда начальница наша суровая предпенсионным возрастом вас подколола. Сама небось в отставку не собирается. Но фельдкуратор, наш милейший фельдкуратор! Нет, это просто Капабланка! Или Михаил Таль. Вы поняли, какие восхитительные, тончайшие комбинации в вашу пользу разыгрывала она?
– Я ничего не понял, – сказал Стрельцов.
Кружилась голова, ему хотелось прилечь, расстегнуть ворот рубашки и не хотелось слушать болтовню Фендотова. Болело сердце. Он вытащил из специального карманчика в подкладке пиджака алюминиевый патрон с валидолом, положил таблетку под язык. Фендотова он не стеснялся. Приятный холодок во рту и запах мяты сразу облегчили дыхание. Но глиняная тяжесть в ногах все еще не покидала его.
– Я ничего не понял, – повторил Стрельцов. – Что все это значило? И для чего?
– Служба! – с искренним убеждением сказал Фендотов. – Что ж тут такого? Служба. Вероятно, был какой-то сигнал. По сигналу – проверка. И все. А что касается тона…
– Нет, не тона, а смысла, – сказал Стрельцов.
– Когда она дважды произнесла свое знаменитое «ну, знаешь ли!», я подумал: будет буря. А оказался лишь гром и даже без дождичка. Превосходный финал! Вы ищете смысла, дорогой Василий Алексеевич? Спросите, зачем меня приглашали сюда? Вопрос-то в повестке был ваш.
– Не понимаю вообще, зачем нас вызывали в госкомитет. Не понимаю, в чем обвиняли меня, – сказал Стрельцов.
– Да не страдайте вы так, Василий Алексеевич! – небрежно махнул рукой Фендотов. – Ведь даже выговора вам не объявят. Вы что – и этого даже не поняли?
– В чем меня обвиняли?
– Ну… предположили, вероятно, что вам под занавес очень захотелось сделаться соавтором Мухалатова. Дескать, упустили в свое время момент, а теперь… Эти ваши намеки, драматическое молчание… И еще – эта нелепая история с кассиршей.
– Ужасная история! – сказал Стрельцов.
– Согласен. Вас теперь она миновала. Но Маринича все же надо будет немедленно уволить. Или закатить строгача Андрею Семенычу. Кого из них принести на алтарь Елены Даниловны? Как вы думаете?
– Я уже подписал приказ и не стану менять в нем ни единой буквы, – сказал Стрельцов.
– Ах, подписали уже! Ну тогда все в порядке! – с облегчением воскликнул Фендотов. – Кого же?
Стрельцов промолчал.
– Не вмешиваюсь, не вмешиваюсь, – с готовностью сказал Фендотов. – Бухгалтерия – это ваше хозяйство.
Они спустились по лестнице, вышли на улицу, жаркую, душную, наполненную запахом выхлопных газов от бегущих мимо машин. Голова у Стрельцова по-прежнему была еще какая-то не своя. Трудно было стоять, глядя на этот шумящий поток машин, рвущихся вперед и вперед.
– А знаете, Василий Алексеевич, время-то, что называется, критическое. Стоит ли нам возвращаться на завод? Давайте с ходу рванем к себе на дачки? Подвезу?
– Если вы только довезете меня до вокзала, Иван Иваныч, я буду вам очень и очень благодарен, – с усилием сказал Стрельцов. – Мне на вокзале нужно кое-что приобрести.
– Пожалуйста.
Стрельцову ничего не нужно было приобретать. Ему было очень плохо. Хотелось поскорее, только бы поскорее добраться до дому и лечь в постель.
Но он подумал, что лучше все-таки уехать на переполненной людьми жаркой электричке, чем в мягко покачивающейся, удобной «Волге» час целый слушать болтовню Фендотова.
