Текст книги "Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 46 страниц)

– Костенька, я больше не могу, я должна всю правду… – Она говорила часто-часто, видимо боялась, что не успеет до конца рассказать, пока Ленька ходит за пряниками. – Костенька, делай со мной что хочешь… Я тебе врала, я тебе все врала… Я не послала твое письмо Шахворостову, я ему написала сама…

Здрасте-пожалте! Чего опять этот Шахворостов ей дался? Будто нет ничего на свете важнее, никого интереснее.

– Шура, да плюнь ты на все это, – сказал я решительно. – Я написал, ты написала, он написал, мы написали. Я и слышать об этом не могу. Стоит страдать! Ну, написала – и ладно. Включай музыку!

– Костенька, нет!.. Я вовсе запуталась. До того запуталась… Я не знаю… Я написала еще и Тетереву…

– Фью! Тетереву? Ну, так я и думал, что там фальшивка какая-то. А они, чудаки! – Я захохотал во все горло, вспоминая, с какой серьезностью и сочувствием читал вслух Вася Тетерев это письмо. – Вот это купила ты наших ребят так купила! Сказать им – действительно разорвут тебя на куски.

Шура потянулась через стол, схватила меня за руки.

– Да нет, нет, ты не шути, это же очень серьезно! Костенька, я за тебя боялась…

– Снова здорόво! Боялась за меня: Шахворостов рассердится. Вот она, «защита королевой». Э-эх!..

Но Шура продолжала и говорила что-то странное, дикое, говорила все так же часто:

– …я за себя боялась… Если я ему не помогу, он и меня посадит. Помнишь, в его письме: «Ты тоже была не святая»? Костенька, ну, честно, честно сейчас, ни капельки, ни одного слова не вру… Когда уволили меня с теплохода, мне Шахворостов помог… И познакомил с одним своим другом. Тогда я вовсе не думала – выйду замуж. А получилось так… И вот стала я… Там, на Севере, я продавала, что посылал Шахворостов нам, моему мужу… На много тысяч… Мне тогда хотелось, чтобы у меня было много… Ну, всего: и денег, и платьев, и украшений, и всюду ездить, ну, в общем жить хорошо… Я работала, и он работал, муж мой, чтобы было незаметно. Оба на морозе работали. И в пургу. Тяжести разные… Как мне все это доставалось!.. А мне хотелось, чтобы еще и еще деньги… Чтобы потом долго было все у меня, а мне не работать… Мы же не государство обкрадывали. Люди сами знали, что платят дороже. Но им очень хотелось купить такое, чего нигде не достанешь… Особенно заграничное… Ведь каждому за хорошую, красивую вещь заплатить лишнее не жалко… И мне тогда не стыдно было… – Она заплакала горько-горько навзрыд. – Теперь мне ничего не нужно, Костенька. Я ничего не хочу… Я хочу только… только… Я думала, всему давно конец….. Я же полтора года брошенная… Кроме проклятой отметки в паспорте, мне от него ничего не осталось… А Шахворостов за мной десять тысяч считает. Костенька, какие три тысячи ты ему должен?..

Бедная Шура, действительно, как она запуталась! И думает, наверное, что и мои три тысячи, «долг» Шахворостову, – это тоже какие-то расчеты с ними по купле-продаже. Ну что мне делать с ней? Какая она убитая, жалкая! На дверь показать: «С такими я даже разговаривать не желаю?» За Шахворостова и то ребята вон как вступились. А что Шура, разве хуже его? Вася Тетерев сильно сказал: «А ты, Барбин, хочешь, чтобы в коммунизм пришли одни прокуроры?»

– Шура, – сказал я, – а сейчас, вот сейчас забудь все старое совесть твоя чиста?

Она посмотрела на меня заплаканными глазами. Взялась рукой за шею.

– Костенька… ну, я не знаю, как еще сказать. Неужели больше не веришь?

– Ладно. Все! Что написала – написала. А теперь забудь, что на свете есть Шахворостов. Не бойся его и не думай о нем. Работай – и все! – Мне захотелось закончить наш разговор шуткой. – Сегодня ведь суббота, твой самый любимый день. А? Но, может быть, понедельник все же лучше? Когда пойдешь на работу, сравни…

Влетел Ленька с полными руками разных пакетов. Вывалил на стол. Заорал:

– На все! Я угощаю. А это…

Он развернул бумажку и вытряхнул два каменных цветочка-брошки, совершенно одинаковые. Ты гляди, какой стал рыцарь! Протянул одну Шуре.

– Тебе. А другой – Маше.

Шура взяла цветочек:

– Спасибо, Ленечка!..

И вдруг, снова брызнув слезами, выбежала из-за стола. Из кухни. Из комнаты, И я услышал, как застучали ее каблуки на лестнице.

Во дворе я не успел догнать Шуру, а бежать за ней по улице было нельзя. Вы сами представьте картину: девушка в слезах, а за ней здоровенный парень гонится. Это для посторонних. А соседи, кроме того, все знают Костю Барбина и знают, что жена его, Маша, в Москве.

Я вернулся, Ленька смирненько сидел, разложив свои покупки. Он действительно нисколько не оставил денег себе, израсходовал все. Такой щедрости у Леньки никогда раньше не было. И вообще на лице у него сейчас мелькало что-то юношеское, и сидел он прямее. Словно этот последний экзамен сразу перевел его не только в восьмой класс, но и в старший возраст.

Глазированные пряники высокой горкой лежали на тарелке. И мне вспомнилось, как всего лишь в прошлом году Ленька купил и принес вот так же полкило пряников, а пока я заваривал чай, он все их облизал в надежде, что я побрезгаю и пряники достанутся ему одному.

– Ну что ж, брат Ленька, – сказал я, – давай чай пить!

– А она хорошая, – сказал Ленька.

И больше мы ничего не говорили. Пили чай.

Не знаю, о чем думал он. А я думал так. Вот завтра я пойду к Васе Тетереву в гости, соберутся свои ребята. Будет весело. Послезавтра – на работу. Кессон все идет и идет в глубину. Хорошо! Может, уже через четыре дня приедет инженер Мария Степановна Барбина. А главное, моя Маша! Алешка вот-вот заговорит и встанет на ноги. Ленька – почти студент. Сам я осенью поступлю в институт на заочное. Словом, все ясно, просторно, открыто и хорошо. А «королева» Шура будет стоять у своей тележки, считать мокрые пятаки, с тревогой вынимать из почтового ящика письма и приходить домой, не знаю тоже, к веселому ли разговору. «Она хорошая», – сказал Ленька. Почему в годы Шуриной юности полюбилась ей суббота, а не понедельник?

Глава десятая
Дина поправляет

Леньку похвалил я напрасно. Юношей он пробыл неполный день, вторую половину субботы. А в воскресенье с утра превратился снова в мальчишку. Он превосходно знал, что я приглашен на обед к Тетеревым. Значит, он должен был сидеть дома и нянчиться с Алешкой. Хотя бы то время, пока мы обедали. Но он тихонько поднялся утром, доел глазированные пряники, забрал с собой весь хлеб, сахар, неоткрытую банку консервов «лещ в томате», а в кухне на столе оставил записку: «Я отправился на Столбы со Славкой Бурцевым». На Столбы – значит, на весь день. Вот тут и соображай: идти или не идти в гости? Я пошел. Погрузил Алешку в коляску, туда же положил две бутылки портвейна, бутылку кипяченого молока, штук пять сухих простынок, «Сагу о Форсайтах» – Дина узнала, попросила почитать – и тронулся в путь.

У меня был запас времени, я провез Алешку по набережной, показал ему бык, где работаю, показал понтонный мост, который только начали наводить, поднялся на горку, что высится над музеем, и оттуда мы вместе полюбовались на правый берег с его сплошными заводами. А потом я повез парня просто по улицам города. И, не знаю как, очутился на углу возле аптеки. Шура стояла у своей тележки в белом халате, похожая на врача, нацеживала в стаканы сироп и газированную воду, рылась в тарелке с мокрыми пятаками. Меня она не заметила. Я почему-то моментально повернул коляску с Алешкой, покатил ее в обратную сторону. И очень боялся, вдруг за спиной услышу: «Костенька!»

Тетеревы жили в большом каменном доме на пятом этаже. И с очень крутыми лестницами. Я подумал сперва: «Оставить коляску внизу. Но, во-первых, ее могут увезти, мягко говоря, несознательные элементы, потому что вещь очень красивая, а во-вторых, мне не забрать в охапку все сразу: Алешку, три бутылки, запас простынок и «Сагу о Форсайтах». И я решил подняться на пятый этаж по лестнице вместе с коляской.

Но когда я пробовал толкать коляску, она своими маленькими колесиками упиралась в ступеньки, а когда я на очередной площадке разворачивался и пробовал ее тащить за собой, Алешка поднимал крик, потому что он оказывался вниз головой и на него катились бутылки. Наконец я сообразил: поставил коляску себе на плечи и великолепно осилил остаток пути.

Все были уже в сборе, недоставало только Виталия Антоныча.

Алешку у меня немедленно подхватила какая-то Васина бабушка – я всегда их путаю: Елизавета Ефимовна или Вера Прокопьевна – и утащила не знаю куда.

Вообще, если идти в гости к Тетеревым, нужно брать с собой список, чтобы не запутаться, кого как зовут, – двадцать один человек не шутка! Правда, в последнее время им дали еще одну квартиру, потому что в прежней у них было, как в вагоне пригородного поезда: можно стоять, можно сидеть, а ложиться не разрешается. Но они, между прочим, даже ложились. И вообще жили очень дружно. Я не знаю, как они поделились на две квартиры. По-моему, никак. Только прописались в милиции, кровати развезли, а спали на них кого где ночь застанет. Надо сказать, что вторую квартиру дали им далеко от первой, совсем в другом конце города.

Придешь к ним вечером, только и слышишь: «А Тонечка где? Она ночевать будет там?» Или: «Тетя Нюра, я лягу сегодня здесь, на Пашкиной кровати?» Или: «Бабуся, пусть Вовка идет туда».

Так и обедали. То вдруг к одному столу соберется человек пятнадцать, и «главная бабушка» не знает, как племя свое рассадить, где взять тарелки и где взять супу в эти тарелки. То наготовят на полное семейство, а явятся к столу всего пятеро. Остальные «туда» ушли. Вася все добивался, чтобы в обе квартиры им поставили телефоны, тогда бабушкам было бы легче управляться. Диспетчеризация.

При общих для всей семьи званых гостях за столом распоряжалась «главная бабушка», по-моему Елизавета Ефимовна, а если персонально своих гостей созывал Вася, командование поручалось, конечно, Дамдиналии Павловне. Делала она это с большим удовольствием, не знаю, с каким умением, потому что у Дины всегда получались какие-нибудь накладки. Или селедку с луком поставит на стол уже после компота, или вдруг окажется, что еще в самом начале обеда гости съели весь хлеб и кому-то бежать в булочную. Но у них даже и это всегда выходило весело, со смехом. За столом Дина сама почти не ела, а только хохотала.

Все сбежались, когда я вкатился со своей коляской в переднюю. Дина меня поцеловала: «За Алешку». И тут же на совесть треснула по щеке: «А это за бутылки». Вообще она очень любила целоваться. Не знаю, только на народе и с посторонними или всегда.

К столу она нас не пустила, загнала в другую комнату, где был патефон.

– Пока Виталия Антоныча нет, покрутите пластинки.

Жен Володи Длинномухина и Пети Фигурнова она забрала с собой:

– Девочки, поможете свеклу чистить, у меня винегрет еще не готов.

Но мы пластинки не стали крутить, а попросили Васю Тетерева сыграть на мандолине. Он очень красиво играл серенады и неаполитанские песенки. А Тумарк тихонечко напевал слова. Голос у него приятный, как раз для неаполитанских песенок. И всем это очень понравилось, такой концерт. Только один Кошич сказал хмуро и словно бы вскользь: «Мандолинят из-под стен: тара-тина, тара-тина, тэнн». Но это можно было принять и как декламацию к случаю.

А потом начался разговор. Всякий, пестрый. Его не только в книгу, а и на пленку не запишешь, не поймешь, что к чему, – лоскутки. Словом, по поговорке: и о дровах и о грибах. Вася Тетерев упомянул о повести, которую он недавно прочитал. Оказалось, ее читали все.

Суть дела такова. Московский парнишка, десятиклассник, едет куда-то на большую стройку в Сибирь. Парнишку в семье от всякого физического труда оберегали, да и какой там физический труд в московской квартире, когда человеку даже не нужно ни дров наколоть, ни воды принести, ни ведро мусора на помойку стащить! В школе парнишке почему-то внушили, что труд – занятие пустяковое, все делается по щучьему велению, без пота, без усталости, без мозолей. Учителя, сторожихи и уборщицы в этой школе совсем не трудились; то же самое и его папа с мамой и все родственники; мужчин никогда не было дома, а женщины все время крутились около зеркала и шили себе неизвестно на какие деньги новые платья. Так что живого примера большой трудовой жизни у парнишки не было вовсе. Книги читал он исключительно про шпионов и уголовников, которых ловят, как бабочек сачком, про полеты в бесконечность и куда-то дальше, где весь труд такого полета – один раз на старте нажать кнопку. Других книг то ли он сам не брал, то ли библиотекари ему не предлагали, то ли писатели для него не писали, – словом, из книг он тоже понял только одно: жизнь проста и легка, знай нажимай на кнопки и на пробки. А пшеница растет на полях, плавится руда в доменных печах, и заводы, фабрики, дома воздвигаются как-то так, сами по себе, без приложения силы рук человеческих. И никто, никто не говорил ему о жизни настоящей правды. И родители, и учителя, и газеты, и книги – все чего-то хитрили, приглаживали, прятали. А руки свои на ночь он сам смазывал питательным кремом «Снежинка».

Как видите, парень – хлюпик. Но за работу на стройке взялся честно. Распузырил себе кровавыми мозолями руки, ноги повывертывал в глине, живот надсадил и нажил бронхит в холодном, сыром котловане. Ночью кашляет, стонет, мечется, во сне проклинает родителей, школу и книги, газеты, почему они все скрывали от него правду жизни, а утром снова на дрожащих ногах и под дождем идет в холодный, сырой котлован, натирает на руках мозоли, уже такие, что пальцы совершенно согнуть невозможно и приходится орудовать лопатой, притиснув ее локтем к боку. Он бы умер от мучений прямо там, в котловане, но рядом работают девушки, легко и весело, без всяких мозолей, без бронхита – и парень держится, копает землю, хотя в голове у него нет уже никаких мыслей, кроме одной, страшной: «Вот она какая, настоящая жизнь. Будь проклята школа!» И он бы все же, наверно, умер, но девушки показали ему, как нужно держать лопату, и напоили молоком с содой. Кашель прошел, мозоли тоже. Наступила хорошая погода. Котлован закончили и начали кирпичную кладку. Парень занял первое место, девушки – второе. Парень послал родителям письмо: «Теперь я знаю, что такое труд. И я люблю труд. Остаюсь в Сибири навсегда». Не помню только в точности, женился или не женился парень на этих девушках. Кажется, все-таки женился. На какой-то одной.

Вася Тетерев сказал:

– Хорошая книга. Я ее прямо за один присест проглотил, а Дина, по-моему, раза три перечитывала. Как там дана Сибирь! А стройка! Девушки какие! И парень из хлюпика стал героем. Мне очень нравится мысль автора: труд переделывает человека.

– Читаешь другие книги – скука, – поддержал Тетерева Петр Фигурнов, – словно инструкцию читаешь. Все там описано, что из чего делается, как делается, какой брак на производстве бывает и как с ним бороться. А вот пойти мне потом на это производство работать – все равно ничего знать не буду. Читал инструкцию, а какую-то все же неясную. И не с полным доверием к ней. Все-таки писателем, а не инженером написана! Откуда ему все тонкости в деле знать? Ухватится в производстве за что-нибудь завлекательное, а оно не главное. Вот журналы «Знание – сила» и «Техника – молодежи» – это да! Там точная наука. Настоящая. И написано очень понятно. Коротко. Все как-то плотно, вместе. Не надо вот такую книжищу читать. Науке, производству любовь и природа там не мешают.

Тетерев:

– Да ты, Фигурнов, не про журнал «Знание – сила», ты про эту книгу скажи свое мнение. Нам очень интересно знать твое мнение о книге. Я думаю, оно есть у тебя.

– Так я уже и сказал. Для ясности. Нравится. Захватывает. Где о самом парнишке и о девушках.

– Язык прекрасный, чистый, – сказал Тумарк, подергал челочку на лбу и сразу подтянулся, откинул голову, стал в позу лектора, какую он принимал всегда, когда разговаривал с нами об искусстве. – Язык у автора великолепный. Книгу вслух очень легко читать. Природа там тонкой кистью выписана. Это не Пришвин, но к Пришвину приближается. И характеры обрисованы крупно, ярко. Конфликт взят очень острый: разрушение у человека иллюзий, ложных представлений о действительности. Человек слабый, маленький, вышел в открытое море жизни, оно его может погубить, захлестнуть, но человек выходит победителем. Книга эта по смыслу своему, по своей тональности как древнегреческая трагедия: человек бросает вызов… богу! Столкнулись два титана, всемогущее божество – жизнь и человек. Мы с мамой думаем сделать по этой книге инсценировку для театра. Ух какая сильная получится сцена, когда парень стоит с распухшими руками, ноги дрожат от усталости, голова кружится, надо успеть закончить котлован, а тут надвигается гроза с ливнем, который может все смыть, уничтожить!

– Погоди, Тумарк, – сказал я, – но ведь он же просто так, столбом стоял в котловане! Мучился.

– А это не имеет значения, – возразил Тумарк, – в художественном произведении всегда выделяется психологически самый сильный момент. Он преодолевает себя в это время.

И мы заспорили:

– А что завидного в этом моменте? Парень – хлюпик. Черт его знает, как он вырос таким! Ну, привыкает к работе. И ладно. В чем тут подвиг?

– Костя! Он духовно пересиливает свою физическую слабость.

– Так он же в котлован, как на казнь, идет!

– Вот это и здорово. Это показывает мужество человека.

– Не понимаю. Тумарк, ты когда-нибудь на теплоходе или теперь в кессоне так вот стоял, с распухшими от работы руками? Шел на работу, как на казнь?

– Костя, так нельзя сравнивать. Мы же с тобой ниоткуда не приехали. И родители нас не баловали.

– Ну да, и школа нас не погубила, а мы ведь с этим хлюпиком по одним программам учились. И для нас почему-то совсем другие книги были написаны. Леньке моему таблица умножения никак не давалась, мучился человек, едва-едва в четвертом классе ее запомнил. Так что же, теперь о нем книги писать? Он герой?..

– Костя, это не совсем одинаково. И не типично. А таких, как тот парень, много.

– Ну, во-первых, я не верю, что их очень много. Во-вторых, нас, кто ниоткуда не приехал и от работы в обморок не падал, куда больше, а о нас с таким умилением книг не пишут. И, в-третьих, такой книгой человека вернее от труда оттолкнешь, потому что труд там показан мучительным и тяжелым. А это неправда!

Я не знаю, сколько бы еще мы вдвоем с Тумарком спорили, потому что остальные ребята слушали и нам не мешали, но влетела Дина.

– Это невозможно! – сказала она. – На третье у меня было приготовлено ягодное желе, от вашего крика оно все расклеилось. И Верочка Фигурнова в испуге: «Они нехорошо спорят. Костя обижает приезжих». Казбич, миленький, я всегда ваша защита, хотя я тоже ниоткуда не приехала. А кроме того, пришел Виталий Антоныч. Поэтому к столу.

Она, так сразу взяла все в свои руки, что никто и не пикнул, даже Кошич, которого от «миленького Казбича» прямо передернуло. Мы сели как попало, но Дина сейчас же сделала свои поправки:

– Мужу с женой рядом нельзя. Двум мужчинам рядом тоже нельзя.

И я оказался соседом «главной бабушки». Кошича она посадила в конце стола, рядом с Верочкой Фигурновой: «Ухаживай, дорогая, за ним». Но через минуту вытащила ее, послала к Виталию Антонину, а сама заняла Верочкино место.

– Можно? – спросила Кошича. – Мне здесь удобнее. – А ко всем: – Напоминаю. Порядок у нас постоянный. Пьют и едят без приглашения. Женщины ухаживают за мужчинами. Но не особенно. Только там, где опасно, где мужчины могут запачкать скатерть. Кто вздумает выпить лишнее, вспомните о моей профессии. Не пощажу. Смеяться – без нормы. Меня Язвой не называть, Дуоденалией – можно. Уксус в чайнике. Начали!

Не знаю, кому как, а мне порядок в доме Тетеревых и сама Дина очень нравились. Все просто, открыто, без церемоний. И весь дух у них в доме светлый, бодрый, я бы сказал, возвышенный. Я никогда не слышал у них, чтобы говорили о ценах на картошку, чтобы жаловались на управдома или на горсовет, почему в квартире рассохшийся пол не перестилают, чтобы вздыхали: как это врачи до сих пор не могут надежно вылечить рак!

И Вася, когда домашний, говорит – не подбирает слова, как для стенной газеты. Прежде, еще на теплоходе «Родина», мы только и знали его одним: весь в своей должности. Даже больше, чем надо. Хотя и тогда мы понимали: Вася добрый, простой. А сухие, скучные слова из него всякие протоколы и деловые бумаги вытягивали. Теперь он с бумагами дела почти не имеет.

Я не буду описывать, как был накрыт стол и чем нас кормили. Это неинтересно. Обед как обед. Настоящий, рабочий, какой бывает в воскресенье, когда торопиться некуда, и повкуснее чего-нибудь на закуску поставить можно, и даже выпить, кому нравится. Но, кстати сказать, Дина напрасно, только для остренького словца грозила своей профессией. Среди нас не было таких, никто из нас не любил петь «Шумел камыш, деревья гнулись». Да и трудно это было бы сделать у такой хозяйки, как Дина. Она все время вызывала каждого на разговор. Попробуй заскучай, помолчи или запой «Камыш», когда тебе нужно отвечать на вопросы! Поэтому за столом у нас стоял беспрерывный веселый галдеж.

Особенно хохотали мы, когда кто-нибудь из ребят все-таки «ляпал» на скатерть, потому что по Дининым суровым правилам отвечали за своих соседей женщины и должны были тут же исправлять беду: нашатырным спиртом, солью или теплой водой с мылом.

Но посреди сплошной зыби такого веселого смеха, тоже по обычаям Дины, обязательно появлялись и островки, когда все должны были замолкнуть и послушать одного. У Дины для этих случаев была сигнальная дудочка, детский рожок.

Первый такой островок появился у нас, когда поднялся Виталий Антоныч. Дине даже подудеть не пришлось. Она только предупредила:

– Виталий Антоныч может произнести любую речь.

И он сказал, вглядываясь на свет в фужер, наполненный чуть желтоватым виноградным вином:

– Моя здравица, дорогие, за наших матерей. – Он поклонился в сторону «главной бабушки». – А прежде всего за нашу великую мать Родину, которая сделала осмысленным труд человеческий. Меня тянет по-стариковски в воспоминания. Сдержусь. Скажу только, что мост через Енисей в моей жизни двадцать четвертый. А я всю жизнь кессонщик! Я не знаю, сколько я еще построю мостов. Сердце Байрона, вы, наверно, читали, ребятки, похоронено в Греции, которую он очень любил. Я бы хотел, чтобы мое сердце, когда придет пора, похоронили в кессоне, на дне реки… Хозяйка грозится. Не буду. Вот вы, речники, вы построите для своего города мост и вновь вернетесь к родному Енисею. А я никогда не построю до конца «своего» моста, потому что все будущие мосты тоже мои, хотя специальность моя будет называться как-то иначе. Куда я вернусь, закончив мост на Енисее? Мне никуда не нужно возвращаться. Я просто останусь на месте, на «своем» бесконечном мосту, а подо мной будет струить воду какая-то другая река: Лена, Ангара или Сыр-Дарья… Диночка, нет, это не из категории печального!.. Я счастлив, я глубоко счастлив своей судьбой. Вот вам, может быть, иногда кажется, что дни наши проходят совсем одинаково, что в наш век высокой техники обидно работать в кессоне все той же заслуженной лопатой. Где же новаторство? Я вам скажу. Не каждый день рождаются великие идеи. Но если оглянуться хотя бы на сорок лет назад – и в нашем, кессонном деле вы бы увидели разницу. О-о, сорок лет назад работать в кессонах было намного тяжелее и хуже! Но главная разница в другом. И прежде искали, как облегчить, обезопасить труд рабочих в кессонах. Но, главное, искали, как взять побольше от мускульной силы рабочего. А теперь ищут и нашли уже новое в том, как уничтожить опасности. И тяжелый труд. И малую его производительность. Я люблю кессонное дело. Привык к нему. Но в этих поисках состояла, пусть маленьким пайщиком, и моя седая голова. Я много искал. И мало находил. Не каждая мысль – золото. Но каждая найденная крупица золота уже оправдывает твою работу на промывке пустых пород. И когда я вот так находил свои крупицы золота, это становилось моим большим счастьем. Принято пить за счастье, то есть за поиски счастья. Я хочу вам предложить выпить, наоборот, за счастье поиска. Нам не нужно готового счастья, которое где-то лежит и надо только поднять его. Быть в поиске – вот наше великое счастье. И у вас, молодых, оно впереди…

Виталий Антоныч выше поднял руку, в которой держал фужер, и мы все потянулись к нему чокнуться, а Дина даже поцеловала Виталия Антоныча.

– Спасибо, спасибо вам за хорошие слова!

И мне в этот раз Виталий Антоныч особенно напомнил академика Рощина. Любовью к труду, к своей профессии, желанием видеть нас, молодых, идущими по большим путям жизни. Я подумал: а берем ли полностью мы все то драгоценное, что накопили для нас в жизни своей старшие? Не слишком ли стремимся жить мы целиком «по-своему»? Не протаптываем ли мы «новые» тропинки там, где наши деды уже пробили надежную, широкую дорогу?

Да. Но Виталий Антоныч кончил, и снова пошла мелкая зыбь разговорная. Хотя примерно уже и по этому кругу.

Володя Длинномухин сказал, что мы как-то жмем все больше на технику. Нельзя, чтобы человек в своем духовном развитии отставал от техники.

Но Тумарк Маркин ему возразил. Если бы советский человек оставался внутренне таким, какими были люди до революции, то и в технике нашей никакого прогресса не было бы. Духовное развитие людей все время идет впереди техники, только они этого просто не замечают, как вообще человек не замечает, к примеру, своих глаз и ушей.

Дина тут же вставила, что она свои уши и глаза все время замечает, видит в зеркале и очень довольна: глаза и уши становятся все красивее.

Верочка Фигурнова крикнула:

– Надо с прошедшим временем все сопоставлять! Виталий Антоныч правильно говорил. Была я маленькой, папа каждый год на дверном косяке отмечал мой рост, а я росла и сама этого не чувствовала. Только когда к косяку подойду, погляжу на папину отметку, поверю – подросла.

Кошич немного свысока заметил ей, что путь к сияющим вершинам будущего проходит по горным кручам и надо смотреть только вперед: кто будет оглядываться, тот непременно оборвется в пропасть.

Петр Фигурнов заявил, что все должно быть в меру.

А Дина встала:

– Казбич, миленький, дайте я вас поцелую! – Наклонилась и действительно поцеловала его в макушку. – Не могу оставаться равнодушной, когда говорят о родном Кавказе!

Кошич покраснел, дернулся, но сообразил: рявкни он что-нибудь грубое, ему не простят, его же и высмеют.

– Я говорил вообще о горных кручах, а не о Кавказе! – Он не нашел, как ему отшутиться. – И это слова не мои, а Карла Маркса.

Вася Тетерев осторожно покашлял в ладошку.

– Я думаю, Кошич ошибается. Здесь только два слова принадлежат Карлу Марксу – «сияющие вершины», а все остальные слова его.

И мы захохотали, чего больше всего боялся Кошич. А Вася Тетерев, видимо, и не думал ставить человека в глупое положение, он сказал просто так, по своей начитанности и по привычке поправлять то, что было явно неверным. Кошич растерялся, поморгал глазами. Начал было:

– Дамдиналия Павловна…

– Не надо так, Казбич, миленький, – простительно сказала она. – Я ведь предупреждала: Язвой не надо называть. Зовите меня просто Бэлой.

И Кошичу надо было или принимать шутку, или уж вставать и вовсе уходить из-за стола. А Дина снова сказала:

– Как нехорошо, мы все время обижаем человека. Костя Барбин говорил неуважительные слова о приезжих. Я перепутала географию. А Васюта вздумал и вовсе бог знает что. Казбич, миленький, приносим вам свои извинения.

Ну вот, ей-богу, не знаю кто как, а я на Дину и вообще, а в этот раз в особенности, не мог бы рассердиться. Правда, иголки свои она всаживала глубоко. Но лечебно. Как в китайской медицине.

Дина кричала:

– Товарищи! Тише, товарищи! Казбич хочет произнести тост за мое здоровье. И, кроме того, от имени приехавших в Сибирь ответить Косте Барбину.

Куда было деваться Кошичу? Он стал так, как стоял до него Виталий Антоныч, и так же приподнял фужер, только не решался рассматривать вино на свет.

– Как мне приказано, – сказал он, но хорошей шутливости в голосе у него не было, – как мне приказано, я поднимаю этот тост (Дина тихо прошептала: «бокал») за здоровье Бэлы, за хозяйку дома, стоящего не на горных кручах Кавказа, а на отрогах Саян. Еще мне приказано ответить Барбину от имени молодежи, приехавшей в Сибирь. Я буду отвечать только от своею имени. С той книгой, о которой он говорил, я тоже мало согласен. Хлюпики не герои, кровавые мозоли на руках и даже преодоление этих мозолей не подвиг. У меня сперва тоже были мозоли. Я не горжусь ими, я стыжусь их: не умел держать инструмент. В Сибирь приехать – тоже не геройство. Но Барбину хочется, чтобы умиленно писали только о тех, кто ниоткуда не приехал. Желание скромное. Сам Барбин как раз ниоткуда не приехал…

Надо сказать, действительно поддел он меня ловко. Все засмеялись. Мне тоже вообще-то понравилось: не возьмешь парня голыми руками! А Дина весело хлопнула в ладоши.

– Казбич, за мной двадцать копеек!

А Кошич, довольный, продолжал:

– С чем я не согласен? Труд для человека не может быть удовольствием, радостью. Труд – это необходимость. Одному тяжелая, другому полегче, но все равно необходимость. Дай человеку все готовое – и его никогда не потянет к работе…

– Неправда, юноша, – тихо, но внятно перебил его Виталий Антоныч. – Человека к работе потянет, свинью не потянет. Простите, я вас прервал.

– А что, разве я плохо работаю? – вдруг закипел Кошич и сразу сделался Казбичем. – Или я других призываю: не работайте? Работать надо. Но именно потому, что мы люди.

– Казбич, миленький, – жалобно сказала Дина, – я вам двадцать копеек уже не должна. Я не хочу быть свиньей!

Кошич медленно передохнул, сбычился, свободной рукой резко рубанул по воздуху. Понимай так: «Сейчас дам я вам деру!»

– Мне не нравится, когда говорят красивую неправду о труде, что это потребность, что это радость. Зачем человеку неправда? Работать все равно ему необходимо. Но ему говорят…

– Кто говорит? – тихо-тихо спросил Виталий Антоныч.

– Говорит один другому. Но только тому, который должностью пониже: вы – мне, вам – главный инженер, главному инженеру – начальник строительства, начальнику строительства – министр. – Кошич теперь уже совершенно разгорячился, все лицо у него было в багровых пятнах, как штаны у маляра. – Если бы рабочим были вы, а мастером я, я бы вам говорил!

– Казбич, вам девятнадцать лет, – напомнила Дина.

– В девятнадцать лет люди писали философские произведения, а старики по этим произведениям учились понимать мир, – отчеканил Кошич и еще выше приподнял фужер. – Я предлагаю выпить за самостоятельность мысли!