Текст книги "Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному"

Автор книги: Сергей Сеничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

В феврале 1831-го его разбивает апоплексический удар. В ноябре – еще один. Но Скотт не сдается, принимается за «Графа Роберта Парижского»… Собрание кредиторов – в знак признания его «в высшей степени благородного поведения и в благодарность за беспрецедентные и весьма плодотворные усилия» – возвращает упрямцу право собственности на мебель, посуду, библиотеку и коллекции Эббатсфорда. В ответном письме Скотт благодарит благодетелей за возможность «есть собственными ложками и читать книги из собственной библиотеки» и продолжает неистово трудиться на погашение долга…

В апреле его накрывает третий удар. Но уже в июле он садится за «Замок Опасный», а заодно выезжает в Дугласдейл – «осмотреть место действия» нового романа (а у нас почему-то принято считать его безответственным выдумщиком и историческим невеждой). «Замок» выходит в свет в ноябре. Тогда же по настоянию врачей писатель отправляется на предоставленном ему правительством фрегате «Барэм» в путешествие по Средиземному морю. И начинает работу над «Осадой Мальты». Попутно задумывает поэму в стиле «Девы озера» – она должна завершить-увенчать собрание его романов…

Домой он решает ехать по суше, через Германию – хочет увидеться с Гете, но узнаёт о смерти веймарца, и заключает: «Он-то, во всяком случае, умер дома. Едем в Эбботсфорд»…

Рим, Венеция, Мюнхен, Франкфурт… До родины рукой подать. В Майнце его навещает Шопенгауэр, но Скотт уже не может приять его: он чуть жив и ограничивается письмом с извинениями… На пароходе (на Рейне) с ним приключается четвертый и последний инсульт. На корабль, оплывающий из Роттердама в Англию, его переносят на руках…

В сентябре его схоронили…

Он мог погасить лишь свою часть долга. Так поступали, поступают, и еще очень долго будут поступать все более-менее честные банкроты.

Если, конечно, их имя не Вальтер Скотт…

А вот еще нюансик, о котором мы едва не запамятовали. За тринадцать лет до описанного разорения нашему герою было даровано звание поэта-лауреата – пост, гарантирующий безбедное существование, в известном смысле, мечта любого рифмующего. Скотт отказался…

Вообще, многотомная история писателей, не успевших разбогатеть, гораздо толще брошюры об их более удачливых коллегах. Так, поняв, что литературным трудом не прокормиться, великий (теперь и присно) СЕРВАНТЕС служил агентом по закупке провианта для флота. Потом – сборщиком недоимок. Трижды попадал в тюрьму за различные служебные промахи. Преследуемый нищетой и унижениями, перед смертью вступил в Орден терциариев, за счет которого и был похоронен. Могила затерялась…

«КАМОЭНС с нищими постелю разделяет» (Пушкин). Поэт действительно доживал свои дни в откровенной нужде. Вернувшись из Индии на родину без правого глаза «с больным сердцем и пустым кошельком» он прозябал на мизерную пенсию от короля (уточняется: вчетверо меньшую среднего дохода обычного плотника) и милостыню, приносимую чернокожим мальчиком-слугой. Свои дни автор «Лузиад» закончил на больничной койке в чумной палате…

Велимир ХЛЕБНИКОВ свой первый аванс – 20 рублей за «гениально-сумасшедшие» стихи – просидел в кавказском ресторанчике, куда зашел съесть шашлык «под восточную музыку». Деньги ушли на музыкантов, шашлыка он так и не попробовал: «Не пришлось… Но пели они замечательно»…

Первый из «люд-лучей» был человеком не от мира сего, и в свой черед мы поговорим об этом обстоятельней. А пока сфокусируемся на текущей теме. Поэт, кажется, всю жизнь не понимал, что такое деньги. И деньги, похоже, никогда не отдавали себе отчета в том, что такое Хлебников…

Увернувшийся от Империалистической, он угодил-таки в водоворот Гражданской и прошел с красными чуть не до самого Тегерана. Под новый 1922 год объявился в Москве – с тремя тифами за спиной – «надорванный и оборванный», каким увидел его Маяковский в вагоне для эпилептиков. Полгода спустя Хлебников умер в неприметной деревеньке Санталово на новгородчине, куда отправился «отдохнуть» к одному из друзей. На тридцать седьмом году жизни, совсем немного не дотянув до стандарта, отведенного богом абсолютным поэтам. Умирал в ближайшей больнице, в Крестцах, долго и мучительно: парализовало ноги, метался в жару, бредил образами людей и числами, описывал Юпитер, к которому летал. Его товарищ и зять – художник Митурич – писал близкому к власти Городецкому, просил о «скромной, но скорой помощи». Тот вышел на Луначарского, просил денег на спасение Хлебникова – на йодистый кальций да катетер. Тот телеграфировал в Новгородский губком: «оказать всяческое содействие при транспортировании его туда, куда укажут его родственники и друзья». А параллельно отвечал Городецкому, что глупо думать, будто у него есть какая-то там касса, в которую стоит только запустить руку, чтобы взять оттуда «сколько угодно миллионов для помощи тому или иному заслуженному лицу». Что над ним РКИ (рабоче-крестьянская инспекция), что есть распоряжение предавать суду тех, кто будет разбазаривать и т. д.

Тем временем в крестцовской больнице у Хлебникова началась гангрена. За четыре дня до смерти близким предложили забрать умирающего домой. Дома его рвало, он снова бредил и всё больше слабел. Накануне попросил у Митурича самогонки. На вопрос, трудно ли ему умирать, ответил исчерпывающе: «Да». Это было его последнее слово миру. Схоронили поэта «…на погосте в Ручьях, в левом углу у самой ограды, параллельно задней стене, меж елью и сосной». На гробу нарисовали земной шар и написали: «Председатель Земного шара Велимир Хлебников»…

И скажите, что и эта история не про деньги…

В отчаянной бедности доживал и Игорь СЕВЕРЯНИН. С середины 30-х первый и последний русский «Король поэтов» уже не давал «концертов» (до этого он с переменным успехом предпринимал гастрольные поездки по Европе). В 1937-м под фишку пятидесятилетия выбил из эстонского правительства пожизненную пенсию в восемь долларов и с тех пор сидел на шее у жены – школьной учительницы Веры Коренди. В поисках побочных средств она ходила по домам, пытаясь продать старые сборники мужа. Вскоре он и сам уже не брезговал ходить по гостиницам, предлагая заезжим знаменитостям свои книги с автографами…

Долго жил впроголодь жил вернувшийся из русского плена Ярослав ГАШЕК. Он также торговал скопившимися у издателей за время его отсутствия авторскими экземплярами. Прямо на улице. Томик шел за двадцать крон, с автографом – за шестьдесят…

«Стопроцентный белогвардеец», как называл он себя не без гордости, Георгий ИВАНОВ (выспренний Северянин советовал ему подписываться псевдонимом Цитерский) со своей второй женой Ириной ОДОЕВЦЕВОЙ покинули советскую Россию конспиративно – поодиночке, разными маршрутами. Обосновались в Париже. Поначалу жили на широкую ногу: после смерти отца Ирина Владимировна стала «почти богатой». А в войну уже бедствовали. Неспособного к дисциплинированному поденному литературному труду Иванова тащила на себе жена. Однажды «доработалась до того, что свалилась в полном изнеможении и потихоньку перестала есть, чтобы умереть скорее». Долги довели до такого отчаяния, что супруги пошли проситься («устраиваться») в «Русский дом» – эмигрантскую богадельню для обездоленных стариков. Обоим было слегка за пятьдесят. Врачи осмотрели их и приняли.

Иванов умер в доме престарелых. Его называли первым поэтом русской эмиграции и последним – Серебряного века.

Вскоре за Ивановым с Одоевцевой в «Русский дом» перебрался и БУНИН… Случай с Иваном Алексеевичем – едва ли не единственный пример того, как коротал старость в ужасающей нужде целый Нобелевский лауреат.

Не самый приятный в общении человек, внезапно разбогатев, он повел себя очень по-русски: всё пораздавал, порастратил бог весть на кого и на что. Ставшего вдруг успешным, его забросали просьбами «о вспомоществовании» (получил около двух тысяч таких писем в первые же месяцы). И Бунин создал специальный комитет по распределению средств. И 120 тысяч франков (из 750) улетучились, как не было. Правда, тут же нашлись и оскорбленные тем, что их обошли халявой. Тэффи острила: «Нам не хватает теперь еще одной эмигрантской организации: «Объединения людей, обиженных Буниным».

А в войну филантроп уже и сам недоедал. Рассказывал про мерзлую картошку да про «водичку, в которой плавает что-то мерзкое, морковка какая-нибудь, это называется супом…». Вот что писал он в 47-м из Жуан-ле-Пэн: «Питание в этом «Русском доме» довольно убогое, во всяком случае, не для меня с моим еще порядочным малокровием. Приходится очень многое прикупать – и ужасно разоряться – всё страшно дорого, – здесь, например, сливочное масло – 900 франков кило! – и многого нет: фруктов, ветчины, хорошего мяса… На прикупку трачу в день 300–400 франков. А тут еще налог за 1945 год в 22 тысячи… а вскоре потребуют и за 1946-й».

В 50-м группа энтузиастов – из числа благодарных и не очень – затеяла подготовить празднование восьмидесятилетия Ивана Алексеевича. Составили (ох уж эта тяга русских изгоев ко всякого рода организации) Комитет по чествованию. Через месяц он развалился: денег на Бунина не собрали…

А вот гонорар дорогого Леонида Ильича БРЕЖНЕВА за знаменитую трилогию воспоминаний составил 179241 рубль. Деньги, что называется, к деньгам…

Сын мультимиллионера Джон Фицджеральд КЕННЕДИ заработал свои первые 40 тысяч долларов на дипломной работе, написанной им в последний год учебы в Гарварде. Папа прочел, опубликовал ее, и книжка под названием «Почему спала Америка» моментально стала бестселлером.

А теперь вспомните свою дипломную (хотя бы ее название) и прикиньте, кем должен бы был быть ваш папа, чтобы это купили и прочли хотя бы человек десять…

Ну и просто к сведению: за свой первый опубликованный рассказ «Дом красоты» 18-летняя Агата Миллер (в будущем КРИСТИ) получила даже не гонорар – приз: гинею. И очень ею гордилась. Старт, согласитесь, не из завидных.

Что, впрочем, не помешало знаменитейшей из домохозяек планеты превратиться со временем в первую леди детектива и просто в первого по популярности английского литератора после самого Шекспира, не вспомнить о котором в настоящей главе просто немыслимо…

Но прежде еще об одной домашней хозяйке – авторе американских «Войны и мира» – «Унесенных ветром» – Маргарет МИТЧЕЛЛ… Разбогатеть девочка могла еще в раннем детстве: одержимая правильным воспитанием дочки, повернутой на бульварном чтиве, мама предложила ей сделку: за каждую прочитанную пьесу Шекспира получаешь 5 центов, за роман Диккенса – десять. Ницше, Кант и Дарвин шли по пятнадцать…

Свой первый и последний роман она творила десять лет. Начала с финальной главы. Первую дописывала уже по настоянию издателя, заметившего, что книжка как бы вообще без начала… Полгода спустя был продан миллионный экземпляр. На вагонах американского экспресса красовались плакаты «Миллион американцев не могут ошибаться! Читайте «Унесенные ветром!» (к 1956 году было продан 8-миллионный, к концу 1962 – 10-миллионный, «Не знаю, дотяну ли я до того времени, когда перестанут продавать мою книгу», – жаловалась Маргарет незадолго до смерти). Данных о гонорарах мы не отыскали, да и зачем? Разве не ясно, что миллионные тиражи обогащают?..

Тут же подоспела Пулитцеровская премия. 10 тысяч долларов, конечно, не бог весть что (рядом с той же Нобелевской), но престижно ж. И даже вдвойне: в тот год на нее претендовал сам Фолкнер, изведший на тему Гражданской войны пуды бумаги…

Наконец, за согласие на экранизацию Маргарет получила немыслимые для дебютантки деньги – $50000. Надо полагать, ей хватило. По крайней мере, известно, что от предложений парфюмерных компаний выпускать духи «Скарлетт» и туалетную воду «Рэтт», писательница отмахивалась, не задумываясь… В присланном издателем договоре на новый роман в графе «гонорар» был оставлен пробел: сумму предлагалось вписать самой Митчелл. Любую…

Почем пошел бы второй шедевр, и был бы ли он вообще написан – не разумеем: одним прекрасным вечером любимицу Америки сбило такси. После чего и поползли грязные слухи о том, что «Унесенные» – лишь обработка ветхих бабкиных дневников. Да и обрабатывала их Маргарет, дескать, не сама – негров нанимала. Ну, в общем, совсем как с нашим Шолоховым и его «Тихим Доном»…

Удивительные все-таки люди эти люди! Ну не хочется им верить, что такой же вроде бы как и они человек может взять и книжку написать – настоящую. Мотивчик сочинить – запоминающийся (покойный Никита Богословский третировал покойного Микаэла Таривердиева сходством его мелодий со шлягерами Лея). Открыть какой-нибудь закон какой-нибудь термодинамики… Нам, легче подозреть, что всё это было сдуто. Но – у кого? У такого же другого всего лишь ЧЕЛОВЕКА…

Уильям ШЕКСПИР – кем бы он ни был – пережил шестерых из семи своих братьев и сестер и умер человеком вполне обеспеченным: «в довольстве, уединении и беседах с друзьями», как отмечается в первой его посмертной биографии. Оговорка насчет «кем бы ни», сами понимаете, не случайна. Далее мы будем говорить о человеке, звавшемся Шекспиром и умершим в день своего 52-летия – 23 апреля 1616 года. А о нем сведений не так чтобы очень уж много, но для данной главы более чем довольно.

В угоду целой армии скептиков мы не станем с пеной у рта настаивать на том, что именно данный Шекспир был автором известных нам двух поэм, 154 сонетов и 37 пьес. Однако пара веков тщательных и изобретательных поисков гения, скрывавшегося за этим славным именем, сколько-нибудь внятного результата не дали, и мы позволим себе допустить, что величайший драматург рода человеческого и респектабельный джентльмен У. Шекспир – одно и то же лицо. Итак…

Известно, что в 1612-м, вскоре после создания «Бури» наш герой порвал с театром и удалился в родной Стратфорд. Известно, что владел вторым по величине в городе домом – трехэтажным Нью-Плэйс. Что дочек своих – Сьюзан и Джудит (в другой транскрипции – Юдифь) – выдал за сыновей самых зажиточных и почтенных земляков. Что предполагает: либо красавицами были неписанными, либо с приданым всё более чем в порядке. Мы – за второе.

Этот Шекспир исправно платил налоги, жертвовал на оперативные городские нужды – дороги и прочее (нет охоты перечислять), славился как состоятельный заимодавец. Время от времени – как все там и тогда – судился с должниками, не поспевавшими вернуть плату за пару-другую бушелей солода (элеварение было основой жизнедеятельности стратфордцев). Досуг проводил с семьей или в саду. Пописывал (якобы) сатиры и едкие эпиграммы на соседей…

Этакий, в общем, старик Державин…

При этом стремление видеть гения типчиком не от мира сего провоцирует биографов на попытки искать противоречия и несходства между бесшабашным, перебивающимся то и дело с хлеба на пиво молодым автором и катавшимся сыром в масле буржуа-пейзанином. Вспоминают, что за «Гамлета» старина Уильям получил десять фунтов – стандартную по тем временам цену готовой к постановке пьесы. Всего – ахают наши следопыты – всего десять. Разово. Без каких бы то ни было последующих выплат – ни за повторные исполнения, ни, тем более, за издания (а их при его жизни, как известно, и не случилось – первое собрание сочинений Шекспира друзья напечатали через семь лет после смерти гения).

Да, всё так. Но не совсем. Не будем забывать, что наш герой числился одним из главных пайщиков труппы, звавшейся «Слугами его величества», и еще целого ряда творческих коллективов, принадлежавших его другу – с детства – Ричарду Бербеджу с братьями (их папаша построил первый в Англии театр). В списке из плюс-минус десяти человек г-н Шекспир упоминается обычно вторым или третьим. А это означает, что г-ну Шекспиру выплачивалась регулярная доля от прибыли нескольких театров, что, надо полагать, было гораздо выгоднее, чем сидеть на – имейся они даже тогда – гонорарах в качестве т. н. удаленного автора.

Обратите внимание: в течение первых трех лет актерско-писательской деятельности Уилл раскрутился с нуля до возможности оплатить издержки на обретение дворянского герба. Заметим, что Шекспиру-папе – человеку не бедному, целому олдермену, между прочим – мошны на это не хватило: затеять авантюру с титулом Джон Шекспир затеял, а завершал-расплачивался за нее уже сынишка… На четвертом году карьеры он купил роскошный Нью-Плэйс…

Водились, одним словом, денежки. И немалые. Настолько немалые, что от случая к случаю он приобретал «более или менее пригодные для пахоты» земли. Документально подтвержден факт покупки участка в 107 акров пахотных земель плюс 20 акров пастбища. Уточним на всякий случай: это больше полусотни гектаров. (NB: четыре столетия спустя разбогатевший вдруг Чехов купит Мелихово – «большое громоздкое имение… 213 десятин на двух участках»…).

А уже после отхода от писательских дел, в 1613-м, наш герой объявился в Лондоне и, как указывается, обзавелся домом, стоимостью в 140 фунтов (причем больше половины внес сразу, наличными). А это достаточно большие деньги. Это четырнадцать, грубо говоря, «Гамлетов» – чуть ли не половина всего, заработанного им на пьесах.

Известно, что в доме том свежеиспеченный владелец никогда не жил. Купил, сдал внаем и назад, в Стратфорд. То есть, попросту вложил денежки в недвижимость, которая, как известно, никогда не дешевеет. То есть, было, что пенсионеру вкладывать. Откуда, спрашивается, средства?

Да очень просто: дело в том, что ведущий драматург ведущей труппы на протяжении всей жизни не пренебрегал возможностью зарабатывать и на пустяковых предприятиях, о которых забывал сразу же по их осуществлению. Так, например, в тот самый приезд для покупки дома он сочинил девиз для щита, с которым должен был выйти на рыцарский турнир в ознаменование десятилетия вступления на престол Якова I сэр Фрэнсис Маннэрс – шестой в роду граф Ретленд. Сын, кстати, вельможи, записанного наиболее пытливыми шекспироведами в длинный список претендентов на звание истинного автора интересующих нас произведений.

Уильям получил за эту, извините, шабашку не то 44, не то 54 шиллинга (разночтение не наше – первоисточников). Что равняется примерно двум с половиной фунтам. То есть, за пару строк наш креативщик срубил ровно четверть того, что принес ему упомянутый «Гамлет» (давайте уж дальше всё с ним ровнять). Неплохо, правда? Столько же выплатили «за то, что он эмблему нарисовал» и Бербеджу – тот был не только успешным актером, но и прекрасным художником.

И надо полагать, этот случай не единственный…

Быть может, вас немного огорчит, но, похоже, наш герой любил делать деньги куда больше, чем пьесы сочинять. Так, например, летом 1605-го, на пике своего творческого успеха – как раз «Лира» закончив – он приобрел за 440 фунтов стерлингов право взимать половину «десятипроцентного налога на пшеницу, зерно, солому и сено» в трех близлежащих селениях – Старом Стратфорде, Уэлкомбе и Бишоптоне. А заодно и половину небольшого 10 %-го налога со всего стратфордского прихода…

А 440 фунтов – это 44 «Гамлета», чтобы вы не забыли!

И вдвое больше заработанного им к тому моменту в качестве драматурга. Поэтому убеждайте нас в чем угодно, но очевиднее очевидного: в отличие от подавляющей части персонажей этой книги г-н Шекспир был человеком сугубо хватким и год от года лишь богател. Неопровержимым подтверждением чему является сохранившееся, слава богу, его предсмертное завещание. А это, между прочим, документ, каждый листок которого подписан лично Шекспиром. Хотя бы и дрожащей уже рукой…

И в отличие от госпожи Эйнштейн, госпожа Шекспир могла бы с гордостью сказать: «Мой муж гений, и он умеет всё – особенно зарабатывать деньги!».

Правда тут всплывает забавный конфуз: нет ни одной биографии Шекспира, составители которых не откликнулись бы издевкой на один из пунктов упомянутого завещания. А именно: «Сим завещаю своей жене вторую по качеству кровать со всеми принадлежностями (то есть драпировками, пологом, постельным бельем etc.)».

Исследователи же поосведомленней разъясняют, что «вторая кровать» досталась 60-летней (или что-то около того) Энн как СУПРУЖЕСКОЕ ложе. Чем Уильям подчеркнул вовсе не небрежение к половине, а, скорее, лишний раз напомнил об их привязанности друг к другу. Первые «по качеству» кровати, считавшиеся тогда предметами фамильной ценности и передававшиеся по наследству, во времена Шекспира обычно использовали как гостевые. И «наилучшая» из кроватей досталась в числе всей прочей движимости и недвижимости (включая театральные паи) старшему зятю Шекспира Джону Холлу и его жене Сьюзан. На попечении которых осталась и овдовевшая Энн. Которой треть всего наследства отошла автоматически – по закону, уточнения которого в тексте завещания не требовалось…

И только затем, чтобы продемонстрировать уровень благосостояния драматурга, воспроизведем кусок завещания, дающий наглядное представление о том, что именно из нажитого служением Мельпомене перешло той весной в руки старшей дочери и ее семьи. «Дом Нью-Плейс, в котором я обитаю, и два дома с хозяйственными пристройками или жилища с необходимыми принадлежностями на Хенли-стрит в пределах вышеупомянутого города Стратфорд; и все мои амбары, конюшни, фруктовые сады, палисадники, земли, строения и прочее имущество, подлежащее наследованию, находящееся в пределах городов, деревушек, поселков и местностей Стратфорда-на-Эйвоне, Старого Стратфорда, Бишоптона и Уэлкомба или в любом другом месте упомянутого графства Уорикшир; а также весь тот дом с постройками или помещениями, с необходимыми принадлежностями, где проживает Джон Робинсон и который расположен… в Блэкфрайарзе в Лондоне вблизи от Уордроба; и все прочие мои земли, жилища и имущество, подлежащие наследованию»… Четыре дома. Да с постройками! Так что не будем уж насчет «второй кровати»…

150 фунтов (чуть больше покупной цены Лондонского жилища) он завещал Джудит. Правда, под условие, что та откажется от одного из «земельных владений». Ей же причиталось и еще 150 – три года спустя, если доживет. Вернее, ей или ее наследникам, если сумеет таковыми обзавестись. Досталась младшей дочке также «большая чаша из позолоченного серебра».

20 фунтов, всю свою одежду и «право проживать в западном крыле дома на Хентли-Стрит за номинальную годовую плату в 12 пенсов» Шекспир завещал сестре Джоан. Трем ее сыновьям (имени младшего он так и не вспомнил) – по 5 фунтов. Всю посуду за исключением упомянутой чаши распорядился отдать восьмилетней внучке Элизабет Холл.

10 фунтов завещал беднякам Стратфорда. Что само по себе было нормой, но вот размер милостыни существенно превышал ожидания голодранцев (папаша Уильяма, к примеру, мужчина, как говорилось уже, преуспевающий – осчастливил сирых земляков впятеро меньшей суммой).

Просто наш покойный мог себе такое позволить.

И тут просто невозможно не завершить рассказа о финансовых успехах автора «Ромео и Джульетты» выводом, которого не спрятать за рассуждения о его нечеловеческом даре непревзойденного мастера драматической интриги и сценического слога: Вильям наш Шекспир в немалой степени процветал благодаря тому, что числился одним из первых «Слуг Его Величества».

Театров об ту пору в Англии хватало. Драматургов, между прочим, тоже. Но статус первого среди них наш герой обрел не столетия спустя, а непосредственно в пору творения, и не по воле благодарных потомков, а в точном соответствии с должностным положением штатного сочинителя ПЕРВОЙ труппы королевства. Прозванный современниками «королем-поэтом» и «ученейшим дураком» Яков I Стюарт не просто лично покровительствовал Шекспиру сотоварищи – он уравнял их в статусе со своими камердинерами. «Слуги Его Величества» пользовались приоритетным (читай исключительным) правом выступлений при дворе и соответствующим же уровнем оплаты.

«Эге! – возразят нам – Яков-то корону надел лишь в 1603-м, а Шекспир поднялся как раз в предыдущие девять лет!». Всё верно. Как верно и то, что до Якова «Слуги Его Величества» звались «Слугами лорда-камергера» – соответственно, лорда-камергера Ее Величества Елизаветы I, известного мецената сэра Генри Хендсона. А параллельно Уилл Шекспир водил тесную и – кто бы сомневался – не слишком бескорыстную дружбу с богатеньким графом Генрихом Ризли Саутгемптоном, которому благоразумно посвятил обе поэмы, с которых как поэт и начался. Не подумайте плохого, мы же не в упрек – мы всего лишь факт фиксируем. Ну, это как если бы чеховская «Чайка» была опубликована с посвящением какому-нибудь из великих князей или на худой конец генерал-губернатору…

Вот и выходит, что залогом прижизненного успеха драматурга Уильяма Шекспира, при всем нашем уважении к его вселенского размаха таланту, были задушевные отношения с вполне конкретным графом, симпатии со стороны упомянутого камергера и, наконец патронаж означенного короля. Поведенческая стратегия персонажа налицо, ее результат – в истории…

Ну, правда же: завидный взлёт.

Не окончивший университета, в отличие от именитых предшественников Марло и Грина (между прочим, нет достоверных сведений даже о получении Шекспиром среднего образования), он делал первые шаги в драматургии как доработчик их пьес. Во всяком случае великий – до Шекспира – и поносивший Шекспира до самой смерти (в числе прочего за его принадлежность к цеху актеров, что, сами понимаете, высокообразованному литератору совсем не личило) магистр искусств Роберт ГРИН открыто возмущался на сей счет: недоучка меня, Грина, правит!..

Любопытен и другой выпад мэтра в адрес «выскочки»: «В былые дни, когда актерам жилось на свете трудно, он носил за спиной свой узелок; теперь он владеет гардеробом стоимостью более двухсот фунтов и выглядит как состоятельный джентльмен». И даже если насчет гардероба в двести фунтов некоторое преувеличение, отчетливо слышны нотки зависти-ненависти к невежественному (с точки зрения Грина) конкуренту, сумевшему так скоро добиться столь головокружительного признания (и достатка!) исключительно за счет попадания в счастливый, а лучше сказать – четко выстроенный фавор.

К слову: именно упомянутый граф числится одним из наиболее вероятных адресатов первого цикла шекспировых сонетов, в которых иным бессовестными исследователями углядывается неприкрыто гомосексуальный подтекст… Не на чём не настаиваем и даже не акцентируем, но в подлиннике многие из этих обращений к другу звучат куда фривольней, нежели в переводах товарища Маршака…

Ну и последний штришок.

С драматургией Шекспир завязал – если хотите, считайте это совпадением – тютелька в тютельку вскоре после того, как в труппу были приглашены два новых, молодых и весьма остроумных автора-аристократа Флетчер с Бомонтом. Целый ряд современников счёл такую ротацию вполне оправданной, утверждая, что «Шекспир был скучен» по сравнению с ними. Время рассудило иначе, но ведь на то оно и время…

Надо полагать данной кадровой загогулины не произошло бы без санкции непосредственного куратора театра – короля. Исписавшегося, как, наверное, показалось эстетствующему монарху сочинителя элементарно ушли на пенсию. И успевший к тому времени порядочно обеспечить себя и потомков Шекспир тихо-мирно уехал на родину: варить эль на продажу и попивать его вечерами с соседями из любимой глиняной полупинтовой кружки…

А шибко грамотный Грин умер на постоялом дворе, не оставив ни гроша даже на собственные похороны…

Современник Шекспира Фрэнсис БЭКОН прославился как автор «Опытов» и опубликованной уже после его смерти «Новой Атлантиды» (в авторстве которой небезосновательно подозревают его тогдашнего помощника Роберта Гука). Но памятник из белого мрамора сэр Фрэнсис заработал не философскими сочинениями, а службой в должности сначала хранителя большой печати, а затем и верховного канцлера Англии при дворе Якова I (и хочется добавить – его серого кардинала герцога Бэкингема). Во время шотландских отлучек короля лорд-канцлер оставался практически на царствовании и к шестидесяти годам сколотил до того приличное состояние, что нарвался на парламентское обвинение во взяточничестве. Попытайтесь представить себе размах казнокрадства, который позволил себе помешанный на роскоши философ, если даже звавший его своим добрым приятелем Яков отчаялся дать делу законный ход.

И был суд. И лорда Бэкона погнали с должности, а заодно и из лордов. И, приговорив к 40 тысячам фунтов штрафа, заключили в Тауэр…

Правда, спустя пару дней монарх смилостивился, и олигарха выпустили. Потом и штраф отменили и даже дезавуировали давешний запрет на службу в госструктурах. Больше того – жертве инсинуаций вернули право являться ко двору и обещали место в следующей палате лордов. Но мы-то с вами прекрасно понимаем, чего стоят сказочные истории про злостно оболганных премьеров-бессребреников…

И разве не из чувства благодарности посвятил Бэкон свой «Новый Органон» заступнику-королю, который, оказывается, напоминал ему мудреца Соломона? Тронутый подношением Яков тут же назначил автору пенсию в 1200 фунтов, которая, правда, увеличила годовой доход привыкшего к излишествам мыслителя всего на десять процентов…

А вот еще пример монаршьей щедрости…

По факту Бородинской битвы КУТУЗОВ рапортовал государю: «Ваше императорское величество изволите согласиться, что после кровопролитнейшего и пятнадцать часов продолжавшегося сражения, наша и неприятельская армия не могли не расстроиться, и за потерею, сей день сделанною, позиция, прежде занимаемая, естественно стала обширнее и войскам несовместною, а потому, когда речь идет не о славе выигранных только баталий, но вся цель будучи устремлена на истребление французской армии, я взял намерение отступить шесть верст, что будет за Можайском».

Люди сведущие разъяснили государю, что эта ничья многих побед стоит, и отступившему главнокомандующему тут же была выписана премия в размере 100 тысяч рублей. Что в переводе на нынешние деньги равнялось бы двум приблизительно Нобелевским премиям (к слову: умирающему Багратиону было пожаловано пятьдесят тысяч). А после смерти Михаила Илларионовича царь не только сохранил за вдовой полководца его полное содержание, но и распорядился выдать на погашение долгов семьи покойного еще 300 тысяч…

Все расходы на погребение ЧАЙКОВСКОГО император Александр III повелел покрыть «из Собственных сумм Его Величества». Совсем как дедушка когда-то схоронил Пушкина. А Мусоргский, напомним, скончался на грязной койке в солдатской палате Николаевского госпиталя… Ценил, то есть, царь Петра Ильича, потому как не принятый шестым в «Могучую кучку» Петр Ильич… И тут, наверное, необходимо немного развить мысль.

Отношения Петра Ильича с членами Балакиревского кружка складывались сложно. Считается, что отношения эти были зеброобразны. Ряд музыкальных историков сообщает, что в отдельные периоды Чайковский был даже в известном смысле дружен с Балакиревым и Римским-Корсаковым. Однако внутри содружества места не имел никогда.