Текст книги "Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 46 страниц)

Глава седьмая
Коза на веревке

Будто мальчишка подул в ключ, электричка тоненько посвистела у поворота и втянулась, яркая, зеленая, в такую же яркую зелень невысокого и негустого подмосковного леса.

Стрельцов проверил замки портфеля, набитого так туго, что стал он похож на бочонок, и двинулся по узкой пешеходной дорожке в том направлении, в каком умчалась электричка, доставившая его из Москвы.

День был веселый, солнечный, а настроение у Василия Алексеевича пасмурное. Не мрачное, подавленное, а именно лишь пасмурное. И это было хуже всего. Ему казалась противной любая серятина, одинаково в погоде или в жизни, когда все идет как будто бы так и в то же время совсем не так.

В часы пасмурного настроения он обычно возвращался мыслью к Сибири. Вот там у него душа горела! Как говаривали врачи, высок был жизненный тонус. А почему?

Начать с работы. Там он был директором хотя и не столь солидного, как здесь, завода, но зато – в рамках своего хозяйства – полностью свободен и независим. Он вел на том заводе свою линию. И все – начальство и подчиненные – это понимали и ценили. В «верху» на него надеялись, ему доверяли – знали, что он не подведет. Рабочие и служащие его любили. За прямоту, твердость характера, когда касалось это интересов завода, и за готовность каждому помочь, участливо вникнуть в личную просьбу каждого. Придешь домой усталый, а на душе хорошо. И дело движется как надо, и люди с уважением руку тебе подают. Чтобы не отставать от века, следил за всеми новинками в области электричества и вычислительной техники, сам придумывал кое-что, внештатно читал в институте лекции.

Здесь, в Москве, тоже как будто бы «наверху» доверяют, а рабочие и служащие относятся с уважением. Но когда сам ты оказываешься только лишь «вторым» лицом, происходят странные вещи. Успехи завода становятся в первую очередь заслугами Ивана Иваныча Фендотова, а ошибки и просчеты в работе – его, Стрельцова, виной. Работникам завода Фендотов охотно и щедро во всем помогает, но преимущественно в том, в чем не трудно помочь. Все остальные заботы лежат на нем, на Стрельцове. Естественно, что теплых улыбок достается больше Ивану Иванычу, а сердитых взглядов и слов – ему. Совсем не до чтения лекций, регулярно следить за новинками специальной литературы и то некогда. Почему-то как раз на него – прежде всего инженера – свалились все хозяйственные, снабженческие, финансовые дела. Но главное – скованность, скованность. И тягостная необходимость обо всем докладывать и на все испрашивать разрешения. У Фендотова, у Лапик, у Жмуровой, у председателя госкомитета. Впрочем, к председателю госкомитета, когда-то своему студенту, он, по существу, и не вхож. Туда его, стрельцовские, идеи ревниво носит лишь сам Иван Иваныч.

Безусловно, все это правильно. Заместитель всегда есть только заместитель. Но следовало ли назначать его заместителем, если он способен и к полностью самостоятельной работе? Ведь вызов сюда был же вполне определенный. В Сибири сдал дела. А потом… «Потом» совпало как раз с моментом упразднения ряда министерств и создания госкомитетов. Понадобилось дать место Фендотову, крупному работнику министерского аппарата. Утешили: «Товарищ Стрельцов! Вас же все-таки перевели в столицу!»

Да, конечно, Москва прекрасна. Но для него, для Василия Стрельцова, Сибирь – земля, прекраснее которой на свете просто быть не может. Все самое лучшее в жизни у него связано с той землей.

Здесь на городской квартире голова пухнет от грохота грузовиков, от угарного бензинного дыма. А на сибирском заводе дом инженерно-технических работников стоял в тихом уголке территории, весь в окружении молодых лиственничек и тополей. Прямо с балкона открывался вид на синеющие в отдалении горы. По вечерам оттуда сползал густой аромат цветущей сосны. Посмотреть влево – вся в переливах солнечных огней, стремилась на север могучая река, своей прохладой смягчая зной летних дней. Все было широким, открытым, просторным. Закончится рабочий день – и ты уже среди природы. А здесь вот, чтобы хоть немного хлебнуть свежего воздуха, приходится ишачить, потому что сюда ни трамваи, ни автобусы не ходят, от электрички же добрых полчаса пешего пути. Портфель выворачивает плечо, набит он служебными бумагами, над которыми приходится работать по ночам.

На этом заводе легковые машины тоже есть, но две из них «разгонные», только по городу, а третью, как раз за счет сокращения пробега «разгонных», тихим манером забрал себе в персональное пользование Иван Иваныч. Неизвестно, кто у кого или чего стал неотъемлемой частью: машина у Фендотова или Фендотов у машины. Ивану Иванычу легче, наверно, отрезать собственный палец, нежели позволить кому-то другому – без себя – проехать на «его» машине. А дача у Фендотова, кстати, в этом же самом поселке и в трех минутах ходьбы от электрички.

Так, может быть, есть серьезные нелады с Иваном Иванычем? И это они создают дурное, пасмурное настроение?

Чушь! Ерунда! Все эти маленькие эгоистические странности Фендотова вспоминаются лишь потому, что туго набитый портфель сегодня особенно зверски оттягивает руку, побаливает правый бок, а ревматические ноги еле волочатся, – вот и захотелось подъехать на машине. А так что же, по чистой совести, Иван Иваныч отличный человек и товарищ. Со странностями, конечно. Но у кого их нет? Зато не так-то уж часто встречаются руководители больших предприятий, обладающие веселым, живым характером, которых никакая беда и никакие заботы не могут выбить из душевного равновесия. Иван Иваныч не потеряет ни сна, ни аппетита, хотя бы даже небо стало падать на землю. Крутнется на одной ноге, расскажет малосольный, с гвоздичкой, анекдот, и любые неприятности с него словно рукой снимет. А когда «сам» не падает духом в беде, и всем остальным как-то легче. Притом и спина у Ивана Иваныча «широкая». Он теперь депутат Верховного Совета республики, и член районного комитета партии, и член госкомитета, которому подконтролен завод. Где этими высокими званиями, где личным обаянием и прежними связями, а где и уменьем, при надобности, «сыграть в поддавки» с начальством поменьше Фендотов обеспечивает заводу прекрасные условия работы. Нет, нет, отличный руководитель и отличный человек Иван Иваныч!

Ну так что же тогда? Завидно, что Фендотов у всех на виду, а твоя звезда уже не светит, как прежде?

Ты ведь тоже в Сибири был и депутатом, правда областного Совета, и членом обкома партии, и сиживал во всех президиумах. А вот теперь идешь по узенькой тропочке в потоке дачников, совершенно ничем не приметный, отличаясь от них разве только лишь тем, что у тебя в руке добротный кожаный портфель с блестящими медными замками, а у них плетеные авоськи и синтетические хозяйственные сумки. Опять по самой чистой совести, перед самим собой, нет ни малейшей зависти к Фендотову! Но если ты действительно что-то потерял, так не чины, звания и президиумы, а огромнейшую, интереснейшую жизнь, которая сопутствует этим званиям. Не стало поднимающего тебя чувства ответственности за доверие, которое нужно оправдать перед народом. Депутатские хлопоты и заботы о людях – совсем иные, иной душевной наполненности, чем хлопоты и заботы по должности заместителя директора завода. Общественная твоя деятельность, каждодневно открывающая новые горизонты, ах, насколько она теплее сердцу и желаннее, чем служба! И только служба. А вот большой общественной деятельности как раз теперь и не хватает…

Стрельцов поднял голову. Скажи пожалуйста! Задумался и чуть было не прошел сворот к своей даче. Забавно, но тут надежная примета: чья-то белая коза пасется на веревке, привязанная к колышку, вбитому в землю. Василий Алексеевич рассмеялся. Ему вдруг стала ясна причина душевной неустроенности и пасмурного настроения. Ну да, он ведь тоже сейчас как эта коза на веревке!

Все хорошо, все отлично для этой козы. Трава на лужайке отменная, сочная и разнообразная. Ошейник широкий и выложен изнутри суконкой, он не натирает на шее плешин. И довольно просторный, не душит, если коза натянет веревку. Заботятся о козе – что говорить, «начальство» у нее превосходное, шерсть вымыта, вычесана, а где могла бы и повиснуть безобразными клочьями – аккуратно подстрижена. И веревка не какая-нибудь завалящая дрянь, найденная среди чердачного хлама, – превосходная кунжутная веревка. Ну чего еще могла бы она себе пожелать? Что ей мешает?

Да веревка-то и мешает! Веревка точно определила круговую границу, за которую переступить уже никак невозможно.

– Ну что, коза, как живем? – спросил Стрельцов, остановясь.

Он знал, что коза – сладкоежка. Ее так вот, проходя мимо, прикармливали лакомствами многие дачные жители. Он тоже всегда припасал для нее что-нибудь вкусное: пряник, конфетку, кусок сахару. Больше всего коза любила зефир.

Для Риммы он сегодня купил большую коробку зефира. Дочь не обидится, если из этой коробки он угостит козу. Стрельцов опять рассмеялся. Не просто козу, а своего двойника…

Коза стояла, терпеливо ожидая, пока Стрельцов расстегнет портфель, вынет из него коробку, а из коробки приятное угощение. Стояла, блаженно вытянув гладенькую белую морду с черным блестящим носом, и ноздри у нее чуть-чуть подрагивали. Иногда она легонько постукивала копытом в землю.

– Ух, морда-то, морда какая счастливая! – услышал Стрельцов голос Мухалатова у себя за спиной. – А подсыпать бы ей, скажем, черного перцу. Вот морда вытянулась бы.

Стрельцов быстро повернулся. Откуда взялся здесь Мухалатов?

– И вы на это способны, Владимир Нилыч?

– Ну, особых способностей для этого не требуется, Василий Алексеевич, – лениво отозвался Мухалатов. – Дело, как говорится, чистой техники.

– Я не решился бы сказать, что такая техника – «чистая»!

– Каламбуром по каламбуру! Люблю. Однако сказано слишком серьезно. Извините, Василий Алексеевич, но, между прочим, вы почему-то перестали понимать самые простые шутки.

– Мне не хотелось бы предстать в роли козы, чтобы проверить на себе эту вашу шутку. Для меня и так очевидно, что ваша шутка, хотя и простая, все же очень жестокая.

– Ва-силий Алек-сеевич, – протянул Мухалатов, – у вас дурное настроение сегодня. Ну что козе, чихнет – и только. Не знаю, натянул бы я на самом деле этой козе «морду», но, ей-богу же, иногда хочется еще выкинуть какую-нибудь такую ребячью штучку. А вы на меня смотрите, словно я только и одержим такими идеями. Василий Алексеевич, это же совершенно побочный продукт моей мысли!

– Да, конечно, – согласился Стрельцов. И не смог скрыть раздражение. – Основной продукт у коровы молоко, но при этом, естественно, корова вырабатывает побочный продукт… для удобрения полей.

– А-а! – опять протянул Мухалатов. – Вы могли бы сказать и злее, взяв в пример не корову, а кошку, у которой этот побочный продукт является единственным и основным.

– Пожалуйста, если это вам больше нравится.

Какое-то время они шли рядом по узкой тропе. Потом Мухалатов немного отстал. Стрельцов тоже убавил шаг. Проговорил, смягчая голос:

– Что же вы отстаете, Владимир Нилыч? Вы к нам? То есть, я хотел сказать, к Римме?

– Не-ет, Василий Алексеевич! Нет. Я приехал сюда специально для того, чтобы поиграть с козой.

– Предполагая, что меня сегодня до поздней ночи не будет дома?

Мухалатов с напускной мужиковатостью почесал в затылке.

– Да, оно конечно… Последний раз даже поздней ночью и то, мне кажется, у нас с вами был не столь категорический разговор. Позвольте мне сегодня действительно полюбоваться только козой.

– Как знаете, – с вновь вспыхнувшим раздражением сказал Стрельцов. Пошел. Но, перебарывая себя, тут же вернулся: – Простите, Владимир Нилыч, сам не знаю почему, но у меня сегодня на самом деле дурное настроение.

И замолчал.

Мухалатов пожал ему руку. Проговорил просто и с глубоким сочувствием:

– Понимаю, Василий Алексеевич!

Но все-таки сделал вид, что не понял слов Стрельцова, его молчаливого приглашения пойти вместе. Он остался на дорожке, забавляться с козой.

А Стрельцов тяжело вышагивал, теперь совершенно отчетливо сознавая, что главная причина пасмурного настроения и сегодня и многих других дней – именно Владимир Мухалатов. Все прочее – лишь бесплатное приложение к этому.

Вероника Григорьевна встретила его своей обычной «золотой» улыбкой, так называвшейся в семейном словаре потому, что три верхних передних зуба у нее были из золота.

Она, как всегда, копалась в земле, устраивала цветники – страсть, которой Вероника Григорьевна отдавалась полностью. У нее уже вовсю цвели какие-то необыкновенные тюльпаны, махровые нарциссы, тянулись ввысь желтые ирисы. От буйной пестроты анютиных глазок рябило в глазах. Сейчас она высаживала левкои.

Дача принадлежала госкомитету, сдавалась в аренду весной, подчеркнуто каждый раз только на один год. Гарантии, что договор будет продлен на новый срок, не было никакой, но Вероника Григорьевна все равно, где только годилось место, насажала и вишен, и яблонь, и многолетних ягодных кустарников. Иначе ей и жизнь казалось бы не в жизнь. «Не нам – пусть другим достанется!»

Она радостно удивилась, что Василий Алексеевич приехал рано. Ахнула, что обед не совсем готов, и, отряхивая измазанные землей руки, побежала в дом. С крыльца посветила своей золотой улыбкой.

– Вася, зайди на веранду, посмотри этюд – ну, никак не дается мне подмосковное небо!

А небо, между прочим, было как небо. Стрельцов разглядывал новую работу жены и не мог сообразить, что же ее не устраивало. Отличный этюд, отличное небо. А Вероника никогда не кокетничает. Если вещь получилась, она так и скажет. Не прихвастнет, но и не прибеднится.

Н-да, вот что значит глаз мастера своего дела! Он смотрит и не может понять, что здесь плохо, а Вероника не успокоится, найдет свою ошибку, исправит, и он сам будет тогда радоваться, говорить от души: «Ну как же здорово получилось!» – так и не разгадав, что же именно в картине исправлено.

Конечно, Вероника художник не сильный. Ее картины прежде, в Сибири, еще принимались, и довольно охотно, на областные выставки. А вот на Всероссийскую, не говоря о Всесоюзной, она никак пройти не может. В ее последних работах – так определяют комиссии – всегда чего-нибудь не хватает.

Чего не хватает в этом этюде, в этом притягивающем взгляд сероватом небе дождливого дня? Казалось бы, полная гармония…

– Почему ты сегодня такой пасмурный? Как небо на моем наброске! – Вероника Григорьевна стояла рядом, оглядывая попеременно то Василия Алексеевича, то свой этюд.

– Я тебе отвечу, Ника, если ты мне сумеешь объяснить, что не удалось тебе в этом наброске.

– Лучше всего любую свою неудачу художник может объяснить только кистью, переписав заново то, что ему не удалось. Ну, а словами… В этом небе все как будто бы так и в то же время совсем не так. – Она засмеялась. – Вразумительное объяснение!

– А представь себе, Ника, вполне вразумительное. Даже больше, – изумленно сказал Стрельцов и повернулся к ней. – Точнее и я не смог бы определить собственное настроение. Ты повторила мои раздумья.

– Вот как! Ну тогда я попытаюсь прибавить к своим словам еще что-нибудь. Видишь ли, это небо – как резиновый занавес, изолятор, оно непроницаемо, даже для мысли, за ним ничего не угадывается, ничего.

– Бывает и такое.

– Бывает, конечно. А человеку всегда хочется, даже за хмарью, видеть солнце. Или хотя бы предчувствовать скорое наступление хорошей погоды. Этого у меня пока не получилось.

– И у меня, Ника, в моем небе тоже солнце пока не угадывается. Опять твои слова великолепно подходят к оценке моего настроения.

– Ах, какая я умница! А есть способ исправить твое настроение?

– Каким способом собираешься ты исправить небо в своем этюде?

– Очень просто. Перепишу его заново!

Стрельцов беспомощно развел руками. Грузно переступил с ноги на ногу.

– Да-а… Здесь у нас уже начинаются расхождения. Все-таки сама жизнь и ее отражение в искусстве далеко не одно и то же. – Он попытался переломить себя, заговорил шумно, весело: – Пообедаю хорошо, и все пройдет. Хороший обед – это солнце. «Подайте мне быка на вертеле! Вкатите для меня бочонок пива!..» Откуда эти стихи?

– По-моему, ниоткуда. Сам придумал.

– А не Шекспир?

– Всего Шекспира я не знаю, а такие строчки мне как будто бы не попадались.

– Ну вот, а Галина Викторовна сегодня снова поймала меня: «Шекспир, опять Шекспир!» Хотя и мне такие строчки у него как будто бы не попадались. И даже вполне возможно, что я их придумал сам. Пошли, Ника, на кухню. При всех обстоятельствах это больше всего приблизит меня к обеду и, значит, к солнцу.

Но приблизиться к обеду и к солнцу Стрельцову не удалось. Его перехватила Римма, затащила к себе в комнату.

Затащила, а начать разговор не могла. Василий Алексеевич тоже выжидал, хотя и угадывал: так или иначе речь пойдет о Мухалатове. И если Римме нужен этот разговор, пусть она первая и начинает. В чем, в чем, а в этом он не может выручить ее, пойти с желанием ей навстречу.

Он передал ей свой подарок. Римма открыла коробку.

– Ой, папа, спасибо тебе! – И шутливо покачала головой: – Но… я смотрю, кого-то ты успел уже угостить прежде любимой дочери. Или сам соблазнился?

– Я угостил козу.

– Ну папа! Ту, которая на веревке?

– Да, – сказал Стрельцов. – И это все равно что попробовал сам. Мы с ней – коллеги.

Римма весело рассмеялась. Сопоставление было столь неожиданным, нелепым и далеким от каких-либо реальных связей, что она сочла это надежным признаком очень хорошего настроения отца. Тут же схватила со стола рукопись своей статьи и, немного торжествуя – знала, что литературно сделала ее отлично, – и все же с тревогой, протянула исписанные листки бумаги.

– Папа, пожалуйста, прочитай.

Статья действительно была написана с блеском. Таких Римминых статей Стрельцову еще не приходилось читать. Она увлекала страстностью и мастерством изложения, содержала в себе массу любопытных сведений для непосвященных читателей, а знающих заставляла обратить самое пристальное внимание на судьбу рождающегося феномена электротехники – аккумулятора необычайной емкости.

Стрельцов сосредоточенно перечитал статью еще раз. Нет, в ней ничего не говорилось такого, что преждевременно раскрывало бы секрет аккумулятора и помешало его патентованию за границей. Здесь в полную меру рассказывалось лишь о творческих исканиях молодого инженера Владимира Мухалатова, об озарении, с которого начались потом падения и взлеты, надежды и разочарования, длительная, кропотливая работа в лаборатории и, наконец, успех. Человек и его дело, упрямая одержимость одной идеей и результат этого – вот смысл статьи, вот ее зажигающая искра.

Что ж, очень хорошая статья. И нужная. Так мало еще у нас пишется о молодых фанатиках науки и техники, так мало рассказываем мы в печати вообще о тех, кто приходит к успеху долгим и тернистым путем, но не теряя ни на мгновение веры в захватившую их идею. Молодец Римма! Но…

– Читал ли твою статью Владимир Нилыч? – спросил Стрельцов, медленным движением руки возвращая дочери рукопись. – И откуда ты взяла весь фактический материал?

– Да, он читал. И весь материал для статьи я тоже получила от него. Я допустила здесь какие-нибудь неточности и ошибки, папа? Или об этом вообще нельзя писать?

– Что же сказал Владимир Нилыч, прочитав статью? – словно бы не слыша вопроса дочери, проговорил Стрельцов.

– Он сказал, что ты должен прочесть статью непременно. И если ты не найдешь в ней ничего неверного, то у него тем более нет никаких причин что-либо в ней опровергать.

– Так… – медленно сказал Стрельцов. – Значит, все отдается на мое усмотрение?

– Да, Володя сказал, что хотя аккумулятору и предполагается присвоить имя Мухалатова, но в статью о нем ты можешь внести любые поправки, какие только тебе вздумается сделать. И он с большой неохотой согласился на то, чтобы я опубликовала такую статью.

– Из скромности? – чуть иронизируя, спросил Стрельцов. – Я понимаю.

Но Римма не уловила иронии в словах отца, приняла их за чистую монету и подтвердила, что, разумеется, всякий скромный человек не легко согласился бы на публикацию такой статьи. Володя же тем более…

– Володя, разумеется, «тем более»… – вдруг сердито сорвалось у Стрельцова.

И Римма оскорбленно воскликнула:

– Чтό – он заимствовал твою идею? Ты действительно имел к ней какое-то отношение? Так вот же, рукопись перед тобой. Вноси любые свои поправки. Володя очень просит. И я прошу.

– Спасибо, девочка. Исправлять мне здесь нечего, – устало сказал Стрельцов. – Спасибо уже за то, что ты дала мне прочесть эту рукопись. И после Владимира Нилыча.

– Папа! Да как ты можешь? Ты ничего не понимаешь!

– Девочка, прости, но кое-что я понимаю.

– Когда ты называешь меня девочкой, папа, я не могу… мне трудно, папа, с тобой разговаривать.

Стрельцов потер лоб рукой.

– Риммок, тебе не потому трудно. Тебе трудно потому, что речь у нас идет о Владимире Нилыче, с которым, не скрою, мне давно уже стало трудно разговаривать.

– Не только трудно, ты вовсе не хочешь с ним разговаривать, ты даже не хочешь, чтобы он входил в наш дом!

– Риммок, все это очень сложно, однако не нужно преувеличивать. Тот ночной разговор, который ты имеешь в виду, затеял не я. И я держался все-таки в рамках приличия.

– Папа! Надо же понимать Володю. Его показная грубость и резкость – на самом деле удивительнейшая человеческая простота. Папа, я очень прошу тебя – сегодня, когда придет Володя, поговори с ним добрее.

– Владимир Нилыч сегодня не придет, – сказал Стрельцов. – Мы некоторое время шли с ним вместе, но он потом остался забавляться с козой…

– Папа!..

И, не дослушав отца, Римма выбежала из комнаты.

Василий Алексеевич устало опустился на табуреточку, сцепил кисти рук. Риммок, Риммок, миленькая моя, ах какая все же ты еще девочка! Но любовь тебя захватила уже так, что разум целиком подчиняется только сердцу. Любовь слепа, любовь глуха. Да, да… И что же тут сделаешь?

А может быть, это он сам, идя к старости, слепнет и глохнет и не способен уже отличить черное от белого? Может быть, это он сам, действительно, в хорошей простоте человеческой предубежденно видит что-то недоброе? Может быть, черт возьми, и ему, по-мухалатовски, следует держать себя проще!

Но как – проще? Сказать, например, Римме, что все же идея нового аккумулятора принадлежит никак не Мухалатову, а ему, что это он сам предложил Мухалатову поработать над нею и потом помогал советами. Предложил, совершенно не думая о возможной утрате своего приоритета, личной славы. Была бы науке и государству польза. И дело совсем не в том, что новый аккумулятор будет носить имя Мухалатова, а не Стрельцова или двойное – Стрельцова и Мухалатова. На вещи действительно надо смотреть проще. Но просто ли, когда Мухалатов, отлично зная, чью идею он доводит до конца, нигде, никому не считает нужным объявить об этом? И даже, читая рукопись Риммы, говорит ей, что, мол, отец твой тоже имеет к предмету «какое-то» отношение и может внести собственной рукой любые поправки, то есть, выходит, включая и ту, что аккумулятор создан Мухалатовым по идее Стрельцова.

Так отчего бы тогда ему, «человеку удивительной простоты», и не сказать Римме об этом? Почему бы не сказать твердо, что именно без такой поправки он ни за что не сможет согласиться на публикацию статьи? Почему, наконец, этот «удивительно простой человек» ничего не рассказал в свое время Галине Викторовне Лапик? Наоборот, использовал в разговоре с нею его, стрельцовский, образ банки с горохом. Какое иезуитство, ах какое иезуитство!

Нет, нет, он не считает Мухалатова шарлатаном, работа Мухалатовым проделана серьезная. Конечный успех – это его успех. Но что убавилось бы у него, если бы Мухалатов пришел к человеку, подсказавшему чрезвычайно интересную и плодотворную идею, поблагодарил за нее и предложил всюду об этом объявить публично! Ведь он, Стрельцов, ни за что не принял бы такого предложения! Он просто – именно просто – пожал бы руку Владимиру Нилычу и сказал от души: «Спасибо, дорогой! Ну что же, что моя идея – осуществили ее вы. И молодец. Мне с нею, вероятно, так-таки было бы и не справиться. Радуюсь вашей удаче!» Но Мухалатов не пришел. Не пришел, зная, что «подарена» ему идея была без свидетелей. Зачем же рисковать? А вдруг этот Стрельцов теперь спохватится, начнет цепляться: «Примите меня хоть в соавторы!»

Не жаль своей идеи, она не пропала зря, жаль поколебленной веры в благородство человеческое. И жаль Римму, которой все это объяснить невозможно, потому что любовь и глуха и слепа, и отцов дочери слушают со вниманием и уважением только до той поры, пока обращение «девочка» не вызывает у них раздражения.

Вот она, главная причина пасмурного настроения, все прочее – только лишь приложение.

Стрельцов поднялся с табуреточки, подошел к распахнутому окну. Сквозь листву деревьев проглядывало солнце. Светлое, сверкающее. Приятно пахло молодой зеленью, сосновой смолкой.

Он постоял, представляя себе, как сейчас бежит Римма по дорожке к платформе электрички, все вглядывается, где же ее Володя, а сама твердит слова осуждения отцу, – постоял и отвернулся.

Солнце светило. И пахло молодой зеленью, сосновой смолкой. Все было как будто бы так и в то же время совсем не так.