Текст книги "Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот"
Автор книги: Сергей Сартаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 46 страниц)
Глава десятая
На осла! Лицом к хвосту!
Газета со статьей Р. Стрельцовой «Озарение – труд» с самого утра ходила на заводе по рукам. Ее читали, передавали друг другу рабочие, мастера, инженеры. Говорили: «Смотри, о нашем аккумуляторе пишут». Или: «Смотри, это дочка нашего пишет». Или: «Смотри, нашего Мухалатова расхвалили».
Так или иначе, но для всех на заводе статья Риммы имела общую, приятную основу: «мы», «наше», «о нас». Пусть кое-что в ней было сказано и неточно, одно преуменьшено, а другое преувеличено, и явно через меру понаставлено восклицательных знаков – все равно, в целом статья горячо одобрялась.
Василию Алексеевичу газету торжественно вручила секретарша, едва он появился на пороге приемной. Евгения Михайловна вошла со Стрельцовым даже в кабинет, все повторяя:
– Отлично, отлично Римма Васильевна написала! Вы, конечно, уже прочитали?
Ей очень хотелось увидеть сияние на лице Василия Алексеевича. За последнее время это случалось не часто.
Но Стрельцов только вежливо кивнул головой:
– Благодарю вас. Да, я читал. Будьте добры, Евгения Михайловна, пока никого не впускайте ко мне. Я должен подготовиться к совещанию.
Он заново просмотрел статью. Редакция значительно ее сократила, но смысл и пафос остались прежними: Владимир Мухалатов безраздельно владел монополией и на идею и на материальное воплощение нового аккумулятора. Статья завершалась сухо и строго, по-деловому: «Еще, к сожалению, много, слишком много порой воздвигается препятствий на пути нового. И не всегда легко понять, какая злая сила их воздвигает: косность, бюрократизм, обыкновенная лень или, тоже совсем обыкновенная, черная зависть. Гораздо раньше страна получила бы новый, высокоэкономичный аккумулятор Мухалатова, если бы… Но нет смысла оглядываться в грустное прошлое. Верим в могучую силу этого дня, а значит – и в счастливое будущее!»
Да, конечно, Римма не думала, что эти заключительные фразы статьи, напечатанной как раз в день совещания по этому самому аккумулятору, только сильнее осложнят положение ее отца. Хотя, собственно, при чем здесь отец? Осложнят положение того человека, который в действительности выносил идею и потом бескорыстно отдал ее другому. Недоставало еще старому инженеру Стрельцову публичных обвинений в «обыкновенной черной зависти», затормозившей на какое-то время признание успеха молодого инженера Мухалатова! Но сейчас Римма захвачена одной мыслью: помочь своему Володе сбросить все, что стоит у него на пути.
Стрельцов дернулся. Нет, зачем же так грубо? Римма просто хочет помочь делу.
И что же тут раздумывать на разные лады? В его руках был не напечатанный еще текст статьи. И Римма предлагала внести любые «поправки. Такое право ему великодушно предоставлял и Мухалатов. Он же сам отказался тогда от главной поправки! Заставил себя стать выше личной обиды. Так что же теперь, повторяя слова из статьи Риммы, «оглядываться в грустное прошлое»?
Ах, если бы только это! Ну, а к тому, что произошло вчера, обязан он возвратиться?
Римма уже спала, когда он из речного порта добрался домой. Не поднимать же было девочку с постели, чтобы в той или иной форме сообщить ей о циничном признании Мухалатова в его амурных делах и победах над некоей «Не Может Быть»! А утром Римма исчезла еще до завтрака. Вероника объяснила: «Помчалась закупать газету. Ты знаешь, что в сегодняшнем номере идет ее статья?» Возможен ли будет, хотя бы вечером, этот тяжелый, щекотливый, но абсолютно необходимый разговор с Риммой? Возможен ли такой разговор вообще когда-нибудь? Римма обращается в глухой камень, если ей говорят не очень лестные слова о Мухалатове…
Дверь приоткрылась. Евгения Михайловна сообщила:
– У Ивана Иваныча все собрались. Ждут вас.
Совещание было непродолжительным. Фендотов сделал привычный для всех знак рукой: «Это не в стенограмму!» – так чаще всего начинал он совещания – и сперва полушутливо изложил суть дела. Госкомитету требуется протокол, в котором была бы подтверждена ведущая роль товарища Мухалатова и т. д. Разумеется, Мухалатов делит эту честь с коллективом завода и т. д. Но в интересах и т. д. Короче говоря, «есть мнение» присвоить новому аккумулятору имя В. Н. Мухалатова. Известно, что лиц, персонально претендующих на присвоение их имен аккумулятору, кроме Владимира Нилыча Мухалатова, нет, а интересы государства и коллектива, как уже говорилось, и т. д. Притом все уже, вероятно, знакомы со статьей Р. Стрельцовой, и будет очень выигрышным сообщить в редакцию газеты свой немедленный отклик.
– А теперь прошу стенографировать. Итак, в повестке дня…
И дальше все двинулось в быстром темпе. Выступали до предела коротко, сжато. Да и о чем же, собственно, было теперь разглагольствовать, если Иван Иваныч задачу совещания еще до совещания определил уже с достаточной ясностью? Следовало лишь записать в протокол мнения по возможности всех присутствующих. И Фендотов просто, по часовой стрелке, показывал пальцем на очередных ораторов, называя их фамилии.
Когда стрелка приблизилась к Василию Алексеевичу, Мухалатов порывисто встал.
– Прошу прощения, Иван Иваныч, – сказал он, – только сейчас я сообразил, что мне следует уйти. Вы сами понимаете, мое присутствие здесь… Возможно, кому-нибудь из товарищей хочется выступить против, а это легче, когда… – Мухалатов улыбнулся и как-то безразлично махнул рукой: – Ну, я пошел!
И тогда, естественно, Фендотов спросил:
– Василий Алексеевич, кажется, вы собираетесь выступить против?
В этих его словах сквозило недружелюбное напоминание: «В госкомитете однажды вы что-то такое уже заявляли…» Стрельцов помолчал, припоминая и это и вместе с тем думая, что на такой аудитории деловым языком тоже никак не объяснишь, почему он против. Все слишком переплелось, и все носит слишком частный, глубоко интимный характер.
– У меня страшно болит голова, и я вообще не собираюсь выступать, – отозвался он.
Фендотов показал стенографистке раскрытую ладошку.
– Это не надо записывать. После вчерашнего голова болит не только у Василия Алексеевича. Но… возможно, у него и побольше. А не записать ваше мнение, дорогой Василий Алексеевич, мы просто не можем. Ну как же это так! Давайте и вас отметим.
Стрельцов пожал плечами. И Фендотов легко и свободно закончил, обращаясь к стенографисткам, ведущим протокол:
– Пожалуйста! Слова товарища Стрельцова для полноты и соответственно положению Василия Алексеевича как-нибудь там разведите канцелярской водичкой. Кто следующий?
– Стенограмма – это когда слова записываются точно, – сказал Стрельцов.
Иван Иваныч весело засмеялся.
Потом, у себя в кабинете, Стрельцов долго расхаживал из угла в угол. Правильно или неправильно он поступил, воздержавшись от выступления?
Ему представилось, как он действовал прежде, когда был с чем-нибудь не согласен. Открыто, смело, без колебаний и без раздумья о возможных неприятных последствиях лично для себя. Важно было отстоять истину, справедливость. Этим руководящим принципом проверял он всю жизнь свою. Именно на этом прежде всего основывалось общее к нему уважение. Почему же теперь этот высокий жизненный принцип у него вдруг разошелся с действительностью? И ясно лишь одно: раскрыть публично и во всей обнаженности истоки своей неприязни к Мухалатову он не может. Никак не может. Даже если при этом на него же, на Стрельцова, обрушатся самые крупные беды…
Ах, Римма, Римма, насколько теперь все запуталось!
А Мухалатов в это время сидел у Маринича. Разговор у них начался не очень-то складно. Владимир вошел с беспечно-добродушной своей улыбкой, здороваясь, хлопнул Александра по плечу так, что у того из руки вылетел карандаш. Сел, зевнул протяжно: «А-а-у-у!» – и подтянул к себе счеты. Ему нравилось перебрасывать на них косточки.
– До сих пор башка дурная… Ловко и вовремя с совещания от Фендотова я удрал… Сашка, ты читал сегодняшнюю статью Риммы? Какой молодец Мухалатов! Только вопрос: Мухалатов – это я или кто-то другой?
– Кто-то другой, – сухо сказал Маринич. – Если бы вчера Римма тебя видела и слышала, она бы ночью выхватила свою статью из печатной машины.
– Ну-у, – Владимир замахал руками, – Римма не такая уж мелочная. Она видит в человеке главное: на что он способен как творческая, общественная личность.
– Ты доказал вчера, на что способен как личность!
Мухалатов оживился.
– Слушай, Сашка, а у меня в сознании весь вчерашний день – будто кентавр. Голова и руки у него человеческие, а ноги лошадиные. Ну честное слово, не помню, не знаю, что именно в действительности было, а чего не было. Сохранилось одно ощущение: широко, с размахом прошел этот день, на полной свободе воли и при общем радостном настроении.
– Вот, вот, «при полной свободе воли», – сказал Маринич и выдернул из руки Владимира счеты. – Сегодня ты начал свой разговор с Риммы Стрельцовой, а вчера…
– Слушай, Сашка, не может быть, – перебил Мухалатов. И захохотал, легко, победительно, словно сделал неожиданное открытие. – Неужели и вправду была вчера какая-то «Не Может Быть»? Фантастика! Такое же только во сне бывает.
– Вчера ты не сон мне рассказывал. И с Василием Алексеевичем о ней тоже не во сне говорил.
– Фантастика! Фантастика! – повторял Мухалатов. – И ничего я никому не рассказывал. А если и говорил, так тоже – фантастика.
– Что же, и Галина Викторовна – фантастика? – Маринич не верил словам Владимира. Вчерашняя его развязная откровенность никак не похожа была на пустую болтовню. – И то, что Лику ты оскорбил, такое тоже «только во сне бывает»?
– Галина Викторовна? Сон! А Пахомова… Лика… Это совсем другое дело… «Папа Пахомов пошел пить пиво…» Это я хорошо помню. И обязательство свое публично перед ней извиниться я тоже помню. А вообще-то было очень смешно. И можно бы из-за этого не лезть на стену. Но что правда, то правда! Володька хотя потрепаться и не прочь, но оставаться свиньей перед девушкой не желает. Вот тут, Александр Иваныч, есть уже совершенно точные границы. Переступил – на осла! Лицом к хвосту! – как говорит наш рыцарствующий Василий Алексеевич Стрельцов. Не легко мне сегодня это далось. – Мухалатов вздохнул, вытащил из бокового кармана пиджака листок бумаги и подал Мариничу. – Но имей в виду, написал я сам, без диктовки, и уже на мыслящую голову. Передаю в твое распоряжение. Без всяких шуток. Наисерьезнейшим образом.
И Маринич вслух прочитал:
– «Письмо в редакцию. Во время воскресной загородной прогулки на теплоходе, будучи в состоянии непозволительного опьянения, грубо и безобразно я оскорбил сотрудницу бухгалтерии товарища Пахомову. Особенно отвратительно то, что случилось это в присутствии очень большого круга свидетелей, включая и совсем посторонних людей, а издевательские мои слова были облечены в форму невинной шутки. Поэтому я считаю себя нравственно обязанным извиниться перед товарищем Пахомовой публично, через нашу заводскую печать. В надежде, что товарищ Пахомова меня простит, я добавлю уже совсем просто: Лика, поверьте, это было без всякого злого умысла, я очень и очень вас уважаю. Владимир Мухалатов».
– Вот так, Саша! Я готов внести в это письмо любые поправки, но только усиливающие мою вину и степень осознанности этой вины. Не иначе. У меня есть собственные меры порядочности. И потом, знаешь… к некоторым фамилиям в конце очень ловко присоединяется совсем некрасивая «щина». Но она, друг мой, лепится всегда с таким ведь значением, которое ко мне, шалишь, никак не подходит. И поэтому, чтобы сохранить мне свою фамилию звонкой и чистой, без всяких довесков, я не могу не опубликовать это письмо.
Маринич подобрел. Но какой-то остаток недоверия все еще мешал ему заговорить с Владимиром на прежней, дружеской ноге.
– Зачем же ты отдал это мне? – спросил он с сомнением. – Взял бы да сразу и отнес в редакцию сам.
– Мне было бы легче, если бы это сделал ты. Могу, конечно, отнести и я. Будь покоен, по дороге не потеряю. Но тебе я отдал потому – слушай, Сашка! – очень уж долго между нами плывет какая-то муть. Не товарищи мы с тобой, что ли? – Он подмигнул Александру. – Не на одной земле живем и не за одни идеи боремся?
– Хорошо, Володя, – и Маринич протянул ему руку. – Действительно, черт его знает. Так вот и надо: друг другу в открытую. А это оставь. Ко мне как раз должен зайти редактор многотиражки. Я тебя понимаю, я передам ему. Но если смягчу кое-где?
– Александр Иваныч! Ни слова, ни запятой. Иначе станем врагами!
И Мухалатов не ушел – исчез. Но едва Маринич принялся на счетах проверять итоги платежных ведомостей, сданных Ликой в субботу, появилась и сама Лика. Под глазами у нее обозначились глубокие черные круги. Взгляд усталый, потерянный, а лицо – серое, словно припорошенное землей. Злая беда, точившая Лику весь воскресный день, за одну эту ночь, казалось, подрезала ее совершенно.
– Лика! Да что это с тобой? Второй день ты сама на себя не похожа. Ну скажи, наконец, в чем дело? Мы же с тобой друзья, – Маринич схватил ее за руки, холодные и безразличные, притянул к себе. – Ли-ка! Нельзя же так!
Она отвела взгляд в сторону.
– Саша… – проговорила совсем безнадежно, – Александр Иванович, у меня недостача в кассе… Пятьсот сорок рублей.
Маринич попятился. Какая ерунда! Что она говорит? Пятьсот сор… Да нет, не может быть… Наверно, Лика о чем-то другом… Не может быть у нее такой гигантской недостачи! Вообще никакой недостачи не может быть!..
– Постой! Постой! – сказал он, все еще думая, что это несерьезно. – Ты что-то такое… Ты хорошо ли проверила? Такая с-сумма… Это же…
– Проверила. Еще в субботу. Все думала, надеялась: просто ошиблась… И сегодня снова журнал пересчитала… Я не знаю, куда девались эти деньги… Андрей Семеныч сказал: «Плохо ваше дело, Пахомова!» Саша, меня будут судить?
– Зачем же ты сразу Андрею Семенычу?
– Ну, я сидела, все ордера пересчитывала… А он зашел в кассу… Я не могла…
И Лика заплакала. Беззвучно, не шевеля даже плечами. Просто частой очередью покатились слезинки у нее по щекам.
А Маринич стоял оглушенный и не знал, что ему делать. Все оказывалось серьезным, очень серьезным. Когда не сходится в балансе актив с пассивом, можно заставить себя в наказание просидеть над оборотными ведомостями хоть всю ночь напролет, но ошибку в подсчетах – пропавшую сумму – найти. Наказание не слишком-то страшное. Если не хватает наличных денег в кассе, а все подсчеты и записи верны, здесь уже ничего не высидишь. Вкладывай в кассу свои, и как можно скорее. Все равно, знаешь ты или не знаешь причины недостачи. Иначе будет худо. А где Лика возьмет пятьсот сорок рублей?
– Когда? Лика, ты точно знаешь, когда это случилось? – все еще не представляя себе дальнейшего хода событий, в растерянности спросил Маринич. – Может быть, тебе в госбанке по чеку неправильно выдали деньги?
– Саша… Александр Иванович, я не знаю когда. Больше недели я не сверяла кассовый дневник с наличностью. А приход и расход все время был крупный. В субботу вдруг поняла: не хватает. А в банк сегодня утром я уже позвонила. Ответили: нет, никаких излишков не обнаружено.
– А по цехам? Люди зарплату получают у нас без кассира.
– Ну-у нет… Даже рубля полтора оказалось в излишке, мелочь многие не берут… Нет, в цехах люди честные.
– Тогда где же, Лика? Ну где эти деньги? Кто-то украл? Или ты их украла сама у себя!
Девушка вздрогнула, лицо у нее совсем побелело, а левой рукой она потянулась к шее, точно бы проверяя, на месте ли те «новые янтари», которыми она так похвалялась на воскресной прогулке. Прямая, повернулась и, не сказав ни слова в ответ Александру, вышла из кабинета.
На столе требовательно зазвонил телефон.
Глава одиннадцатая
Палка о трех концах
Вызывал главбух Андрей Семеныч. Путь до него – десяток шагов. И Маринич не успел, хотя бы немного, собраться с мыслями. А безотчетно – приготовился защищать Лику, любыми доводами, но защищать. Не имело значения, сколь велика и неоспорима недостача в кассе. Важно было, чтобы Лика не пострадала. Милая, славная Лика…
– Вот удружил! Ну и удружил ты мне снова! – набросился главный бухгалтер, едва Маринич переступил порог. – Ведь это ты привел ее на завод. Ты и в кассиры ее протаскивал – человека, совсем никому не известного. И вот…
– Разобраться надо, Андрей Семеныч.
– Да чего же тут разбираться, когда она сама, понимаешь, сама ответственно заявляет: «Нет у меня денег в кассе!» Ну, акт проверки, понятно, составить надо. Займись этим. Только денежки-то все равно плакали. Кого мы на кассу поставим? Ты думал уже?
– Пахомова и должна оставаться, пока все проверим. И потом, даже…
Андрей Семеныч так и подпрыгнул на стуле, замахал руками:
– Да ты что – шутишь? Или правил не знаешь? У кассира огромная растрата, она сама признает, а ты – оставить!
– Но, может быть, что еще и не растрата.
– Ах… ну… ну, просто… Да ведь денег-то в кассе нет! Растрата, кража, просчет – какая разница… Вон, оказывается, на пути из банка она домой заезжала. Допустим, не сама украла, пьянчужка отец у нее эти деньги вытащил. Чем же легче?
– Так его и судить за воровство! А Пахомову Лику поддержать надо.
– То есть как – поддержать? – Андрей Семеныч даже выскочил из-за стола и заметался по комнате. – Насчет ее отца – это ведь только мои предположения. Украл или не украл. Юридическое лицо – сама Пахомова! Никто другой, только она перед нами, государством за кассу ответчица.
– Андрей Семеныч, неужели… Ну зачем же судить? Она и так вся извелась от горя. Каждый день у нее дома… Ну пусть она недостачу эту возместит из зарплаты своей!
– Ты думаешь, что говоришь? Да из зарплаты-то ей такой ущерб возмещать по малой мере года два потребуется! Кто же на это пойдет? И давай не будем спорить, давай делать, как по закону полагается.
Ахая и вздыхая, Андрей Семеныч принялся инструктировать Маринича, объяснять, каким именно образом он должен оформить все необходимые документы. И пенял ему: нельзя же было так, совсем непроверенного человека ставить на кассу. А Маринич твердил свое, что Лику надо пожалеть, что надо ей помочь, что это никакая не растрата, Лика человек честный, а хапнула деньги чья-то подлая чужая рука. Но главный бухгалтер оставался неумолимым и, при всей своей доброте, чем больше его уговаривал Маринич, тем больше раздражался.
– Да иди ты, иди, делай, чего тебе говорят! Не я же сам буду акт составлять! – закричал он, окончательно выходя из себя. – Ты пойми, даже если кто другой за Пахомову деньги вложит, все равно от кассы я ее отстраню. Не может быть доверия к такому человеку. Ступай!
Но, выйдя из кабинета главбуха, Александр не пошел в кассу. Он никак не мог примириться с необычно жестоким для Андрея Семеныча решением. И вдруг его озарило. К Фендотову! Прямо к Фендотову. Если Иван Иваныч поддерживал какого-то проходимца Власенкова, так…
Фендотов, оказывается, знал уже все. Главный бухгалтер успел доложить ему о чрезвычайном происшествии. Он и рта не дал разинуть Мариничу.
– К Стрельцову! К Стрельцову! – закричал сердито. – Это его кадры. По делам финансовым все вопросы решает он. У меня и без этого пухнет голова!
– Иван Иваныч, если у Пахомовой и получилась недостача, так это же не растрата. Это ее несчастье… Пахомова такую сумму никак не сможет выплатить. Помогите!
Фендотов недоуменно вздернул плечами. Дудочкой вытянул губы…
– Не понимаю…
– Выдайте ей пособие из директорского фонда!
– Пять-сот со-рок рублей из директорского фонда? – Фендотов передернулся через стол, вглядываясь в Маринича. – Насколько я способен соображать, вы просите выдать ей, по старому счету, пять с половиной тысяч рублей премии за… хищение государственных средств? Товарищ Маринич, кто из нас двоих…
И Александру захотелось крикнуть: «Вы, конечно!» Но он сдержался, сказал совсем тихо, в отчаянии:
– Но как же быть, Иван Иваныч? Ведь если Пахомовой не помочь, ее станут судить за растрату, на всю жизнь опозорят. Она же не взяла этих денег!
– А откуда вы знаете, что не взяла? Разыграть невинность не так-то уж трудно – обмануть простачков! Вот недавно как раз о похожем случае фельетон я читал.
– У Пахомовой отец – горький пьяница. И может быть…
– Та-та-та! Вот именно: «Папа пошел пить пиво…» И это вы тоже ставите ей в добродетель! – Фендотов нажал кнопку звонка. Появилась секретарша. – Аля, вызовите машину. Я уезжаю в госкомитет. «Пошел пить пиво – попал под поезд…» – Фендотов торопливо собирал бумаги, засовывал их в ящик стола. – Приходит приятный парень, почтительно просит: «Подпишите приказ премировать Пахомову, прикарманившую пятьсот…» Восхитительно! Расхитительно! Извините, я уезжаю.
«Что же делать? Что делать?» – думал Маринич, возвращаясь к себе. И спохватился, что не сделал самого главного: не проверил кассовый журнал и остаток наличных денег. Лика пересчитывала сама, и может быть, все же ошиблась…
Но – нет. Все записи в дневнике за последнюю неделю точно соответствовали приходным и расходным ордерам, скрепленным его же, Маринича, подписью. А денег в кассе действительно не хватало.
Лика безучастно смотрела, как летают косточки на счетах под рукой Александра, – совершенно не вслушиваясь в его слова. Так бывает с человеком, когда ему становится уже все равно, что впереди ожидает.
Маринич составил акт проверки. Не читая, Лика поставила под ним свою фамилию. Расписываясь, свободной рукой тронула шею, как бы ощупывая «янтари». И Мариничу вдруг, против воли, вошла в сознание мысль, что стоят они ведь не дешево. Если настоящие. А вчера, на прогулке, Лика заказывала еще и шампанское, стремилась уплатить непременно сама…
– Ну, а теперь мне куда? – вяло спросила Лика.
– Жди – сказал Александр. – И не тревожься.
Нет, нет, не может быть Лика воровкой! Прочь от себя эти оскорбительные мысли! Прежде чем акт, подписанный сейчас, вступит в свою грозную силу, надо еще попытаться… Надо поговорить со Стрельцовым, с Лидией Фроловной – председателем завкома…
В коридоре Маринича перехватил запыхавшийся редактор многотиражки:
– Ты знаешь, я как раз к тебе. Мухалатов сказал, что он оставил у тебя свое письмо с извинениями перед Пахомовой. Очень просил напечатать. И я мог бы. Но тут слух какой-то пополз по заводу: у Пахомовой крупная растрата. Верно это или не верно? А газету мне через час надо сдавать в набор. Ну?
Вопрос задан в лоб. А что на него ответишь? Маринич стоял, покусывая губы. Вот сейчас он, Александр, никто другой, распоряжается добрым именем Лики. И он не может…
Да, но он ведь не может и…
– Ну чего ты молчишь? – нетерпеливо спросил редактор.
– Я не знаю, верно это или не верно, – с трудом выговорил Маринич. – Пока еще это не ясно. – И закричал: – Печатай!
– А-а! Понятно. Ну, тогда я все равно воздержусь.
Редактор побежал дальше.
Василий Алексеевич Стрельцов выслушал Александра, явно думая о чем-то другом. Повертел в руках акт проверки кассы и остановил свой взгляд со вниманием лишь на его заключительных строчках.
– Та-ак. Почему же вы непосредственно ко мне обратились, Александр Иванович? – спросил он, снимая очки и покачивая их в руке. – Передайте этот документ Андрею Семенычу. Пусть он подготовит свои предложения. Н-да-а… Сумма солидная…
– Василий Алексеевич, но я же вам говорил: Андрей Семеныч настроен против Пахомовой! Иван Иваныч тоже почему-то…
– А почему должен быть настроен в пользу Пахомовой я? – сдержанно бросил Стрельцов. – Дело-то совершенно очевидное. Возможно, я что-то пропустил в ваших объяснениях, простите, но документ говорит сам за себя. Впрочем, прошу, повторите: чего вы хотите именно от меня?
– Иван Иваныч сказал, что бухгалтерия – ваши кадры и что решать вопрос о Пахомовой будете вы. Я прошу: не отстраняйте Пахомову от работы, а недостачу она постепенно погасит сама.
Он чуть не сказал вслух: «И в этом я ей помогу». Про себя он уже решил сделать это. Какая же иначе цена всем его заботам о Лике! Но Стрельцов пожал плечами:
– Не понимаю вас, Александр Иванович. Всего лишь несколько дней тому назад вы настоятельно требовали, чтобы я передал в прокуратуру дело о неудавшемся присвоении инженером Власенковым двадцати рублей. Теперь вы хотите, наоборот, чтобы я пригасил дело о реально совершенной растрате кассиром Пахомовой пятисот сорока рублей. Согласитесь, это не очень последовательно. И я, безусловно, подпишу приказ о снятии с работы Пахомовой и передаче дела следственным органам.
– Зачем же обязательно следственным органам? – Маринича так и обожгло. Он никак не ожидал от Стрельцова столь сурового решения. – Пахомова погасит недостачу и так. А разница с Власенковым у нее в том, что Власенков жулик, а Пахомова порядочный человек. И если человека постигла беда…
Стрельцов перебил его:
– Так категорически, как вы, Александр Иванович, я не могу высказывать своих суждений о людях, которых знаю мало. Допускаю, что вы искренне убеждены в порядочности Пахомовой. До недавнего времени я, например, тоже был убежден в порядочности одного человека, которого, казалось, знал я чрезвычайно хорошо. Но… Впрочем… – Он надел очки, поправил их на переносье. – Сейчас я вижу документ, из которого неоспоримо следует, что Пахомова – растратчица. Оставить растратчицу на прежней работе, ну честное же слово, и сами вы это знаете хорошо, – никак невозможно. А в следственные органы передать материал мы обязаны, чтобы в конечном счете через суд получить хотя бы исполнительный лист. Это вы тоже хорошо знаете сами.
– Пахомова даст подписку… добровольное обязательство…
– А что в нем толку, в таком обязательстве? Это не юридический документ и, главное, так сказать, безвалютный!
– Лику станут судить?
Голос у Маринича вздрагивал. Со всей отчетливостью представилось ему, что, если дело дойдет до суда, жизнь Лики будет загублена навсегда. И так она еле-еле справлялась с горькой своей долей, тогда ей уж и совсем не подняться. Стрельцов не спешит с ответом, – должно быть, и его самого больно ударило слово «судить». Понимает и он, какие последствия…
– Если бы она сегодня же или завтра погасила растрату? – Стрельцов спрашивал не то Маринича, не то самого себя. И решительно снял телефонную трубку, назвал номер. – Андрей Семеныч, дайте мне на подпись приказ о немедленном отстранении Пахомовой от работы… Да… Да… Ну, а это решим послезавтра… Знаю… На чудо не рассчитываю… И все равно… Словом, с передачей дела куда полагается давайте потянем… Да, два дня. – Он положил трубку, сдернул очки и бросил их на стол. – Вот все, Александр Иванович, что я могу сделать, и не все, что я обязан сделать.
И Маринич заметил, что, категорически ставя на этом точку в их разговоре, Стрельцов тут же вернулся к каким-то прежним, относящимся сугубо только к нему самому размышлениям – так было в самом начале, – лицо у него померкло, а взгляд ушел в сторону. Ну что же, Стрельцов Лике дал целых два дня, чтобы погасить недостачу, готов не передавать дело в суд и только уволить человека с работы. Чего еще требовать? Фендотов и Андрей Семеныч даже на это не соглашались.
Но чем помогут Лике два дня? Маринич теперь все пересчитывал уже на себя: чем помогут ему эти два дня? Где он возьмет пятьсот сорок рублей, чтобы внести их в кассу от имени Лики? Собственных сбережений у него нет никаких, всю свою зарплату он отдает матери. Возможно, у нее к отпускным дням и поднакопилось на книжке двести – триста рублей. Мама поймет. А где же взять остальные? Залезть в долги. Но даже и это не просто, когда всего два дня…
И снова Маринича озарило. Лидия Фроловна! Если ее увлечет мысль каким-либо образом выручить Лику, она своего добьется.
Он сразу было и не узнал Лидию Фроловну. За ночь флюсом ей разбарабанило щеку так, что глаз отмечался лишь узенькой щелочкой. Говорила она, издавая главным образом только гласные звуки. То и дело придыхала в ладошку.
– Да знаю, все знаю, – сказала она, снимая платочком слезинку с заплывшего глаза. – Только ведь профсоюза это ни с какого боку не касается. Уволят – так правильно. Под суд отдадут – тоже правильно. И на завкоме обсуждать нечего: дело чисто уголовное. А ты сам, выходит, не так думаешь? Ну, подскажи.
Александр вглядывался в ее измученное болью лицо. И с чего так быстро налился флюс? Продуло, наверно, на теплоходе. Лидия Фроловна, как всегда, просит подсказать ей. Но в самом деле, можно ли подсказать, чтобы завком опротестовал увольнение кассира, допустившего растрату! А что еще? Лидия Фроловна спрашивает с заботой, участливо. Но почему бы ей самой не предложить денежную помощь Лике? Сейчас ведь в этом все дело…
– А обыск-то на квартире Пахомовой сделали? – вдруг спросила Лидия Фроловна. – Если она заезжала с деньгами домой и если у нее папаша такой, что… Тут бы самое первое дело – обыск.
– Так… Так ведь… Кто же сделает обыск? Санкция прокурора нужна!
– Ну, а чего ж ты зеваешь? Двигайте дело скорей к прокурору! Вот и обыск скорее, пока, может, концы еще не запрятаны. Не о девушке говорю, об отце ее, коли он такой…
Крутой, неожиданный поворот мысли у Лидии Фроловны привел и Маринича в замешательство. Как это? Выручить из беды человека тем, что поскорее дело на него передать прокурору…
– Чего ты уставился? Если сама девушка честная, чистая – так к чистому ничего и не пристанет. А вора схватить за руку!
Ну конечно же так! Не Лика взяла себе деньги – их украл Ликин отец. А она не может выговорить этого, всю вину берет на себя. Оттого сегодня она и такая, по-особенному придавленная. Бедная Лика, ее можно понять. Но она ведь все равно ничего против отца не скажет и прокурору, как не сказала даже ему, Александру, своему самому лучшему другу. Сообщить скорей прокурору… И тогда уже не воспользуешься двумя днями, которые дал Стрельцов.
– Опять не согласен? Ну, подскажи.
Нет, нет, надо скорей погасить недостачу, погасить любыми путями, а уж потом разбираться. Нельзя рисковать судьбой Лики, нельзя вписывать ее имя в уголовное дело. Черт с ними, с деньгами! Только бы где-нибудь достать их побыстрее. А уж с этим пьянчужкой потом расправиться без всякой пощады.
– Лидия Фроловна, выход есть! Примите в завкоме решение: выдать Пахомовой ссуду, или пособие, или как там, безвозвратно или в рассрочку – словом, хотя бы триста рублей, – торопливо сказал Маринич, соображая, что остальные двести сорок он так или иначе, а в два дня раздобудет.
И Лидия Фроловна сразу же согласилась. Взмахнула платочком.
– Ссуду, – это бы можно. На срок, – сказала, придыхая в ладошку. – Даже и пособие можно бы, в сумме поменьше. Только ведь если бы у Пахомовой пожар или какое другое несчастье. А это, ведь даже если папаша, это, как тебе сказать, ну – воровство. На папашино воровство ссуду не выдашь. Нас не поймут.
– Дайте тогда такую ссуду или пособие мне!
Дубина, дубина! С этого надо было начинать. Как не пришла такая мысль в голову сразу!
