Текст книги "Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 46 страниц)

Глава девятая
Папа пошел пить пиво

Теплоход осторожно втягивался в шлюз. В бетонной его коробке команды капитана отдавались гулким эхом. Попахивало рыбой и ржавым железом. А где-то там, выше, за тяжелыми запорами, еще более тяжелое, неотступно давящее на все шлюзовые сооружения, лежало подобное морю водохранилище, и резвый ветерок оттуда порывами трепал узкий вымпел на флагштоке теплохода.

Галдеж на верхней палубе стоял невероятный. Все были знатоками речного дела, все считали себя обязанными разъяснить, каким образом начнется шлюзование. И так как объясняли все, а слушать никто не хотел, шум усиливался.

Только Стрельцов держался в стороне. Он пытался перебороть в себе гадкое чувство чисто физической неприязни к Мухалатову. Ну в самом деле, что особенного было в той пьяной мужской болтовне? Обычная словесная пена – и только. Без цели, без мысли, без содержания. Сейчас их, наверно, уже продуло ветерком, они сидят, беседуют, как и полагается умным, вдумчивым инженерам даже в день отдыха. А он сорвался, убежал, будто мальчишка, которого задразнили приятели. Фу-ты, как глупо! И почему он двусмысленную здравицу Мухалатова отнес именно к Римме? Ведь за столиком в тот момент не было и Галины Викторовны. Хотя – чем это лучше?

Нет, надо взять себя в руки, стать выше личных антипатий, Владимир Нилыч Мухалатов прежде всего отличный специалист своего дела, и этим, только этим должно определяться к нему отношение. Ужасно, когда вступают в силу собственные интересы и входят в противоречие с общественными, государственными интересами.

И Жмурова и Лапик совершенно правы. Накладка с оформлением документов на аккумулятор Мухалатова – да, да, черт возьми, Мухалатова! Мухалатова! – это накладка получилась в известной степени и по его, Стрельцова, вине. Он сделал эту промашку неосознанно, никак не стремясь чем-то насолить неприятному для него человеку. Ему просто удалось выключить на какое-то время из своих особых, душевных забот это дело, так, как будто не существовало вовсе ни нового аккумулятора, ни Мухалатова. И он обрадовался той приятной легкости, которая сразу его охватила.

Но разве это достойно порядочного человека? И заместителя директора завода? Чем, собственно, такой психологический вакуум отличается от активной борьбы против неприятной для себя личности? Именно личности!

Нет, нет, Фендотов мог о чем-то забыть или чего-то не предусмотреть, это естественное и милое свойство его характера. Он, Стрельцов, человек совсем иного склада и обо всем должен помнить. Тем более постоянно должен помнить о «зеленой улице» для нового аккумулятора. В частности, и потому, что это – «аккумулятор Мухалатова».

А личное… Личное надо и решать всегда в строго личном плане, отделив его от общественного с такой же тщательностью, с какой разделяют изотопы урана, без чего ядерная реакция невозможна. Ты ведь решил для себя: забыть, что в самом начальном замысле это полностью твоя идея – новый аккумулятор. Ты решил: воплощенная в жизнь, твоя идея, как бы то ни было, принадлежит все-таки советской науке – и этого уже достаточно. Да, но как забыть, что Римма с Мухалатовым…

И, значит, ты неизбежно опять соединишь общественное с личным! Какой же выход?

В шлюзовой камере клокотала, бурлила вода. Теплоход вздрагивал. Поскрипывали стальные тросы. Небо, облака над головой разбегались вширь. Стрельцову все это было не ново, а бессодержательный, праздный галдеж на палубе раздражал. Он отступил в прохладный тихий коридор, рассекавший теплоход по длине надвое, вошел как раз в ту его часть, где располагались каюты люкс.

Вошел – и запнулся. У каюты, отведенной Лапик, к Стрельцову спиной стоял Мухалатов и осторожно давил на ручку двери. Потом заглядывал в замочную скважину и снова давил на ручку, очевидно пытаясь разгадать, заперта ли дверь на ключ или просто открывается туго.

Первым, непроизвольным движением Василия Алексеевича было – уйти, пока не заметил его Мухалатов. Но тут же, стихийно ломая весь ход предыдущих, сложных его рассуждений, ворвалась простая и отчетливая мысль: так поступить он не имеет нравственного права. Ведь этот человек считает себя женихом Риммы. Он ходит к ней в дом, и Римма, покорно влюбленная, готова бежать за ним, куда бы он ее ни позвал. Нельзя! Нельзя стать молчаливым соучастником и даже как бы поощрителем, оказывается, совсем не шуточной пьяной затеи Фендотова и Мухалатова! Личное это или не личное…

Холодные мурашки стянули ему кожу на лице.

– То, что вы пьяны, Владимир Нилыч, не освобождает меня от обязанности дать вам пощечину, – негромко сказал Стрельцов и подошел ближе.

Мухалатов быстро выпрямился. Не выпуская дверной ручки, подергивая губами в неопределенной улыбке, смотрел на Стрельцова. Потом сказал:

– Символически или в натуре? Если символически, – он пожал плечами, – что ж, принимаю смиренно. Но если в натуре – произойдет драка, Василий Алексеевич!

– И вам не совестно, Владимир Нилыч? – тем же негромким голосом спросил Стрельцов.

– А вам не кажется, Василий Алексеевич, что вы иногда оказываетесь не совсем там, где вас ожидают?

– Не думаю, чтобы вас здесь ожидали.

Не надо думать за других, Василий Алексеевич. Это хорошо умеет делать только знаменитый Вольф Мессинг. Вы помните Марка Твена? Том Сойер ходил на голове, чтобы обратить на себя внимание белокурой девчурки Бэкки Тэтчер. Не раздражайтесь, если женщины обращают на меня благосклонное внимание, когда я хожу на ногах…

– Вы едва держитесь на ногах, – уже несколько повышая голос, сказал Стрельцов. – У меня нет желания продолжать состязание в остроумии.

– А я жду пощечины, – заявил Мухалатов. И серая пленка на мгновенье затянула ему глаза. – Мне надоело. Хочу, наконец, с вами подраться!

– Уйдите отсюда, Владимир Нилыч! Немедленно уйдите! – едва сдерживая гнев, вскрикнул Стрельцов.

Добродушная усмешка вдруг промелькнула на губах Мухалатова.

– Как обычно, вы ничего не поняли, Василий Алексеевич. – И слегка наклонился к Стрельцову, продолжил с той двусмысленностью, с какой недавно провозглашал за столиком тост: – Здесь, за этой дверью, находится совсем не та, о ком вы думаете…

Теряя самообладание, Стрельцов оттолкнул Мухалатова, занес руку… Но – щелкнул замок, и на пороге появилась Галина Викторовна, слегка заспанная, сияя своей просторной, модной улыбкой.

– Что за шум? Вот петухи! – проговорила она, поправляя измятую прическу. – Это серьезно?

– Да, совершенно серьезно, Галина Викторовна, – сказал Стрельцов, морщась от вдруг возникшей боли в висках.

– Василий Алексеевич распекает меня за то, что я в выходной чуточку лишнее выпил. Что делать – такова жизнь. Виноват, – спокойно объяснил Мухалатов и в обе свои ладони поймал, крепко зажал руку Стрельцова. – Честно и от чистой души во всем, абсолютно во всем прошу у вас прощения, Василий Алексеевич!

– Ох уж мне эти трезвенники! – Лапик шутливо боднула головой в сторону Стрельцова. – Зачем только и ездят они на прогулки вместе со всеми? Хотя вид у вас, как говорится, вполне соответствующий. Сознайтесь, Василий Алексеевич, и вы сегодня себе разрешили? – Лапик многозначительно ему подмигнула. И повела рядом с собой Мухалатова. – Владимир Нилыч, а это что такое? В окно видны какие-то унылые бетонные стены… Ах, как хочется скорее на остров, на зеленую травку!

– А вот выйдем из шлюза и…

Они смешались с толпящимися на палубе пассажирами.

Стрельцов отыскал незанятую каюту, прилег на диван. У него разболелась голова, покалывало в сердце.

До желанной «зеленой травки» добрались не так-то скоро. Зато теплоход причалил действительно близ превосходнейшей лужайки, позади которой, осыпанный солнцем, белел густой березовый лес.

Все бросились к трапам с таким видом, словно бы никогда уже и не собирались возвращаться обратно. Включив мегафон, Лидия Фроловна безуспешно призывала своих подопечных внимательно прислушиваться к сигналам и повторяла, что продолжительность стоянки только четыре часа и после второго гудка теплоход отойдет ровно через пятнадцать минут, предупреждала, что потом выбираться отсюда будет не на чем, рейсовые суда на этот остров не заходят, – никого это не трогало.

Люди побежали в березовый солнечный лес, и он сразу наполнился веселым ауканьем. Городки, как дрова сваленные в кучу возле трапа, лежали без пользы. Никому не хотелось готовить площадки. Волейбольные сетки все же натянули на какие-то жердочки. Они падали всякий раз от сильного удара мячом. И только буфет, вынесенный на лужайку под тень березок, сразу заработал на полный ход. Возле него плотней всего теснились люди.

Маринич отыскал Лику только на берегу и именно здесь, у буфета. Она стояла немного в стороне, под ветвями березы, спустившимися почти до самой земли, и тянула пиво прямо из горлышка бутылки.

– Лика! – обрадованно закричал Александр. – Я обыскал весь теплоход. Где ты была?

– Не знаю, – сказала Лика. – На теплоходе была.

– Вот странно! А я искал, искал. Что это ты пьешь? Пиво! Ты много пьешь сегодня.

– Мне скучно, – сказала Лика. – Сама не знаю, так скучно мне. Хоть в воду…

– Ну пойдем, пойдем куда-нибудь!

Маринич потащил ее на лужайку. Они поиграли немного в волейбол, но команда быстро распалась. Рядом две «чужие» женщины неумело перебрасывали волан бадминтона. Обе грузноватые, веселые, сочным смехом отзывающиеся на свои неудачи. И особенно одна из них, которую в пути еще, на теплоходе, лихие острословы прозвали «Не Может Быть» за совершенно невероятные формы. Изнемогая от своего веса, усталости и беспрестанного смеха, «Не Может Быть» повалилась на траву.

– Ну нет, у меня решительно ничего не выходит, – пожаловалась она Лике. – Вероятно, волан плохо сбалансирован, он не взлетает, а кувыркается. Попробуйте, тоненькая девушка, – и залилась раскатистым, сочным смехом: – А может быть, это я сбалансирована плохо?

Волан был «сбалансирован» отлично. Словно беленькая птичка, он красиво перелетал у Лики и Маринича с одной ракетки на другую, менял высоту и стремительность полета, но ни разу не кувыркнулся в воздухе и не упал на землю. Лика оживилась, перебегая по лужайке, пританцовывала. «Не Может Быть» смотрела на игру как зачарованная и вслух подсчитывала:

– …семьдесят восемь, семьдесят девять… Нина Григорьевна, это вы подавали мне плохо… восемьдесят два, восемьдесят три…

Маринич не стремился «резать» волан. Пусть Лика попрыгает, порадуется, что у нее ловко так получается.

Вокруг них постепенно образовалось довольно большое и плотное кольцо болельщиков, любителей красивых спортивных зрелищ. «Не Может Быть» теперь уже настойчиво и простодушно хвалилась:

– Это я привезла с собой бадминтон. Правда, хорошая вещь?

«Чужие» отвечали ей сочувственными восклицаниями. По всему было видно, что «Не Может Быть» среди них – любимица, душа общества, огонек, способный растопить любую льдину.

На счете сто шестьдесят с чем-то Лика опустила ракетку.

– Устала рука, – проговорила она, довольная. – Не могу больше!

Ее наградили аплодисментами. В кольце болельщиков оказались и Фендотов с Галиной Викторовной; и Мухалатов, снова лишь в легком хмелю, на желанной ему «второй космической скорости»; и Стрельцов, стоящий поодаль от них, чувствующий себя и здесь козой на веревке, но не оставленной свободно на привязи, а хуже – козой, которую на веревке неведомо куда хозяева тащат за собой; и Лидия Фроловна, до смерти довольная тем, что все идет хорошо и что представителями ее коллектива побиты какие-то рекорды.

– Товарищи! – закричала Лидия Фроловна, ловя момент общего подъема духа. – А теперь я предлагаю провести блицвикторину. Когда на земном шаре образовался этот остров? Ну! Быстро!

Кто-то из «чужих» немедленно отозвался:

– Пять миллионов лет назад.

Смеясь его поправили:

– В тысяча девятьсот тридцать девятом, когда образовалось Учинское водохранилище.

Лидия Фроловна в упоении торопила:

– Правильно! А кто открыл планету Нептун? Ну! Быстрее!

Тут уже наступило короткое замешательство. Стрельцов, непроизвольно, совсем механически, буркнул ответ себе под нос. Его не расслышали. Галина Викторовна тянулась. Ее не видели. Лидия Фроловна нетерпеливо прищелкивала пальцами.

– Коперник! – выкрикнул тот же «чужой», который определил возраст острова в пять миллионов лет.

– Бред собачий, – холодным густым баском и с возмущением заявил Мухалатов. – Планету Нептун открыл французский астроном Леверье.

«На кончике пера…» – тогда погромче прибавила и Галина Викторовна.

«Не Может Быть», шумно протестуя, пошла по кругу. Такая викторина интересна специалистам и кандидатам наук, а люди с обыкновенным средним образованием и не обязаны знать, кто и на чем открыл Нептун. Лучше отгадывать шарады. «Чужие» дружно ее поддержали.

– Вот, пожалуйста, – предложила «Не Может Быть». – Первый слог: место, где растут арбузы. Второй слог: место, куда их складывают. А целое: место, где крымский хан ел арбузы.

– Бахчи…

– Сарай… – понеслись голоса, «чужих» главным образом.

– И опять бред собачий, – тем же густым баском сказал Мухалатов. – Крымские ханы ели арбузы не только в Бахчисарае. И потом, если хан назван в единственном числе, то какой именно?

– Не придирайтесь, – обиженно откликнулась «Не Может Быть». Пробилась к Мухалатову и ткнула указательным пальцем ему в грудь: – Вы, заноза! Сочините тогда умную шараду сами.

– Сочиняют писатели. И не шарады, а романы, стихи и рассказы, – все так же, как дятел, продолбил Мухалатов.

– Ну и пожалуйста, рассказ сочините. Если можете! – И обрадовалась: – Ага! Ага! Не можете? Слабо? Коротенький рассказик, слов на пятнадцать. Но так, чтобы в нем было все, как и в большом рассказе. И сюжет, и обстановка, и разговор. Можете? А вот американцы сочинили. Двенадцать слов всего. Товарищи, слушайте: «Купе. Два пассажира. «Бывают привидения?» – спросил один. «Да», – сказал другой. И исчез». Здорово? Правда? – «Не Может Быть» в азарте, как танк, своими формами надвигалась на Мухалатова. Даже ему становилось неловко, он отступал. – А! Боитесь? Не можете? Вы – заноза, «бред собачий»! Ну, сочините рассказ, где все слова на одну букву. Это – можете?

Лидия Фроловна безуспешно пыталась их развести, войти как клин между ними. Но вокруг все хохотали так доброжелательно, хотя и с озорной подначкой, что Лидия Фроловна отступилась. И сама принялась хохотать.

Неожиданно выдвинулся Иван Иваныч Фендотов. Помахал рукою над головой, привлекая внимание.

– Отец Онуфрий, обозревая огород, около огурцов обнаружил…

– Старо! Старо! – оставляя Мухалатова, закричала «Не Может Быть». – Сто лет рассказу вашему. Взялись, так придумывайте сами. Ну, хотя бы на букву «эс». Можете?

Фендотов засунул руки в карманы, слегка повертелся на одной ноге. Потом уставился в небо и начал:

– Соловей свистел среди сирени…

Запнулся.

– …Сукин сын стегнул соловья сучком, – мрачно продолжил Мухалатов. И, видя, что Фендотов замер в замешательстве от столь неожиданного сюжетного хода, решительно, жестко закончил: – Соловей сразу скис. Все! Коротко и ясно.

– Это да! Признаю, – сложив ладошки вместе, восторженно сказала «Не Может Быть» и снова двинулась на Мухалатова. – Вот здорово! А на букву «пэ»?

Она не замечала уже никого, кроме Мухалатова. Как в танце, куда делал шаг Мухалатов, туда, держась очень близко к нему, ступала и «Не Может Быть». Лидия Фроловна суетилась, не зная, предложить ли какую-то новую словесную игру или позабавиться еще этой, явно полюбившейся многим. Она расчетливо прикидывала. Правда, Стрельцов морщится. Но это ведь особенный интеллигент, ему что чуть погрубее – все не по губе. А Лапик из госкомитета то поведет плечами недоуменно, то вдруг взорвется чистым детским смехом, особенно когда посмотрит на Мухалатова. Это признак хороший. Лапик – очень тонкая женщина. А что же, и в самом деле, что смешно, то смешно…

Все сомнения Лидии Фроловны снял Фендотов. Возбужденно жестикулируя, он объявил:

– Владимир Нилыч, я тоже принимаю вызов! Давайте опять дуэтом. Начинаю я. Итак. Папа пошел пить пиво. Пил, пил… мм…

– …Пьяный, попал под поезд, – свободно продолжил Мухалатов. – Перерезанный пополз поперек перрона…

Фендотов, как дирижер, размахивал руками. И, едва дождавшись паузы в длинной фразе Мухалатова, тут же врубил свое:

– …Прибежал постовой, посадил папу… мм…

– …«Пить пиво полезно», – печальный, проговорил папа, подбирая печенку…

Мухалатов, как и Фендотов, наслаждался игрой.

– …«Предъявите, пожалуйста, паспорт!» – потребовал постовой…

– …«Почему?»…

– …«По правилам полагается подобные происшествия протоколировать по предъявлении паспорта. Потом позвоним, пригласим профессора…»

– …«Поздно… Пожалейте… Паспорт пискнул под поездом»…

– …«Превосходно!.. Пройдемте, перерезанный! Полковник проверит, почему пискнул паспорт»…

– …«Пахомов Петр, – помирая, прошептал папа. – Похороните, пожалуйста, посередине площади, перед пивной…»

Мухалатов не успел закончить. Лика рванула у себя с шеи «новые янтари», горько, надсадно охнула, будто ее ударили ножом, и побрела прочь, расталкивая собравшихся. Александр кинулся вслед за ней.

Он понимал: утешать Лику нечего. Пусть потихонечку перестрадает непонятную и жестокую грубость Владимира. Но оставлять ее одну сейчас тоже никак нельзя. Лика должна твердо знать, что у нее есть друзья.

И тут же Мариничу подумалось: в который раз это он повторяет сам себе? А что в действительности сделал он для Лики как добрый друг?

С буяном и пропойцей ее отцом, Петром Никанорычем, он все же так и не справился, дело не довел до конца. И вот теперь Володя Мухалатов… Тут же, на людях, следовало дать ему самый резкий отпор, а потом уже догонять Лику!

Нет, нет, довольно миндальничать. Надо всегда и во всем действовать только так, как в истории с подлогом Власенкова. Никаких уступок, никаких скидок на обстоятельства. Золото, которое содержит различные примеси, уже дешевое, плохое золото. Высокая принципиальность, разбавленная побочными соображениями, уже не принципиальность, а компромисс с совестью, с истиной, с честностью!

Завтра же он пойдет в районный Совет и потребует, чтобы начато было дело о выселении из Москвы тунеядца и пьяницы Петра Никанорыча Пахомова. Пойдет к следователю в прокуратуру и заявит ему, что относительно Власенкова решительно остается при своем мнении. Владимира он заставит извиниться перед Ликой. И наконец, он завтра же скажет Лике, что любит ее. Зачем твердить и вслух и про себя какие-то слова-заменители о дружбе, когда все яснее и проще? Он любит ее! Любит! Любит…

Но это он сможет сказать только лишь тогда, когда сделает все, что он обязан сделать завтра же. Математика утверждает, что от перестановки слагаемых сумма не меняется. В этом случае математические законы неприменимы…

…Они сидели на берегу. Тонкий ивняк низко наклонялся к воде. По ней на длинных ногах проворно шныряли серенькие легкие пауки. Рыбки выскакивали, хватали неосторожных. И непонятно даже, ткнулись ли это вдали, подчиняясь течению, бесконечные вереницы комков белой пены, или в небесной вышине проплывали светлые облака, отражаясь в воде.

Казалось, и время здесь шло по-иному, следуя своим, особым законам тихих, бескрайних далей, где нет никаких резких границ и потому нет и определенных точек отсчета. Все видимо, все достижимо и в то же время загадочно и неизвестно. Глядя в такую уходящую за край земли даль, невозможно думать о мелочах, о каких-то подробностях жизни. Хочется встать, расправить, как птице, широкие крылья, взмахнуть ими свободно и – улететь. Туда, к загадочному и достижимому, видимому краю земли в невидимой дали.

Они сидели молча, торжественно. Лика грызла белый кончик пырейного стебелька и, словно бы что-то выверяя в уме, иногда чуть заметно, сама себе, кивала головой. Александр сидел, боясь даже шелохнуться. Вдруг все это – и светлая, манящая даль, и влажная речная истома, и Лика, пригревшаяся на солнышке, – вдруг все это исчезнет. Или станет простым, обыкновенным.

А время и тишина делали свое дело…

И когда, еле слышный, донесся первый гудок теплохода, им не хотелось и думать, что отсюда все-таки придется уйти. Вернуться из мечты в обыкновенность. Не надо, не надо!

– Я не хочу, Саша, я останусь здесь, – сказала Лика.

И это было как бы ответом за двоих, внутренним спором самих с собой. Александр сочувственно улыбался: «Лика, дорогая, не будем уходить отсюда!»

Протянул к ней руки…

Неведомо сколько еще пролетело минут. И с большей настойчивостью прозвучал второй гудок теплохода. Он требовал, он приказывал: «Бросайте все и – ко мне!» Он отдавался, казалось, даже мелкой рябью на воде, пугал длинноногих серых паучков.

Все сразу стало обыкновенным. В сердце плеснула житейская тревога: не опоздать бы! Они пошли скорым шагом, напрямую пробиваясь сквозь мелкий кустарник, а кое-где припускаясь бегом.

Запыхавшиеся, разгоряченные, они одолели свой путь ровно за четверть часа. Взбежали на верхнюю палубу и рассмеялись:

– А мы неслись как угорелые!

Теплоход был полупустой. Люди беспечно, по одному, парами и большими группами, только теперь потянулись из лесу. Капитан в отчаянии повторял всю серию гудков, вплоть до третьего, отвального.

Пожалуй, самыми последними поднялись по трапу, бережно поддерживая друг друга, Фендотов и Мухалатов. Разговаривали они между собой на «ты».

Шахтером, вытащенным из аварийного забоя, казалась Лидия Фроловна. И все-таки она бродила по теплоходу, счастливо оглядывая всех и повторяя:

– Ах, как хорошо получилось! Как славно все отдохнули! И даже «чужие» нам ничуть не испортили прогулку.

Целую охапку полевых цветов унесла в свой люкс Галина Викторовна. И сразу же, едва теплоход отчалил от берега, улеглась отдыхать.

Лике страшно хотелось пить. Александр пошел разыскивать что-нибудь прохладительное. Но буфет уже был на замке – все выпито и съедено. Лариса подсчитывала выручку.

– Хотя бы простой воды нацедить из «титана»…

У лесенки, ведущей к нижней палубе, он встретился с Мухалатовым. От Владимира сильно пахло вином. Он грубо хлопнул Маринича по плечу, оттеснил его к перилам, путаясь в словах, заговорил доверительно:

– Сашка, ну вот, сегодня вот, знаешь, я…

Маринич гневно его перебил:

– Как мог ты, Володя, так жестоко, бесчеловечно обидеть Лику? Ну зачем? Зачем ты ее выставил на всеобщий позор?

Владимир долго моргал глазами, смотрел на Александра, ничего не понимая, а потом вдруг ударил себя по лбу.

– Фу, черт! – сказал он, немного трезвея. – А знаешь, я все-таки перебрал сегодня, со второй космической скорости нет-нет и метнет меня на третью. Ф-фух! Со Стрельцовым в общем орбиту свою я правильно рассчитал. Лика… А в этом деле сработали не туда тормозные двигатели. Признаю. «Зачем?» – говоришь. Но, между прочим, Сашка, механизм тут самый простой. Представь себе, из глубины памяти вдруг выплыло сочетание «Пахомов Петр»… А к кому оно относится? Черт его знает! Ты сказал, и только сейчас я сообразил. Лика Пахомова… Ликин папа «пошел пить пиво…». Ну да, я понимаю: обидел девушку. Согласен: жестоко и бесчеловечно. А знаешь, с Фендотовым как мы закончили? «Постовому поставили памятник…» Здорово? – Язык у Мухалатова опять стал заплетаться: – Ну? А где Лика? Где она? Пойду просить прощенья…

– Ты оскорбил ее на людях! На людях и должен просить прощенья, – строго сказал Маринич.

Он заказал самому себе: не отступать от этого требования.

– Превосходно! Справедливость всегда должна торжествовать, – сказал Мухалатов. И выбросил руку вперед: – Где люди? Собирай всех. Стану при всех на колени. Пожалуйста…

– Володя, не балагань! Ты напишешь письмо с извинениями, и его опубликуют в заводской многотиражке.

– Правильно! – согласился Мухалатов. – Когда я виноват, то виноват. Печатайте мое письмо во всех газетах, передавайте по всесоюзному радио, по телевизору. Сообщение ТАСС… Сашка, я не пойму, сейчас я на второй или на третьей космической скорости? Завтра ты продиктуй мне, что написать надо. Все напишу! – И засмеялся пьяно: – А ты, я вижу, с этой Ликой Пахомовой…

– Володя!

– А что? Нормально! Знаешь, и я тоже сегодня с «Не Может Быть»… Произошло… Теперь Володьке осталось одна тысяча девятьсот девяносто девять, и он – законный Дон Жуан… А «Не Может Быть» действительно, в полном смысле, «не может быть».

Маринич отшатнулся.

– Ты пьян!

– Конечно, пьян. И тогда тоже был пьян. И весь день сегодня. Иван Иванович – мужик он какой замечательный! – планчик один разработал относительно Галины Викторовны, такой великолепный, что Дон Володьке осталось бы уже всего одна тысяча девятьсот девяносто восемь до нужного итога, а Стрельцов на мягких лапах… В общем… – Мухалатов вытянулся, стал в гордую позу дуэлянта. – Короткий диалог на шпагах и потом дружеское фальшивое рукопожатие в присутствии названной дамы… Ф-фух!.. Какой план провалился!.. Во всяком случае, сегодня…

– Слушать не хочу твою болтовню. Отстань! Зачем ты это мне рассказываешь?

Мухалатов слегка отодвинулся, слипающимися глазами удивленно посмотрел на него.

– Как другу рассказываю… Выходной день… Хорошее настроение… Все получилось отлично… Я даже сейчас и Стрельцову про «Не Может Быть» рассказал, да, в порядке вновь установленного доверия… – Он покрутил головой. – Сашка, ты видел, какая у козы бывает морда, когда ей, – Мухалатов сотрясался от легкого жизнерадостного смеха, – когда ей вместо пряничка подсунут перца?

Маринич схватил его за воротник, потянул на себя. Отбросил.

– Ты говоришь так просто…

– Как жизнь… Она тоже абсолютно простая… И не надо ничего в ней выкручивать, – Мухалатов повертел пальцем, – в стиле ампир или барокко… Должны быть прямые линии и простор…

– А Римма? Если ты сейчас говоришь правду!

– Что Римма? Превосходная девушка!.. Ты спрашиваешь: «Правда ли?» Не знаю. Ничего не знаю. Козьей морды после перца я и сам еще не видал – это действие пока гипотетическое. А все остальное…

Он пошел, перехватывая поочередно обеими руками перила и вполголоса свободно, легко напевал: «Воскресенье – день веселья… Тра-ля-ля-ля! Ля-ля-ля…»