Текст книги "Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)

Глава шестая
В кессоне

Во вторник я получил от Маши письмо. На шести страницах. Его можно было бы целиком переписать в эту книгу, такое оно красивое по изложению. Но Маша ужасно не любит, когда я ее письма показываю посторонним. И поэтому я вам расскажу только о самой его сути. Здорова. Очень скучает об Алешке. И обо мне, конечно. Работу свою она закончила полностью. Профессор похвалил. Защита диплома состоится через две недели. А там – скоро увидимся. Очень интересная, глубоко современная наука радиотехника. Еще любопытнее и интереснее заняться бы радиоастрономией…

Тут я чуточку отступлю, сразу скажу: это место в письме мне мало понравилось. Знаю, сперва станет радиоастрономом, а потом улетит. Звезду, на которую людям надо лететь, Маша мне уже показывала. До нее всего несколько миллионов лет пути. Звездочка видом своим так себе. Я бы выбрал другую. Пусть немного подальше, но зато крупную, яркую. Лететь так лететь!

Дальше в письме говорилось о Москве. О сокровищах искусства и культуры. И тут мне показалось: не собирается ли Маша сочинять стихи? Иначе зачем бы ей подряд три раза ходить на встречи с поэтами? И рассказывать об этом так: «Я раньше даже не представляла себе, как это интересно». В конце письма была небольшая приписка: «Костя, ты говоришь, что получил привет от Шахворостова? Вот видишь! Не забывает человек. А ты всегда о нем думал плохо».

Здравствуйте! Мне привет Ильи был то же самое, что устрицу проглотить, а Маша радуется: «Не забывает человек». Что же теперь мне остается? Послать Шахворостову разрисованную открытку, что ли? С букетом роз и надписью: «Без солнца холодно, без вас тоскливо». Такие открытки на базаре у нас с рук продают, рубль штука. Маша, дорогая, даже такой открытки и то я ему не пошлю.

В среду Шура явилась точно, как обещала. Не было еще и семи часов. Все спали, кроме меня. А я поднялся вместе с солнцем. С одной стороны, хотелось дома кое-что подготовить, нехорошо сразу все заботы на Шуру свалить; с другой стороны, просто какая-то неведомая сила подняла так рано. Эта сила действует на меня всегда, когда поворот, большой или малый в жизни моей происходит. А отпуск кончился, – это, как ни говори, большой поворот.

Поработал я гирями, растянул экспандер раз пятьдесят, будто резинку, которую в трусы продергивают, прошелся по комнате, как индийский йог, на руках, постоял вниз головой. Выгладил для Алешки все его запасное бельишко. И только позавтракал – Шура. Ей, наверное, очень хотелось поговорить со мной, но мне больше хотелось скорее спуститься в кессон. Я выстрелил сразу:

– Вот здесь крупа, молоко, здесь пеленки, здесь… – и убежал. Кажется, и не поздоровался и не сказал спасибо, что она пришла.

Но в кессон сразу попасть мне все равно не удалось. До пересмены было еще около часа. Катер стоял, покачиваясь, у берега, без команды, холодный и мокрый от пролетевшего ночью маленького дождя. Небо сверкало чистой нежной синью, а солнце широкими тупыми лучами тыкалось в оконные стекла верхних этажей. Весь правый берег был словно в дыму, и только высокие трубы заводов поднимались над ним. На острове Отдыха уже вовсю работали автомашины и бульдозеры – насыпали, надвигали дамбу, которая ляжет там как продолжение моста. По Енисею, в разных местах, плыло опять больше двадцати пароходов. Как будто специально для Кошича.

Надо было ждать. И я уселся на берегу, свесив с обрыва ноги.

Тут я должен, хоть коротко, рассказать, что такое кессон. Извиняюсь заранее: не инженер, и язык у меня свой, барбинский. Поэтому, кто глубоко предметом интересуется, лучше в кессон спуститься самому. И поработать там хотя бы одну полную смену.

А в общих словах так.

На том месте реки, где быть мостовой опоре, иначе каменному быку, насыпали сначала островок. Из самой обыкновенной гальки. Сперва, понятно, течением ее размывало, растаскивало, но все же человек своего добился. На этом островке, пожалуйста, уже располагайся как хочешь – земля под ногами!

Тут же, прямо на островке, изготовили железобетонную штуку, по форме словно бы коробку из-под сардин. Овальную. Наружным размером чуть-чуть побольше будущего быка, а по высоте, не скажу вам точно, однако в достатке для свободной работы внутри. Дна у этой железобетонной коробки нет вовсе, а в потолке – стальные трубы. Через них и людям спускаться и грунт наверх поднимать, выбрасывать. Вот это и есть кессон.

Пока он над водой – глотай, ребята, обыкновенный красноярский воздух, но вот изнутри гальку начинаешь вычерпывать, и коробка кессона от тяжести своей, ясно, вниз, в яму, ползет, садится. Глубже, глубже и подходит, наконец, нижним краем к уровню Енисея. Тут сразу – стоп! – и вода исподнизу начинает кессон затоплять. А ведь грунт выбирать надо не только до речного дна, а и в дно еще вкопаться, бывает, метров на двадцать или тридцать, пока не доберешься до совершенно прочной, твердой скалы. Как быть?

Тут и идет в дело сжатый воздух. Прощай, обыкновенный! На потолке кессона стальные трубы наращиваются выше, становятся как бы шахтами, на верхних концах с глухими камерами, шлюзами. Вокруг, понятно, деревянные подмостки, леса. В трубах устроены продольные перегородки во всю их высоту. По одну сторону шлюзуются рабочие, по другую – бадьи, иначе «кубла», с грунтом.

Ну, а дальше все просто. Нагнетают сжатый воздух в кессон, он воду и вытесняет. Пожалуйста, копай, долби теперь дно речное сколько тебе надо. Сколько вынешь грунта, на столько и кессон опустится. Хотите – можете весь шар земной до самого центра прокопать. Если давление сжатого воздуха выдержите, которое каждые десять метров повышается на одну атмосферу.

Вы можете спросить: опустится кессон, под ним весь рыхлый грунт выберут, а как же тогда на скальном дне бетонный бык выкладывать? С помощью водолазов? И куда потом сам кессон денется? Он ведь будет мешать. В этом-то и штука, что кессон навеки останется там, в самом низу, вроде фундамента для быка. И никаких водолазов не нужно, потому что бетон начинают выкладывать на сухом потолке, пока кессон в воду еще не погрузился. Кладка идет по кольцу, внутри бык получается пустотелый. Башня. И вот, когда твердо станет кессон на скалу, где ему быть навсегда, всю его полость заполнят бетоном, как пломбу в зуб поставят, а верхнюю, надкессонную часть башни просто сухим камнем и щебнем набьют. Все! Наводи на быки мостовые пролеты.

Чего я еще не сказал? Может случиться, что в ходе работы вся эта штука вкривь-вкось пойдет? К примеру, если сильно подкопать один край или грунт неодинаковой плотности попадется. Может кессоном людей придавить? Водой затопить? Случиться все может. Но для того и существуют инженеры, прорабы и мастера, чтобы не случилось.

А пока я сидел, ожидая начала смены, рвался скорее в этот самый кессон и думал.

Пройдет еще год или два, а может, и три, пока быки станут через весь Енисей и через его протоку, пока насыплют высокую дамбу поперек острова. Потом установят железобетонные арки-своды, которые соединят между собою быки, потом проложат настил, зальют его асфальтом, поставят красивые перила, электрические фонари, навесят троллейбусную линию; откосы берега, тут, где я сижу, облицуют гранитом; всю набережную – и вправо и влево – превратят в цветники. И это все вместе, вся эта красота будет называться мостом. И каждый, кто будет потом свободно мчаться на велосипеде, или тихонечко идти вдоль чугунных перил и вслушиваться в музыку бурлящего, неспокойного Енисея, или важно ехать, сидя в мягком троллейбусном кресле, – всякий будет говорить доброе слово о мостовиках, о том, какой драгоценный и нужный подарок сделали они красноярцам, замученным сейчас трудными переправами.

Интересно вообще, каким будет Красноярск, когда Алешку капитаном теплохода назначат. Алешкин теплоход пойдет, конечно, уже на подводных крыльях, и рейс до Диксона и обратно – шесть тысяч километров – продлится, наверно, не больше трех суток. Пыли и дыма не станет. Наша ГЭС даст столько дешевой электроэнергии, что разве только одним чудакам придет в голову топить печи углем. Улицы не просто поливать, а мыть по утрам начнут. Домашние козы к тому времени все подохнут, и грызть молодые деревья в городе станет некому. Все старенькие деревянные халупы убрать, конечно, еще не успеют, но главные проспекты проложат и набережную отольют по всем правилам архитектуры. Лицо у города должно обязательно быть. Вонь бензиновую как уничтожить? Неужели не удастся ученым автомобили на электрические аккумуляторы перевести!.. Стадион выстроят новый на острове Отдыха. Ни правому, ни левому берегу не обидно, как раз посредине. Чемпионы мира появятся свои, красноярские. Из меня чемпион не вышел. Может, получится из Алешки? Конечно, откроют в Красноярске университет. Маша, если не улетит на свою звезду, определенно в каком-нибудь институте научным сотрудником будет; Ленька – директором пивоваренного завода: к тому возрасту он с газировки на пиво перейдет. Кем в такой семье буду я? Черт! Не начальником же пароходства, хотя Иван Макарович на пенсию уже выйдет. В конторе – нет. Ни за что! Но большое что-то делать, во всю свою силу, должен я обязательно: реки ли запирать, горы ли передвигать, ввинчиваться в небо или в землю – только так, чтобы работа твоя непременно на ощупь заметна была…

– На берегу пустынных волн сидел он, дум великих полн…

– …и катер ждал.

Конец размышлениям. Тумарк Маркин с Володей Длинномухиным за спиной стоят. Вася Тетерев и Кошич приближаются. Из-за угла показался Петя, Петр Фигурнов. Идет, как всегда, чуточку боком и вывернув шею так, словно пятки свои разглядывает.

Представляете, какая сразу пошла карусель?

Вася спрашивает меня про Алешку, Тумарк – про Машин диплом. Кошич – есть ли здесь, на берегу, кто-нибудь старший. Длинномухин выведывает у Петра Фигурнова, бреется он «Невой» или «Арктикой» и что выгоднее: машинку для точки лезвий купить или просто после каждого бритья их выбрасывать? Мне хочется узнать у Длинномухина, как сыграла их команда в прошлое воскресенье. Руки у Володи такие длинные, что он, стоя посреди ворот, свободно перехватывает любые мячи, в любом углу. Володя хвастливо сказал, что, пока футбольные ворота будут прежнего размера, ни одного мяча он не пропустит. А я так же хвастливо ответил Тумарку, что Машин диплом признан самым лучшим за всю историю института. И, в свою очередь, спросил Кошича, зачем ему нужен старший.

Но тут на катере застучал мотор, подошли другие ребята из нашей бригады, и мы гурьбой метнулись вниз, к реке. Я пропущу, как мы плыли по Енисею до нашего островка, как потом взбирались по подмосткам наверх, к шлюзовым камерам. Кошич ворвался в прикамерок самым первым.

– Не трусишь? – спросил его Петр Фигурнов, когда железная дверь за нами задвинулась, чмокнула так, будто слоны поцеловались. Все уже знали, что Кошич новенький.

– Я предупреждаю, – сказал Кошич, – никаких советов мне давать не нужно. В помощи тоже я не нуждаюсь. Сами с усами.

И невольно поднес руку к верхней, безусой губе. Ребята захохотали. А я засмеялся. Я посочувствовал Кошичу. Кому из нас по самому зеленому мальчишеству не хотелось старше быть? Умней и опытней. В мои девятнадцать лет, к примеру, вообще никого умнее меня на всем белом свете не было!

И я сказал:

– А давайте, ребята, не будем дразнить человека.

Вася поддержал:

– Я думаю, Барбин правильно говорит. Кошич куда моложе каждого из нас. Надо окружить его товарищеским теплом. Я думаю, мы так и сделаем. Мне хочется, чтобы Кошич не чувствовал себя среди нас новеньким.

Вася заготовил длинную речь.

Еще немного таких слов, и Кошич взбесился бы, потому что он искал равенства с нами, а не жалости к себе и сострадания. Но тут мастер Виталий Антоныч открыл кран. Зашипел, засвистел сжатый воздух, к все притихли.

Конечно, ничего особенного в этом нет, не все же каждый раз прислушиваешься, как сжатый воздух выходит из трубы, и к самому себе, какие он делает в теле твоем перемены. Не ручаюсь, точно ли так у других, но у меня всегда начинается с того, что вроде бы в уши мне вложили комочки ваты и кто-то усердно с обеих сторон все глубже заталкивает их карандашами. И не зажми тут быстренько пальцами нос и не подуй изнутри в уши – так и продавятся карандаши насквозь и где-то в самом центре головы встретятся. Лоб, все лицо становится будто обмотанным теплой марлей, которая потихоньку вся стягивается туже и туже, пока тебя не бросит в жар до самых пяток. Но это все недолго. Когда подкачка воздуха закончится, давление сравняется и ты опустишься уже в самый кессон, прохладный и сырой – разницы ни в чем не чувствуешь, словно работаешь в открытой яме на берегу, если не считать страха, который каждого сперва здесь давит. А вдруг прекратится подача воздуха? А вдруг кессон войдет в плывун и приплюснет тебя ко дну, как лягушонка? Но в общем этот самый сжатый воздух мне даже нравится так же, как сгущенное молоко в банках. Оно вкуснее и сытнее. Только сжатый воздух всегда немного маслом машинным припахивает.

Как ни храбрился Кошич во время шлюзования, настоящим кессонщиком он не выглядел. То беспокойно лез пальцами в уши, то двигал челюстями, будто жевал бифштекс из столовой своего племянника, то разминал тихонечко кадык или вытирал испарину со лба. Но это все мелочи, ерунда, главное – лицо у него все время было веселое.

С нами вместе спускался и мастер Виталий Антоныч. Человек с огромным стажем кессонщика. Он шутя говорил: мостов построил столько, что приткни их один к другому – хватило бы вдоль всего Енисея протянуть. Вычислениями заниматься не будем, шутка есть шутка, хотя Енисей тоже есть Енисей. Но знал Виталий Антоныч свое дело великолепно. Знал, как быть, когда кессон одним краем на крупный валун сядет; знал, когда и сколько прибавить или сбавить давления воздуха, чтобы и вода в кессон не сочилась и чтобы «ножи», края кессона, легче в грунт врезались, потому что тугая воздушная подушка очень мешает этому. Попробуйте большой мяч в землю вдавить. Как он станет вашу руку отталкивать!

Пока давление воздуха в прикамерке выравнивалось, Виталий Антоныч все время заботливо поглядывал на Кошича. При входе в трубу подстраховал рукой: «Осторожнее, юноша». Так, за плечами у Кошича, и в кессон спустился.

От предыдущей смены здесь остались целые вороха гальки. Значит, наша первая забота – выдать ее наверх. Работа не так интересна, но если вникнуть умом, где бы он, этот кубометр грунта, ни был, с краю ли, посредине ли, он место занимает, и пока не уберешь его, не выдашь наверх, на какую-то долю сантиметра и бык все равно не опустится.

Для меня неинтересной работы не бывает. В любом, казалось бы, самом скучном деле я найду себе интерес. Первый – в самой работе, в том, какую найти для нее красоту движения – без красоты движения я труда не понимаю; в том, как доставить радость всем своим мускулам, сердцу, глазам, всему телу, чтобы работа была тебе как сальто в прыжке с вышки, как слалом на лыжах, жим штанги, бросок копья. А второй интерес – видеть не только то, что сейчас руки делают, а весь результат, к какому работа твоя приведет: копать вязкую глину в кессоне, а видеть гранитную облицовку быка, волочить грязное кубло с галькой, а видеть, как по мосту бегут сверкающие лаком автомашины.

И как только камень захрустел у меня под ногами, а в руках оказалась лопата с налощенным черенком, я почувствовал: эх, и стосковался же я по работе!

Ладони у меня горели. Горячо становилось в груди, горячо и как-то тесновато, но я замечал, как постепенно разминаются у меня мускулы, и мне уже ничего им не нужно приказывать – они сами все делают.

Готова горка из гальки. Подрезать ее, пусть тяжестью своей галька на лопату сама наползает. Не втыкать инструмент в упор, а вдвигать, слегка покачивая, пошевеливая. Ага! Как в масло идет. Ручку ниже. Прохлада в теплой ладони. Правым плечом поворот. И выпрямить ноги. Лопата с галькой сама на весу. Качнуться назад. Вперед пошла! И снова. Снова…

Не знаю как, если глядеть со стороны, а для меня красиво. И потому свободно, легко.

И тянет: еще, еще… Быстрее! А быстро – некрасиво никогда не бывает.

Я поддевал лопатой гальку, склеенную липкой глиной и сверкающую, как алмазы, в электрическом свете, а сам соображал: поставят или не поставят скульптуры у въезда на мост? Мастера есть свои, красноярские, мрамор или гранит тоже свой, изобразить есть кого, хоть из истории, хоть из нашего времени – город знаменитый. Мне очень хотелось, чтобы скульптуры поставили. Я выворачивал крупные камни ломом и думал: Маша приедет, нужно будет обязательно посоветоваться, куда и кому об этом написать.

– Давай, давай! – подмигивал Тумарк. Брезентовая куртка колом стояла у него на спине.

Вся беда была в шлюзовке. Уйдет кубло наверх, и жди, пока там уравняют давление, выкатят, опростают посудину, да снова вкатят, и снова в обратном порядке начнут нагнетать сжатый воздух. Кубла есть запасные и насыпать их тоже недолго. Если бы не эти шлюзовки, мы бы не знаю сколько за смену выдали грунта!

Когда наступали такие заминки, Виталий Антоныч командовал:

– Отдыхай!

Вася Тетерев уточнял:

– Дыхание редкое, ровное, тело расслабить.

Но тело расслаблял, наверно, только сам Вася Тетерев, и то вряд ли, а мы затевали возню, толкали друг друга в бока либо подбрасывали камешки и ловили. Глядели в жерло стальной трубы, из которого все время помаленьку сыпался мусор, но сыпался больше, когда в шлюзовой камере давление выравнивалось с нашим, и мы тогда высчитывали, скоро ли опустится кубло.

Мне нравилось подходить к шершавой, кисло пахнущей стенке кессона, представлять себе, как там за ней, выше тебя, Енисей перекатывает по дну грузные камни, волочит сухо шуршащую гальку. И мне хотелось показать Енисею язык. Вот как, дескать, Костя Барбин перехитрил тебя. И если бы это была другая река, я так бы и сделал. Но Енисею, как родному отцу, язык нельзя было показывать.

Камешками поигрывали все, даже сам Виталий Антоныч, только Кошич не играл. Но тоже пересыпал их из ладони в ладонь, а некоторые прятал в карман. Наверно, собирал коллекцию.

Никто не спрашивал, как он себя чувствует. Работал он как все. Не хуже. Только иногда вдруг становился столбом и опускал руки.

– Минутку, – обязательно говорил он в таких случаях.

Ясно: уставал с непривычки. Хотя, по совести, конечно, и все мы тоже уставали. Нет, пожалуй, труда тяжелее, чем у кессонщиков.

Кубло опускалось, и мы сразу же все набрасывались на него, словно котята на валерьянку.

Позади стучала «хлопушка» на трубе, по которой гонят в кессон сжатый воздух. Она была вроде как общее наше сердце, ровным стуком своим соединяла всех вместе. А с Кошича снимала страх – я видел, как он тревожно оглядывался, когда «хлопушка» останавливалась хоть на минуту – прекращалась подача воздуха. Но это не в упрек. У кого из новичков душа не сожмется, если представить – случилась авария?

Стали попадаться крупные валуны, гладкие, как спина у борца Ивана Доменного. Иной подхватишь целиком – и в кубло. Другие разбивать приходится. Пока без взрывчатки. Кувалдой. Идет в глубину «занозой» – подработаешь вокруг отбойным молотком.

Кошич все перепробовал, без жадности, без интереса к новому, с холодным лицом, и все. Но не скажешь, что искал работу, где полегче. Тумарк Маркин даже несколько раз его останавливал: «Давай вдвоем». Кошич сердито отмахивался: «Не мешай». Улыбался. Но улыбка у него постепенно становилась все злее.

Виталий Антоныч ходил, тыкал ломиком под «ножи», соображал, нельзя ли рывком сбросить давление, чтобы кессон сразу поглужбе вдавился в грунт. Пугали валуны. Не получился бы перекос!

А Вася Тетерев говорил ему:

– Почему не рискнуть? Я думаю, рискнуть нам вполне возможно. – В очках у него светлыми брызгами отражались огоньки электрических лампочек. Васю никогда не грызли сомнения.

– Завтра, – решил Виталий Антоныч, – надо хорошенько с «легендой» свериться.

Брал из рук у Володи Длинномухина конец троса, свисающий от лебедки, и набрасывал замок на кубло, показывал: «Так вот способнее…»

Как пролетела эта первая наша смена – всего четыре часа, – я и не заметил, пожалуй, не успел даже прогреть самую сердцевину костей, размять все до единого мускулы. Вдруг – стоп! – кубло наверх пошло, и Виталий Антоныч объявляет:

– Смена кончилась. Готовься к выходу.

Работали мы здорово, но на глаз не очень заметно. Была груда камней посредине. Такая и остается. Прежнюю убрали, новую нагребли. Эх, на открытом месте экскаватор пустить бы! Видел я в кинохронике, как ковры делают, женщины на них вручную узелки завязывают. День пройдет, тысячи узелков завязаны, а ковер всего на один сантиметр прибавился. Так и на наших грунтах в нашем кессоне. В общем-то по сантиметрам подвигаемся. Работа только ручная.

Поднялись в прикамерок, на ногах сапоги резиновые попискивают, брезентовые куртки, щеки в благородной речной грязи. Давление быстро снижать никак нельзя, сжатый воздух из крови через легкие не успеет выйти, и тогда расширится у человека прямо в сосудах. Кровь вроде бы закипит, вся наполнится пузырьками азота, как шампанское, когда сразу выдернешь пробку из бутылки. Начнется кессонная болезнь – «заломай». Боль – не пошевельнешься. Тогда средство одно: скорей в специальную камеру, снова под давление. Полежишь часочка четыре, не меньше, пока заново, теперь уже по самой малой капельке, из тебя, из крови твоей начисто сжатый воздух не выгонят.

За время работы внизу к высокому давлению полностью привыкнешь, и я уже говорил: я его люблю, сжатый воздух, но все-таки, когда вот так поднимешься наверх, в прикамерок, и кран откроют хоть на волосок, сразу это без всяких приборов поймешь – дышится иначе, и мелкие приятные мурашки по телу бегут. И еще нравится: по натруженным мускулам словно бы прохлада идет.

Стоим. Можно сказать, натуго. В самом кессоне куда просторнее. А не сравнишь – над землей ты или под землей, вернее, под Енисеем. У всех лица веселые. Только один Кошич почему-то хмурится.

– Таким способом еще Ермак мост через Иртыш строил.

– Ермак мостов через Иртыш не строил. Не искажай историю.

Это Тумарк Маркин. Насчет искусства и насчет истории при нем разговоров не затевай, он в этих делах собаку съел. И даже шуток никаких не принимает. В истории вольничать с фактами нельзя. Скажи Кошич «при царе Косаре», Тумарк не прицепился бы. Но Кошич а тоже вдруг забрало.

– Не на Иртыше, так на другой реке строил, – сказал он резко, будто сам работал в кессоне вместе с Ермаком. – Не в этом дело. Главное – в наше время так строить нельзя.

– Совершенно справедливо. А как надо? Позвольте узнать, юноша, – в усы улыбаясь, спросил Виталий Антоныч. – У вас есть конкретные предложения? Вы за какой способ?

Надо всем этим следовало бы, конечно, только посмеяться, тем более что в наш разговор с желанием пошутить вступил Виталий Антоныч, мастер высшего класса. Но Кошич от шутливых слов Виталия Антоныча взвинтился еще сильнее.

– Это не мое, а ваше дело – выдвигать предложения! – рубанул он, словно Виталий Антоныч был, как и он, такой же мальчишка. – Я рабочая сила, а вы мастер. Вы денег больше, чем я, получаете. Я пешком хожу, а вы на казенном грузовике ездите. За нашу работу вам премии начисляются. Знаем, как…

Мы заорали сразу все: «Свинья!», «Молчи!», «Как смеешь?», «Проси прощения!» А я от характера своего даже малость помял Кошичу брезентовую куртку. Грудь узкая, как раз по моей руке с растопыренными пальцами.

– Костя, не надо, – сказал Тумарк. – Человек новый.

У Виталия Антоныча обиженно дергались губы. Он ничего не ответил Кошичу. Молчал и все ловил, ловил дрожащей рукой усы.

Расстроенные, мы выходили из прикамерка, когда давление воздуха в нем сравнялось с обычным: отодвинулась дверь, и перед нами открылся вид на город, еще более солнечный, чем утром. Сердитые садились в катер. Вода плескалась у бортов холодными огнями, из глубины выпучивалась желтая муть, вонючий дым солярки от дизеля ветром несло прямо в нос.

Черт его знает! Работал всю смену парень хорошо и с нами тоже вроде бы особенно не заносился. С чего он так глупо и дико оскорбил достойного человека?

На берегу, аккуратно отминая засохшую грязь с рукава, Вася Тетерев сказал Кошичу:

– Ты очень нехорошо поступил. Тебе непременно следовало извиниться. Я не понимаю, почему ты не сделал этого сразу же. Я думаю, ты сделаешь это завтра. Правильно?

Все сказали: «Правильно». А я подумал: «Почему завтра? Надо было заставить сегодня».

Но Кошич только пожал плечами:

– Вот он, грузовик, – кого стоит дожидается? Я их, «этих», еще не так за ушко да на солнышко буду вытаскивать! Кому пешком со мной по дороге?

Сделал ручкой: «Будьте живы!» – и стал один подниматься в гору по сыпучему песку. А мы, остальные, все вместе, бригадой, прежде чем пойти в душевую, завернули в павильон и молча выпили по кружке пива. Строго – только по одной.

Получилось сегодня что-то не то.