Текст книги "Разнотравье: повести"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц)
8
Дождь прекратился. Подошли подводы. Целый день Наташа работала на комбайне, и поговорить с ней насчет частушек, а тем более записать их, я не мог. Вечером я отправился в Поддубки, надеясь застать Наташу дома. Надо было торопиться, потому что она должна уходить на комсомольское собрание.
Я почти дошел до Наташиного дома с нарядными, выкрашенными в зеленый цвет наличниками, как меня остановила старушка, одетая в дырявое пальто и рваные башмаки.
– Ты, сынок, из области? – спросила она, тронув меня за локоть. – Хоть бы ты припугнул наших хозяев. Топить печку вовсе нечем, сучки на дороге сбираю… – Подбородок ее задрожал, и она беззвучно заплакала. – Хоть бы они мне дровец привезли… Одна осталась. Братья бросили, сынов нету, а работать через силу не могу…
Я посоветовал ей обратиться к бригадиру или председателю колхоза.
– Да чего мне к ним ходить? Все одно без толку. Только и слава, что председатель, а никакой в нем заботы о людях нет. Ты бы его припугнул, сынок.
Я, как мог, объяснил старушке, что я землеустроитель. Она перестала плакать и спросила:
– Так, значит, из колхоза в колхоз и ездишь?
– Так и езжу.
– И зимой тоже ездишь?
– И зимой. Поживу дома дня три и снова еду…
Старушка жалостливо посмотрела на меня и спросила:
– Это что же у тебя, принудиловка, что ли?
– Нет, обыкновенная работа.
– Обыкновенная?.. – недоверчиво протянула она. – Может, ты деньги растратил, или что?
Я сказал, что люблю свое дело и учился ему пять лет. Старушка опасливо оглядела меня с ног до головы и отошла, видно решив, что у меня, как говорят, «не все дома», а я снова зашагал к Наташе. На мой стук не ответили. Ни в сенях, ни в комнатах никого не было. Наверное, Наташа уже убежала на собрание, пока я разговаривал со старушкой. Я уже решил уходить, но заметил на столе, под кружкой, лоскуток бумаги. Округлым, ясным почерком на нем было написано: «Дочка! Пошел на скотный двор. Сделал все, как велела. Картошку поставил в печь, щи – тоже, молоко вынес в сени. Забеги за матерью к Дементьевым. Хватит ей там шуметь».
«Значит, она еще не приходила. Надо подождать», – решил я и сел.
Я и прежде бывал в этой комнате, но теперь не узнавал ее: комната выглядела по-новому. Раньше у крайнего окна находился столик, на котором лежали игрушки младшего наташиного братишки Андрейки: заводной мотоцикл, деревянный грузовик и мельница из консервных банок. Теперь не было ни столика, ни игрушек. Раньше у двери, возле перегородки, стоял комод, а теперь только ровный прямоугольник невыцветших обоев обозначал его место. Большой стол, застланный новой голубой скатертью, поделенной складками на ровные квадраты, был переставлен на середину, а окна затянуты чистой марлей. Белоснежные взбитые подушки лежали на кровати, едва касаясь ее, словно надутые воздухом. В комнате хорошо пахло свежими березовыми вениками.
Заглянув за перегородку, я увидел там и комод, и столик с игрушками, приставленные почти вплотную к хозяйской постели. Там же помещалась и этажерка Федора Игнатьевича с томиками сочинений Сталина и с книжками по животноводству.
Пока я осматривался, стараясь сообразить, зачем сделана эта перестановка, появилась мать Наташи, женщина лет тридцати пяти, статная и худущая, похожая на физкультурницу. Она была в комбинезоне, в юбке, надетой поверх него, и в косынке из того же самого материала, что и Наташино платье.
Она сняла у порога сапоги, надела мягкие туфли и только после этого вошла в комнату.
– Они из рукомойника не умываются, – услышал я ее голос, доносящийся из кухни.
– Кто?
– А чехословацкие люди. Семен рассказывал, они из тазов умываются.
Она внесла в комнату большой эмалированный таз и поставила его в углу на табуретке.
– Что же, они у вас ночевать будут? – спросил я.
– Не знаю. Это я так. На всякий случай. Ну, как, по-вашему, по-городскому, хорошо? – спросила она, оглядывая комнату.
– Хорошо, – искренне ответил я, заметив, что она в эту минуту удивительно похожа на Наташу. – А где Андрейка?
– На два дня к бабушке снесла, чтобы не мешал. Надоел. Хорошо, значит? Ну вот. Дементьевы, вон, всю квартиру на дыбы подняли. Моют все да скребут. А у них, как два часа ночи, так ребенок просыпается и давай орать… Или Бунаев. Сегодня с культивации иду, вижу – едет из города, цветы везет. «Куда, спрашиваю, дедушка, цветы?» – «В школу», – говорит. Хитрый. Знаю я, в какую это школу. А у него прямо под окнами циркулярная пила визжит. До двенадцати ночи работает…
Она прервала фразу, увидев записку мужа, прочла ее и улыбнулась:
– Ну зачем же ты щи в печь поставил? Эх ты, дитя малое. Щи на холод надо, – проговорила она так, словно Федор Игнатьевич был рядом.
Потом вынесла чугун в сени, вернулась обратно и продолжала:
– Сегодня у нас все бабы переругались, прямо смешно… Три чеха приедут, а всем охота, чтобы у них гости ночевали. А они и ночевать, наверное, не станут. Приедут, посмотрят и уедут. А наши бабы все равно ругаются. Говорят, завтра сам Василий Степанович будет ходить и смотреть, у кого лучше. И мой с ним будет ходить. А разве мужики поймут, где лучше? Например, у Иванищева, ничего не скажешь, хорошо дома, чисто, просторно, а разве можно к ним гостей пустить? Он как заснет, так и начинает сам с собой говорить, полные речи произносит. Или к Дементьевым. Разве Ленка такие щи сготовит, как я сготовлю? Федя, вытирай ноги, – предупредила она, увидев мужа.
Федор Игнатьевич стоял у двери, не решаясь переступить порог. За его спиной я увидел ту самую старушку, которая останавливала меня на улице.
– Ну, и нагнала страху, – заговорил Федор Игнатьевич, – в собственную избу войти робею.
Он прошел на цыпочках, шаркая по стене рукавом гимнастерки, сел к столу, и я почувствовал исходивший от него острый запах йодоформа.
– Химия отелилась, – устало сказал он.
– Бычок или телка? – спросила жена.
– Телка. С пятном на носу. Вся в отца… Иди, садись, Мария Евсеевна, – обратился он к старушке. – Что тебе?
– Известно что, Федор Игнатьевич. Сказали бы хоть вы председателю, чтобы корову обратно в стадо взяли. Ведь одна я. Братья бросили, сынов нету.
И она опять беззвучно заплакала.
– А сколько ты трудодней наработала? – спросил Федор Игнатьевич.
– Да сколько мне наработать? Больная я, батюшка…
– А на своем огороде работаешь?
– Через силу, батюшка. Кабы на огороде не работала, так и вовсе ноги бы протянула.
– Так. А чья корова? – Федор Игнатьевич быстро взглянул на старушку и медленно стал поглаживать мягкими ладонями неподатливые складки скатерти.
– Чья корова? Моя, батюшка, моя.
– А не брата, который в город уехал?
Старушка испуганно посмотрела на Федора Игнатьевича.
– Нет, не братова корова, батюшка, ей-богу, не братова.
Федор Игнатьевич молчал, поглаживая рукой скатерть.
– Моя корова, убей меня гром, моя…
– Дочка, зажги свет, – сказал Федор Игнатьевич.
За перегородкой кто-то зашевелился, тупо защелкали кнопки платья, и вскоре вышла Наташа. Со сна она была теплая и розовая, и пуговица отпечаталась на ее пухленькой смуглой щеке.
– Ой, таз! – удивилась она. – Мама, можно я умоюсь в тазу?
– Умывайся, – сказала мать из кухни.
– Так и что же, что корова братова, – неожиданно сказала старушка. – Брат в город уехал и мне ее бросил… Кормить-то ее надо? Куда я ее дену?
– Сдай в колхоз, – посоветовал Федор Игнатьевич.
Старушка как-то недоверчиво засмеялась, видимо, не понимая, шутит ли заведующий животноводством или говорит всерьез.
– Скажи, батюшка, председателю, скажи…
– Что же я ему скажу, Мария Евсеевна? Есть положение, что за пастьбу единоличных коров надо вносить в кассу колхоза пятьсот рублей.
– Опомнись, батюшка! Где я возьму пятьсот-то рублей!
– Брата корова, пусть он и вносит. Так ему и скажи.
– Скажу, скажу, батюшка. Так и скажу. – Старушка помялась, утерла глаза и губы концом косынки и нерешительно проговорила: – А пускай пока она в стадо ходит…
– Нет, так нельзя. Пусть он или деньги платит, или тебе корову передаст. Принеси бумагу, что корова твоя, а тогда и веди ее в колхозное стадо.
– Бумагу, значит, надо? – насторожилась старушка.
– Да, бумагу.
– Ну, бумагу-то мы сделаем. Вот спасибо, что выручил… Вот спасибо, батюшка.
Раздался грохот. Наташа уронила на пол кувшин.
– Тяжело, дочка? – спросил отец, не поворачивая головы.
– Пальцы у ней не держат, – сказала мать из кухни. – Умаялась.
– Ничего, сейчас отойдут, – отозвалась Наташа. – Мы сегодня сто восемьдесят три процента дали. Правда, папа, сто восемьдесят три! Гриша считал.
– За какое время?
– За двенадцать часов. Да еще стояли час из-за дождя. А сто восемьдесят три процента нормы сделали. Завтра, Гриша сказал, еще больше накосим.
– Смотри-ка, какие вы горячие! – заметил Федор Игнатьевич, все так же разглаживая скатерть мягкими руками. – Ну, все, Мария Евсеевна, все.
Казалось, ему стыдно за старушку.
– Все, все, батюшка… И в сельсовет ходила и в район, ничего и слушать не хотят. Один ты, ровно отец родной…
Умывшись, Наташа подошла к столу и села, подперев кулаком щеку. Старушка поднялась со стула, но не уходила. Наташа жалостливо смотрела на нее.
– Теперь куда пойдешь? – спросил Наташу отец.
– На комсомольское.
– Опять всю ночь заседать?
– Часов до двенадцати.
– А нельзя мне дровишек немного, батюшка? – заговорила старушка и снова собралась плакать.
– Насчет дров – к председателю, – сказал Федор Игнатьевич и нетерпеливо встал.
– Жалко? – спросил он Наташу, когда старушка ушла. – Вижу, что жалко. А ты ее брата знаешь? Кузнецом в Синегорье работал, Иван Евсеевич. До объединения, при бывшем председателе, этому кузнецу неплохо жилось. Каждый день на колхозных лошадках на базар ездил. А вот как объединились, не пришлись ему по душе колхозные порядки – ушел Иван Евсеевич из колхоза. Работает в городе, а по-прежнему живет в Синегорье в своей избе, и огород разводит на нашей земле, и корову гоняет на колхозный выгон, и дровец ему больше, чем другим, надо, – на базаре продавать. Ты вот работаешь двенадцать часов, а он оставил старуху колхозницей, чтобы ее руками твое добро тянуть… Тебе ее жалко, а у меня внутри все кипит… – Федор Игнатьевич зашагал из угла в угол, не замечая, что сапоги его оставляют на чисто вымытом полу следы извести. – Ничего. Разберемся как-нибудь что к чему. Коммунистов у нас теперь семнадцать человек. И вас, комсомольцев, тоже порядочно. Только поменьше бы вам заседать надо… Вот вы на комсомольском собрании обсуждали, как чехов принять, а толку нет. Что у вас получилось с организацией ночлега? Надо было назначить три дома – и все. А то теперь все словно к Октябрьским праздникам готовятся. Кому поручена организация ночлега?
– Любе и… – Наташа опустила глаза, – и мне…
– То-то, что и тебе. Сейчас шел со скотного двора, а про тебя частушку поют – про твою оперативность. Увидели меня и поют.
– Да ну их, – сказала Наташа, смутившись. – Они ведь про всех сочиняют. Не только про меня. И про землеустроителя пели, бессовестные. Я думаю, надо поставить вопрос, чтобы прекратить это. На то стенгазета есть.
Я слушал, совершенно сбитый с толку.
– Ты что же, дочка, – улыбнулся Федор Игнатьевич, – хочешь критику только в стенгазету загнать? Чтобы висела эта критика где-нибудь в темном углу да помалкивала? Нет, дочка, критика у нас горластая, ничего тебе с ней не поделать…
– Федор Игнатьевич, – проговорил я почти с мольбой в голосе, – скажите хоть вы мне, пожалуйста, кто у вас сочиняет частушки?
– Как – кто? – удивился он – Да наши, поддубенские.
9
В тот день, когда должны были приехать чехословацкие гости, работа в колхозе шла спокойным, привычным порядком.
Как только вдоль дороги скользнули первые лучи солнца, на пастьбу повели коров. Коровы шли, забредая во все проулки, и долго после них стоял розовый, пыльный туман. Потом неведомо откуда, словно рождаясь в студеном утреннем воздухе, на дорогу стали слетаться воробьи. С ночного вернулись лошади, мокрые от росы, с блестящими в солнечных лучах медными крупами. Из МТС по радио передали в тракторную бригаду, что можно приезжать за дизельным топливом. Люба записала в своей тетрадке, что художник из города вчера вечером съел один ужин. Я собирался на поезд, с трудом пытаясь запереть свой портфель, набитый бумагами и бельем.
Только в Синегорье, в маленьком кабинете Василия Степановича собралось необычно много народу. Здесь были и Феня, и свежевыбритый Семен, и Федор Игнатьевич, и жена председателя – Катерина Петровна, в белой, только что выглаженной косынке, и мальчик в пионерском галстуке, с мокрыми приглаженными волосами, и эмтээсовский агроном. Прижав колено к колену, на диване тесно сидели бригадиры.
Семен читал речь, которую должен был произнести вечером. Читал он внушительно, перелистывая страницы, но Василий Степанович, не дослушав, попросил начать сначала. Излишняя выразительность оратора мешала ему ловить смысл. Семен обиделся и начал читать значительно хуже. На этот раз ему никто не мешал. Только перед самым концом моя вчерашняя знакомая, старушка, приоткрыла дверь в кабинет и заглянула в щелку.
Распорядок встречи гостей был точно определен.
Секретарь райкома Данила Иванович позвонит, когда гости выедут из города. В колхозе их встретит делегация в составе председателя колхоза, Семена, Федора Игнатьевича, Героя Социалистического Труда Лены Дементьевой и мальчика с мокрыми волосами. После завтрака гостей пригласят осматривать хозяйство, причем объяснения будет давать Семен, один из самых крепких бригадиров, немного знающий к тому же чешский язык. У него уже была приготовлена записная книжка со всеми справочными материалами, касающимися развития и истории колхоза. Вечером в синегорском саду состоится ужин, рассчитанный человек на двести, и там же выступит колхозная самодеятельность. В саду же расставлялись столы, развешивались на яблонях электрические лампочки, в клубе проверялась радиола, приезжий художник заканчивал раскрашивать плакаты на русском и чешском языках, и Люба целый час уговаривала скупую свою подругу, чтобы та дала под любой залог пластинку «Снова замерло все до рассвета». Кроме Любы, подготовкой ужина занималась Феня, и ее лицо, раскрасневшееся от огня печи, куриный пух, налипший на подол ее платья, пальцы, измазанные краской, показывали, что дело идет и у нее полным ходом.
На ночь гостям был приготовлен ночлег: двум человекам в Поддубках, у Гусевых и у Дементьевых, и одному, чтобы не обидно было синегорцам, у отца Гриши, в Синегорье.
Как это часто бывает, долго обсуждали, что делать с водкой: подавать ли ее за ужином или не подавать, и если подавать, то сколько. Пока обсуждался этот с виду несложный вопрос, на лицах у всех было печальное выражение. Наконец решили водку к столу не подавать, но на всякий случай держать в запасе.
В общем подготовка к встрече проходила нормально. Только мелкий дождичек, заладивший с утра, так и не переставал, несмотря на то что барометр Василия Степановича настойчиво показывал «ясно». Вскоре позвонил Данила Иванович и сообщил, что гости выезжают минут через пятнадцать.
Василий Степанович подозвал мальчика с мокрыми волосами и стал растолковывать ему, чтобы он сейчас же бежал на дорогу сторожить «Победу» Данилы Ивановича. Мальчик бросился было к двери, но Катерина Петровна остановила его и сказала, чтобы он на дорогу не выбегал, что с дороги ничего не видно, а чтобы бежал к крайней избе да встал бы не с той стороны, где палисадник, а на горушке, возле огорода.
Наконец мальчик убежал, а Василий Степанович положил на стол часы и затеял спор с эмтээсовским агрономом. Агроном вежливо требовал, чтобы с завтрашнего утра колхоз начал вывозить солому, потому что она мешает пахать под зябь поперек прошлогоднего пласта. Эта работа предусмотрена договором, а договор подписывал председатель колхоза, так вот, будьте любезны… Василий Степанович говорил, что у него не кавалерийский полк и тягла не хватает, а Федор Игнатьевич добавил, что лошади и так больше месяца работали без выходных дней, чем очень рассмешил агронома. Федор Игнатьевич хотел добавить еще что-то, но его вызвали на скотный двор, и как только он ушел, в кабинете появилась старушка и стала просить, чтобы ей завезли дровец. Василий Степанович объяснил ей, что дрова ей завезены так же, как и другим, – сколько положено, что у него не кавалерийский полк, чтобы отрывать тягло в такое время на посторонние работы.
Насчет уборки соломы с агрономом вскоре договорились, а потом Василий Степанович достал из папки заявление Гриши. Гриша писал, чтобы ему разрешили эксплуатировать комбайн («Ишь ты, эксплуатировать!» – произнес Василий Степанович и покачал головой) напрямик поподдубенской и синегорской пшенице, потому что поля смежные и после объединения колхозов крутиться по отдельности на каждом поле агрегату («Смотри-ка ты, агрегату!» – снова удивленно произнес Василий Степанович) нет никакого смысла.
Эмтээсовский агроном одобрил предложение Гриши и заявил, что раз колхозы слились и поля общие, так будьте любезны… Тут снова вмешалась Катерина Петровна и сказала, что это пустая затея, что если так работать, то нельзя будет определить урожайность в отдельности на синегорском и поддубенском поле, а Гришка всегда что-нибудь выдумает. Василий Степанович внимательно выслушал ее и, поджав губы, написал в углу Гришиного заявления красным карандашом «Разрешбор», что означало «Разрешаю. Боровой». Как только он ушел, агроном, старушка стала просить, чтобы ее корову взяли в колхозное стадо. Василий Степанович ответил, что нельзя об одном и том же говорить пять раз, и посмотрел на часы. С того момента, как звонил Данила Иванович, прошло много времени, а гостей все не было. И от мальчика ни слуху ни духу. Василий Степанович надел кепку и вышел проверить, в чем дело. Погода была такая, что приходилось долго вглядываться, чтобы понять, идет ли дождь или уже кончился. Дорога виднелась плохо. Мальчик куда-то исчез. Замочив праздничный костюм, Василий Степанович вернулся и стал звонить в райком: не отложили ни гости поездку из-за плохой погоды. До райкома дозвониться было трудно, а когда Василий Степанович наконец дозвонился, ему сказали, что гости давно выехали, не меньше чем час тому назад. Теряясь в догадках, председатель долго смотрел на старушку, которая снова принялась просить его завезти хоть возок дровец. Он уже собрался опять звонить в город, но в это время увидел Данилу Ивановича.
Секретарь райкома, запахивая плащ, чтобы не задеть людей мокрым брезентом, осторожно пробирался к столу.
– Один? – изумленно проговорил Василий Степанович.
– Один. – Секретарь райкома привычно повесил плащ на дальний незаметный гвоздик. Это был высокий, быстрый в движениях молодой человек, с волосами, остриженными под машинку.
– Где же гости? – спросил Семен.
– У вас. В колхозе. На электростанции, наверное, – ответил Данила Иванович. Он достал пачку «Норда» и вытянул папироску зубами, чтобы не мочить ее влажными от дождя пальцами. – Им там Наташа Голубева рассказывает.
– Кто? – воскликнул Семен. – Наташа? Да что вы, Данила Иванович. Где же она их перехватила?
– Возле Хвалова. Еду я к вам. Сидим с чешской учительницей… Между прочим, Василий Степанович, я тебе наказание придумал. Посажу тебя на машину и стану возить по твоим дорогам. До тех пор буду возить, пока не поймешь, что людей надо ставить на ремонт мостовой.
– Где их взять, людей? – вставил Семен.
– В твоей в строительной бригаде… Так вот, едем. Смотрю – кто-то идет обочиной. Подъехали ближе: Голубева Наташа. Полны руки пакетов. Подбородком пакеты придерживает. Остановил машину. Садись, говорю, с водителем. Она церемонится. Не садится. Ноги, видишь ли, у нее грязные…
Данила Иванович подошел к окну и посмотрел на небо, и Семен вслед за ним тоже посмотрел на небо.
– Наконец уговорили. Села. Учительница спрашивает: «Что, мол, девушка, у тебя за покупки?». Это, говорит, для хорового кружка. Вечером выступать будем. К нам, говорит, сегодня гости из Чехословакии приедут. Ей-богу, говорит, правда. Прямо, говорит, беда, сколько у нас из-за этого хлопот. Семен полную ночь речь составлял.
– Ну, а вы что? – с укором произнес Семен.
– Что я? Люди разговаривают, зачем мне вмешиваться? Тем более моя соседка не хуже нас с тобой говорит по-русски. Разговорились они, словно из одной деревни. Наташа свертки стала разворачивать, покупки показывать. Всякие бусы там, платки, ленты. Наряды в общем для артистов. В машине до сих пор галантереей пахнет… Между прочим, Василий Степанович, почему ты комсомольцам на культработу средств не выделяешь? Или колхоз обеднел?
– Какая же это культработа, Данила Иванович, платки да бусы, – заметил председатель.
– Смотри. Тебе не только хлеб сеять. Тебе и культуру поднимать… Повернула Наташа к себе зеркальце, которое перед шофером, и стала платки примерять. Все подряд. Сперва сама надевала, потом учительница. Мой Борис смеется, аж на баранку ложится. Перемерили они все, что было, Наташа спрашивает: «Что это я вас ни разу не видала? Вы в нашем городе живете?» – «Нет, – говорит учительница, – много дальше». – «Не в Москве ли?» – «Еще дальше. В селе, возле города Шахы». – «А где же такой город? На Украине?» – «Нет, не на Украине. В Чехословакии». Тут Наташа обернулась к ней, встала коленями на сиденье и говорит: «А ну, дайте честное слово».
– Ой! – сказал Василий Степанович.
– Так они хорошо разговорились, что Борис чуть курицу не задавил. Учительница про своих ребят, а Наташа, конечно, про уборочную кампанию. Все доложила: что работает на копнителе, что комбайнер ее отпустил за покупками, пока идет дождь, и что, когда дождь кончится, надо бежать на поле. «Ну, – говорит, – пока до свиданья. Вон он, мой комбайн, стоит». И вижу я – жалко учительнице с Наташей расставаться. «Может быть, вы хотите на комбайнера посмотреть?» – спрашивает Наташа гостью. «Конечно, конечно!». Тут догоняет нас исполкомовская машина, подходят еще два чехословацких делегата. Ну раз такое дело – пошли все к комбайну. Комбайнер с ходу жаловаться: бункера не доставили. Вчера ездили без бункеров, и сегодня стерня нелущеная. Наташа в тракторную бригаду. А чехи за ней. Пришли в тракторную бригаду. Наташа включила радио, вызывает директора эмтээс. «Кто говорит?» – спрашивает диспетчер. «Рядовой колхозник говорит», – сказала Наташа, да так сказала, что диспетчер, видно, сильно испугался. Побежал искать директора. Минут через пять возвращается, докладывает рядовому колхознику: «Директора нет, уехал в Синегорье». Сели на машину, поехали в Синегорье. По пути ненадолго остановились, и Наташа показала ветвистую пшеницу.
– Безобразие, – проговорил Семен, у которого ветвистая пшеница была припасена для заключения экскурсии. Впрочем, он успокоился, вспомнив, что в конце гостям можно показать синегорские ясли.
– В Синегорье директора тоже не нашли, – продолжал Данила Иванович. – Ребята, которые монтировали канатную дорогу, сказали, что он пошел на электростанцию, определять, как вести проводку. Хотел я показать гостям ваших свиней, да Наташа не пустила. Говорит, у них после еды мертвый час. Потом гости и Наташа отправились на электростанцию, а я – к тебе, Василий Степанович… Вот тебе – полный отчет.
Шлепая босыми ногами, вбежал мальчик в пионерском галстуке.
– Дядя Вася, дядя Вася, – торопливо заговорил он: – «Победа» едет. Совсем с другой стороны.
– Молодец, – сказал Василий Степанович, посмотрел на Семена, на мальчика с мокрыми волосами и вдруг рассмеялся. – Что ты приуныл, Семен, – продолжал председатель колхоза. – Выходит, из всех наших с тобой чудес самое большое чудо – Наташка.
