Текст книги "Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот"
Автор книги: Сергей Сартаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 46 страниц)
Глава четырнадцатая
Под созвездием Андромеды
Они уселись на скамейку, удобную, низенькую, прикрытую с боков мелколистным кустарником. Управлял разговором один Мухалатов. Правда, иногда он с видимым удовольствием принимал точку зрения Маринича и подтверждал ее: «признаю», но уже через две-три минуты забывал об этом. И Маринич безуспешно пытался разгадать: хочется Владимиру серьезного, глубокого разговора или скамеечка над Москвой-рекой – простая замена ресторанного столика и сам Маринич – такая же замена восторженно глядящих на Мухалатова его ресторанных собеседниц. Последнее предположение больше всего походило на истину. Но что же тогда заставило Владимира предпочесть скамейку под созвездием Андромеды хотя бы кафе с таким же звучным названием? Этого Маринич понять не мог.
Он попытался напрямую спросить Мухалатова. Владимир ответил искусственным зевком. А потом спросил в свою очередь:
– Тебе не хочется именно со мной как с личностью разговаривать? Или не хочется видеть рядом с собой счастливого, жизнерадостного человека? Или ты жаждешь, чтобы Володька напился, устроил скандал и попал в милицию? Он на все это сегодня способен! Но…
Маринич сказал, что действительно ему в этот вечер как-то не по себе, давят тяжелые мысли о Лике и пустая болтовня не идет на язык. Но, уж во всяком случае, он никогда не чурался Владимира, тем более не может чураться в такой для него радостный день. Противна даже мысль о том, что все это может закончиться скандалом и милицией.
Мухалатов лениво потянулся.
– Не понимаю, Сашка, чего ты пошел в бухгалтера. Тебе бы – в дипломаты! Но я верю, верю. Хотя и языком дипломата, но ты сказал от души. На генеральный твой вопрос я тебе не отвечу. Пока. А там будет видно. Или сам сообразишь, что значит мое «но». Или у меня возникнет потребность объясниться. – Он опять зевнул. – Заговорили мы о ресторанах, выпивке, и вот, по ассоциации идей, какая в памяти у меня всплыла легенда. В одном из древнейших греческих городов – Аргосе, кажется – в свое время был поставлен памятник ослу. Эта глупейшая скотина однажды изгрызла, общипала у своего хозяина лучшую виноградную лозу. Осла, понятно, хозяин вздул. А люди потом приметили, что на следующий год именно эта лоза дала самые крупные ягоды. И тогда виноградари стали обрезать лозы. И получать великолепные урожаи. Так и до сих пор. Ты понимаешь, насколько справедливыми оказались те люди – они не забыли осла! Они не присвоили себе его открытия.
– Легенда, эта имеет значение и в нашем разговоре?
– Пожалуй, нет. А впрочем… Все дело в том, что осталась только легенда. Сам памятник давно уже обратился в пыль.
– И ты намерен хлопотать, чтобы его восстановили?
– Пожалуй, да. Хоть и глупо. Чрезвычайно глупо. Осел ведь не сделал никакого открытия, он просто нажрался вкусных зеленых побегов. Открытие сделал человек, который первым заметил полезный результат ослиной шкоды. Ему бы памятник! Да вот беда – имя этого человека не донесла история.
– Ты сам себе противоречишь, Володя. Всего минуту назад ты стоял решительно на стороне осла.
– С позиции времени, Саша! – наставительно и уже совершенно серьезным тоном сказал Мухалатов. – Все следует оценивать исключительно с позиции времени. Ослов, людей. И их поступки. А время исчисляется не только веками, но и секундами.
Сияя желтыми огнями, по реке проплыл грузовой теплоход. Вода клокотала, билась у него под винтами так сильно, что Маринич не смог уловить дальнейших слов Мухалатова. Глухая пауза продлилась несколько минут. Найдя неизвестно какой логический переход, а может быть, как и вообще в этот вечер, совсем не считаясь с логикой, Владимир теперь говорил о другом:
– …Когда я женюсь и обрасту семейством, воспитывать своих детей я стану иначе. Мы много рассуждаем о познании ими правды жизни, а эту правду наши дети все равно узнают для себя неожиданно, приносят с улицы. Они бывают оглушены такой, в противовес родительским сентенциям открывшейся правдой. У них в сознании все перевертывается вверх дном! Кумиры, в том числе родительский авторитет, падают и разбиваются в прах, а всяческая муть, по закону коромысла, тогда взлетает к облакам. При такой катастрофе прежде всего страдают сами родители. Им приходится расплачиваться за это наиболее высокой ценой – потерей к себе доверия, уважения. И вот бесчисленные драмы.
– А я что-то не наблюдал таких ужасных последствий, – сказал Александр. – Мы с мамой отлично понимаем друг друга.
– Ты еще не совсем новое, жадно ищущее истину поколение, – с прежней назидательностью отозвался Мухалатов. – И ты и я – мы оба еще воспитывались в обстановке мягкой, но непреклонной муштры. Речь идет о тех, кому надлежит думать самостоятельно, не дожидаясь кончины своих наставников и опекунов.
– Туманно что-то, Володя. Смена поколений, на мой взгляд, всегда происходит приблизительно одинаково, и никогда при этом не бывает никаких особых катастроф.
– А было ли когда-нибудь еще в истории человечества, чтобы люди так жадно тянулись к правде? Любой – радостной, горькой. Ничто так не принижает, как ложь. Но увы, из всех живых существ, кажется, только человек и обладает этим мерзостным качеством.
– Не знаю, Володя, в звериной шкуре я не бывал, хотя, мне думается, звери по-своему тоже хитрят иногда и обманывают друг друга. То есть, иными словами, лгут. А человек велик уже тем, что способен отличать злую неправду от доброй неправды и бороться с неправдой злой.
Мухалатов торжествующе, победительно рассмеялся. Притянул к себе зеленую веточку, подержал и отпустил, прислушиваясь, как она пружинисто ударила по густой листве.
– Оправдание «лжи во спасение»? – спросил он иронически. – А вдумывался ли ты, Александр Иванович, в то обстоятельство, что любая, подчеркиваю, любая ложь всегда подается только «во спасение»? Мало найдется таких идиотов, которые сами вывернулись бы наизнанку: «Лгу потому, что хочу причинить тебе зло!» Стало быть, надо нам не подсортировочкой заниматься – хорошая там или плохая неправда, – а вышибать из жизни ее всю, подчистую. Добиться того, что врачи сделали с оспой: всеобщая обязательная прививка еще в двухмесячном возрасте – и ни одного заболевания! Только так.
– Конечно, все это очень заманчиво, и я тоже хотел бы этого, – сказал Маринич, – но я не могу представить себе способ, при помощи которого можно было бы осуществить твою идею практически. Прививки от оспы все-таки делать проще.
– Для начала: не лгать своему ребенку. Ни в чем! Пусть он любую правду – простую, сложную и даже, может быть, практически пока ему совсем ненужную – приносит не с улицы, а узнает от своих родителей. Не может быть деления: это для маленьких, а это для больших. Правда, как хлеб, как воздух, для всех едина. Ребенок должен знать о жизни все.
– Не понимаю… Не могу себе представить… У детей же бывают такие вопросы…
– И надо отвечать на них как есть! Все это чепуха насчет нездорового любопытства и прочего. Оно, любопытство, тогда нездоровое, когда от ребенка утаивается правда. Не будет тайн – все сразу станет совершенно здоровым.
– Меня ты прочил в дипломаты, Володя, – сказал Маринич, – а тебя бы – в президенты Академии педагогических наук.
– Ну нет, хватай выше, – отозвался Мухалатов. – Это проблема не только педагогическая.
– Н-да…
– А выше, сам понимаешь, Володьку не пустят. И стало быть, он останется со своими идеями только философской «вещью в себе». – Мухалатов теперь говорил уже с обычным для него ерничеством. – Прежде чем гелиоцентрическая система Коперника получила всеобщее признание, Джордано Бруно сгорел на костре. Меня, конечно, не сожгут, и я в историю войду как мыслитель. Но опять-таки, увы, как мыслитель, способный понимать что-либо лишь в области аккумуляторов, и ни в чем ином.
– А будущих своих детей воспитывать ты станешь соответственно изложенной программе?
– Это софистика. По свидетельству современников, Лев Николаевич Толстой в таких случаях говорил: «Это совсем другое».
– Как отнесется к этому Римма?
Мухалатов снова подтянул к себе упругую зеленую ветку и долго забавлялся ею. То отпускал почти совсем, то пригибал к самому сиденью скамейки. Медленными движениями, свободной рукой, ощипывал листья и скручивал их в трубочки. Скручивал и бросал далеко, куда-то в потемки, в сырой холодок туманной ночи. Вполголоса напевал модную английскую песенку о парне, которому нравятся все девушки, а девушкам всегда нравится кто-то другой. Потом, наконец, не просто отпустил – оттолкнул от себя ветку, видимо уже изрядно ему надоевшую. Спросил Александра сдержанно, отчужденно:
– Почему – Римма?
– Ну, я думаю, Володя, когда речь идет о воспитании твоих предполагаемых детей, они одновременно будут и детьми Риммы Стрельцовой? Точнее, тогда уже Мухалатовой. Разве не так?
– Удобная вещь – думать за других! Я предпочитаю думать только сам за себя.
– Володя, я не понимаю.
– Когда ты не понимаешь меня, нам легче понимать друг друга. Мы это констатировали совсем недавно. А без лишних слов – с чего ты взял, что Римма должна быть матерью моих детей? Ты разве вместе с нею был в женской консультации?
– Всего лишь несколько минут тому назад ты говорил, что собираешься жениться!
– Ах, вон что! – протянул Мухалатов. И заговорил беспечно, легко, будто предметом их разговора была вот эта, так надоевшая ему ветка, все время почему-то припадавшая теперь к скамейке. – Жениться? Да! Но не на Римме.
– То есть?
– Володька Мухалатов женат на Жанне д’Арк! Фантастика! Не только братьям Стругацким – самому Жюль Верну такого не придумать.
– Но ты ведь любишь ее!
– И этого братьям Стругацким не придумать. С чего ты взял?
– Ну… ну… Я же знаю, я вижу, как Римма влюблена в тебя!
– А-а! Это другое дело. Вот это братья Стругацкие могут придумать. И может быть, даже старик Флобер с нее написал «Госпожу Бовари»?
– Да как ты можешь так…
– Слушай, Сашка! – остановил его Мухалатов. И Маринич понял, что при всей напускной легкости своего тона Владимир говорит вполне серьезно. – Ты можешь, конечно, и методом вопросов и ответов выяснить интересующую тебя истину, но я готов пойти тебе навстречу и сделать эту операцию гораздо короче. Мне прятать нечего. Вообще. И тем более от тебя. Это вошло бы в противоречие с только что провозглашенными мною принципами.
– Не балагань, Володя!
– Ты жаждешь истины. Она слагается из четырех пунктов. И первый, главный пункт: Римму я никогда не любил, не люблю и любить не буду. Это с моей стороны высоконравственно по отношению к таким девушкам, как Жанна д’Арк. Пункт второй. Римма Стрельцова, возможно, была и влюблена в меня, в данную минуту – не знаю, но уже завтра, бесспорно, любить меня она не будет. И это с ее стороны тоже высоконравственно, ибо нельзя Жанне д’Арк любить какого-то паршивца. Как видишь, все идет нормально. Третий пункт. Под созвездием Андромеды я охотно уселся и болтаю с тобой потому, что в это время в кафе «Андромеда» Римма Стрельцова сидит за чашкой уже совершенно остывшего кофе и ждет меня. А я не приду. Не приду потому, что это самый лучший и самый надежный способ закончить все высоконравственно. Иначе для достижения того же самого результата пришлось бы истратить миллионы и очень пышных и очень нищих слов. А как бы дешево ни стоили любые слова, в наш век всеобщей экономии нельзя пренебрегать и такими пустяками.
– Не понимаю…
– И пункт четвертый, – Мухалатов вытянул руку и посмотрел на свои часы со светящимся циферблатом, – пункт четвертый заключается в том, что уже довольно скоро я должен буду расстаться с тобой, подняться вновь на самую высшую точку Москвы и встретиться там с возможной своей будущей женой.
– Володя!
– Не восклицай разгневанно и удивленно. Быть может, я еще и не женюсь на Ларисе, да, да, той самой официантке из «Андромеды», но если женюсь, так что же – это вполне в порядке вещей. «Пора, мой друг, пора!» – как сказал по сходному поводу, только в иное время Александр Сергеевич Пушкин. Мне кажется, ты и сам был готов жениться на Лике Пахомовой. Чему же тогда удивляться?
– Не понимаю, Володя, я ничего не понимаю, – растерянно повторял Маринич. – Ты просто дурачишь меня.
– Серьезнее этого я вообще говорить не умею, таким меня мама родила, – сказал Мухалатов. – Но я угадываю, в каком именно месте у тебя в мозгах получилось короткое замыкание. Почему не Римма, почему – Лариса? Так?
– Если ты действительно говоришь всерьез – конечно.
– Не Римма потому, что она мне надоела, как надоедает, наверное, рисовая каша. Она бела, красива на вид, зернышко к зернышку, полезна, хороша и к праздничному столу и в будни, идет в пирожки с яйцами, подходит в рыбный пирог, на гарнир к вареной курице и в поминальную кутью. Словом, куда угодно. Первоклассная вещь! А я люблю обыкновенную картошку. Она тоже – и в суп и в борщ, годится с курицей и с селедкой. Но такого интеллигентного вида, как у риса, от картошки не требуется. Ее можно резать ломтиками и жарить, можно сварить целиком и даже в мундире, можно истолочь. Жареная пригорит – не беда, своеобразный привкус; в пюре черный глазок попадется – тоже не страшно, можно пальцем выковырнуть. Вот и вся нехитрая аллегория. Вот и ответ тебе, почему не Римма, почему – Лариса. – Он опять посмотрел на часы. – К тому же Ларисе и куда труднее живется с ее вообще-то превосходным малышом, но которому все-таки лучше именоваться, допустим, Евгением Владимировичем, нежели Евгением Ларисовичем, как обозначено в метриках малыша сейчас. Отец-мотылек даже об этом не подумал.
– А ты – не мотылек? Ты подумал, Володя? Ты обо всем подумал? – закричал Маринич.
Мухалатов медленно повернул голову направо, налево, прислушался. Сказал ворчливо:
– Здесь, правда, не очень громкое эхо, но все же отдается. Ты можешь регулировать силу своего голоса? Тебя интересует: обо всем ли подумал я. Если исходить из постулата бесконечности пространства и времени, обо всем подумать невозможно. А в том смысле, в каком ты заорал на меня, подумал. Я не уверен, может или не может быть у меня от «Не Может Быть» ребенок, но от Риммы, полагаю, не будет. Моей любви к ней для этого было, как я представляю, маловато, а ее любви ко мне – уж слишком много. Таким образом, эпитет «отец-мотылек» в наших отношениях с Риммой вряд ли возможен. Что еще ты собираешься мне поставить в вину?
– Но ты же держал себя с ней так… Я же сам был свидетелем… Ты влюблял ее в себя!
– «Влюблять в себя…» – медленно, как бы рассматривая на свет каждый слог, повторил Мухалатов. – Это очень похоже и на такие словосочетания: «умереть человека», «проснуть мальчика» и так далее. Ну, допустим, сама Римма действительно могла в меня влюбиться. Потому я и сижу сейчас под созвездием Андромеды, а не в одноименном кафе. «Влюблять» же в себя, согласно Михаилу Юрьевичу Лермонтову, умел только Печорин. Девушки нашего времени к черту пошлют любого Печорина, который вздумал бы их «влюблять в себя»! Уж если быть тому, так девушка и сама сумеет влюбиться. Что как будто и сделала Римма, и, как я уже определил, совершенно напрасно.
– Ты так спокойно, так издевательски рассуждаешь об этом!
– Просто моя обычная манера, ты и сам хорошо знаешь. А что я спокоен – я и должен быть спокоен. Небо не упало. И не упадет. Единственное, Римме сегодня поздно ночью придется возвращаться на дачу без провожатого. Но это ей приходилось делать всегда и раньше, до знакомства со мной. Притом это вполне безопасно, горят фонари, а иногда на платформе даже дежурит милиционер.
– Это цинично, отвратительно, все, что ты говоришь!
– Я не люблю Римму, понимаешь, Сашка, не люблю, как не люблю и все стрельцовское, начиная и кончая высокогуманным и высокоинтеллектуальным Василием Алексеевичем. Бродить под ручку с Риммой, танцевать, пить кофе и болтать о чем придется, признаюсь, мне было интересно. Но ведь есть же и пределы, когда надо останавливаться. И было бы, Сашка, куда отвратительнее, циничнее, если бы я стал продолжать свою затянувшуюся – черт! – «дружбу», что ли, с Риммой.
– Ты мог бы раньше остановиться! Если ты это все понимал.
– Да, я понимал. Но и Римма тоже ведь понимала, к чему клонится дело. Как она бегала последние дни за мной! И знаешь, Сашка, тут меня просто захватил спортивный интерес: посмотреть на нее, когда я скажу ей, какая все же она… Ну, что-нибудь вроде «дуры», только помягче. Не могу иначе: девушка!
Маринич сорвался с места, раздраженно отстраняя мелкие веточки, нависшие над скамейкой.
– Так почему… почему же… ты даже не посмотрел на нее? Почему ты заставил Римму сидеть в кафе в полном одиночестве и лишь догадываться, что все это значит!
– Спортивный интерес у меня уже иссяк, – пожимая плечами, спокойно ответил Мухалатов. – Дело в том, что с этой целью я сегодня под вечер как раз и направился на дачу к Стрельцовым. И представляешь, какие в своем воображении я видел лица? Но тут на пути мне попалась коза. Она исчерпала все.
– Какая коза? При чем здесь коза? – Маринич злился все большё.
– Беленькая, чистенькая коза. На веревке. Чем-то очень похожая на Дон-Кихота и на Василия Алексеевича. А у меня с собой была коробка зефира для Риммы. Она очень любит зефир. И не мог же я начать свой горький разговор, даже не предложив ей сладкого угощения!
– Ну?
– А кроме того, в кармане у меня оказался пакет молотого черного перца. Это предназначалось для Вероники Григорьевны. Обмолвилась как-то: нет в их магазинчике черного перца. Ну вот, я и приготовил зефир с начинкой, предложил козе. Меня давно занимало: какую морду сделает она? Сашка, это надо было видеть! После этого уже не имело никакого смысла идти к Стрельцовым. Коза изобразила сразу всех, все их семейство. Я вижу эту козью морду до сих пор.
– Какая жестокость! Володя, я больше не могу с тобой разговаривать… – И бросился прочь.
Мухалатов тоже вскочил, поймал его за руку:
– Постой! Постой! Да не горячись ты. Это, вероятно, в моем вдохновенном рассказе все получилось таким преувеличенно страшным. А на деле коза прокашлялась, потрясла своим коротким хвостиком и уже через пять минут как ни в чем не бывало принялась щипать зеленую травку. Да ты постой же, ну постой! Вот это-то больше всего меня и убедило в бессмысленности и полной ненужности какого-либо словесного объяснения с Риммой. Как и коза, она сегодня прокашляется, а завтра уже спокойно будет щипать зеленую травку. Пойми, я тоже хочу быть гуманистом.
– Ты только что отстаивал как высшее качество человека правдивость – правдивость во всем. А сам, оказывается, ломал комедию перед Риммой, обманывал девушку, заведомо лгал ей…
– «Это совсем другое» – я повторяю слова великого старца, Толстого Льва.
– Пусти!.. Пусти!.. Все это никак не укладывается у меня в голове, – говорил Маринич, пытаясь высвободить руку. – Римма всегда так хорошо к тебе относилась!
– И я в конкретных условиях из худшего выбрал для нее самое лучшее. Зачем бы я стал Римму бить еще словами?
– Бессовестный! Она о тебе написала такую восторженную статью!
– Она получила за нее гонорар, это ее обычная работа. Кроме того, хорошая статья прибавила ей и авторитет, что важно для молодой журналистки на будущее. Здесь все в полном порядке.
– Как будто статья Риммы тебе не прибавила ничего!
– Так что же, – в голосе Мухалатова появилась ленивая тягучесть, которая у него возникала всегда, когда ему надоедало спорить со своим собеседником и хотелось лишь диктовать самому, – так что же, в уплату, что ли, за эту статью я должен на Римме жениться? Вот это уж получилось бы и вправду совершенно безнравственным и жестоким!
– Не знаю, ну не знаю, Володя… К тебе всегда так хорошо относился Василий Алексеевич. Ты сам, я прекрасно помню, рассказывал, что это именно он подал тебе идею…
Мухалатов перехватил Маринича за плечи, силой посадил, придавил его к скамье.
– А разве я не требовал от Риммы, чтобы она непременно, еще в рукописи, показала отцу свою статью? И разве он ее не читал? Разве он не вычеркнул бы в ней все, с чем не согласен? И не вписал своих поправок? Церемониться ему было нечего. Перед ним лежала рукопись родной, любимой дочери, а не моя. Уж будь покоен, имей его идея для него действительную цену – он ее никак не продешевил бы! Он это понимал отлично. Статья Риммы – это прежде всего проверка совести Василия Алексеевича Стрельцова, как говорится, пробный оселок. Он дал «добро» статье. Иначе он не мог.
– Вот это и подтверждает его безупречную честность!
– А-га! А ты знаешь, что он потом отколол, на совещании у Фендотова, после того, как я удалился из кабинета? Он заявил, что выступать в мою поддержку не станет, что у него «болит голова». Ну, знаешь, Сашка, извини, я тоже кое-что в таких делах понимаю. И все это восприняли как трусливенький и жалкий намек на что-то такое… Спасибо, Иван Иваныч не растерялся. И спасибо еще – Галина Викторовна в госкомитете все сделала как надо. А если бы «больная голова», иными словами – протест Стрельцова попал в официальные документы? Надеюсь, Сашка, надеюсь, что результат в конечном счете был бы тот же самый, но каких нервов все это стоило бы мне и светлейшей Галине Викторовне! Так вот оно, лицо высоконравственного и высокоинтеллектуального товарища Стрельцова! А ты мораль читаешь мне. И хотел бы меня сделать его родственником.
Из одной лишь случайной фразы Василия Алексеевича и ты делаешь столь решительные выводы?
– Брось, Сашка! Ты помнишь школьный арифметический фокус: «Напиши любое трехзначное число, переверни его задом наперед и из большего вычти меньшее. Назови мне только одну крайнюю цифру полученной разности, и я назову тебе полностью весь результат». Стрельцов для меня уже очень давно такая крайняя цифра. Словом, понял ты меня или не понял, Сашка, согласен или не согласен со мной, черт я для себя сейчас или ангел, но я ухожу. Вскоре должна появиться Лариса. Кафе «Андромеда» уже закрыло свои гостеприимные двери, и меланхолически настроенная Римма, покашливая, едет в электричке на папину дачу. А я сегодня счастливый! Я подарил какой-то пухленькой Лилии большую корзину роз, подарил неизвестно кому свой лучший заграничный галстук, и я могу сегодня выкинуть еще черт знает что. Если я именно сегодня женюсь на Ларисе, это будет не самое удивительное и не самое безрассудное. Может быть, даже самое правильное. Хуже будет, если я встречу сейчас где-нибудь на этих романтически темных дорожках Галину Викторовну, и еще хуже «Не Может Быть»! До завтра, Александр Иванович! Прощай! А вечер мы провели с тобой в общем неплохо. Такая и само– и взаимопроверка всегда бывает полезна. Она укрепляет уважение к собственной личности. Пойдешь в больницу навещать Пахомову, то есть Лику Маринич, – от меня ей самый сердечный привет!
