Текст книги "Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному"

Автор книги: Сергей Сеничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Пущин вспоминал, как в Кисловодске наивный Пушкин спустил все до копейки (1000 червонцев) известному катале Астафьеву, потом отыгрывался у того, «довольствуясь каждый раз выигрышем нескольких червонцев». Потом и их просадил, и занял у Пущина на дорогу еще полтыщи. Но их и еще пять тысяч неизвестного происхождения у него выигрывает «случайно» подоспевший сарапульский губернатор Дуров (брат той самой кавлерист-девицы; он приезжал на воды лечиться от каталепсии).

Осень… Пушкин в Петербурге, пишет лицейскому другу Яковлеву: «Тяжело мне быть перед тобою виноватым, тяжело и извиняться… Должники мои мне не платят, и дай бог, чтобы они вовсе не были банкроты, а я (между нами) проиграл уже около 20 тыс. Во всяком случае, ты первый получишь свои деньги»… Пару месяцев спустя в другом письме – Судиенке: «Здесь у нас, мочи нет, скучно; игры нет, а я все-таки проигрываюсь».

Весной он снова в «древней столице». Погодин вспоминал: «Пушкин, кажется, проигрался в Москве, и ему понадобились деньги». И далее: «Собрал мозаические деньги Пушкину и набрал около 2000 руб. – С торжеством послал». И далее: «Как ищу я денег Пушкину: как собака!».

Женившись, поэт вроде бы облагоразумливается, клянется своей «косой мадонне» завязать (кому он только в этом не клялся, включая себя). Однако (Языков ябедничает брату) в Москве он снова в обществе «самом мерзком: между щелкоперами, плутами и обдиралами. Это ВСЕГДА (выделение наше – С.С.) с ним бывает в Москве». Да и приезжал он на сей раз – убежден Николай Михайлович, а вместе с ним и мы – «не за делом, а для картежных сделок»…

И в это же самое время Пушкин пишет (врёт или как – это уж вам решать) всё тому ж Судиенке: «Я женат около года и вследствие сего образ жизни мой совершенно переменился… От карт и костей отстал я БОЛЕЕ ДВУХ ЛЕТ (а как не выделить? – С.С.)». И тут же просит о «благодеянии» – о двадцати пяти тысячах в долг на пару лет…

Государь похоронил поэта на казенные средства. Из того же кармана погасил и все его обязательства. Оказалось, что покойный титулярный советник А. С. Пушкин задолжал в казну 45 тысяч рублей. Плюс 120 тысяч частным лицам. А то, что некрологи запретил публиковать – так ведь на то и был Николай Павлович реакционер и притеснитель…

И упрекните теперь нас в желании сгустить краски и запачкать репутацию Солнца русской поэзии. Здесь, поверьте, лишь факты – всего лишь факты, впервые, может быть, собранные в отрыве от стандартных панегириков величию поэта. Да и то – вряд ли в половинном даже объеме.

И мастерские попытки глубоко уважаемых пушкинстов, включая Юрия Михайловича Лотмана и Андрея Георгиевича Битова, поэтизировать эту очевидно нездоровую пушкинскую страсть выглядят не очень-то убедительно. Две трети жизни Александра Сергеевича колбасил стопроцентный карточный невроз. Он был ПАТОЛОГИЧЕСКИМ игроком. Об этом можно продолжать вежливо молчать, но спорить с этим как-то, ей богу, нелепо…

Перечитываем гимны шулерству – «Штосс» с «Тамбовской казначейшей» ЛЕРМОНТОВА и «Игроков» ГОГОЛЯ и избавляем себя от необходимости разжевывать очевидное…

При этом везде и всюду утверждается, что Лермонотов «играл без удовольствия, а потому и без особого ущерба для кошелька». А вот из его письма одному из друзей: «Когда я играю, я чувствую бестелесного дьявола, притаившегося за моими плечами. Я не знаю, кто из нас окажется сильнее». И это – без удовольствия?.. В истории остался всего один крупный проигрыш Михаила Юрьевича: переведясь с Кавказа в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк (это было в 1838-м), поручик Лермонтов решил фраернуть и в первый же день предложил товарищам по оружию метнуть банчишко. Метнул, расстался с восемьюстами рублями, и, как рассказывают, больше в жизни не рисковал. Однако звучит это «никогда больше» приличествующе сказочно – типа «и жили они долго и счастливо, и умерли в один день». Хорошо известно, что незадолго до роковой дуэли Михаил Юрьевич проиграл несколько сотен подполковнику Льву Сергеевичу Пушкину (брату поэта). Тогда же разродился и экспромтом:

 
В игре, как лев, силен
Наш Пушкин Лев,
Бьет короля бубен,
Бьет даму треф.
Но пусть всех королей
И дам он бьет:
«Ва-банк!» – и туз червей
Мой – банк сорвет!
 

Так что не будем уж….

Николай же Васильевич, отчаянно не любивший никаких спортивных упражнений, включая даже протокольную практически верховую езду, был неравнодушен к бильярду…

Опять же ОСТРОВСКИЙ – Александр Николаевич. Вспомните его заядлого Робинзона в «Бесприданнице»: такого на пустом месте не придумаешь…

Ох, кем же поставить точку в этой коротенькой и невеселой главе?.. Ну да, да же! – нашим с первого еще тома выручалочкой – страстным любителем азартных игр Джироламо КАРДАНО…

Кардано был игроком из игроков и признавался в неодолимой тяге к игорному столу и костям (+ шахматы). Буквально: «Долгие годы я играл не время от времени, но, стыдно сказать, каждый день».

Знавший про игру ВСЁ – имеется в виду действительно всё, включая осведомленность по поводу шулерских приемов, типа натирания карт мытом («чтобы они легко скользили и были послушны в руках») – он всё-таки проигрывал. Часто и по-крупному. И даже вынужден был заключить, что лучший из возможных выигрышей – это отказ от игры вообще. И не отказывался от нее – из чего бы вы думали? – из исследовательского любопытства.

В своем трактате «Книга о случайных играх» ставшем ПЕРВЫМ опытом анализа закономерностей в случайных процессах (Кардано написал его, будучи молодым еще человеком и дорабатывал всю жизнь, но опубликовать до своей смерти так и не сумел), этот ученый авантюрист то и дело уточнял: «…если игра ведется честно». Никто и никогда уже не узнает, писал он свой труд как учебное пособие для игроков или рассматривал его в качестве исключительно научного, но по самому гамбургскому счету, именно эта нестройная, но занятная книжка и положила начало теории вероятности. Помимо того, в ней был рассмотрен ряд вопросов из области того, что впоследствии назовут комбинаторикой…

В 1654 году, за девять лет до публикации кардановых записок, известный парижский игрок, славившийся умением почти безошибочно просчитывать шансы в казино (сам ЛЕЙБНИЦ называл его «человеком острого ума, который был одновременно игроком и философом»), некто шевалье де Мере сформулировал две практически гиблые задачи. Первая: сколько же всё-таки раз нужно метать кости, чтобы выпало «шесть-шесть», и вторая: как справедливо распределить выигрыш между двумя игроками в случае неоконченной партии. Побиться над ними шевалье предложил своему знакомцу по имени Блез ПАСКАЛЬ. Первая задачка была детской. Теперь ее любой нетроечник решит в пять минут. Не сплоховал и Паскаль. Правда, первым на планете. А вот вторая – насчет дележа банка прерванной партии, когда один из игроков вроде бы побеждает – оказалась тем еще орешком…

Лет за двести до Мере ее выдвинул монах по имени Лука ПАЧОЛИ (нам почему-то больше нравится транскрипция Пачиоли) Личность, между прочим, культовая. Нынешним предпринимателям стоило бы памятник ему воздвигнуть и назначить какой-нибудь день года в его честь, ибо двойную бухгалтерию выдумал именно этот сын божий. Он же, кстати, познакомил да ВИНЧИ с таблицей умножения. Предложив тому заодно и эту ту самую хитроумною головоломку. И Леонардо вынужден был расписаться в некомпетентности…

Да и у ГАЛИЛЕЯ имелся трактат «О выходе очков при игре в кости», родившийся в результате просьбы Великого герцога Тосканского Козимо (Второго) объяснить ему, почему, когда он бросает три кости, суммарное 10 выпадает чаще, чем 9… Заказ был, что называется, по адресу.

О картежном прошлом Галилео мы не знаем ничего, но экспериментатора азартнее свет не видывал. Он исследовал и пытался найти практическое применение всему, на что глаз падал. В свое время одного его беглого взора на свисавшую с потолка Пизанского кафедрального собора лампу оказалось достаточно, чтобы вскоре появились часы с маятниковым механизмом. И не беда, что поначалу они врали на четверть часа в сутки – Галилей доводил их до ума тринадцать лет и локализовал погрешность до десяти секунд в сутки…

Нельзя сказать, что герцогское задание стало делом всей его жизни, но он отнесся к нему дядька добросовестно: сидел и бросал кости, фиксируя результаты. А проще говоря – играл – пусть даже и сам с собой. Пытаясь разработать систему, способную хоть немного облегчить богатому заказчику погоню за удачей в игре. То есть, практика азартных игр довольно долго пыталась использовать теорию математики себе во благо, да всё как-то не очень результативно…

А вот де Мере повезло: Паскаль увлекся неразрешимой задачей предельно всерьез. Напомним: окончивший дни в статусе религиозного фанатика, по молодости Блез был редким повесой. Родившийся в год, когда Галилео только-только дописывал свой трактат про кости с очками, этот стопроцентный вундеркинд (см. Первый том) оказался не таким уж и законченным «ботаником», как учат нас авторы энциклопедий. Во всяком случае, после смерти любимого отца он стал завсегдатаем парижских игорных домов, где судьба и свела его с шевалье де Маре.

Тот играл по математически выверенной системе: если метнуть кубик четыре раза, то вероятность выпадения шестерки превысит 50 %. Дотошный Паскаль уточнил: не «выше 50», а ровнехонько 51,77469136 %. Представляете, до чего скрупулезно высчитывалась процентовка возможной удачи?.. О деньгах ведь шла речь. И о немалых. И, поняв, что одному не сдюжить, Блез обратился за помощью к преуспевающему тулузскому адвокату ФЕРМА, славившемуся тягой к неразрешимым вопросам математики. О его теореме, поставившей человечество в тупик на добрые 350 лет, слышали, видимо, все… К тому времени Пьер де Ферма уже изобрел аналитическую геометрию, вплотную занимался определением веса Земли (тогда это было в большой моде, но сделает это лишь Кавендиш – сто с лишним лет спустя), изучал рефракцию световых волн и т. п. И тут – предложение Паскаля объединить усилия…

Они переписывались весь 1654 год. В саму переписку мы, естественно, не полезем, заметим лишь, что любопытство мсье де Мере эта парочка удовлетворила сполна: гениальный геометр и алгебраист создали метод анализа ожидаемых исходов и предложили действующую процедуру определения вероятности каждого из возможных результатов. Уточнять сказанное тоже особого смысла не видим: идите на матфак, там на втором, кажется, курсе это очень подробно объясняют, а потом еще и сдавать велят…

Поделившись с заказчиком итогами изысканий, ровно через месяц после своего последнего письма к Ферма Паскаль «отказался от занятий математикой и физикой, отрекся от роскоши, покинул старых друзей, продал всё, кроме религиозных книг», заточил себя в парижский монастырь Пор-Рояль и положил остаток жизни на доказательство существования бога. Разумеется, на базе своей теории игр: «Есть Бог или нет Бога? К чему нам склониться? Разум молчит» – пятьдесят на пятьдесят.

В 1662-м, после смерти Блеза монастырские опубликовали его труд «Логика, или Искусство мыслить» (за первые же пять лет книга выдержала пять переизданий). В последней главе «Логики» описывается ставшая теперь знаменитой задачка, в которой каждый из десяти игроков ставит монету в надежде выиграть девять остальных. И резюме: «Девять шансов потерять монету и только один – выиграть девять». Эта реплика считается первым в истории печатного слова случаем, «когда вероятность измерена».

Первым же фундаментальным исследованием по теории вероятностей считается изданный пятью годами ранее трактат ГЮЙГЕНСА«О расчетах при игре в кости или о расчетах при азартной игре». Несмотря на специфическое название, книжка моментально превратилась в популярный учебник, которым зачитывался, например, молоденький Ньютон…

От этого же сочинения отталкивался в своем труде «Искусство предположений» и Якоб БЕРНУЛЛИ (родился в год, когда стартовала переписка Паскаля с Ферма, и скажите, что в этом нет чего-то знакового). Он пришел к закону больших чисел, занимаясь тупым-претупым, казалось бы, делом: подбрасывал и подбрасывал монетку, пока не убедился, что чем больше подбрасываешь, тем ближе соотношения орла и решки к теоретическому 50 на 50… А задачку эту Якобу предложил его, скажем там, научный руководитель ЛЕЙБНИЦ, который и сам оттачивал свой математический аппарат на всем разнообразии азартных игр…

Вы видите, что получается, когда кости бросают не пьяные матросы, а люди с головой? Получается реальный инструмент пользования имеющейся информацией. И уже в 1660-м (еще при жизни Паскаля) англичанин Джон Грант опубликовал результаты анализа демографического будущего нации на основании существующей статистики смертности. А к концу 60-х на базе методов анализа возможных рисков появилась неожиданно эффективная система страхования. И полвека спустя математики уже соревновались в составлении таблиц ожидаемой продолжительности жизни, а британское правительство для пополнения бюджета продавало права на пожизненную ренту. К середине XVIII века в Лондоне уже вовсю велись операции по страхованию мореплавания.

Вот вам и игра в кости…

И уж не знаем, сюда ли: ЛАНДАУ обожал пасьянсы. Раскладывая их, он приговаривал: «Это не физика – тут думать надо»…

Из пасьянсов же, которыми баловался во время выздоровления после затянувшейся болезни польский математик Станислав УЛАМ, вылупился метод Монте-Карло, активно использующийся для решения кучи задач в областях физики, математики, экономики, оптимизации, теории управления и черт знает чего еще…

И разве не опровергает все это озвученную великим пессимистом ШОПЕНГАУЭРОМ противоположную точку зрения: «Карточная игра… признанное банкротство всякой мысли. За неимением мыслей, люди перебрасываются картами и норовят сорвать друг с друга копейку». Сравните с Булгаковско-Воландовым – ну насчет мужчин, избегающих игры: «Такие люди или тяжко больны, – заключает тот, точно имея в виду непосредственно старину Шопенгауэра, – Или втайне ненавидят окружающих». И закончить главу приходится тем, с чего и начали: что наша жизнь? – игра. И слава всевышнему, что так многие из наших героев отнеслись к этой неписанной аксиоме предельно всерьез и играли, играли и играли. Пусть и в сугубо меркантильных интересах. Главное – что косвенным продуктом их повышенной азартности были озарения, обеспечившие форсированный ход научно-художественной эволюции рода людского. Аминь!

И, сказавши А (АЗАРТ), мы пропускаем Б с В и решительно переходим прямиком к Г и Д:

Глава шестая
ГЕНИЙ И ДЕНЬГИ

«Мой муж гений, – хвалилась супруга Эйнштейна и уточняла – Он умеет всё, кроме зарабатывания денег»…

На этом, собственно, можно было бы и закончить. Точнее не скажешь. Поскольку зарабатывание не есть функция гения практически по определению. Слегка переиначивая Пушкина, смеем даже заметить, что гений и деньги – вещи практически несовместные. Хотя бы потому, что деньги, если уж переходить на высокий штиль, всего лишь утешительный приз для рожденных ползать. Этакий инструмент компенсации неравномерного распределения божьего дара. Разводной ключ для установления социопсихологического баланса. Диалектика, понимаешь: плюс – минус, верх – низ, лето – зима, день – ночь, белое – черное, гений – деньги…

Ущербным (рядом с рожденными летать) тоже ведь необходим смысл жизни. И им просто обязано было быть дадено сколько-то эквивалентное орудие борьбы за место под солнцем. Так и появились деньги – механизм количественного восполнения недополученного качества (типа, опять диалектика). Являясь же куда более доступным большинству, а впоследствии и много более действенным средством заполучения власти, со временем деньги завоевали в сознании человечества статус не просто доминирующего – единственно всеопределяющего показателя общественной значимости индивида. А гениальность, как слишком уж раритетный личностный капитал, методично сместилась подальше к заднему плану и перешла в разряд экзотических, но плохо конвертируемых валют, достойных разве что созерцательного восхищения – вроде диковины в паноптикуме национальных и общецивилизационных сокровищ. То есть, произошел нормальный такой перекос в системе ценностных устремлений. И вскоре как-то уже само собой обнаружилось, что власть этого порождения ущербного самосознания (денег) распространяется не только на менее обеспеченные биомассы, но и на носителей этой самой, черт бы ее побрал, гениальности. Потому как кушать хочется и летать рожденным. И не время от времени, а регулярно. А хлеб, как выяснилось, стоит денег. А деньги – у Денег, и это давно и навсегда устоявшийся факт.

Таким образом, вся история эволюции хомо с той поры как он сделался сапиенс, есть история взаимодействия обреченных на взаимо-же-зависимость и вечное противостояние двух экзистенций – Денег и Гения.

Та самая диалектика насчет единства и борьбы…

Иллюстрированием этого положения вещей и намерены заняться мы в данной главе. Речь в ней пойдет о гении, как единственной на Земле форме существования сознания, рассматривающей золотого тельца в качестве исключительно тяглового животного. Что автоматически отсылает нас к ключевому в заглавии всего исследования понятию: диагноз.

Мы попытаемся и подтвердить общепризнанную обоснованность настоящего приговора, и одновременно явить беспомощность подобной постановки вопроса.

Минувшие тысячелетия убеждают в том, что способность разбогатеть результат отнюдь не сверхспособностей. Достаточно обеспеченных и даже дьявольски богатых во все времена было несравнимо больше, чем сверходаренных. И выдающимся умам просто не могло не доставать ума, чтобы сообразить: изводить дарованные таланты на сколачивание состояний было бы нелепей – извините за банальность – пресловутой стрельбы из пушки по воробьям. «Убедившись, что ты не гений, попробуй жить благоразумно», – заметил в свое время кто-то из наших героев. Что означает: убедившись в обратном, и пробовать не начинай. Ну в самом же деле: что такое презренный металл для обнаружившего в себе силы перевернуть землю?

Оно конечно: правило цементируется исключениями. И среди общавшихся с вечностью встречались персоны, мечтавшие разбогатеть за счет божьего поцелуя в маковку.

Не добиться финансового благополучия, а вот именно разбогатеть – сколотить завидно состояние и бросить к своим ногам весь мир. В смысле, то и дело бросать его туда. Легко и непринужденно. Благодаря чему стремление к зажиточности становилось для них первоочередной из жизненных установок. И нам очень хотелось бы верить: не конечной – только первоочередной…

Например, БАЛЬЗАК рассматривал писательство как всего лишь наиболее доступный ему из способов разбогатеть, прославиться и завоевать мир. Писать, чтобы не нужно было писать – стало чем-то вроде его девиза.

Пожизненного, как оказалось.

Нет, начиналось всё очень даже неплохо. «Раньше или позже я сколочу себе состояние – как писатель, в политике или журналистике, при помощи женитьбы или какой-нибудь крупной сделки», – пишет он матери в 1832 году.

То есть в 33 года: «раньше или позже»…

И в самом деле: после долгих лет самой настоящей литературной проституции он вроде бы выдирается из нищеты и добивается права требовать с издателей по 60 сантимов за строку. Нет ни одного бальзаковеда, способного дать полный перечень нахалтуренного Оноре в те годы анонимно и в сотрудничестве с кем попало. Иначе как «поделками» многотомные детища «фабриканта романов» той поры даже Цвейг не называет. Но – терпенье и труд, и вот рука набита, и читающая Франция знакомится, наконец, с новым именем – Бальзак. Но это лишь иллюзия успеха (финансового, мы всё о нем). И от этой иллюзии автор «Утраченных иллюзий» не избавится никогда.

Он будет одеваться в сюртуки с золотыми пуговицами, скрываясь при этом от молочника, счетов которого не в силах оплатить…

Он будет популярней Дюма, Сю и всех остальных вместе взятых (за исключением, разве, Гюго), но в Париже не останется ни одного кредитора без его просроченных векселей в кармане, и Бальзак будет бегать от них как заяц от легавых…

Его коммерческие предприятия (помните же: «… или какой-нибудь крупной сделки») будут прогорать одно за другим. Его домик в Жарди будет продан за долги. Он примется превращать в дворец выбранный под семейное гнездышко дом на Рю Фортюне (после смерти писателя эта улица будет носить его имя). Женщина, которую он искал всю жизнь – госпожа Эва Ганская – уже в качестве законной супруги добьет его кошелек, тратя тысячи (десятки тысяч) франков на кружева и бриллианты…

Писать чтобы не писать Бальзак будет до конца дней.

К финалу жизни он вернется на стартовую позицию – к готовности продавать себя за любые деньги…

Владелец театров, газет и разве только не пароходов (яхта, правда, у него была, он подарил ее Гарибальди), ну и просто первый миллионер в истории литературы, разорявшийся – подсчитано – двенадцать раз ДЮМА-отец умер в полной нищете. Точнее сказать, она и считалась бы полной, если бы не попечительство набравшего к тому времени обороты Дюма-сына…

Факт – или снова красивая, но не меняющая сути легенда: на столике у кровати чудом избежавшего долговой тюрьмы и умирающего романиста лежали оставшиеся от его былых миллионов два луидора – те самые луидоры, с которыми юный Дюма когда-то пришел покорять Париж.

Пришел пешком…

Первое, что юный провинциал удачно продал, явившись в столицу – свой великолепный почерк. 13-летним подростком он состоял писцом при городском нотариусе в родном Вилле-Котре. С того же пришлось начинать и в Париже.

Место в канцелярии герцога Орлеанского с окладом в 100 франков досталось ему, разумеется, по протекции. А протекции без рекомендательного письма не бывает. И от д’Артаньяна Дюма отличался в этом плане лишь тем, что его папенька – написал не де Тревилю, а своему бывшему однополчанину и тоже генералу де Фуа… Там, на службе у герцога, молодой невежа получил кое-какое образование: за два года он перечитал уймы книг. Без какой-нибудь системы – просто всё, что попадалось под руку. Читал запоем. Лишая себя сна и не отвлекаясь на женщин, вне общества которых маститого Дюма теперь уже невозможно себе представить (до 500 любовниц насчитают исследователи его яркой жизни)…

Тогда же начал и пописывать.

В соавторстве с парой таких же дилетантов слепил свою (их) первую пьеску «Охота и любовь». Пьеска была дрянь, и не продержалась в репертуаре даже года, но каждый показ приносил каждому из авторов по четыре франка. Свои 350 Александр без раздумий ухнул на издание сборника новелл. Деньги, естественно, улетели на ветер: было продано всего четыре книжечки. И Дюма понял, что надо менять тактику. И стал творить под обожаемого им (и всем Парижем) Гюго…

Драма «Генрих III и его двор» оказалась успешной во всех отношениях. Во-первых, она игралась на сцене Комедии Франсез, на премьере в ложах сидели Беранже, да Виньи и сам Гюго, вынужденные встать вместе со всей публикой, вызывавшей и вызывавшей автора, после того как упал занавес… Во-вторых, пьеса носила антимонархический (на троне сидел Карл X) характер, что подогревало зрительский интерес и симпатизировало покровителю автора герцогу Орлеанскому, олицетворявшему собой всю тогдашнюю мыслимую и немыслимую оппозицию. В-третьих…

Короче говоря, на следующее утро 27-летний Дюма проснулся знаменитым. А через пару дней – еще и богатым: маститый книгоиздатель купил у него право публикации за шесть тысяч франков, что существенно превышало зарплату начальника канцелярии, в которой молодой драматург всё еще имел честь трудиться. Покумекав над этим казусом, герцог любезно перевел Дюма на должность личного библиотекаря с окладом в 1200 франков в месяц.

Это была суперсинекура.

Регулярный доход приносил и «Генрих III», которого Карл так и не закрыл. И офонаревший от столь скорого успеха Дюма «стал носить пестрые жилеты и обвешиваться всевозможными драгоценностями, брелоками, кольцами, цепочками…».

– Все вы, негры, одинаковы, – трунил над ним старик Нодье – Все вы любите стеклянные бусы и погремушки».

Внук чернокожей рабыни довольно улыбался в ответ…

Дальнейшее более или менее известно. Как известно и то, что свое баснословное состояние писатель сделал в известной мере на торговле доведенными до ума чужими рукописями. Во всяком случае, говорили и даже писали, что Дюма скупает их по 250 франков и перепродает за десятки тысяч.

Что касаемо перекупки рукописей и фабул…

В этом деликатном деле Александр Великий (так его звали) не был ни пионером, ни уникумом. Например, идею полета из пушки на Луну Жюль ВЕРН купил у одного горного инженера за вполне конкретные две с половиной тысячи франков. И в отличие от Дюма, расценивавшего пахавших на него негров именно как негров, не уступавший в благородстве своему Немо Жюль настоял на том, чтобы математические расчеты были припечатаны к его роману с указанием имени «соавтора». Но о Верне, чуть ниже…

А вот история не вполне джентльменского отношения к соавтору. А в том, что сэр Артур КОНАН ДОЙЛ был всего лишь соавтором лучшего из своих творений – «Собаки Баскервилей» – история давно уже не сомневается…

Для начала только факты.

«Тут в Норфолке со мной Флетчер Робинсон, и мы собираемся вместе сделать небольшую книжицу под названием "Собака Баскервилей" – такую, что у читателя волосы дыбом встанут», – пишет Артур своей матушке в марте 1901-го. И буквально через неделю: «Мы с Робинсоном лазаем по болотам, собирая материал для нашей книги о Шерлоке Холмсе. Думаю, книжка получится блистательная. По сути дела, почти половину я уже настрочил. Холмс получился во всей красе, а драматизмом идеи я всецело обязан Робинсону»…

ВСЕЦЕЛО – это много или не очень?

Видимо, достаточно. Неспроста же незадолго до этого наш герой писал о Флетчере и своему издателю: «…его имя непременно должно соседствовать на обложке с моим. И стиль, и смак, и вся писанина – полностью мои… но Робинсон дал мне главную идею, приобщил к местному колориту, и я считаю, что его имя должно быть упомянуто… Если Вы согласны вести дело, я хотел бы, как обычно, получить пятьдесят фунтов стерлингов за каждую тысячу слов»…

Тут, правда, имеется уточнение: после того как в повесть о легендарной собаке в качестве разоблачителя был введен убитый автором семью годами ранее Шерлок Холмс, сумма гонорара вот разве что только не автоматически утроилась. И тогда же было решено поделить ее между СОавторами в отношении три к одному. И на титульном листе первого издания значилось: «Появление этой истории стало возможным благодаря моему другу, мистеру Флетчеру Робинсону, который помог мне придумать сюжет и подсказал реалии. А. К. Д.». В свою очередь и Робинсон – известный, между прочим, журналист, редактор «Дэйли экспресс» – не считал нескромным афишировать свое участие в бестселлере. На обложке одного из сборников его рассказов черным по белому значилось: «Соавтор лучшего романа Конан Дойла о Шерлоке Холмсе "Собака Баскервилей"».

В октябре того же (1901-го) года читатели американского журнала «Американский книголюб» узнали, что «история почти целиком придумана Робинсоном, а доктор Дойл внёс в работу лишь один важный вклад, разрешив использовать образ Шерлока Холмса». Исследователи творчества нашего героя едва ли в одни голос утверждают, что волонтирование Холмса на Гастровскую трясину было чуть ли не единственным актом участия Дойла в содержании повести…

Однако четверть века спустя в предисловии к «Полному собранию сочинений о Шерлоке Холмсе» г-н Дойл оценил вклад компаньона более чем скромно: «"Собака Баскервилей" – итог замечания, обронённого этим добрым малым, Флетчером Робинсоном, скоропостижная кончина которого стала утратой для всех нас. Это он рассказал мне о призрачной собаке, обитавшей близ его дома на Дартмурских болотах. С этой байки и началась книга, но сюжет и каждое её слово – моя и только моя работа».

Помните, из Штирлица: запоминается всегда последняя фраза. Читатели запомнили крайнее: «Собака» – ЕГО и только ЕГО… Потом, правда, поползли неприятные сплетни, будто Дойл даже чуть ли не отравил Робинсона («добрый малый Флетчер» умер, в 1907-м, в 35 лет). Потом писали, что нет, скорее всего не травил, а если и травил – так не из-за «Собаки», а из-за того, что водил шашни с женой покойного. Впрочем, это нас с вами уже никак не касается. Мы лишь о том, что на корешках «12 стульев» и «Золотого теленка» стоят все-таки две фамилии, и так честней…

Итак – Дюма…

Дюма капитально повезло и с эпохой.

Созданный за несколько лет до революции 1830-го механический печатный станок вызвал к жизни не просто волну – цунами книгоиздания. Революцией же порожденные новые французские (буквально «нувориши»), устав соревноваться, чей дворец роскошней а любовница обриллианченней, взялись выпускать газеты с журналами. А те нужно было чем-то наполнять. И тут Дюма и ему подобные успели снять свою пенку. И пенку преприличную.

Роман-фельетон – то есть, авантюрный роман, печатавшийся с продолжением в газетах и лишь после этого выходивший отдельной книгой, превратил многих беллетристов того времени из бесправных литературных поденщиков в кумиров читателей, диктующих издателям свои условия. Так СЮ заработал 100 тысяч франков на одних только «Парижских тайнах»… Впрочем, умирая, заботливый отец (все предки Сю были знаменитыми хирургами) оставил юноше миллионное состояние. Отчего у Эжена не было цели заработать – была проблема (а заодно и четкий план) как потратить…

Но рядом с Дюма Сю, что называется, отдыхал…

На пике славы и успеха великий рассказчик был умопомрачительно богат, но и столь же расточителен. Только приснопамятный замок «Монте-Кристо» (по отзыву Бальзака – одно из самых прелестных безумств, которые когда-либо совершались) обошелся ему – тут у биографов вилка – от шестьсот тысяч до полутора миллионов.

И это притом, что чудо-дворец был построен на земле крестьянина, вставившего в контракт совершенно варварское условие: ежели ему придет вдруг в голову снова засеять поле, он потребует сноса замка и замок будет безропотно снесен!

Во что обходились Дюма знаменитые «пантагрюэлевы пиры», гости, не покидавшие «Монте-Кристо» неделями и бессчетные любовницы – этого, пожалуй, никто так и не сосчитал. Удивительней всего, что при этом патологический мот мог годами судиться с издателями за каждый су…

Это продолжалось, пока первая из его «султанш» (к тому времени наш герой окончательно запутался в женщинах) – актриска Ида Ферье не умудрилась женить на себе этого ловеласа. Зачем Дюма пошел с ней под венец, не понимал никто. Злые языки поговаривали, что ловкач, он женится вовсе не на Иде, а на обещанных ему ее покровителями месте бессменного секретаря Французской академии и министра народного просвещения. Разумеется, это были всего лишь слухи – дым от иллюзорного огня. Но так или иначе, Ида стала первой, если не единственной женщиной, превратившей в рогоносца самого Дюма. Эта шлюшка не скрывала, что предпочитает партнеров помоложе и побогаче, и уже через три года супруги принялись разводиться.