Текст книги "Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному"

Автор книги: Сергей Сеничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Но вот «Сирену» – тому были свидетели – Антон Палыч действительно написал в один присест и без единой помарки. Ни единой запятой не пропустив, между прочим.

Правда, в последние годы он стал относиться к себе всё требовательнее: держал рассказы по нескольку лет, правя и переписывая их, и даже несмотря на такую кропотливую работу, последние корректуры бывали испещрены пометками и вставками. Признавался: чтобы окончить произведение, он должен был писать его, не отрываясь: «Если я надолго оставлю рассказ, то уже не могу потом приняться за его окончание. Мне надо тогда начинать снова».

И при этом: «Садиться писать нужно только тогда, когда чувствуешь себя холодным как лед», – заявил он однажды все тому же Бунину. Очень, в общем, противоречивой личностью был. Как, впрочем, и все герои настоящей книги. «Иванова» сочинил в десять дней, на «Вишневый сад» ушло десять месяцев…

Великая литература, как ни крути, создается и великой натугой. Век ведь уже минул, а до сих пор востребованней Чехова-драматурга только драматург Шекспир…

«Урывками, со страдальческим лицом» и, в отличие от Антона Павловича, всегда ночью писал Глеб УСПЕНСКИЙ. При этом на столе у него всегда стоял крепчайший холодный чай или пиво…

По ночам – примерно с полуночи и часов до пяти-шести утра – попивая некрепкий и почти холодный же чай, который, правда, позже поменял на спиртное, писал ДОСТОЕВСКИЙ. При этом Федор Михайлович чаще всего творил из-под палки – в номер, к сроку, дотянув до последнего, под угрозой сорвать контракт, в невероятной спешке, в вечном страхе «испакостить вещь торопливостью».

Исключение составляют разве что «Бедные люди», которых он сочинял практически день и ночь и шлифовал потом долгие полтора года. В письме брату хвастался, что в очередной раз перебелил его наново, и от этого «роман только выиграл вдвое»… А каково бы вышло, кабы Федор Михайлович и впредь не слишком торопился и на то же «Преступление и наказание» времени не пожалел?..

ТУРГЕНЕВ же, напротив, почти всегда брался за перо под влиянием внутренней потребности – независимо от воли. Неделями гнал от себя это побуждение, но отделаться от него совсем Ивану Сергеевичу не удавалось. Образы и картины, порождаемые личными воспоминаниями, загоняли его в кабинет, к столу. Он запирался и часами вышагивал по комнате – «шагал и стонал там»…

Друзья БЕТХОВЕНА вспоминали, что во время работы оглохший композитор выл как зверь и метался по комнате, напоминая буйно помешанного. При этом большинство из них деликатно умалчивали о том, что вытье с метаниями были лишь частью процедуры погружения во вдохновение. Начиналось обычно с того, что Людвиг ван «в глубочайшем неглиже» (проще говоря, практически полуголый) становился к умывальнику и выливал НА РУКИ кувшин за кувшином, после чего и начиналось знаменитое вытье (именно вытье: петь Бетховен катастрофически не умел). Затем он с как будто остановившимся и пугавшим многих взглядом несся по залитому полу к столу, записывал что-то и тотчас же бросался назад, к умывальнику. В эти минуты (или часы) ему становилось не до присутствующих. Кроме того, Людвиг ван старался не бриться: был твердо убежден, что бритье препятствует творческому приходу. Нам это может казаться не чудачеством, но ему-то, помогало…

Другим – и свидетельств тому не перечесть – фирменным компонентом вдохновлявшей композитора атмосферы являлся царивший в кабинете раскардаш на уровне самого настоящего бардака. Или, как принято называть это, творческий беспорядок. Недопитые бутылки соседствовали с еще не откупоренными. Книги, ноты, какие-то финансовые бумаги – всё это было (так и просится в строку: мастерски) разбросано по углам, как правило, вперемешку с остатками остывшей, а то и вовсе – вчерашней пищи. Уточнять ли, что обстановка эта не являлась результатом природной неряшливости гения – она производилась тем изнуряющим стилем работы, когда мозг и вся нервная система творца содержались в непрекращающемся напряжении.

«Когда б вы знали, из какого сора» – это ведь Ахматова не придумала – всего лишь сформулировала…

Великий потоп…

Великий лондонский пожар 1666-го…

Великая американская депрессия 30-х прошлого столетия… Великая Отечественная… Аналогичным порядком великий немой – Чаплин, великий слепой – Гомер, великий глухой – Бетховен…

Родившийся за три года до его смерти СМЕТАНА тоже потерял слух. Летом 1874-го (ему исполнилось пятьдесят) начал испытывать постоянный шум в голове. Тот напоминал назойливое звучание расстроенных октав. Обратился к врачу. Назначенное лечение не дало улучшений – шум лишь усиливался. В сентябре он покинул пост главного дирижера родного «Временного театра», а в ночь с 19 на 20 октября того же года случилось непоправимое – композитор оглох.

Это было крушение всей жизни. Сметана с семьей переселился в лесную сторожку своего зятя-егеря близ деревеньки Ябкенице под Прагой. Там и провел последние десять лет. И, как пишут насобачившиеся превращать историю любой жизни в стандартную слезливую мелодраму биографы, «в абсолютной глухоте создавал лучшие свои произведения».

Ну – лучшие не лучшие, а творить он действительно не прекратил. Три с половиной оперы (включая недописанную «Виолу» по «Двенадцатой ночи» Шекспира), пара фортепианных циклов, два струнных квартета и много другой инструментальной и вокальной музыки было написано именно в той сторожке. И будущей весной друг и молодой коллега Вацлав Навотный почти насильно повез Сметану к европейским светилам по ушным заболеваниям. Маршрут был серьезным: Вюрцбург, Мюнхен, Вена. И оказалось, что слуховой аппарат в полном порядке. Доктора единодушно признали глухоту композитора болезнью нервного происхождения. Это был распространенный тогда и неизлечимый до открытия антибиотиков нейросифилис. Со всеми вытекающими. Но приговоренный Сметана, повторим, продолжал писать. Правда, общее состояние к 1881-му ухудшилось настолько, что работать он мог теперь очень не подолгу (проклятый As-dur ный – ля-бемоль-мажорный по-нашему – секстаккорд 4-й октавы визжал в голове всё чаще и громче). Бедняга зарывался в подушки и лежал так – час, два… Потом бросался вон из дому в надежде, что на свежем воздухе всё пройдет скорее. Но – о ужас: возвратившись, он обнаруживал, что не помнит ничего из начатого непосредственно перед приступом. Композитор глядел на свои нотные строчки, не узнавая их… Так рождалась последняя из завершенных им опер – «Чёртова стена»…

Несмотря на муки, глухой – физически ли, неврастенически, какая разница? – Сметана находит в себе силы в последний раз встать за дирижерский пульт. Маэстро был уверен, что музыканты не подведут, а имя его привлечет много слушателей (это был благотворительный концерт в пользу восстановления сгоревшего Национального театра).

После сокрушительного провала оперы он совсем сдал. Участились галлюцинации, давешние чудовища стали являться чаще прежнего – мимо окна шастали и кивали да подмигивали ему люди, которых остальные почему-то не замечали. Постепенно он начал привыкать к их присутствию. Вскоре врачи категорически запретили Сметане писать. Более того: запретили даже знакомиться с чужими сочинениями, читать книги и периодику. Грозили полной потерей рассудка.

Отчаявшийся, он уже прекрасно понимал, о чем идет речь. Он и сам давно чувствовал: разум изменяет. И? – И тайком от близких всё-таки вытаскивал из тайника нотную тетрадь и писал! Буквально по нескольку тактов в день. Чтобы понятней: это примерно то же самое, как если бы поэт ежедневно вписывал в новый стих по две-три буквы.

Это был совершенно безумный, но всё же подвиг настоящего художника. И у подвига этого есть название – симфоническая поэма «Пражский карнавал», украсившая золотой фонд чешской, да и, пожалуй, мировой музыки…

В 1735 году Петербургской Академии потребовалось срочно выполнить весьма сложную работу по расчету траектории одной кометы. Академики посовещались и заключили: несколько месяцев пахоты, не меньше. И тут амбициозный 28-летний Леонард ЭЙЛЕР заявил, что справится с заданием в три дня. Уперся и представил результаты к оговоренному сроку. Правда, вследствие необыкновенного перенапряга бедняга слег с нервною горячкой, из-за которой вскоре лишился правого глаза.

Тридцать лет спустя он ослеп полностью и впредь мог лишь диктовать да чертить мелом на черной доске. Но именно в эти оставшиеся четырнадцать лет «знаменитейший и остроумнейший математик» надиктовал около 400 статей, едва ли не каждая из которых стала бесценным кирпичиком в фундаменте… господи! не вынуждайте на окончание этой пафосной банальности: это же Эйлер – идейный вдохновитель ВСЕЙ (ну, почти всей) математики двух последующих столетий…

В одном из параграфов «Дневника» ФАРАДЕЯ (а их там 16041) читаем: «В прошлую субботу у меня случился ЕЩЕ ОДИН (выделения наши – С.С.) взрыв, который ОПЯТЬ поранил мне глаза. Одна из трубок разлетелась вдребезги с такой силой, что осколком пробило оконное стекло, точно ружейной пулей. Мне теперь лучше, и я надеюсь, что через несколько дней буду видеть так же хорошо, как и раньше. Но в первое мгновение после взрыва глаза мои были прямо-таки набиты кусочками стекла. ИЗ НИХ ВЫНУЛИ ТРИНАДЦАТЬ ОСКОЛКОВ…»…

В те дни ему было сорок…

И в продолжение темы – «слепой музыкант».

То есть, музыкантша… КАЛЛАС была близорука как крот. С семи лет носила очки (потом старательно скрывала это). Естественно, Мария не видела дирижерской палочки. Выкрутилась гениально: научила и приучила себя запоминать КАЖДУЮ ноту КАЖДОЙ партитуры. Благодаря чему неожиданно обрела свободу, которой обычно лишены артисты с благополучным зрением, и двигалась по сцене и исполняла роли куда легче, чем если бы, как все остальные, ориентировалась на махи маэстро…

Полуслепой – а он был жутко близорук – ШУБЕРТ вообще спал в очках. Чтобы, проснувшись, не метаться в поисках карандаша и бумаги. Возможно, и не всю жизнь, но факт зафиксированный и не раз подтвержденный.

Сочиняя, он забывал обо всём на свете: о еде, об одежде, даже о мытье. Впрочем, нет – имелось и исключение: во время работы (особенно во время работы) ему требовался изрядный запас табаку – тот еще был куряка.

Свою непохожую ни на что вокруг музыку он писал всегда и везде. В тюрьме-конквите – интернате для воспитанников капеллы, где учился подростком – посреди царящего вокруг шума и гама этот малообщительный паренек отрешенно склонялся над книгами, покусывал перо и барабанил по столешнице своими слишком короткими для пианиста пальцами. И позже, заняв место 6-го помощника учителя в школе отца, он сочинял непосредственно на уроках – забыв об арифметике, которую должен был вдалбливать мальчишкам, шевелил своими толстыми губищами и черкал, и черкал что-то в тетради… Недоросли старались не мешать. Из практичного желания и дальше валять дурака на уроках придурковатого, едва старше них, педагога… Даже в трактирах, куда с некоторых пор он стал наведываться всё чаще – в этом чаду и развеселом угаре, под звон бокалов и грохот кружек – Шуберт писал. Как утверждают, споро, уверенно и почти без помарок.

Песни преследовали его. «Он насвистывал их дома, на улице, по пути на службу. Они снились ему по ночам. Он напевал их утром, вставая с постели»…

Навещая своего «кургузого Франца», друзья нередко заставали его лежащим в постели. С кипами исписанной бумаги поверх одеяла – он редко пользовался инструментом: говорил, что тот лишь отвлекает… К тому же, первый собственный рояль он приобрел лишь за полгода до смерти – на выручку от первого же и последнего прижизненного концерта, устроенного друзьями, понявшими, что их Шуберту осталось уже совсем немного…

Известно, что и РАХМАНИНОВ, сочиняя, практически никогда не подходил к инструменту. Инструмент Сергею Васильевичу был не нужен – музыка беспрестанно звучала у него в голове до мига, пока не переносилась на бумагу. Во всяком случае, сам он утверждал: «Если я играю, я не могу сочинять, если я сочиняю, я не могу играть». Заметьте: играть не НЕТ НЕОБХОДИМОСТИ – «не могу»…

Европейски известный химик-экспериментатор (и теоретик: свыше 40 научных трудов) академик БОРОДИН прославился все-таки как композитор. Сам превосходно владея фортепиано, флейтой и виолончелью, он и в жены выбрал музыкантшу – молоденькую московскую пианистку Екатерину Протопопову. То есть, личностями супруги были, как говорится, творческими. К тому же бездетными. Вследствие чего и до печального гостеприимными…

Вот как описывает Римский-Корсаков атмосферу дома Бородиных: «Вся жизнь их была полна беспорядка. Время обеда и других трапез было весьма неопределенным. Не считая воспитанниц, которые в доме не переводились, квартира их часто служила пристанищем и местом ночлега для разных родственников, бедных или приезжих, которые заболевали в ней и даже сходили с ума, и Бородин возился с ними, лечил, отвозил в больницы, навещал… В четырех комнатах часто ночевало по несколько посторонних лиц, так что спали на диванах и на полу. Частенько оказывалось так, что играть на фортепиано было нельзя, потому что в соседней комнате кто-то спит».

Надо понимать, что такой беспорядок не мог не накладывать на научную, а тем более композиторскую деятельность Александра Порфирьевича разумеющегося негатива. О размеренной плодотворной работе, во всяком случае, и думать было нечего. Сочинять приходилось не просто «в свободное от работы время», но еще и урывками. И немудрено, что на создание «Князя Игоря» у композитора ушли долгих восемнадцать лет. Да и тех не хватило…

А вот собственноручное свидетельство гениального многостаночника, раскрывающее секрет отыскания времени на то, что сегодня назвали бы заморским словом хобби:

«Когда я болен настолько, что сижу дома, ничего «дельного» делать не могу, голова трещит, глаза слезятся, через каждые две минуты приходится лазить в карман за платком, – я сочиняю музыку. Нынче я два раза в году был болен подобным образом, и оба раза болезнь разрешалась появлением новых кирпичиков для здания будущей оперы».

Несварения желудка, ангины да насморки и впрямь время от времени удерживали композитора дома и давали возможность поработать. И уж тогда он по десяти и более часов не вставал из-за инструмента, забывая про обед, сон, про прием лекарств. При этом, свидетельствует Нина Берберова, музыку доктор медицины и профессор Бородин писал «карандашом на чем попало», покрывал рукописи яичным белком (чтоб графит не осыпался – химик же!) и развешивал на веревках – совсем как белье для просушки…

Вообще, физическое нездоровье выступало заметным катализатором творческой активности многих наших героев. Удивляясь «нервическому состоянию», какого не испытывал с ранней молодости, ДАРГОМЫЖСКИЙ восторгался: «Сидя за фортепиано, больной и сгорбленный, я в 5 дней подвинул своего «Каменного Гостя», как бы здоровый и в 2 месяца не подвинул»…

«Я рисую! С четверга рисую по 8–10 часов ежедневно. Ничего не получается, но это не важно. Рисую сонату…» – читаем мы в одном из писем ЧЮРЛЁНИСА. Мастерской художнику служила крохотная комнатенка в доме родителей. Приносимую еду он просил оставлять на подоконнике…

Потом он подвинулся умом. Но рисования не оставил. В Петербурге – полуголодный и одинокий – сочинял свои гравюры и пастели в убогой темной клетушке – под вонь с кухни и истошный рёв соседских детей из-за стены. За отсутствием мольберта крепил бумагу кнопками прямо на стену. Денег не хватало не только на еду, но и на краски, и он жадно подбирал с пола крошечные крупицы тамперы…

Вызванная доброхотами супруга увезла его домой, в Друскиненкай. Оттуда художник попал прямиком под Варшаву – в больницу для душевнобольных. Врачи категорически запретили ему заниматься музыкой и рисовать. В отчаянии он ушел в больничной одежде в ночной зимний лес… В результате воспаление легких и кровоизлияние в мозг.

«Никто из художников не передавал с таким мастерством ночь и звездное небо, как это сделал Чюрленис», – писал Паустовский о его цикле фантазий «Знаки Зодиака»…

Первый энциклопедист ДИДРО за сочинительством ничем не отличался от буйно помешанного. Размахивая руками, он носился из комнаты в комнату и орал на весь дом. Особая роль в ритуале взвинчивания себя отводилась философом любимому парику: Дидро срывал его с головы, швырял вверх, топтал ногами и опять подбрасывал. Специалисты объясняют такое поведение исключительно гипоманиакальностью (во всех их списках Дидро проходит как КРАЙНЕ бионегативная и ЖУТКО моторная личность). У первого же просветителя века просвещения было тому иное объяснение: «Природа не создала более чувствительной души, чем моя». Что, впрочем, не слишком противоречит версии специалистов…

Заодно уж и о его коллегах по «Энциклопедии»…

РУССО поход за славой начал с попытки «революции в музыке»: предлагал отказаться от пяти линеек и нот, заменив всё обычными цифрами (и скажите, что не провидец!).

Музыке он «незаметно выучился, преподавая ее». Не правда ли, уже гениально: выучился – преподавая? И, выучась этаким занятным способом, умудрился снискать среди современников славу автор многочисленных романсов, дуэтов и даже хоров (мечтал блеснуть в Парижской опере).

Тут, правда, неувязочка: судить об состоятельности его произведений представляется затруднительным – однажды в пылу самокритики Жан Жак беспощадно уничтожил все следы своего композиторского прошлого, оставив нетронутой лишь одну из опер – «Деревенского колдуна». «Колдун», судя по всему, был и вправду хорош. По крайней мере, Дидро уверял, что за «Колдуна» Руссо можно простить всё что угодно (а уж ему-то было что прощать!). Известно же, что мотивчики из этой оперы-пасторали с удовольствием насвистывал сам Людовик. Пятнадцатый – Возлюбленный, ну, тот, после которого «хоть потоп», который прославился армией любовниц, включая присной памяти маркизу Помпадур…

О квалификации Жан Жака в качестве учителя музыки сказать не можем ничего, а вот что жены своей грамоте он так и не обучил – факт. И счету до ста не научил. И даже определять время по часам. Умственные, мягко говоря, способности Терезы граничили с убожеством. Зато этой бывшей белошвейке и служанке хватило ума посадить на супругову шею изрядно попортивших зятю кровь брата-вора и мамашу. Теща оказалась редкостной сплетницей, к тому же без конца конфузила Руссо вымогательством денег и подарков у его друзей.

В остальном брак философа считается удачным. Он прожил с Терезой до самой смерти – долгие 34 года. Она родила ему пятерых детей. Злые языки поговаривали, что родила она их мужу вовсе не от него, да и лишь затем чтобы похоронить слухи о мужниной импотенции. Так уж это или нет, но всех пятерых Руссо самолично сдал в сиротский приют. Объяснив тем, что не хочет, чтобы из них выросли «авантюристы и ловцы счастья». По другой версии, никаких детей у них с Терезой вообще не было. А что написал он об этом в «Исповеди» – так ведь некоторые очень всерьез склонны считать ее как образчик ложного эксгибиционизма. Зато эксгибиционистом в буквальном, изначальном смысле этого слова Руссо был еще тем. Но об этом, как водится, будет рассказано к месту…

Вообще, этот наш герой вошел в историю как едва ли не самый рефлексирующий из гениев. Впечатление такое, что ничем иным он всерьез и не занимался. Например, последние две его книги так и назывались: «Диалоги: Руссо судит Жан Жака» да «Прогулки одинокого мечтателя». Известно, что последние месяцы жизни мечтатель провел в предместье Парижа, коротая время в беседах с земледельцами (просветитель же) и играх с чужой детворой. За день до смерти его будто бы видели собирающим травы – полжизни мучился мочевым пузырем, лечился в числе прочего и отварами собственного приготовления.

Ну и возвращаясь к заданной теме: «Мне никогда ничего, – читаем мы у самого Руссо, – не удавалось создать, сидя за моим письменным столом с пером в руке над листком бумаги. Только во время прогулок среди полей. Скал и лесов. Только ночью, лежа в постели. Не в состоянии заснуть, я как бы пишу у себя в мозгу». Это из той самой «Исповеди». Но в это как-то хочется и, главное, получается верить…

Одиннадцать месяцев отсидел в Бастилии (он сидел там дважды) ядовитейший человек своей эпохи Франсуа Мари АРУЭ, а по выходу из застенка уже ВОЛЬТЕР. Он угодил в камеру за один из едких стишков, с которых и начинал свою литературную деятельность. Памфлет клеймил позором регентствовавшего тогда во Франции герцога Орлеанского и написан был, скорее всего, вовсе не Вольтером, но к тому времени он уже капитально достал своими нападками совсем неплохо относившегося к нему регента. И прекрасным майским утречком 1717-го Франсуа посадили. И там, в Бастилии, он окончательно отделал своего «Эдипа», за которого и был назван преемником Расина с Корнелем. Поскольку же бумаги узникам не полагалось, писал он карандашиком меж строчек книги, которую якобы читал…

Вообще, история арестантских ухищрений насчет творения там, где нельзя, весьма благодатна и изобильна.

Зощенко увековечил ЛЕНИНА, писавшего за решеткой молоком, макая перо в чернильницу из хлебного мякиша.

Посаженный под замок за стихи на смерть Пушкина ЛЕРМОНТОВ «велел завертывать хлеб в серую бумагу, и на этих клочках, с помощью вина, печной сажи и спички написал несколько пьес, а именно: „Когда волнуется желтеющая нива…“, „Я, матерь божия, ныне с молитвою…“, „Кто б ни был ты, печальный мой сосед…“ и переделал старую пьесу „Отворите мне темницу…“, прибавив к ней последнюю строфу: „Но окно тюрьмы высоко…“»

А ЧЕЛЛИНИ клялся, что свою первую и единственную поэму зафиксировал щепочкой, выломанной из дверного косяка. Чернила великий ювелир изготовил из толченого кирпича…

Именно в Бастилии, задумал и начал Вольтер «Генриаду». Там же великому безбожнику приснилась и первая ее часть. Но странное дело: она приснилась ему совсем «не в том виде, в каком он писал ее». Позже Вольтер уверял, что говорил во сне такие вещи, которые едва ли сказал бы наяву. Его мысль работала на всю катушку, и «идеи слагались остроумно, а иногда даже гениально»…

Никогда не сомневался в силе пророческих снов и КАРДАНО. Профессиональный толкователь, он не просто доверял снам – в самых переломных случаях жизни он пользовался ими как руководством к действию. Так, во сне ученому была указана его будущая жена. Способность к половым отправлениям он также получил во сне – на 35 году жизни (до этого считался импотентом). Сны служили ему окончательным советчиком при постановке диагнозов. Сны подвигли его на сочинения «О разнообразии вещей» и «О лихорадках». А якобы однажды он услыхал во сне «прелестнейшую музыку», проснулся, и совершенно ясно осознал, почему одни лихорадки имеют смертельный исход, а другие нет. Вам-то хиханьки, а наш герой над разрешением этого пустякового, казалось бы, вопроса бился долгих 25 лет.

Во сне же к нему явилась потребность написать книгу рецептов, а чуть позже и словарь собственно снов – прообраз нынешних бессчетных пособий по толкованию видений…

И тут самое время вспомнить, что в судьбы отдельных героев сон действительно вторгался как умножитель дарованных им и без того не средненьких способностей.