Текст книги "Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот"
Автор книги: Сергей Сартаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)
– Коммунизм – не служебное слово. И не ложно-возвышенное. Оно такое, как хлеб, постоянное, – запротестовал Александр. – Как же нам и в наше время разговаривать, обходясь без этого слова?
– Одна из десяти ветхозаветных заповедей гласила: не произноси имени господа бога твоего всуе. Подобная этой заповедь не помешала бы и нам. О коммунизме проще надо, проще. От формул людей начинает тошнить, – быстро и повелительно проговорил Владимир. – Я только это имел в виду. Сам грешу формулами.
– Постараюсь, – сказала Римма, и в голосе у нее зазвенела неожиданная злость. – Так вот, когда человек не выгоняет свои двести процентов, в остальное время какой у него к.п.д.? Люди пьянствуют…
– Не все и не всегда пьянствуют, – вставил Владимир.
– …или режутся в карты, в козла…
– Не все и не всегда режутся в карты и в козла, – не меняя тона, сказал Владимир.
– …или просто бесцельно, по-обывательски проводят время или говорят друг другу возвышенные слова о любви, а потом по земле ходят усталые девочки-мамы с сыновьями Евгениями Ларисовичами…
– Не все обыватели. И не все девочки – мамы.
– Но я ведь и не обобщаю!
– Тогда не говори «люди», говори прямо – Володька Мухалатов или Сашка Маринич. А кстати, семь часов повышать производительность труда, а все остальное время повышать свой культурный уровень и укреплять здоровье регулярным сном – это уже почти птицефабрика, где куриц кормят по графику и по графику потом отрубают им головы. Нет ничего ужаснее однообразия, размеренного ритма! И нет ничего безрадостнее пути только в гору и в гору! Вальс прекрасная музыка, ты даже любишь гавоты, но, черт возьми, за сотни лет и прекрасная музыка надоедает своим, в конечном счете, однообразием. Все роки, твисты, я согласен, – музыкальная дрянь. Но они встряхивают своей неожиданностью, лавиной новых звуков и ритмов, после чего и вальс становится снова приятным. А в гору подолгу вышагивать лишь тогда хорошо, если можно затем и скатиться с нее. Вихрем, кубарем. На лыжах, на санках или на собственных ягодицах. И девочки-мамы не такие уж страдалицы, ни государство, ни общество их не отвергают, а любовь у них, несомненно, была. Пусть даже не возвышенная, а самая обыкновенная. И все-таки радостная! Нет, нет, к.п.д. человека измерять следует только по сумме всех его движений. И вверх, и вниз, и по горизонтали.
– Твой к.п.д. явно превышает к.п.д. Риммы. Ты совершенно не даешь ей говорить, – сказал Александр.
Владимир высунул язык, ударил по нему пальцем и молча поднял руки.
– Я вовсе не собиралась спорить, – сказала Римма, и злость еще больше ломала ей голос. – Но теперь я обязана вступить в спор. И для этого нам придется начать сначала, потому что разговор у нас чрезвычайно перекосился.
Лариса принесла кофе. Расставила чашечки, опять напомнила, что помещение закрывается. Владимир хитренько ей подмигнул:
– Это ты, Ларисочка, нам разговор перекосила.
– Что-о?
– Скажи, зачем мы сегодня пришли сюда?
Девушка устало передернула плечами, салфеткой смахнула на поднос крошки.
– Откуда я знаю? Попить, поесть, потанцевать и вообще провести время. Отдохнуть. Как и все.
– Правильно. Золотые слова. Именно: как и все.
– Не знаю только как у вас, – сказала Лариса, – а вот у меня, например, так лишнего времени совсем нет. Хоть бы в сутках было еще двадцать четыре часа. Дело всегда найдется.
– Вам очень трудно живется? – спросил Александр.
– Почему трудно? Как всем. Ничего не трудно. А только времени лишнего у меня нет. Так, чтобы убивать его как попало, лишь бы убить.
– Лариса, ты молодец, ты идеал, я тебя просто люблю, – сказал Владимир. – Понимаешь, без всяких шуток: люблю!
Она ушла, позванивая пустой посудой на подносе.
Еще какая-то часть фонариков погасла. Стало и вовсе сумеречно. Оборвалась музыка. Аккордеонисты и саксофонисты принялись бережно укладывать свои инструменты в футляры. Эстрада казалась теперь странно большой и просторной. Гуськом потянулись к выходу пары.
– Продолжай, Римма. На чем ты остановилась? – Владимир с интересом рассматривал кофе, осторожно помешивая ложечкой. – Не обращай внимания на гаснущие огни. Мы можем выйти отсюда и впотьмах и самыми последними.
Римма торопливо отпила несколько глотков и встала.
– Я уже все сказала. Даже наговорила много лишнего.
– Ты обиделась? И рассердилась? – Владимир оказался рядом с нею. Задел нечаянно ногою столик, и кофе выплеснулось, зазмеилось черным ручейком. – Ну, прости меня, Римма! Действительно, я совершенно не давал тебе говорить, без конца балаганил. Несчастье мое – язык. Завтра же отправлюсь к Склифосовскому и попрошу, чтобы его отрезали! Но я ведь знаю, и Сашка Маринич знает, о чем тебе хотелось поговорить. Правильно, человек должен быть прежде всего Человеком! Не в показателях выполнения плана его к.п.д., а в духовном устройстве, в чистоте и благородстве стремлений. Так ведь, Римма? Но и мы с Сашкой сегодня «перед лицом Москвы» пообещали следовать этому правилу, истреблять неблагородство у самых его нор, и ты присоединилась к нам. Давай же в открытую! Володька Мухалатов перешел границы, трепался так… и проявил пример неблагородства – руби его Зачем же так? Гордость, знаешь, это несовременно. На все следует смотреть проще. Ну позволь, я провожу. Ты ведь поедешь на свой двадцать третий километр?
– Да. Но провожать меня не нужно. Мне хочется побыть одной.
– Римма, – просительно сказал Владимир, – ты будешь совершенно одна, гарантирую, но я тебя все-таки провожу. Поверь, я не могу иначе. Никак не могу! – Он повернулся к Александру: – Слушай, Маринич, иди спать, что ли. Я с Риммой поеду на двадцать третий километр.
– Не надо, – сказала Римма.
– Надо! – сказал Владимир.
И повел ее под руку. Повел с той решительностью и свободной небрежностью, с какой он недавно пересекал на красный глазок светофора гудящую моторами, падающую на него улицу.
Глава четвертая
Ну, знаете ли!..
Когда Иван Иванович Фендотов, директор завода, позвонил по внутреннему телефону Стрельцову и сказал, что им обоим нужно сейчас же поехать в госкомитет – приглашает Галина Викторовна, не называя темы предстоящего разговора, – Василий Алексеевич некоторое время тоскливо молчал, держа трубку на отлете и глядя в круглый глазок мембраны, как в дуло направленного на него пистолета. Фендотов там, у себя, отчаянно дул в микрофон, повторял с директивной настойчивостью:
– Алло! Алло! Василий Алексеевич! Вы меня слышите?
Стрельцов наконец отозвался, со вздохом, нехотя:
– Слышу, Иван Иванович, да вот ехать-то мне сейчас очень не в пору. Проверяю тут одну закавыку. Не могли бы вы съездить один? Тем более что у Лапик мы с вами были всего лишь во вторник.
– Василий Алексеевич, да господи! Ну и что же, что были во вторник? Начальство навещать почаще очень даже не вредно, в особенности когда оно не вызывает, а приглашает. Притом еще такое милое, как Галина Викторовна. Едемте! Она сказала: «Всего на пятнадцать минут».
И Стрельцов сдался.
Он понимал, что действительно, если приглашают, не поехать в госкомитет нельзя. И понимал логику Фендотова, да, собственно, не только Фендотова, – обычную деловую логику. Галина Викторова не ахти какое начальство, она только готовит бумаги, подписывают их другие, выше, Елена Даниловна Жмурова например. Но это же азбучная истина: как будет доложено, так чаще всего будет и подписано. Поэтому Галина Викторовна – сила. И временами, право же, не меньшая, чем сам председатель госкомитета Горин, не говоря уже о Елене Даниловне.
По штатному расписанию Лапик занимает не бог весть какую должность. Обиходно Галину Викторовну называют куратором. Фендотов, здороваясь с ней, говорит «наш фельдкуратор», ассоциируя это каким-то непонятным образом и с фельдмаршалом Кутузовым и с фельдкуратом Отто Кацем из «Похождений бравого солдата Швейка». Последнее сопоставление не в пользу Лапик, действительно очень милой женщины, но Галина Викторовна на фендотовский гибрид всегда отзывается простодушным смехом. Она и умна, и деликатна, и превосходно разбирается в искусстве, в литературе. Хохочет Галина Викторовна над «фельдкуратором» не потому, что это – броское и точное сравнение. Хохочет она над прошлепом Ивана Ивановича, вообще-то не лыком шитого, но в этом случае не потрудившегося проверить по первоисточнику свою уже немного склеротическую память – кто же такой был этот самый фельдкурат.
Стрельцов подбирал разрозненные листки своих заметок и расчетов, аккуратно подкладывая их один к другому и выравнивая по верхнему левому уголку. Это была отличительная черта его характера: поддерживать на рабочем столе идеальный порядок. Он не смог бы отлучиться из кабинета даже на пять минут и оставить там все, как было у него под рукой, зная, что и секретарша Евгения Михайловна абсолютно надежная и никому не позволит войти в пустой кабинет, защелкнет замок, а ключ возьмет; зная, что в бумагах нет ничего секретного. Просто сверх сил Василия Алексеевича было представить себе, что вот он куда-то уйдет, а после него словно бы отпечатаются грязные следы. Если ехал по железной дороге, то, прежде чем покинуть купе, он все в нем прибирал так, как не сумела бы сделать и самая заботливая проводница. Он не был скаредным, не трясся над каждой копейкой, но не терпел, чтобы в доме или в конторе, где угодно, в пустом помещении бесцельно горел огонь. Рука у него сама тянулась к выключателю, и он вслух или мысленно с удовольствием приговаривал: «Уходя, гаси свет!» Этот святой простоты шаблонный плакатик, налепленный повсюду в непарадных местах, Василий Алексеевич шутя приравнивал к сократовским изречениям, видел в нем глубокий философский смысл, один из главнейших постулатов человеческого поведения вообще.
Он не успел закончить сборы, как снова зазвонил внутренний телефон.
– Василий Алексеевич, голубчик, вы еще на месте? Я спускаюсь к машине. – В голосе Фендотова звучала томительная радость. Он тут же поспешил поделиться ею: – Сейчас мне Павел Никитич Дроздов подарил необыкновенную катушку для спиннинга. Самодельный автомат. Но что за автомат? Вот золотые руки! Вы послушайте. Он сам выбирает леску, сообразуясь с сопротивлением. Рыбы, конечно! Ваше дело, то есть мое дело, – только держать удилище в руках. И сачок наготове.
– Невероятно! – сказал Стрельцов, проверяя, при нем ли очки, авторучка и постоянный пропуск в госкомитет.
– Да нет, это еще не все, – живо отозвался Фендотов, – доскажу в пути. Ну, спускайтесь, голубчик!
А вот в этом, в какой-то наивной детскости своих увлечений, был весь Иван Иванович.
Трудно определить, насколько они мешали делу, может быть даже и совсем не мешали. Во всяком случае, не больше, чем другим людям другие увлечения. Человек не автомат, как «необыкновенная катушка» для спиннинга; он не в состоянии сматывать «леску», всегда точно определяя сопротивление; он может и оборвать леску и упустить крупную рыбу. Это очень досадно, и это все-таки свойственно человеку. Фендотов любил повторять свое присловье: «Никогда не ошибается только тот, кто никогда не ловит рыбы». Работа на заводе дополняла рыбалку, а рыбная ловля – работу на заводе. Фендотов мог самым неподдельным образом «запрыгать от радости» в служебном кабинете, получив вот такую «необыкновенную катушку», и мог безропотно покинуть самый жадный сазаний клев и умчаться в Москву, если этого вдруг потребовали бы интересы завода, даже не очень крупные интересы и даже в законный выходной день.
Иван Иванович стихийно, всей душой отдавался рыбалке, но, кстати, не был уж слишком умелым рыбаком. Если бы его раньше не задурманила именно эта страсть, он мог бы увлечься, допустим, футболом и орал бы и свистел на стадионе, как все завзятые болельщики, сам не будучи способен не только забить гол в ворота противника, но и вообще попасть ногой по мячу.
В машине Фендотов, захлебываясь от радости, объяснил Стрельцову, что Павел Никитич Дроздов придумал к своему автомату и еще совершенно удивительное приспособление. Как только определится, что блесну заглотнула крупная рыба, нажатием рычажка это приспособление отделяется от удилища, по леске сбегает в воду и хватает рыбу за голову сразу со всех сторон шестью крючками, зажимает как в клещи. Тут даже голубому киту вырваться невозможно, только бы сдюжила, не оборвалась леска.
– Не может быть! – вежливо удивлялся Стрельцов, весь еще погруженный в свои расчеты. Он знал: Иван Иваныч теперь до самого госкомитета будет пускать фейерверки в честь необыкновенного автомата и его молодого изобретателя. – Не может быть! Это же тогда не спиннинг, а какой-то аппарат точнейшей механики. Он или весит двадцать килограммов, или сломается на первом же забросе.
– Василий Алексеевич, это и в самом деле ювелирная работа, но прочность его вне сомнения, и весит он сущие пустяки. Да нам ли с вами удивляться! А мухалатовский аккумулятор? Черт знает какая способная пошла молодежь!
По рангу своему Фендотов сидел на переднем месте рядом с шофером, но беспрестанно поворачивался лицом к Стрельцову и сыпал, сыпал словами, как всегда, когда находился в приподнятом настроении. Тут уже для него не имело никакого значения, что говорит и говорит ли собеседник. Фендотов в таких случаях внимал лишь самому себе. Но видеть собеседника должен был обязательно.
Василия Алексеевича это нисколько не обижало. У кого нет своих странностей или слабостей в характере? Тем более что работается им вместе очень хорошо, Фендотов во всем добрый товарищ. И вообще Иван Иваныч ни капельки не чванлив, хотя имеет и весьма солидную производственную биографию, и высокое образование, и нешапочное знакомство «в верхах», и два ряда орденских колодок, которые, опять-таки не чванясь ими, он из глубочайшего почтения к правительственным наградам любит носить по праздникам.
Так всю дорогу до госкомитета Фендотов и провертелся на переднем сиденье, то и дело оглядываясь на Стрельцова и засыпая его вопросами, но ведя разговор по существу с самим собой.
Госкомитет размещался в новом здании и не был еще как следует обжит. Крепкий запах лака, масляной краски и скипидара заставлял Стрельцова чихать и гнал обильную слезу у Фендотова. Иван Иваныч прикладывал носовой платок к глазам и весело жаловался:
– Собачья старость наступает, Василий Алексеевич. Все время плачу теперь. На морозе, на ветру и в госкомитете.
С этого начался разговор и у «фельдкуратора» Галины Викторовны.
В ее комнате стояло еще два стола, тоже, как и всюду в госкомитете, новеньких, «модерных». Но Лапик занимала комнату одна. Все знали, что она упорно держит круговую оборону, не соглашаясь на соседство двоих курящих мужчин, связанных с нею общей работой. Но эти самые мужчины никак не собирались расставаться с никотинной отравой, а начальство, в свою очередь, не давало согласия на служебную чересполосицу в одном отделе. Галина Викторовна поэтому немного нервничала, чувствуя, что на таких позициях долго не продержаться, и мечтала лишь о том, как бы ей выговорить наиболее почетные и выгодные условия капитуляции.
– Плáчу при виде вас, наш дорогой фельдкуратор, плачу, – сказал Фендотов, отнимая от глаз платок, беря с осторожностью руку Галины Викторовны и церемонно ее целуя. – Плáчу, понимая ваше тревожное положение. И не рискую подать один вполне практический совет.
– Совет? И практический? В самом деле? Рискуйте!
По моде, лиловой помадой с каким-то даже синеватым оттенком, подкрашенные «под утопленницу» полные губы Галины Викторовны растянулись в просторной и влажной, тоже модной, улыбке. Почти незаметным движением головы она пригласила: «Садитесь».
Фендотов, небольшого роста, по-спортивному сухощавый, легко опустился в креслице на паучьих ножках. Стрельцов, более крупный и несколько уже погрузневший, с сомнением подвигал свое кресло, прежде чем сесть.
– Что поделаешь: немного консерватор, – сказал он и нерешительно заложил ногу на ногу. – Люблю устойчивую мебель.
– Ну, вы, положим, консерватор не только в отношении мебели, – отозвалась Галина Викторовна и опять по-модному улыбнулась. – Вы консерватор во всем, кроме лишь, может быть, новой техники. Тут, признаюсь, упрекнуть вас невозможно, вы – на уровне! – Ловкими, очень гибкими руками она поправила прическу, высокую, похожую на стожок свежевымолоченной соломы, повернулась к Фендотову: – Ну, какой же практический совет хотите вы мне подать?
– Чтобы не страдать от табачного дыма посторонних, вам надо начать курить самой!
Немного кокетничая, Лапик приподняла левую бровь.
– Ваш мудрый совет запатентован еще в девятнадцатом веке. На современном экспериментальном заводе можно бы придумать и что-либо пооригинальнее. Но, кстати сказать, Иван Иваныч, это потому уже не годится, что мы с мужем оба смертельно боимся рака. А судя по выступлениям печати, рак легких курильщикам гарантирован.
И разговор постепенно и надолго уклонился в проблемы рака, а заодно и в проблемы несовершенства медицины вообще. Каждый, подбрасывая по сучочку в костер разговора, вспомнил несколько случаев, когда врачи грубейшим образом ошибались, ставя диагноз, назначая лечение даже на операционном столе.
С оговоркой, что это, конечно, не типично, не характерно и совершенно не массовое явление, Галина Викторовна рассказала, что где-то когда-то одного мальчика будто бы собирались хоронить, а он, оказалось, находился всего лишь в летаргическом сне. Иван Иваныч махнул рукой пренебрежительно: «Чепуха! Если такое где-нибудь и могло случиться, так врачи-то здесь уж, во всяком разе, ни при чем». Лапик охотно с ним согласилась: «Ну разумеется!» И принялась нахваливать новые препараты, волшебно снижающие кровяное давление. Их пока еще в открытой продаже нет, но в лабораториях, где они синтезированы, достать через хороших друзей все-таки можно.
Стрельцову надоела эта бесцельная трата времени, он вышел из общего разговора и, полуприкрыв глаза ладонью, мысленно погрузился в те расчеты, которые остались у него замкнутыми в ящике стола. А в расчетах – тревожная закавыка…
– Василий Алексеевич заснул, – сообщила полушепотом Галина Викторовна, адресуясь к Фендотову, но так, чтобы услышал это и Стрельцов. – А может быть, он сочиняет стихи?
– Да, да, – подтвердил Василий Алексеевич, внутренне досадуя, что разговор теперь обязательно перейдет на поэзию и до существа дела, ради которого их вызвали, то есть пригласили сюда, они доберутся еще очень не скоро. – Да, знаете, Галина Викторовна, вдруг совсем импульсивно, у меня родились такие строчки: «Смежая веки, вижу я острей. Открыв глаза, гляжу, не замечая». А дальше, как говорится, рифму заело. Вертится что-то такое, совсем несуразное: «острей» – «хитрей»…
– «Хитрей», «хитрей»… Не очень-то хитро, Василий Алексеевич! Не мистифицируйте, меня вы не проведете. – Галина Викторовна ладошкой ударила так, словно бы прихлопнула на столе кузнечика. – Это же Шекспир! Из сонетов Шекспира. Вот так! Правильно?
Смежая веки, вижу я острей.
Открыв глаза, гляжу не замечая.
Но светел темный взгляд моих очей,
Когда во сне к тебе их обращаю.
Стрельцов потрясенно развел руками. Он знал, что Лапик очень начитанна в поэзии, но это… Это уже дело чистого случая! Картежники называют: дать в масть партнеру.
Страх как неловко и неладно получилось. Он покраснел и начал извиняться.
Фендотов плавился в счастливой улыбке: «Ай да Галина Викторовна!»
При любых с нею разговорах, когда Стрельцов оказывался третьим, Иван Иваныч подчеркнуто становится на сторону Галины Викторовны. Маленькая тактическая хитрость. Любой женщине приятно не обороняться, а нападать, имея при этом еще и могущественного союзника. Приятное настроение от пустой болтовни потом само по себе, незаметно распространится и на деловой разговор, принесет какие-то выгоды. Стрельцов же на эту игру не обидится. И хотя Василий Алексеевич любит всегда брать быка сразу за рога, он тоже ведь понимает, что Галина Викторовна совсем-совсем не бык и взять ее за рога попросту невозможно. Приходится говорить и о поэзии.
Фендотов между тем расспрашивал Лапик, кто больше всего ей нравится из современных поэтов.
– О фамилиях после, – ответила Галина Викторовна, – сначала вообще о поэтах. В моем восприятии, они проверяются прежде всего своим отношением к женщине. Я ненавижу поэтов, у которых женщины только целуются. Но я отвергаю и поэзию, в которой о женщине говорится лишь как о равноправном с мужчиной человеке. Ну, спутник жизни, друг, товарищ в борьбе, все это верно. Но коли сама природа нашла необходимость создать раздельно мужчину и женщину и женщину наделить, как вы там ни хотите, большей красотой, привлекательностью, изяществом движений, мягкостью голоса, отзывчивостью сердца…
– О любви, о любви не забудьте, Галина Викторовна, – торопливо подсказал ей Фендотов.
Лапик посмотрела на него укоризненно:
– Разумеется! Это наиглавнейшее, но об этом попозднее, особо. Итак… Коли сама природа отдала женщине все лучшее, поэзия, которой положено разговаривать с читателем прежде всего языком чувства, – поэзия должна возвеличивать женщину, восхищаться ею. Нет, нет, я не кокетничаю, говорю совершенно серьезно. Кто из поэтов делает это? Назовите, пожалуйста, мне поэта, который не только в строчках своих стихов – они могут быть и ремесленными, – а всей жизнью, поведением, строем мыслей доказал бы, что он высоко, высочайше чтит женщину? Да, с большой буквы – Женщину!
– Надо позвонить в Союз писателей, – сказал Фендотов – проверить личные дела поэтов.
– И Пушкин и Лермонтов в конечном счете пренебрегли собственными жизнями и были убиты, защищая честь женщины, – задумчиво проговорил Стрельцов.
– Ну, это примеры неточные и из времен давно минувших, – протянула Галина Викторовна.
Фендотов тотчас к ней присоединился. Легко вскочил с креслица, сделал маленький круг по комнате.
– Пушкин и Лермонтов убиты самодержавием, – наставительно сказал он. – Женщины в их судьбах – только декорация трагедийных спектаклей, поставленных венценосными негодяями. Галина Викторовна совершенно права: где тот поэт, который… – И безнадежно махнул рукой. – Поэзия нынче – это прежде всего проза – пишущая машинка, договор, аванс и прочее. Не станет нынче никакой, даже сверхпоэт, стреляться на дуэли или дома пускать себе пулю в лоб во имя Женщины, в защиту Женщины!
– В защиту женской чести? – уточнил Стрельцов.
– Да чего угодно! Тем более чести, – опять махнул рукой. – Чести! Да вы первый, Василий Алексеевич, ради этой самой чести, вы застрелились бы?
Василий Алексеевич пожал плечами:
– Знаю, это весьма несовременно.
– И глупо! – выкрикнул Фендотов. – Прежде всего глупо!
– Тоже знаю. И все-таки женскую честь я выделяю особо, – продолжил Стрельцов, не смущаясь ни грубоватой репликой Фендотова, ни тоненькой, иронической улыбкой Лапик. – В моем понимании женская честь – это такая нравственная величина, ради сбережения которой, смотря по обстоятельствам, мужчина должен вести себя как Мужчина. Не исключая и пули.
Галина Викторовна снова прихлопнула ладошкой кузнечика.
– Какой неожиданной стороной вы раскрылись, Василий Алексеевич! Вы просто рыцарь!
– Гидальго Дон-Кихот Ламанчский, – ей в тон прибавил Иван Иванович.
– Да, я, пожалуй, в этом действительно немного Дон-Кихот, – сказал Стрельцов. Поморщился, украдкой взглянув на часы. – Но это у меня врожденное и никак не проходит.
– Уже во времена Сервантеса женщина не нуждалась в рыцарях и могла, если хотела, постоять за себя, за свою честь, – поучающе заметила Галина Викторовна. – Оттого появился и бессмертный роман Сервантеса, оттого и бедняге Дон-Кихоту доставались бесчисленные тумаки и шишки. Он сражался с призраками, увы, во имя таких же призраков.
– Сражался с призраками, а получал вполне реальные, земные оплеухи, – сказал Иван Иванович. – Теперь же если бьют, так бьют еще сильнее. Современному Дон-Кихоту выезжать на поле брани следует в танке, не менее. Так ведь, Галина Викторовна?
– Да, но я хотела сказать еще, что в наше время даже самое бескорыстнейшее донкихотство по отношению к женщине встретит наиболее жестокий отпор именно со стороны самих женщин. В наше время оно не возвышает, а, наоборот, принижает женщину. Не выезжайте против призраков даже в танке. И продайте своего Росинанта, дорогой Василий Алексеевич, пока еще не поздно.
– Может быть, за его шкуру все-таки хоть что-нибудь да выручите, – присоединился Иван Иваныч.
– Какого же тогда восхищения женщиной ждете вы от поэтов? – недоумевая, спросил Стрельцов. Надел очки и снова снял. – Вы даже, как я понимаю, осмеиваете чистый смысл – а не какую-то там пошлую трактовку! – самого слова «рыцарство».
– Средневековое рыцарство умерло навсегда, как стиль ампир или барокко в архитектуре. Нас восхищают и радуют теперь простые геометрические линии, только они создают и действительную красоту современного здания и позволяют строить так, что человеку удобно жить в новом доме. Не нужно нам рыцарство, нужна простота. Но простота, подобная дому-столбу из бетона, стекла и алюминия. Восхищаться женщиной подлинный поэт должен так, как замирает, допустим, архитектор перед дивным творением Оскара Нимейера – городом Бразилиа. Для наших дней – не улыбайтесь – это пока эталон, каким был Акрополь для античной эпохи…
– Кажется, сегодня впервые я очень доволен, что я не женщина, – невнятно проговорил Стрельцов, совершенно подавленный бесплодной потерей времени.
Но Галина Викторовна расслышала.
– Пожалуйста! И где же ваше рыцарство? Вот видите, как я права!
– Простите! – сказал Стрельцов, понимая, что слова, им только что произнесенные, чрезвычайно больно укололи Галину Викторовну и что она ему эти слова не скоро простит.
– «Рыцарство»… – усмехнулась Лапик уже совсем обыкновенной, не модной улыбкой. – Если хотите, Василий Алексеевич, достойным образцом современного мужчины-рыцаря я назвала бы вашего Мухалатова. Он удивительно прям и прост. Даже известная его грубоватость, – Лапик нажала на слово «его», как бы противопоставляя стрельцовской грубости, – его грубоватость для женщины ни капельки не обидна. Если вернуться к образцам архитектуры, Мухалатов – новый дом из бетона, стекла и алюминия, без лишних завитушек, – взгляд на Стрельцова, – без лишних завитушек, весь из простых геометрических линий, но чрезвычайно светлый, просторный, удобный для жилья. Женщине с Мухалатовым…
Открылась дверь, в комнату вошла Елена Даниловна Жмурова, начальник главного управления и начальник над Галиной Викторовной.
В госкомитете все побаивались Жмурову. Подчиненные потому, что была она предельно строга и требовательна, терпеть не могла расхлябанности и неисполнительности. Равные ей по положению – потому, что на партийных собраниях или на заседаниях госкомитета Елена Даниловна рубила правду напрямую, всем говорила «ты», невзирая на лица, и если в ее присутствии разбирался чей-либо служебный промах, виновник его заранее мог считать себя печальным героем партийного или административного решения. Даже сам председатель госкомитета Федор Ильич Горин полушутя говаривал: «Елена Даниловна, вы уж, в случае чего, меня полегче как-нибудь. Боюсь – стенокардия…» Жмурова на это сухо отзывалась: «У меня тоже стенокардия, и волноваться во время выступлений мне запрещено. Так что же – смотреть на все сквозь пальцы? Или на больничном листке сидеть прикажешь?»
Она не любила шуток, не любила праздности, не признавала никаких объективных причин и побочных обстоятельств. Было известно, что однажды, допустив не так-то уж и грубую ошибку в деле, она сама себе, в буквальном смысле слова, выхлопотала строгий выговор. Где же тут потом было спорить с Евгенией Даниловной и рассчитывать на ее снисходительность!
Внешность Жмуровой тоже не слишком-то располагала к идиллическим с ней разговорам. Глубокого пенсионного возраста, Елена Даниловна была худа, угловата в плечах, с плоской грудью и той абсолютной сединой в волосах, которая носит уже слегка зеленоватый оттенок. Сухим, угловатым было и лицо Жмуровой. Резко очерченный большой нос казался перехваченным ниткой недалеко от кончика. Голос отрывистый и глуховатый, как у всех завзятых курильщиц.
В семейной жизни, когда-то еще в цветущих своих годах, Елена Даниловна «обожглась» и с тех пор потеряла интерес к мужчинам, не скрывая, что считает их всех сделанными на одну колодку. Очень плохую колодку! Но вместе с тем утверждала, что если и разбиваются всякие там любовные лодки, то в этом единственно виноватой бывает именно женщина: не на той лодочке, не по той реке и не к тому берегу поплыла. Руль-то ведь всегда у нее, а мужчина только так – на веслах.
Жмурова вошла, и все дружно встали. Даже Лапик, сразу как-то растерявшись, хотя по любым правилам служебного этикета ей вставать бы и не следовало. Елена Даниловна быстро, толчками, каждому подала руку. Сказала на всех одно «здравствуйте» и тут же приступила к делу:
– Ага! И они здесь. Кстати. Ты, Галина Викторовна, уже договорилась с ними?
– Да… В общем – да… Они согласны… – Лапик покраснела, страдающе бросила быстрый взгляд на Фендотова.
– Да… В общем – да, – выручая Галину Викторовну, Фендотов смог повторить лишь только эту формулировку.
– Молодцы, – одобрительно сказала Жмурова. – Не стали ломаться. Правильно поняли обстановку. Любое крупное открытие, изобретение и запоминается и звучит лучше, когда оно связано с определенным именем. Тормоз Матросова, котел Шухова, свечение Черенкова… Не будь у них предшественников и помощников, они бы тоже вряд ли вышли в гении. Играет целый самый первоклассный оркестр, а в афишах называют все-таки имя одно – дирижера. Пусть ваша новинка тоже так и зовется: «аккумулятор Мухалатова». Тем более что мы решили патентовать его за границей. А там любят человеческие имена, а не заводские аббревиатуры. Документ подготовлен?
– Да… да… – сказал Фендотов, чувствуя на себе все тот же страдающий взгляд Галины Викторовны. – Мы в принципе с товарищем Лапик обо всем уже переговорили. Но мне хотелось бы еще немного посоветоваться с Василием Алексеевичем. Вы позволите?
– Ну, вот это называется – «договорились»! – уже слегка сердясь, ответила Жмурова. – Советуйтесь. Да сразу, при мне. И так вы это дело достаточно затянули.
Стрельцов мотнул головой, как конь, которого хозяин вдруг ни с того ни с сего хлестнул поводом по морде. Он никак не мог привыкнуть к жесткой безапелляционности Жмуровой. «Позвольте, – захотелось крикнуть ему, – да я сейчас лишь впервые слышу об этом!» Но Фендотов не дал ему выговорить ни слова, подтолкнул локотком, дескать: «Да ты пойми, с нас как с гуся вода, а Галина Викторовна пострадать может. Потом разберемся». Поспешил сам:
