Текст книги "Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот"
Автор книги: Сергей Сартаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 46 страниц)
Мы сидели и переглядывались: дурак он или Наполеон? Пори любую чушь, но зачем же снова оскорблять нашего Виталия Антоныча?
Да нет, если как следует вдуматься, чего там Виталия Антоныча… Он оскорбил всех! Он оскорбил рабочих, наши отношения между собой, он правду назвал неправдой.
Понятно теперь, почему он всегда грозиться «дать деру» любому «начальству».
Эх! Подраться разве? Обидно испортить хороший, веселый обед…
Но мы молчим, а он стоит Наполеоном. Затеять серьезный опор? Нет, сейчас не это нужно. Читал я где-то, как однажды этот самый Наполеон, император французский, сказал: «От великого до смешного один шаг». Вот этот шаг бы! Срубить одним веселым, ядовитым словом… Дина, ну, где же ты, Дина?
Об этом долго пишется, а заминка была всего на какую-нибудь минуту. И наверно, все же начался бы общий галдеж. А может быть, и драка. Во всяком случае, я не видел уже ничего, кроме красного уха Кошича, которое так и тянуло к себе мою ладонь. Я даже с дрожью где-то в горле чувствовал, как тяжело пошатнется Кошич, как станет он цепляться тонкими пальцами за скатерть, за кромку стола. Этого еще нет, но это сейчас, сию секунду будет. Я не мог уступить ему нашу, рабочую честь. Но стал приподниматься побледневший Виталий Антоныч.
– Простите… Простите… Я не знаю, тогда, по-видимому, мне…
Похоже, что он просто хотел уйти. Уйти потому, что не связываться же с мальчишкой ему, когда мы все молчим.
Я вскочил, отвел руку, определяя расстояние. Но Дина сделала быстрый жест: «Подожди!» Не знаю, хорошо ли умела Дина играть в шахматы, но этот новый ход у нее был рассчитан здорово. Его не понимал Кошич, а мы все поняли: «Дина «поправляет». И ждали теперь, какой фигурой она его сделает. Дина вдруг звонко чокнулась с Кошичем, засветилась улыбкой и эта улыбка как-то сразу передалась и нам. Дина сказала восторженно:
– Выпьем! Выпьем, друзья! За самостоятельность мысли! Я, например, думаю… – Дина сразу сбавила голос и с состраданием шепнула Кошичу так, что все мы тоже услышали: – Казбич, миленький, я самостоятельно думаю, что вы скушали слишком много пирогов с черемухой. От нее бывает и не такое…
В этой главе я больше ничего не буду писать…
Глава одиннадцатая
Алешка купается
Хорошо, что Маша едет поездом номер четыре, который идет до Владивостока, а не сорок восьмым, нашим собственным, красноярским. Расписание составлено так, что владивостокский состав проходит через Красноярск в семь часов вечера, а «свой», который дальше уже никуда не идет, прибывает в 4,59. Ни ночь и ни утро. Попробуйте пять дней подряд встречать такой поезд.
Вообще за эти дни я стал совершенно своим человеком на вокзале и узнал не только, как составляются графики, но и какая сила тяги у паровоза серии СО, серии П-36, как устроена автоблокировка, что такое селектор и за кого вышла замуж дочка начальника станции.
Вы сами понимаете, мне очень хотелось встретить Машу с Алешкой на руках. И с букетом цветов. Так, что цветы эти будто бы держит сам Алешка. Правда ведь, здорово?
Уже вовсю цвели любимые Машины желто-оранжевые махровые огоньки. Еще можно было найти кремовые и темно-фиолетовые подснежники. Иногда попадались даже первые туго закрученные и словно сделанные из воска красные саранки.
После работы я сразу садился на пригородный поезд и ехал до остановки, где начинался настоящий лес. Я рассчитывал свое время так, чтобы успеть набрать хороший букет и вернуться обратно чуть-чуть пораньше прибытия владивостокского. К этому времени Ленька привозил на вокзал Алешку в коляске, потому что в автобусе ездить с ним не дай господи.
А дальше действие развивалось так.
Когда по радио девушка с постоянным насморком и совсем без запятых объявляла: «Граждане пассажиры с соседней станции вышел скорый поезд номер четыре следует Москва – Владивосток встречающие и провожающие приобретайте перронные билеты за нарушение штраф поезд принимается на второй путь камера хранения находится с восточной стороны вокзала», – я покупал Леньке ягодное мороженое и оставлял его с коляской на привокзальной площади, а сам с цветами и Алешкой выходил на перрон.
Скорый поезд прибывал на второй путь всегда точно в тот момент, когда по первому пути проходил встречный товарный длиной километра четыре и засыпал всех пылью и угольной гарью. Я бегал по перрону взад и вперед, заглядывал товарному поезду под колеса, чтобы понять, в каком месте остановится третий вагон скорого.
Мне были видны только ноги пассажиров, выходивших из третьего вагона. Выходили главным образом мужские ноги. Я знал, в каких туфлях Маша. Но Машины туфли не показывались. Конечно, в Москве она могла купить и новые. И если я все же замечал женские ноги в новых туфлях, я на всякий случай кричал: «Маша!» Алешка тоже кричал. Но он кричал просто от испуга, потому что товарный поезд грохотал невыносимо. И крики наши поэтому, вообще-то говоря, были ни к чему.
Потом товарный поезд пролетал. Открывалась полная панорама. И оказывалось, что Маши там нет. Я подходил к окошечку справочного бюро, показывал девушкам телеграмму и спрашивал: «Когда же все-таки приедет Маша?» Девушки читали, улыбались и говорили: «Не знаем. Может быть, завтра?» И я им отдавал цветы, потому что за целые сутки они все равно завянут.
Потом менял у Алешки пеленки, грузил его в коляску и катил домой. Ленька, отработав свое, бежал прямо на Енисей купаться.
И вот так подряд пять дней. По одной и той же системе. На пятый день контролерша сказала: «Гражданин, вы бы взяли в отделении постоянный пропуск на перрон. Чего же зря убытиться?» А девушки из справочного бюро подсчитали: «Вам осталось ходить в крайнем случае три дня. Потому что билеты в Москве продаются заранее не больше как на неделю вперед».
На пятый день, в воскресенье, за цветами я не поехал. Послал с утра Леньку со Славкой Бурцевым. У них получалось три часа лишних, съездить за это время могли они даже за Маганск и набрать там по берегам ключей пунцовых марьиных кореньев – роскошных, каждый цветок в ладонь величиной. Условились, что теперь уже они подъедут на пригородном к владивостокскому поезду, а я прикачу Алешку в коляске. Надо было непременно его выкупать. За эти дни он так пропитался угольной гарью, что стал похож не на речника, а на железнодорожника.
Выкупать Алешку я собирался пораньше. Но увлекся уборкой квартиры. Погода стояла теплая, немного ветреная, через раскрытые окна в квартиру тащило густую пыль. Ленька полы мыл вполне прилично, а с пылью бороться не любил. И вообще пыль не считал грязью. Положишь руку на книгу, швейную машинку – пожалуйста, отпечаток как рентгеновский снимок, доктор может операции делать. Занавески тряхнешь, потом не расчихаешься. Ну и пришлось всю эту беду мне выгонять. Шура теперь заходила лишь изредка, пасмурная, хотя о Шахворостове и не вспоминала, тютюнькалась с Алешкой, а тряпку в руки почти не брала. И правильно: у Леньки летние каникулы!
С пылью я справился только перед самым обедом.
Согрел воду для купания – остыла. Пришел Петр Фигурнов. Поговорили.
Свои, рабочие разговоры. По данным разведочного бурения, согласно «легенде», ниже пойдут косые скальные пласты, которые придется все время взрывать и долбить пневматикой – много за смену не сделаешь: компрессор стал что-то пошаливать.
О Кошиче пошел разговор. После того обеда у Тетеревых всю неделю мы его молотили. Начисто, правда, не вымолотили. Работает на совесть. С нами не заедается, Виталию Антонычу тоже всегда в конце смены говорит: «Будьте живы». Но все потряхивает своими камешками в кармане, улыбается: «Я мальчик с пальчик, погодите немного…»
Ушел Фигурнов. Снова нагрел воду. Опять остыла: Алешка уснул. Не станешь купать сонного человека. А время между тем движется.
И я рассчитал так. Коляска у нас скоростная, обтекаемая, до вокзала Ленькиного ходу полтора часа. Я дойду за пятьдесят минут. Алешке купаться тоже около часу. Значит, он должен проснуться не позже пяти. Или поедет на вокзал грязный.
На глаза мне попалась «Сага о Форсайтах». Дина ее вернула вчера утром, а Ленька так и не сдал в библиотеку. Дина сказала: «Интересная, глубокая книга». Когда только Дина сумела ее прочитать, если верить, что в лаборатории все анализы она делала правильно?
Я стал перелистывать книгу, потом кое-где прихватывать глазами отдельные строчки, потом целые страницы и, наконец, подсел к окну, рассчитывая почитать до пробуждения Алешки.
Книга действительно оказалась очень интересной. Я читал и читал главу за главой, пока солнышко не вывернулось из-за угла каменного дома и не стало мне жечь глаза. Так бывало уже под вечер, но я посмотрел на часы – только тридцать пять минут пятого – и успокоился: дни все еще прибывали.
Через три главы явилась Шура. На этот раз веселая. Тугие кудряшки по щекам перекатываются. Губы яркие, словно накрашенные. Сама в нарядном, праздничном платье с короткими рукавчиками. Приколола каменный цветок, брошку, которую подарил ей Ленька. На плечах тоненький шарф. Сказать бы, как на свадьбу наряженная. Но если вспомнить нашу свадьбу – на Маше было надето платье куда скромнее. Принесла два каких-то кулька: «Для Ленечки». И красивый будет цветов. Не лесных, оранжерейных.
– Костенька, а разве Маша еще не приехала? Я так была уверена, что она дома.
С этого и пошел наш разговор. Главным образом о Маше: как это могло получиться, что вот такая нелепая телеграмма…
Шура обвиняла в небрежности телеграфистку, говорила, что та не должна была принимать телеграмму, если человек по рассеянности не поставил число, день выезда; говорила, что на телеграфе работают не люди, а куклы. Она высмеивала телеграф, но мне почему-то казалось: высмеивает Машу. Ее обвиняет в небрежности, ее называет рассеянной, ее называет куклой. Слушать это мне было неприятно; Шура, наверно, поняла по моим глазам. Она тут же, как от комара, отмахнулась рукой: «Да ну их, этих телеграфисток!» И взялась расхваливать Машу за ее способности. Ох как трудно заочницей, имея ребенка, закончить вуз! Да еще технический! Бедная, всем-всем приходилось ей жертвовать! И опять как-то так получалось: забросила Маша семью, Алешку, меня, а впереди беспокойная судьба, сиди по ночам над чертежами и расчетами. Похвалы Маше оборачивались вроде бы осуждением. Но сами слова у Шуры все время были хорошие, правильные. А меня изнутри они обжигали. Так же, как обжигали ее через меру полные, яркие губы и очень пристальные глаза, серые, с блеском стали. Случалось с вами такое?
И я чуть не закричал на Шуру, чуть не оборвал ее грубо и резко. Но тут же вдруг понял, почему все это так. Я соскучился по Маше, и особенно сильно оттого, что она едет и все никак не может приехать. Я хочу Машу. Я хочу, чтобы не Шура, красивая, внимательная, а Маша, красивая и милая, стояла передо мной. Я хочу слышать не Шурин, а ее голос. Я хочу видеть Ленькин каменный букетик на груди у Маши, а не у Шуры. Я хочу обнять Машу за плечи и подойти с ней вместе к Алешкиной кроватке, посмотреть, как он спит. Я…
В кроватке заерзал Алешка.
Шура почему-то приподнялась на цыпочках, приложила палец к губам, потом беззвучно похлопала ладошками, подбежала, обняла меня за плечи и потащила к кроватке.
– Костенька, он проснулся!
У нее было написано такое удовольствие на лице, что даже Алешке стало сразу весело. Он, моргая заспанными глазенками, потянулся к ней.
– Барбинчик мой, цыпа маленькая, – сказала Шура, причмокивая и помогая ему выбраться из кроватки.
А я сказал строго:
– Капитан! Сейчас будем купаться.
И пошел на кухню готовить ванну, по пути мельком взглянув на часы, которые лежали у меня на столе. Нет еще пяти. Превосходно! Вовремя проснулся Алешка. А мне, между прочим, казалось, что только с Шурой я проговорил час целый. Вот как тянется каждая минута, когда она скучная!
При наших семейных обстоятельствах ясное деление домашней работы на мужскую и женскую я давно потерял. Еще когда мы вдвоем с Ленькой были. Надо сказать, Маша тоже не очень стремилась законную женскую работу непременно взять на себя. Так у нас и шло без разбору. И шло совершенно нормально, пока не появился Алешка и не понадобилось его кормить, купать и все прочее.
Тут пошли споры.
«Кормить, – заявила Маша, – пока у него коренные зубы не вырастут, я тебе не позволю, ты на всю жизнь испортишь желудок ребенку. Притом первое время по самой природе своей это дело чисто женское». Хотя, замечу сразу, до коренных зубов Алешке еще далеко, но сейчас кормлю его я, и желудок у парня не портится. А кроме манной каши и молока, я даю ему и колбасу, и селедку, и даже кедровые орехи.
«Купать Алешу, – сказала Маша, – тоже стану я, это дело тоже женское. Я, как мать, его хрупкое тельце лучше чувствую. А ты ему можешь вывихнуть руки и ноги. Поэтому ты стирай пеленки и подходи к малышу, когда он закричит. Надо сразу оказывать на него мужское влияние, а стирать ты так и так уже умеешь».
Вот тут у нас и пошла борьба. Подходить к Алешке, когда он закричит, меня не очень-то завлекало, потому что, понимаете сами, по какой причине чаще всего дети кричат. А купать Алешку мне очень хотелось. Именно тут самое сильное мужское влияние можно на него оказать. Температурой воды. Кроме того, такого мокрого лягушонка держать в руках очень приятно. Это самое главное. И я доказал Маше, что отделять пеленки от ребенка неправильно: кому пеленки стирать, тому и ребенка мыть.
Но я уходил на работу. Возвращался, и Алешка, выкупанный, лежал себе, сопел, кормился под боком у Маши, а пеленки лежали в тазу и ожидали мужского влияния. Маша мне разъясняла: «Костя, купать надо обязательно до еды. Пора кормить, а тебя дома не было». Будто Алешка ел один раз в день: именно тогда, когда я на работе!
Я долго не мог сообразить, как мне одолеть в этом деле Машу, но все же догадался: стал купать Алешку по второму разу. Выбрать время перед едой было нетрудно: ел он часто. И Маша сдалась, сказала: «Ну ладно, давай будем вместе. Два раза в день купать ребенка не надо – простудить можно».
Теперь я наверстывал все, что раньше у меня перехватила Маша.
Не знаю, у всех ли отцов одна технология, но у меня в отличие от Машиной такая.
Воды в ванночку я наливаю сколько придется, но побольше. Маша – по точной мерке: сидящему Алешке до пупка.
Я сажаю парня на его собственное сиденье. Маша – на мяконькие пеленки.
Температуру воды Маша определяет локтем, я – носом: локти у меня чувствуют только кипяток.
Маша в воду пускает резинового утенка, я – пластмассовый пароходик. Во-первых, это приучает человека к профессии речника, а во-вторых, пароходик крупнее утенка и проглотить его нельзя никак. Можно совершенно безопасно намыливать Алешке спину, не заглядывая все время ему в рот.
Маша намыливает парня ладошкой, я – рогожной мочалкой, потому что мочалка все-таки мягче моей ладони.
Маша поливает из чайника, тоненькой струйкой, я – из кастрюли, водопадом. И Алешке это нравится больше. Когда на него так вот льются крутые потоки воды, он не кричит. Кричит немного позже. Маша говорит: «От этого». А я считаю, наоборот, кричит он потому, что я воду лить перестал.
В ванне Маша Алешку держит по медицинскому справочнику, а я по потребности – и Алешкиной и своей. Маша постепенно подливает горячую воду, а я холодную. После купания Маша с большим трудом закутывает Алешку в простынку, так он вертится, будто налим на крючке. Я просто опускаю руку, поддеваю его снизу, как экскаваторным ковшом, и он весь остается у меня между растопыренными пальцами. Пожалуйста, хочешь – сразу простынку сверху накидывай, хочешь – махровым полотенцем сперва ему спину протри.
Ну, присыпаем, где надо, и надеваем на него рубашонки мы оба, в общем уже одинаково.
Пока я в этот раз налаживал все для купания, разводил воду, раскладывал мыло, мочалку, простынку, чтобы иметь под рукой, Шура стояла рядом, держа голенького Алешку, и повторяла:
– Костенька, позволь мне. Ну позволь. Мне так хочется!
И мне вспомнилось, читал я у Марка Твена, как Том Сойер красил забор и как ребята старались выкупить у него это право. Я сказал:
– Если дашь мне сердцевину от яблока, купай.
А Шура, наверно, не читала Марка Твена и поняла мои слова как-то иначе.
– Обязательно сердцевину? Костенька! Да пожалуйста.
И плюхнула Алешку в ванночку, не боясь за свое нарядное платье. А я вовсе не вдумался в то, что она сказала, и ответил: – Ты должна мне принести еще дохлую крысу на веревочке.
Шура посмотрела испуганно:
– Нет. Этого, Костенька, никогда я не сделаю!
Но тут мой капитан забил по воде руками, брызги полетели по всей кухне, и Шуре пришлось искать Машин передник, чтобы не вымокнуть самой больше Алешки.
А парень тем временем расходился так, что даже я не смог с ним справиться, хотя в воду опустил уже, кроме пароходика и утенка, еще и верткий полосатый мячик, который ему подарила Шура. Алешка хватал по очереди все эти предметы и не совал, как полагается, в рот, а выкидывал прочь из ванны, давился радостным смехом и выкрикивал по-своему что-то похожее на «Полный вперед!». Определенно, за этот месяц он очень возмужал.
Прибежала Шура, давясь таким же смехом, как Алешка. И не успели ни я, ни он и глазом моргнуть, как Шура плеснула водою парню на голову и моментально ее намылила. Образовалась высокая шапка пены. Алешка очень любит купаться и ненавидит, когда ему моют голову с мылом – да это, наверно, так бывало и с каждым из вас, – и я потому откладывал «головомойку» на самый последний момент. Там уже кричи не кричи – все равно.
– Что ты наделала! – сказал я Шуре. – Откуда ты подвернулась? Теперь все пропало. Голову ему надо мыть после всего.
– Костенька! Да всегда головку моют первой! Что ты! Нельзя же потом грязной водой.
А сама знай себе взбивала пальцами пену все выше и выше.
– Вот мыло попадет ему в глаза, – зловеще сказал я, – тогда узнаешь!
И набрал полную грудь воздуха. Сейчас я услышу страшный Алешкин крик…
– Не попадет, – сказала Шура.
Непостижимо быстро нагнула Алешку одной рукой, ухватив его прямо за мордочку, а другой рукой смыла все, как будто ничего и не было. Алешка только успел выговорить «Бу-бу!» и вцепиться в резинового утенка, которого я успел ему подбросить.
– Ну вот и все, цыпа моя дорогая! Теперь давай, барбинчик, лапки мыть…
– Уйди. Пусти. Говорят тебе, он обревется. Хорошо, что я подбросил ему утенка, – сказал я, задетый за живое: почему не заорал Алешка? – Теперь надо спину мыть и всякие мелочи. Я сам. Пусти.
– Нет, теперь надо мыть ручки, – возразила Шура, – дай мне закончить.
Я знал, что мыть надо ручки. Маша делала все точно в такой же последовательности, как и Шура. Но у меня был разработан свой порядок. Своя система. Превосходная система. И потом: что же получается? Шура, посторонняя, совершенно захватила Алешку, а я – родной отец – только бегаю около ванны с полосатым мячиком и утенком.
– Откуда ты знаешь? Ручки, ножки… – с размаху сказал я. Мне хотелось в эти слова вложить только то, что касалось Алешки, того порядка, который в купании установил для него я. А получилось так, что я исподтишка кольнул Шуру: «У тебя же не было своих детей!»
Она сразу остановилась, как, бывает, останавливается в кино живая картина, когда вдруг прорвется перфорация. Мне показалось, что даже Алешка замер.
– Ну, не было, – сказала Шура, опуская руки и явно отвечая на не произнесенные мною слова. Туго повернула голову в мою сторону и улыбнулась. – Так я ведь женщина. Это я должна знать, – зажмурила глаза, как от едкого дыма. – Эх, Костенька, почему…
Руки у нее снова забегали свободно, намыливая Алешку. Он хохотал, как всякий человек хохочет, когда ему мягкой ладошкой намыливают живот. Он ничего не понял. А я недоговоренную Шурой фразу понял. И мне сделалось страшно неловко. Каким же образом Алешка мог бы стать сыном Шуры?
Она теперь говорила вовсе другое. И опять уже, как всегда, беззаботно и весело:
– У меня нарисован спящий барбинчик. Прелесть! Надо только кое-где еще немножко дотянуть. Я принесу тебе. Но мне очень хочется нарисовать его вот такого, голенького, мокрого. Я непременно нарисую. Не понимаю сама, но я совершенно свободно рисую его по памяти. И вообще я так давно не бралась за карандаш, за кисти, думала, уже все, конец. И сейчас пробую другое – ничего не могу нарисовать. А он выходит! Удивительно!
Я хотел ей сказать, что особенно-то удивительного в этом, конечно, нет ничего: например, я сам рисовать совершенно не умею, а лошадиные головы в профиль получаются у меня здорово. Но в этот момент Алешка закричал – наверно, все-таки занес себе мыло в глаза, – а в комнате хлопнула дверь. Что-то загремело, падая на пол.
– Кто там?
Я быстренько зачерпнул чистой воды из кастрюли, плеснул в лицо Алешке и выскочил в комнату. Вот тебе…
– Костя!
– Маша!
Я обнял, схватил ее за шею мокрыми руками, стал целовать, ничего не понимая: каким образом она оказалась здесь, почему приехала раньше поезда?
– Костя, скажи мне, я дома? Как только я дотерпела? – Маша забралась пальцами мне в волосы. – Ты здоров? Где Алеша?
Она вдруг скользнула встревоженным взглядом по пустой кроватке. На полу, возле наших ног, как попало лежали Машины вещи, бумажные свертки, сумка, чемодан. Ленька со Славкой втаскивали еще что-то, целую охапку цветов – огоньков, саранок и марьиных кореньев.
– Костя, где Алеша?
– Купается. Маша, да как это так? На чем ты приехала?
– На такси! – вместо нее ответил Ленька. Он светился: парень первый раз прокатился на такси!
Маша, как была, не снимая пальто, бросилась в кухню. Ей, наверно, представилась страшная картина: Алешка уже захлебнулся.
– Он там один?
И… Вы, может быть, ждете, что дело дальше пойдет, как в кинокомедии? Маша даст мне пощечину и убежит из дому в слезах. Или даст пощечину Шуре, и та убежит в слезах. А Ленька начнет распутывать недоразумение.
Если вы ждете этого, вы совершенно не знаете Машу. Никакой кинокомедии не было. Просто Маша вздохнула с большим облегчением:
– Ох! А я так испугалась… – Вгляделась. – Шура? Здравствуй!
И они начали целоваться. Вернее, начала Шура. Но Маша тоже ее поцеловала. Это уже закон природы. Женский закон.
Потом Маша вместе с Шурой стала домывать Алешку, а он хотя и не плакал, но глядел на Машу косо и все тянулся к Шуре.
Мне пробиться к ванночке стало совсем уже невозможно, я только издали показывал Алешке козу и, лишь когда женщины стали вынимать его из воды, один раз поймал за розовую пятку. И потом натянул на него рубашонку, ту самую, которую, шутки ради, принесла мне Шура за деньги, пропитые Ленькой. Я, может быть, и не припомнил бы этого, но Маша сказала: «Какая славная рубашечка. Новая». Она сразу заметила.
Говорили мы много и как попало. Быстро привели в ясность все. Что Маша действительно пропустила в телеграмме слово. Что вместе с телеграммой отправила еще и письмо, но письмо пока не дошло. Что часы свои я забыл завести, и они до сих пор показывают тридцать пять минут пятого. Что Леньку со Славкой к поезду не пустили, потому что деньги, отпущенные на перронные билеты, они проели на мороженом и даже ехали от Маганска зайцами. Что с привокзальной площади их все время прогонял милиционер, думал, ребята торгуют цветами. И по глазам Леньки было видно: жалеет парень, что зря действительно не продали они хотя бы половину цветов – еще на мороженое.
Маша выгружалась из вагона при помощи добрых попутчиков, и сердце защемило у нее оттого, что никто не встретил. Она взяла такси и только тут заметила ребят с цветами. Уже в машине они ей рассказали: дома все благополучно.
– Костя, как хорошо, что все у нас в порядке!
Я сказал, что иначе оно никак и быть не могло.
Маша немного похудела. Наверно, тяжело ей достался этот диплом. И потом, хотя она и не писала и сейчас не говорит, а тревога, конечно, и там сосала ей сердце.
В лице у Маши появилось что-то новое. Так, как она заметила на Алешке не ею сшитую, рубашечку, так и я заметил это. Инженер! И Маша поняла меня. Чуть-чуть приподняла свою левую бровь, отчего еще сильнее запрыгали у нее мягкие смешинки в глазах. Сказала:
– Костя, теперь твоя очередь.
Я шепнул ей на ухо:
– Маша, я очень люблю тебя.
И поцеловал где-то под волосами, не обращая внимания, что рядом стояла Шура. Вообще, кроме Маши, в мире для меня сейчас никого не было.
А Ленька уже приготовил чай. Растормошил все привезенные Машей свертки и пакеты, нагромоздил на стол целые груды всякой всячины, вкусно пахнущей, в красивой московской упаковке, и бегал теперь вокруг нас, подгоняя:
– Пошли. Пошли. Остынет чай!
Я забыл сказать, что Алешку Маша сразу же забрала к себе. Он сидел, уцепившись одной рукой Маше за шею и в то же время как бы отстраняясь, а другой рукой, указательным пальцем, то лез к себе в рот, то показывал на Шуру. Она ему улыбалась: «Цыпа моя, барбинчик маленький».
А Маша грозилась: «Смотри! Ты, кажется, совсем его покорила».
– Пошли, – подталкивал Ленька.
И мы все потянулись к столу. Маша с Алешкой самая первая. Шура шла последней. Но когда нужно было уже занять места за столом, она вдруг остановилась. Сказала каким-то низким, словно бы простуженным голосом:
– До свидания! Машенька, Костя, все.
И повернулась, чтобы уйти. Ленька перехватил ее, остановил:
– Ты куда? Тут же такие вкусные штуки!
Шура настойчиво отстранила его, потрясла головой, и кудряшки возле щек, мне показалось, зазвенели у нее жалобными колокольчиками.
– Нет, Ленечка, нет, спасибо. Я совершенно забыла: у меня дела.
Маша тоже пошла к ней. А я не знал, что мне делать. Получилось что-то такое, и вежливое, и грубое, и, во всяком случае, неладное, потому что щеки у Шуры пылали, а слова были пустые, неубедительные.
– Нет, я никак не могу…
– Шура, ты оставайся, – говорила Маша, – я очень прошу тебя.
– Машенька! Ну я же понимаю…
Ленька с сожалением посмотрел ей вслед.
– Она хорошая, – сказал он, будто перед этим кто-то из нас назвал Шуру плохой. – Она вон как Алешку нарисовала!
Маша с недоверчивой улыбкой подошла к стене. И сразу лицо у нее сделалось неподвижное, а голос прерывистый, ломкий.
– Пра-авда! Я не заметила. Отличный рисунок! Да нет, просто талантливо! Очень талантливо. Правда, это она сделала? Вы меня не разыгрываете? Маша вгляделась в подпись. – Л. К. – «Александра Королева». Ш… – «Шаганэ». Чудесный портрет.
Теперь мне кровь прилила к щекам. Вот это ловко! Я не мог понять, что значит буква «Ш» с многоточием, а Маша сразу свободно прочитала: Ш… – «Шаганэ». Да как же могла Шура играть этим именем. Она ведь знала, помнила, что тогда, на теплоходе «Родина», она милое имя Шаганэ променяла на шелковый гарнитур, подсунутый ей Ильей Шахворостовым в уплату за фальшивую посылку.
– Ну, пошли чай пить, – уже как всегда сказала Маша, – мне страшно хочется есть. Как проехали Мариинск, я даже крошки в рот взять не могла: волновалась. Костя!.. Нет, я не верю еще, никак не верю, что я, наконец, дома! – И, усаживаясь за стол, оглядывая стены, спросила так, словно мимоходом: – Что, Шура опять в Красноярске? Чем она сейчас занимается? Где работает?
– Торгует газировкой, – быстро сказал Ленька. – Вот, около аптеки.
– Да, – сказала Маша и снова, сразу становясь холоднее, повернулась к Алешкиному портрету. – Ну, это непростительно. У нее несомненный талант.
– Она каждый день приходила к нам, водилась с Алешкой, – снова выставился Ленька. – Костя на работу, я на экзамены.
Леньку прямо-таки распирало желание рассказать все поскорей. И он во всех подробностях стал разворачивать картину нашей жизни. Будто не я, а именно он был здесь самый главный. И Шура – вторая.
Маша кормила Алешку, успевая все-таки и сама ухватить что-нибудь, и слегка посмеивалась:
– Ага! Крепко досталось вам, троим мужикам, без меня. Будете помнить. – А потом совершенно серьезно и твердо сказала: – Нехорошо, отпустили мы Шуру. Она столько сделала доброго! Эх, мы! Ротозеи.
Не знаю почему, но мне сразу сделалось легче, когда Маша сказала: «Ротозеи». Я мог уже больше не думать какой-то тайной мыслью о Шуре, о том, что вдруг она стала лишней и даже вовсе не желанной в доме, что в чем-то я виноват, – я мог теперь смотреть только на Машу, слушать только ее голос, ее рассказы о Москве, о дороге, о том, как она писала и защищала диплом, думать, как хорошо, что Маша приехала, и как я ее люблю.
Поздними сумерками, перед сном, мы вышли с ней на набережную к Енисею. Понтонный мост уже был наведен, на нем цепочками светились электрические огни, урча моторами, ползли тяжелые грузовики.
Делая круг на посадку, низко прошел самолет с красным и зеленым фонариком на крыльях. Молодые тополя пахли медом. Под каблуками трещал песок.
У острова Молокова с буксирного парохода сбросили якорь, он шумно рассек воду. Прогрохотала с полминуты в клюзе якорная цепь. Потом зашипел пар, и все затихло.
Вдоль чугунной ограды по всей набережной стояло много людей – смотрели на реку. На движущуюся, живую реку можно смотреть, как на пламя костра, хоть всю ночь.
Мы прошли дальше. Спустились к воде. Енисей плескался в берег волной, что-то рассказывая. Мы зашли на понтонный мост. Он качался и сильно вздрагивал, когда на лязгающие железные стыки между понтонами накатывалась пятитонная автомашина с бутовым камнем, который везли на стройку. Тут было прохладнее. Над Такмаком, разве чуть-чуть полевее, зажглась белая, тихо мигающая звездочка.
– Костя, – сказала Маша, – давай как-нибудь на всю ночь уйдем из дому? Посидим над рекой. Подумаем. Поговорим. Посоветуемся с такой вот звездочкой. Костя, может быть, нам надо жить как-то быстрее? У меня столько разных мыслей. Костя, ведь ты и я совсем молодые! Ты скучал без меня?
Она зябко прижалась ко мне.
Навстречу ехал велосипедист. Я наклонился и поцеловал Машу в губы. Велосипедист позвонил.
Нам было все равно. Мы были одни.
