Текст книги "Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот"
Автор книги: Сергей Сартаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 46 страниц)
– Признаюсь, Елена Даниловна, виноваты.
В конце концов какая беда от такого неопределенного признания? Зачем задираться там, где в этом нет никакой надобности? Зачем злить, раздражать начальство? И подводить милейшего «фельдкуратора» Галину Викторовну, которая, по-видимому, сперва забыла выполнить срочное поручение Жмуровой, а вызвав их сегодня именно для этого – заболталась…
– Ну что же вы не советуетесь? – Сердитость в голосе Жмуровой не прошла. – И что тут вообще неясного? Или сомнительного? Основная идея принадлежит Мухалатову, в работающий образец эту идею воплотил тоже главным образом он. И сам Мухалатов среди других – парень вполне приличный. Так ведь, Галина Викторовна? Ты все проверила?
– Безусловно! Отличный инженер, отличный человек. Знающий, открытый, прямой. Он много раз был у меня, подробно рассказывал, как у него возникла эта идея…
– Простите, и как же она возникла у Мухалатова? – не очень-то вежливо перебил Галину Викторовну Стрельцов. Сообщение Жмуровой и Лапик о том, что основная идея нового аккумулятора принадлежит Мухалатову, его ошеломило своей внезапностью.
– Н-ну… Архимед засунул руку в воду, Ньютон увидел падающее на землю яблоко, а Мухалатов потряс банку с горохом. Извините, вы что же, не знаете даже этого, Василий Алексеевич?
– А-а… Да… Нет, это я хорошо знаю, – сказал Стрельцов.
– Так в чем же тогда дело? – Еще на одну нотку сердитее спросила Жмурова. – Ты согласен? Или ты против? Ведь имя Мухалатова, присвоенное аккумулятору, не позорит тем самым ваш завод. Наоборот, в истории завода останется прекрасная страница с именем умного человека.
– Согласен полностью, – сказал Фендотов.
– А я не согласен, – вырвалось у Стрельцова. И снова, как конь, он мотнул головой. Он все еще не мог отделаться от щемящего чувства как-то враз захватившей его обиды и горечи.
– Что? – удивилась Жмурова. – Один согласен, другой не согласен. Это называется – «посоветовались»! Объясни, Стрельцов, свою позицию. Причина твоего несогласия?
– Причину позвольте не объяснять… Я… я возражаю… только в нравственных интересах Мухалатова.
– Причина! – потребовала Жмурова.
Стрельцов ладонью потер лоб.
– Ну, знаете ли! – сказала Жмурова. – Тогда предположим так: не в своих ли «нравственных» интересах?
И резко повернулась, пошла к двери.
Стало тихо. Всем было известно, что произнесенная сейчас Жмуровой фраза, да с обращением не запросто «знаешь ли», а церемонно «знаете ли» – крайняя степень выражения ею недовольства. Столь крайняя, после чего опасным становится любое продолжение разговора. Начни хоть что-нибудь теперь объяснять – «Ага, вывертываешься?». Большое понадобится время, чтобы Елена Даниловна забыла постыднейший, по ее мнению, для мужчины ответ: «Причину позвольте не объяснять…» Сомневаешься в чем – все равно руби напрямую! Не бывает такого, о чем нельзя рассказать. Личные достоинства Стрельцова в глазах Жмуровой упали до нуля.
– Фендотов и ты, Галина Викторовна, втолкуйте товарищу, что к чему, – сурово, через плечо сказала она от порога. – И оформляйте немедленно на Мухалатова все документы.
– Василий Алексеевич, да что же это вы? – чуть не плача и в то же время зло накинулась на Стрельцова Лапик. – Вот этого от вас уж никогда я не ожидала. Рыцарь!
И Фендотов, стремясь скорее погасить грозящий разгореться огонь, немедленно ее поддержал:
– Характера Елены Даниловны вы, что ли, не знаете? Если у вас серьезные возражения, так и сказать бы сразу. А если пустяк – зачем было тогда и высовываться? Не вижу ничего плохого в предложении госкомитета. Право, какие у вас возражения?
Стрельцов хмуро молчал, поглаживая подлокотник кресла.
– Возражений у меня нет никаких, – наконец сказал он.
– Ну, знаете ли!.. – совсем как Жмурова, воскликнула Галина Викторовна.
И, адресуясь за сочувствием к Фендотову, драматически развела руками.
Глава пятая
Вы в блины влюблены
Хотя завод именовался экспериментальным и весь был в поисках наиболее прогрессивного, в его бухгалтерии особых технических новшеств не наблюдалось. Работало, правда, несколько счетно-клавишных машин. А в основном выполняли – и добросовестно выполняли – свои привычные обязанности испытанные в деле, немного трескучие арифмометры и еще более заслуженные деятели бухгалтерского искусства – обыкновенные конторские счеты.
Не было особой надобности заводить здесь большую механизацию. Объем вычислительной работы этого не требовал. Так же как и главный бухгалтер Андрей Семеныч, который резонно считал, что не следует покупать собственную автомашину для поездок из дому на службу тому, кому и пешего хода всего-то десять минут.
Александр Маринич, по праву бухгалтера расчетного отдела и недавнего выпускника финансово-экономического института, все же отвоевал себе персональный новенький арифмометр. Счеты ему полагались столь же автоматически, как и отгороженный фанерой закуток, именовавшийся кабинетом, и двухтумбовый стол с шестью выдвижными ящиками, и сейф для хранения наиболее важных и ценных документов. Которому из двух вычислительных устройств – арифмометру или счетам – отдать решительное предпочтение, он и сам не знал. Ошибки получались на любом из них. Но счеты и по весу были легче и оказывались обычно ближе всего под рукой.
Маринич сидел и, осторожно постукивая косточками, проверял кассовый журнал, «дневник». По самым строгим, хотя и неписаным правилам, делать это полагалось, сопоставляя итоги с остатками наличных денег, которые он тоже должен был лично пересчитывать в присутствии кассирши. Но кто же работает строго по правилам? Тем более когда правила содержат в себе оттенок определенного недоверия к должности человека, а личность этого человека не вызывает ни малейших сомнений.
И Маринич постепенно отступил вообще от всяких правил, стал принимать дневники от Лики Пахомовой, лишь когда она сама находила нужным эти дневники ему принести, обычно исписав с обеих сторон отрывной лист. Это случалось никак не чаще одного раза в неделю, а остатки кассовой наличности Маринич ходил снимать только в конце месяца. И то не брал в руки денежные купюры и звонкую монету, а просто заглядывал в распахнутый несгораемый шкаф, спрашивал: «Ну, все сходится?» Лика подтверждала, что все сходится, и Александр расписывался в кассовом журнале. Выше всего на свете он ставил доверие к человеку. Особенно к такому, как Лика Пахомова.
Ей шел двадцать второй год. Но в трудовой книжке было заполнено уже четыре страницы. Доставщица телеграмм, билетерша в кино, контролер на станциях метро, кондуктор на загородных автобусных линиях. Все увольнения по собственному желанию.
Другие графы в ее анкете при поступлении на работу в бухгалтерию экспериментального завода выглядели так. Образование – незаконченное среднее. В партии и комсомоле не состоит. Под судом и следствием не была. По семейному положению – незамужняя. Домашний адрес: Деревянно-Слободской переулок, 33, квартира 1. Телефона нет. На фотографии, приклеенной к личному листку, выделялись глаза узкого, как бы монгольского разреза. И еще – губы, сложенные печально. Во всем остальном это было совершенно обыкновенное девичье, немного сухощавое лицо, с обыкновенной гладкой прической и маленькими серьгами в ушах. Двойная, свисающая низка искусственных янтарных бус делала ее лицо еще более вытянутым.
Из автобиографии, уместившейся на одной стороне бумажного листа и написанной, к чести Лики, без существенных грамматических ошибок, можно было еще узнать, что живет она вместе с отцом Петром Никанорычем, матерью Верой Захаровной и тринадцатилетней сестренкой Евдокией. Отец – пенсионер, мать – домохозяйка. Сестра в школе не учится по болезни.
Почти к каждому из этих пунктов анкеты и автобиографии следовало бы сделать некоторые совершенно необходимые примечания. Или хотя бы одно на все пункты сразу, но главное: Пахомов Петр Никанорыч – закоренелый пьяница, алкоголик.
Оттого он и пенсионер, инвалид второй группы в возрасте только пятидесяти двух лет. Пенсию ему по нескольку раз назначали и вновь снимали и все же чудом каким-то в конце концов оставили, пожалев семью. Исключительно!
Оттого и у Лики образование незаконченное среднее, оттого и в комсомоле она не состоит и незамужняя. Хорошо еще, хоть под судом и следствием не была. А могла бы оказаться. Отец упорно заставлял ее пойти на такую работу, где через Ликины руки проходили бы деньги. «Не будь дурой, что-нибудь и прилипнет!» Но Лика боялась этого, предпочитала как раз не иметь никакого дела с деньгами. Меняла же она так часто место работы единственно потому, что сестренка Дуся появилась на свет уродиком, горбатая, косоглазая, с сердечной недостаточностью и восемь-девять месяцев в году лежала прикованная к постели, а мать временами совсем не могла за ней ухаживать, лежала сама, до полусмерти избитая мужем. Петр Никанорыч был не просто пьяница, а буйный, хулиганствующий пьяница.
Опять-таки по этой же причине и жили они в дряхлом деревянном доме, неизвестно в какие сроки предназначенном к сносу, а пока густо набитом клопами и черными тараканами, бороться с которыми можно было только сообща, но дружбы в их доме как раз и не было. К тому же почти все остальные жильцы состояли в близких уже очередях на получение новых, благоустроенных квартир. Петр Никанорыч в очередниках вообще не значился. Райсовет ему отказал. Да его, собственно, и не интересовали новые дома. Он привык к своей двери и своему порогу, к своим стенам с клопами и тараканами, привык к прошитому шпагатом ватному матрацу.
Пенсию, разумеется, Петр Никанорыч всю начисто пропивал. Брал контрибуцию с Лики и с жены, которая прирабатывала дома, сидя у постели Дуси, вязанием шерстяных кофточек и детских гарусных шапочек, незаконно сбываемых потом из-под полы. Не хватало и этого, он шел в пригородные поезда, вихляя кривыми ногами, тащился по вагонам и собирал довольно приличный медный урожай. А Лика носила одну и ту же кофту, связанную матерью, до тех пор, пока эта кофточка не расползалась совершенно. Зимнее пальтишко служило ей уже пятый год и было узким, тесным, коротким в рукавах.
Вот это все было за рамками Ликиной анкеты и автобиографии. И может быть, отражалось только в печально сложенных губах на маленькой фотографической карточке, приклеенной к анкете.
На завод ей устроиться помог Александр. Ехал как-то поздним загородным автобусом, почти пустым, и разговорился с кондукторшей. Немножечко дерзкой вначале и в то же время с каким-то очень усталым, отмеченным тяжелыми заботами лицом. «Сестренка больная, постельная, ухаживать некому. С завтрашнего дня увольняюсь. А когда и куда поступлю потом?» – доверительно ответила на вопрос Александра, чем она так озабочена. И Александр с такой же доверительностью дал ей служебный свой телефон и обещал поговорить с начальством насчет работы, когда в этом будет нужда. Лика сказала, что ей хотелось бы устроиться наконец на постоянное место и в тепло, очень она боится простуды.
Позвонила Лика уже через две недели, объяснила, что сестре немного полегчало, что мама теперь и одна управится с нею и что сама она готова бы выйти на работу хоть сейчас. Очень трудно без заработка.
Потом они встретились несколько раз, и Лика ничего не скрыла от Александра, рассказала ему про всю свою горькую долю.
Маринич вскипел. Тут же отправился к ним на квартиру, застал Ликиного отца в сравнительно трезвом еще состоянии и припугнул его всем, что только пришло в голову: и милицией, и прокурором, и судом, и высылкой из Москвы. Наконец, видя, что для пьянчужки эти грозные слова и понятия – звук пустой, что пуган этим он уже, наверно, десятки раз и без толку, Александр мрачно, чеканя каждый слог, объявил ему: «Или займусь вами лично я». Категоричность заявления Маринича произвела впечатление, Петр Никанорыч вдруг подобрался: «Так я что же… Ну, не будем больше, если так…»
И кто знает, может быть, именно тогда впервые со всей отчетливостью шевельнулась у Александра мысль посвятить свою жизнь борьбе за справедливость, борьбе против всяческого негодяйства, а после – по-герценовски, вместе с Владимиром Мухалатовым, присягнуть в этом «перед лицом Москвы».
Главбух Андрей Семеныч долго чесал в затылке, не зная, что ответить на настойчивые просьбы Александра. Кандидатура-то предлагается с очень уж малым весом, опыта счетной работы совсем нет никакого. Но он был человек с добрым сердцем и все-таки согласился взять Лику. Картотетчицей с месячным испытательным сроком.
Выдержала она этот срок хорошо. А потом, когда штатная кассирша ушла в декретный отпуск, Александр убедил главбуха временно перевести на эту должность Лику. Работая кондуктором автобуса, она уже имела дело с деньгами. И все же хотя четыре-пять месяцев станет получать зарплату побольше, для нее это очень существенно.
Лика оправдала и новое назначение. Маринич гордился.
Сейчас она сидела напротив Маринича и вдохновенно наблюдала, как он передвигает косточки счетов по медным проволокам. Следила не только за косточками, сколько за движениями пальцев Александра. Он это чувствовал и оттого еще больше терял уверенность в правильности своих подсчетов. Когда его итоги не совпадали с выведенными в кассовом дневнике рукой Лики, Александр все равно сбрасывал косточки и вполголоса говорил: «Правильно!» Он знал – Лика не ошибется, Лика не подведет.
Был последний день месяца, и полагалось обревизовать кассу. По книге остаток наличности значился совсем небольшой. На последний день месяца, чтобы не портить качество баланса и не объясняться перед госбанком, старались не иметь в кассе значительных сумм. И за этим, по собственной инициативе, тоже следила Лика. К концу месяца она принимала подписанные чеки с осторожностью, расспрашивала Александра: «А успеем истратить наличные?» – и если это не удавалось сделать, брала от него распоряжение и тут же сдавала лишние деньги в банк. Такой дотошностью, несмотря на свой большой стаж, не обладала ушедшая в декрет кассирша. И Маринич уже несколько раз намекал главбуху Андрею Семенычу, что не худо было бы Пахомову вообще оставить на этой должности, а ту кассиршу «потом» перевести на картотеку.
– Семь рублей шестнадцать копеек… Молодец, Лика! – похвалил Маринич девушку, завершая подсчеты. – Опять красивый будет у нас по этому счету баланс. Так бы и по всем позициям.
– Подотчетники мучают, тянут? – вздохнула Лика. Она знала и это. – А кассу, Саша, пойдете снимать?
Он отказался. Зачем же? Такие пустяки: семь рублей… И вообще он полностью ей доверяет. Взял авторучку и расчеркнулся в журнале. Но Лика все равно не уходила. Сидела и смотрела, как Александр взялся за какую-то другую работу, как снова забегала его рука над счетами, перебрасывая желтенькие косточки. Ей почему-то очень нравилось глядеть на руки Маринича.
– Можно?
Вошел Власенков, один из младших сотрудников лаборатории, которой заведовал Мухалатов. Он ездил в Ленинград добывать какие-то особенные приборы. На его командировочном удостоверении размашистым почерком Мухалатова было написано: «Задание выполнено. Прошу командировку продлить». И ниже резолюция Фендотова: «Командировка продлена до 29 мая».
На ловца и зверь бежит: явился подотчетник. Очень хорошо, вовремя. Александр повертел командировочное удостоверение, железнодорожные билеты, счет гостиницы, пришитые нитками к заполненному бланку авансового отчета. Все в полном порядке.
– Спасибо, товарищ Власенков! – сказал он. И принялся тут же проверять правильность расчетов по начислению суточных и квартирных. – Да вы садитесь. Понравился Ленинград? Хороший город! А чего это вам к шести дням еще шесть дней добавили?
– Город хороший, да посмотреть на него и за двенадцать-то дней было некогда, носился как черт из конца в конец. Ломал рогатки, давил из бюрократов цикорию. Издержался: такси, ресторан, за гостиницу платил в сутки три рубля, а вы только по рубль восемьдесят две принимаете. Грабеж все-таки это, товарищи бухгалтера! – сердито сказал Власенков. И крупные, толстые губы у него презрительно перекосились. – Теперь на полмесяца, по существу, остался я без зарплаты. Вам-то что: дебет-кредит, будь здоров!
– Ничего не поделаешь, для всех так, такая норма. Это не от нас, от Министерства финансов зависит, – не обращая внимания на грубый тон Власенкова и как бы извиняясь перед ним, сказал Маринич.
Он привык уже, что чуть ли не каждый подотчетник, возвращаясь из командировки, ругает его самыми злыми словами. И все за неполную оплату гостиниц, за неоплату постельного белья в мягком вагоне, комиссионных при покупке билета в кассах городских станций. Действительно, почему это так? Почему, если разрешен проезд в мягком вагоне, человек должен спать в нем без простынь и одеяла? Почему человек должен покупать билет на вокзале за несколько часов до отхода поезда, рискуя вообще не попасть на него? Или – плати, плати свои денежки.
– Законники! – между тем продолжал издеваться Власенков. – Самих бы вас погонять по командировкам…
У Маринича зачесался язык ответить Власенкову такой же грубостью, но он все же сдержал себя. Нет ничего более унизительного, как ввязываться в перебранку с горлопанами. Никакой логикой их не убедишь, а тем более не перекричишь. Есть у них еще и такой испытанный прием. Вдруг остановиться и убивающе-тихим голосом строго спросить: «Да вы что на меня орете? Хулиган!» И как на это ответишь…
Маринич стиснул зубы. Пусть, пусть изливается, а он, бухгалтер, обязан делать то, что по службе ему делать положено. Уже не чувствуя прежнего расположения к Власенкову, он молча закончил проверку и так же молча выписал ордер.
– Вот возьмите. У вас перерасход двадцать три рубля сорок две копейки. Но я выписал этот ордер завтрашним числом. Сегодня у нас в кассе нет такой суммы.
Власенков сострадательно покачал головой. Сказал убивающе-тихо:
– Интересно, за что вы зарплату получаете?
Лика вдруг оскалила зубки, словно собираясь куснуть Власенкова, и выдохнула со свирепостью, которой обзавелась, работая кондуктором автобуса на трудных линиях:
– Вот хам!
Маринич протестующе поднял руку. Власенков с угрозой повернулся к девушке. Но в этот момент взгляд Маринича нечаянно упал на документы, приложенные к авансовому отчету, и в какой-то игре света он явственно различил, что счет на оплату гостиницы очень ловко подчищен, исправлены цифры, сумма прописью и вместо 23 мая подведено – из тройки девятка – 29 мая.
В сравнительно короткой еще бухгалтерской практике иметь дело с подложными документами Мариничу не приходилось. Он густо покраснел, не веря даже сам себе, своим глазам и не зная, как ему поступить.
– Слушайте… товарищ Власенков… – сказал в растерянности. – Верните ордер… Тут у вас…
– Что у меня? – голос Власенкова зазвенел металлически.
– Под… чистка… Вот…
Власенков как-то расслабленно уронил толстую нижнюю губу. И тут же овладел собой. Потянулся к отчету. Но Маринич успел придавить бумаги своей рукой. Теперь он был уже уверен.
– Подделка, – сказал он тверже. – Вы подделали счет гостиницы. И выехали из Ленинграда не двадцать девятого, а двадцать третьего. А продление командировки получили обманом.
– Ах, вот как! – И без того широкий в плечах, крупный Власенков стал словно бы и еще крупнее. Вдруг перешел на «ты»: – Как точно ты все это знаешь! Ты ездил вместе со мной?
– Я вижу…
– Дубина! – Он снова сделал попытку завладеть документами. И безуспешно. У него в горле клокотала злость. – Дубина! Ты посмотри не… а глазами на компостер билета – увидишь, когда я приехал. Счет! В гостинице его не захотели переписывать. За оскорбление я тебя еще к ответственности привлеку. Дай документы! Ну! Покажу их Мухалатову, Фендотову…
– Я сам покажу кому надо, – теперь уже совершенно твердо сказал Маринич. И сразу же опять заколебался, рассматривая железнодорожный билет. – Компостер… двадцать девятое…
– Вот то-то же! – удовлетворенно проговорил Власенков и несколько притушил металл в голосе. – Поосторожней надо быть на поворотах.
– Так, а билеты – что? Пойдите на вокзал к поезду, у приезжающих сколько хотите ненужных им билетов выпросить можно, – вмешалась Лика. И снова зло оскалила зубки, словно собираясь куснуть Власенкова.
Тот неожиданно расхохотался. Никакого металла в голосе у него уже не было. Заговорил, как бы посмеиваясь над собой:
– Вот черт! Выходит, я поддурил Фендотова, Мухалатова, а сам эти шесть дней провалялся на постели дома, в Москве. Хитер мужик я, оказывается. – И махнул брезгливо рукой. – Да ну вас к лешему! Не платите хоть и вовсе ничего. Переживу. Пользуйтесь! Пользуйтесь!
Он швырнул ордер на стол. И тут же, пользуясь замешательством Маринича, очень ловко выхватил из-под руки у него авансовый отчет. Быстро-быстро изорвал вместе с документами в мелкие клочки и засунул их в карман пиджака.
– Вот так! Не платить – так не платить уж и совсем ничего. Подавитесь! Черт с вами!
И грузно зашагал к двери, прямо и гордо неся голову. Лика вслед ему зашипела:
– Ну и гусь!
– Гуси подделкой документов не занимаются, – сказал Маринич. – Лика, не обижайте гусей.
– За двадцатку и на такую подлость пошел! Саша, а теперь, раз отчет он не сдал, так с него ведь и аванс взыскивать надо? Дурак! Погорел на свои кровные полсотни.
– Он погорел больше, чем на полсотни. За подделку документов он будет отвечать в уголовном порядке!
– Вы не простите ему? – уже немного испуганно спросила Лика.
– Не прощу! Не могу простить, – твердо сказал Александр.
Обещание, данное «перед лицом Москвы», обязывало к этому.
Руки его подрагивали от волнения, так неожиданно разыгралась эта безобразная история. На душе было невыносимо противно. Оказывается, поймать на маленьком, грязном деле подлеца – радость совсем небольшая. Черт! И нужна же была этому Власенкову какая-то несчастная двадцатка!..
Занятый одной этой мыслью, Александр достал из сейфа, стоящего у него за спиной, готовый подписанный чек и отдал Лике, сделав пометку на обложке чековой книжки.
– Завтра получишь. Две тысячи. Тут отпускные Дроздову и Петровскому. А еще – оплатишь вот эту ведомость на выдачу премиальных.
Он рассеянно простучал ее на счетах раз и другой и вывел под жирной чертой итог ведомости: 1171 рубль. Повторил его прописью.
Лика взяла документы. Ушла с явной неохотой, словно бы ожидая, что Маринич ее остановит, вернет и можно будет с ним еще поговорить.
Вскоре зазвонил внутренний телефон. Маринич снял трубку. Услышал немного ленивый голос Мухалатова:
– Слушай, Сашка, ну что ты там к Власенкову придрался? Все ведь было оформлено правильно. А по существу и тем более – правильно.
– Ого! Да у него подлог. Подделка! – закричал Александр. – И порядок требует…
– А это порядок, – с той же ленивой тягучестью перебил Мухалатов, – это порядок, когда человек по служебной необходимости вынужден по Ленинграду из конца в конец гонять на такси, а ты ему фигу?
– Ему – суточные…
– Ты прокормись на эти суточные! Он платит за номер в гостинице трешку, а ты ему – рубль восемьдесят. Это порядок?
– Так по норме. Для всех.
– Слушай! Ну что ты равняешь Власенкова, скажем, с Фендотовым? «Норма для всех». А зарплата его и зарплата Фендотова? У мужика семья. Надо же понимать. Потом, если бы это, скажем, приписка за невыполненную работу – согласен: обман! А здесь совершенно законное и честное возмещение того, что человеком в действительности израсходовано.
– «Законное»! Это уголовщина! Володя, я тебя не понимаю, ты смеешься или… – От волнения у Александра перехватывало в горле, он запинался. – Ты же сам… ты сам… на Ленинских горах… ты помнишь, говорил… обещал… бороться со всякими гадами…
– Да ты хоть гадом Власенкова не называй! – Мухалатов заговорил басом. – Гадов действительно давить надо. И я их буду давить! А создавать из честных людей уголовников – это как раз на пользу гадам.
– Честные люди подделкой документов не занимаются.
– Заладил! Ну, виноват мужик – с тобой заранее не посоветовался, как лучше сделать. Так подскажи ему, найди свой способ компенсации. На то ты и бухгалтер. А ты уж с места в карьер: подлог, уголовщина, караул, ограбили государство! Еще в прокуратуру сообщить догадки хватит?
– Обязательно!
Трубка отозвалась частыми, короткими гудками.
До самого конца рабочего дня Маринич уже не мог сосредоточиться. Писал – и делал грамматические ошибки. Считал – и получались все время разные итоги. Брался за арифмометр – и умножал вместо деления. Пробовал сам вызывать по телефону Мухалатова, надо же до конца, по-дружески, с ним объясниться, – Владимир не отвечал. Заглянул в кабинет к главбуху – и Андрея Семеныча на месте не было.
Надо ли сразу же готовить бумагу в прокуратуру? Или, может быть, пока только докладную Фендотову? Или просто рассказать обо всем секретарю партбюро? Власенков – беспартийный…
С кем бы посоветоваться?
В ушах еще звучал возмущенный голос Владимира. Вообще-то он умница, и в словах его доля истины есть. Власенков собственных денег, конечно, израсходовал больше, чем полагается ему получить по нормам. Но нельзя же подделывать документы! И не он один, все командированные получают по этим нормам.
Если верить Мухалатову, Власенков порядочен в высшей степени. Вдруг это действительно лишь необдуманно глупый поступок честного человека? А поднять сразу шум – значит неизбежно испортить ему «биографию». С кем попало начинать разговор об этой истории никак нельзя. Да-а… Вот загадана загадка!
Спросить бы совета у матери. Она вдумчивая, рассудительная. И справедливая. Но сегодня она на дежурстве в больнице и не вернется домой даже к началу завтрашнего рабочего дня. Можно ли отложить это дело или следует ковать железо, пока горячо?
Так, ничего не решив, Александр просидел до конца занятий в конторе. У проходной он встретился с Ликой. Это повторялось давно уже, каждый день. Похоже было, что девушка нарочно здесь его поджидает. И хотя на дню они видели друг друга по многу раз, Лика всегда встречала Александра широкой улыбкой.
– Вы домой, Саша? – спросила она. И тут же отвела взгляд в сторону, прикусила губу. Иначе как погасить улыбку?
– Вообще домой. Но сперва надо зайти в столовую, пообедать. Мама сегодня на дежурстве. Хочешь составить компанию?
– Хочу, – немедленно сказала Лика.
И снова принялась гасить улыбку. Ни разу еще Маринич не приглашал ее пообедать с ним вместе.
В столовой они уселись в уголок, и два места остались пока еще, как нарочно, незанятыми. Официантка не спешила подойти. Лика уперлась локотками в стол, положила подбородок на раскрытые ладони и стала молча смотреть на руки Александра. Он это заметил, и ему сделалось как-то неловко, не по себе. Руки у него как руки. Что она всегда находит в них интересного?
А Лика сидела, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, щурила и без того узкие глаза с подкрашенными ресничками и все улыбалась. Теперь уже совсем не Александру – самой себе, какому-то своему, известному только ей одной счастью.
А Мариничу вдруг вспомнилось кафе «Андромеда», коктейль с пломбиром, фонарики, сумеречно горящие под потолком, саксофон, гудящий и подвывающий так, что под ложечкой становилось сладко. И Римма Стрельцова, о которой он подумал с легкой завистью к Владимиру: почему не успел или не сумел в нее влюбиться? А Римма тогда смотрела на Владимира точь-в-точь так, как смотрит сейчас на него Лика.
Александр схватил лежащее на столе меню.
– О, да сегодня блины! – закричал он. – Вот это здорово! Люблю! Закажем?
Лика сидела все такая же, внутренне счастливая, а ко всему остальному совсем безразличная. Александр угадывал – и не мог разгадать до конца, что это значит. Понимал – и не мог понять, что девушке просто очень приятно сейчас пообедать с ним за одним столом…
– Ты согласна на блины? Лика!
…и все, что он закажет для нее, – все будет вкусно.
– Лика! Ты слышишь: бли-ны! – повторял Александр, уже забавляясь глухотой Лики.
Она вернулась на землю. Сняла подбородок с распахнутых ладоней. Улыбнулась. Уже Александру, не себе.
– Вы в блины… влюблены, – сказала она.
И слезинка зазвучала в ее голосе от обиды, что ничего-то Александр не понимает. И прорвался немного нервный смешок оттого, что нечаянно получились у нее почти стихи. Глупые стихи. Такие, как чаще пишут на рекламных плакатах, чтобы люди читали и улыбались.
Но – может быть – и запоминали их.
