Текст книги "Разнотравье: повести"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)
Глава пятнадцатая
СТРАДАНИЯ
Врач признал у Тони вывих стопы, и ей пришлось лежать больше недели. Она просила дедушку реже отлучаться из дома – боялась, что зайдет Матвей. Но он не заходил. Однажды она увидела его во сне. Сон был дурной. Вспоминая о нем, Тоня злилась на себя и краснела.
Вскоре опухоль спала, и Тоня стала выходить на улицу с палочкой. Хотя она и старалась избегать Матвея, он чаще прежнего, как бы случайно, оказывался возле нее, особенно по вечерам, когда она выходила на улицу или бывала в правлении.
Матвей не позволял себе ни шуток, ни озорных выходок. Он только смотрел на нее длинным, чего-то ожидающим взглядом и молчал. Она старалась не обращать на него внимания, но против воли голос ее менялся при его появлении, словно окрашивался иным цветом.
Все это замечали. Все видели, что Матвей начал «крутить любовь», но осуждали не Матвея, а Тоню. И Тоня считала правильным, что осуждают ее, и временами ненавидела себя, свои глаза, длинные ямочки на щеках, волосы, губы. Она знала, что улыбка украшает ее, и при Матвее старалась не улыбаться.
После ночного разговора в избе у Алевтины Васильевны Иван Саввич не попрекнул Тоню ни словом, ни намеком. Глубоко запрятанное в душе его ожесточение проявлялось только на заседаниях, когда спорили по производственным вопросам. Всему, что бы Тоня ни советовала, он стал возражать, и не потому, что имел веские возражения, а просто так: она говорила «стрижено» – он говорил «брито».
Иногда Тоня встречала Ларису. Лариса первая церемонно произносила «здрасте» и проходила, не оглянувшись, но во всей ее гордой, статной фигуре и даже в короткой шубке с курчавой выпушкой на рукавах сквозило презрение и словно читалось: «Что бы там ни было, а я все-таки жена, а ты всего-навсего…»
Так прошел месяц. К середине марта закончили клуб. Было решено отпраздновать открытие как следует, и на несколько дней Тоня забыла свои огорчения. Вместе с другими комсомольцами она вырезала бумажные занавески, рисовала лозунги, делала фанерные щиты, прибивала плакаты, пришивала колечки к занавесу для сцены. Старшая дочка Тятюшкина принесла кошку; как ни странно, в только что перестроенном клубе оказались мыши. Зефиров с недовольным выражением на лице провел электричество. Под руководством Ларисы за одни сутки подготовили самодеятельность: хор, пляску и чтение стихов, а дедушка Глечиков сам вызвался сыграть на балалайке «елецкого с фигурами». В субботу, накануне открытия, протопили печи, вымыли полы, поставили бачок с кипятком, и Тоня принесла свою кружку. Словом, было сделано все, что можно было сделать. Когда усталые девчата разошлись по домам, Тоня зажгла все лампочки и, стараясь вообразить себя первым посетителем, медленно прошла фойе, зал, сцену. Особенного удовлетворения она не получила: несмотря на все старания, клуб выглядел необжитым и жалким, лампочки светили тускло.
Но все изменилось на следующий день. На открытие клуба собрались со всего «куста» – так здесь назывался объединенный колхоз – и молодые и старые. Неожиданно приехал директор МТС и Игнатьев. Люди искренне радовались, хвалили Тоню.
– Все она, все она, касатка, – выпевала Алевтина Васильевна. – Каждый день, бывало, ко мне бегает, то за оселком, то за веревочкой… А я ей: «Пожалуйста, бери что хочешь…» Для такого дела разве жалко? – и утирала сухой рот концом платка.
– Ну, а Иван Саввич помогал? – спрашивал Игнатьев.
– Конечно! – отвечала Тоня.
– Ничего я им не помогал. Все сами, – сердито возражал Иван Саввич по принципу «стрижено – брито».
Народу набилось много. В зале сидели тесно, некоторые – на коленях друг у друга, и одна скамейка, сломалась. Однако вечер прошел хорошо. Говорили речи. Игнатьев обещал помочь инвентарем, директор МТС посулил кое-какую обстановку. Игнатьев похвалил комсомольцев за самодеятельность, но на концерт не остался. Он торопился и в перерыве уехал куда-то вместе с директором МТС.
Концертная часть поначалу тоже удалась. Даже дедушка Глечиков пользовался успехом. Он играл «елецкого», вскидывая балалайку на голову, держа ее за спиной, пропуская между кривыми ногами, и Тоне казалось, что балалайка играет сама. Это и называлось «фигурами». Деду долго хлопали. Он несколько раз выходил кланяться и вдруг, ни с того ни с сего заявил, что будет читать стихи. Под шум и смех, под сердитый шепот Лени, который махал рукой из-за кулис, дедушка выставил вперед ногу и начал декламировать: «Орлиное племя, матросы, матросы».
Трудно сказать, когда бы он покинул сцену, если бы Леня не закрыл занавес. Только после этой решительной меры неугомонный дедушка вынужден был сойти в зал со своей балалайкой.
Последним номером выступал хор. Как только среди девчат, стоявших полукругом в передниках и лентах, Тоня увидела Ларису, стреляющую в нее своим быстрым, птичьим взглядом, она внезапно испугалась и вздрогнула. Предчувствие чего-то неожиданного и страшного, что должно совершиться, охватило ее. Девушки пели спокойные, хоровые песни, дед из зала подыгрывал им на балалайке, – а ощущение тревоги все больше и больше росло в душе Тони. У нее возникло желание уйти, убежать отсюда, но проходы были забиты народом и выбраться на улицу не было никакой возможности.
Песни кончились. Объявили частушки. И когда вперед выступила Лариса с возбужденным и решительным лицом, покрытым красными шершавыми пятнами, и встала, поводя покатыми плечами в такт отрывистым звукам гармошки, – Тоня поняла, что это страшное сейчас произойдет.
Зефиров выгнул на колене хромку, загудели стальные голоса, и Лариса, плавно поводя руками, начала петь. «Какие у нее некрасивые руки», – почему-то подумала Тоня, глядя на сильные пальцы Ларисы, с коротко, до самого мяса, плоско остриженными ногтями. В первые минуты из всех присутствующих в зале только одна Тоня догадывалась, что частушки адресуются ей. Частушки были старые, давно известные, и никто не удивлялся.
Но уже после третьей запевки некоторые слушатели, в первую очередь девушки, начали понимать, в чем дело.
Перебеечка модна,
Гребнем утыкается.
На высоких каблуках
Ходит, спотыкается, —
пела Лариса, раскинув руки, мелко дробя ногами и как бы наплывая грудью на гармониста.
– Здорово! – сказал Тятюшкин. – А какой голосище!
Тоня сидела рядом с ним, опустив голову, готовая провалиться сквозь землю. В зале возник ровный шум тихого говора, и она чувствовала, что все большее число людей начинает понимать истинный смысл пения Ларисы.
Между тем частушки становились все более определенными и угрожающими.
Я свою соперницу
Отвезу на мельницу,
Измелю ее в муку
И лепешек напеку.
Зефиров невозмутимо играл, сохраняя на лице все то же недовольное выражение. Шум в зале нарастал. А частушки пошли совсем оскорбительные, скоромные, скабрезные… В дальнем углу засмеялись. Кто-то сказал громко и отчетливо: «Вон она сидит».
– Ну, это уже ни к чему! – сказал Тятюшкин.
На сцену взлетел Матвей, белый от злости, стянул с плеча Зефирова ремень, дернул к себе рычащую гармонь. Зефиров схватился с ним.
А Лариса плыла на мужа и пела под аккомпанемент собственных каблучков:
Мне мой милый изменяет,
Это что за новости!
Я бы тоже изменила —
Не хватает совести.
Тоня вытерпела весь этот ужас до конца, до того момента, когда выбежал на сцену растерянный Леня и задернул занавес. Но когда в зале зажгли свет, показавшийся ей в эту минуту пронзительно ярким, она вскочила с места и, как слепая, тычась в смеющихся людей, стала проталкиваться к выходу.
Она прибежала домой и, не снимая ни пальто, ни шляпы, упала головой в подушку. Мелкая дрожь била ее…
Она старалась представить разговоры, которые поднялись в клубе, пыталась представить, как будут после всего, что случилось, относиться к ней на работе. И чем дольше она думала, тем позорней казалось ей ее глупое бегство. Все понятно: убежала – значит, расписалась, что виновата. Убежала – значит, в чем-нибудь да виновата. Так скажет любой. Так, наверное, и сейчас говорят. Не надо было никуда убегать.
«А я вернусь, – решила Тоня. – Пусть видят, что я не боюсь ни Ларисы, ни пустых сплетен».
– Вернусь! – повторила она вслух, снова вспоминая сильные пальцы Ларисы с коротко остриженными ногтями.
Она поднялась с кровати, привела себя в порядок и отправилась в клуб.
Наружная дверь была распахнута, но изнутри не доносилось ни звука. Видимо, народ уже разошелся.
Тоня вошла в фойе. На полу валялись раздавленные окурки. В горшке фикуса тоже торчали окурки, хотя рядом стояла урна. Плакат болтался на одном гвоздике, люди прислонялись к стене и сорвали его. В бачке воды не было, а у кружки отбили ручку.
Тоня вспомнила, сколько надежд она возлагала на этот вечер. Казалось – стоит только построить клуб, украсить его – и все переменится, и в Пенькове ключом забьет культурная жизнь. А все осталось по-прежнему. И дело в конце концов не только в Ларисе. Морозов подрался с Зефировым, мужчины безобразно ругались при женщинах – что это такое? Тоня, правда, уже начала привыкать к ругани, но здесь, в клубе, это выглядело особенно дико и отвратительно – как тогда, на свадьбе. Нет, видно, прав Иван Саввич, ничего тут не сделаешь.
Тоня прошла в зал. На первой скамейке возле сцены сидели несколько человек: Шурочка, Леня, Зефиров, две учительницы из Кирилловки.
– А мы уж хотели к тебе идти, – сказал Зефиров, увидев Тоню. – Не обижайся. Первый блин всегда комом.
– Почему не было танцев?
– Какие тут танцы! – ответила смущенно Шурочка.
Тоня догадалась, что они не хотели вспоминать ни о Ларисе, ни о том, почему она убежала, – и с благодарностью оценила их деликатность.
– Вот мы тут думали, как продолжать работу, – сказал Леня. – Конечно, с одного раза ничего не получится. Надо продумать план.
Тоня обрадовалась. Что бы там ни было, а все-таки вот он, актив.
Впрочем, плана не составили, но все сошлись на том, чтобы просить Крутикова в ближайшее время прочесть лекцию об агротехнике возделывания кукурузы. Если вспомнить, что в течение двух лет в Пенькове с кукурузой ничего не выходило и колхозники относились к ней с явным недоверием, такая лекция была особенно необходима. Чтобы привлечь больше народу, решили через Игнатьева добиться на этот вечер кинопередвижки.
Потом Тоня подняла вопрос о борьбе с руганью. Зефиров предложил поставить дежурного с красной повязкой и вменить ему в обязанность выбрасывать за двери каждого, кто произнесет черное слово. Дежурным Зефиров соглашался быть сам. Однако Леня резонно заметил, что при таком методе ругани будет столько, что ее не выгребешь и лопатой, – и предложение Зефирова отвергли.
– Если бы тут было уютно, по-домашнему, то не распускали бы языки, – сказала Шурочка.
Эта мысль Тоне понравилась. Дня за два до лекции она снесла в клуб из своей избы занавески, цветы, картинки в рамочках, купленные недавно в городе. К этому времени и директор МТС исполнил обещание: прислал диван, два кресла и круглый столик.
Вместе с Шурочкой Тоня все это развесила, расставила, расстелила половики, и в фойе стало уютней и чище.
Накануне вечера Леня приколотил к стволу липы афишу, на которой мелкими буквами была написана тема лекции, покрупней – название фильма: «Газовый свет», а внизу самым крупным шрифтом – одно слово: «Танцы».
Первым на вечер пришел Тятюшкин. Цветы, чистые занавески и свежие журналы, разложенные на круглом столике, привели его в восхищение, и, чтобы полней выразить свои чувства, он выругался длинно и забористо.
Тоня печально улыбнулась.
Дима Крутиков приехал, как всегда, восторженный и оживленный. Он долго осматривал клуб, удивлялся, радовался каждому пустяку и несколько раз советовал завести книгу для почетных посетителей.
Как и в прошлое воскресенье, народу собралось много. Среди девчат появилась Лариса в новой шляпке из фетра с перышками, похожей на шляпку Тони. Против обыкновения, она была молчалива, и на лице ее отпечаталось выражение покорности и печали. Вероятно, досталось ей от Матвея как следует. Веселенькая фетровая шляпка была ей мала и совершенно не шла к ее грустному лицу, и при каждом взгляде на эту шляпку Тоне становилось нестерпимо жаль свою оскорбительницу.
Между тем Крутиков развесил на сцене диаграммы, и лекция началась.
Дима принадлежал к тому типу лекторов, которые заботятся прежде всего о том, чтобы удивить публику своим талантом, поразить и оглушить ее своей ученостью, способностью запомнить наизусть цифры, даты, фамилии и мудреные названия. Главное для него было не в том, чтобы слушатели поняли, что такое кукуруза. Главное, чтобы они поняли, какой недюжинный и удивительный человек сам лектор – Дима Крутиков. Поэтому он мало заботился о практической пользе своих лекций, но, если бы ему кто-нибудь сказал это, он бы не поверил и даже, может быть, обиделся.
А Тоня слушала его и огорчалась.
Он говорил, что кукурузу привезли из Америки, что еще в давние времена эта культура произрастала в Южной Америке и, в частности, в государстве Перу. Тут Дима несколько отвлекся и рассказал много любопытного об ацтеках и инках. Затем он довел до сведения колхозников, что Колумб впервые увидел кукурузу на острове Куба в 1492 году, и снова лектор вынужден был отвлечься, чтобы опровергнуть распространенное мнение о том, что Колумб открыл Америку. Потратив на разъяснение этого исторического факта минут десять, Дима перескочил с каравелл испанской королевы прямо на молдавскую землю и сообщил, что в Молдавии из кукурузы приготовляют вкусную мамалыгу, а в Грузии – особый хлеб под названием «мчади». Тут он не удержался от искушения рассказать, как он лично в прошлом году ездил на теплоходе «Грузия» и что интересного повидал в поездке.
Наконец Дима все-таки перешел ближе к делу и стал перечислять причины плохих урожаев кукурузы. Послушав его немного, Тоня огорчилась еще больше. По словам Димы получалось, что все недостатки «проистекали» (это он так сказал – «проистекали») только из-за нерадивости колхозников, из-за недооценки ими ценного однолетнего, однодомного, перекрестно-опыляющегося растения, каковым является кукуруза. Он приводил примеры нарушений агротехники, вычитанные им в районной газете, и после каждого примера уверенно восклицал: «При чем же тут погода?»
А Тоне, да и всем сидящим в зале колхозникам было ясно, что одной из главных причин плохих урожаев кукурузы были условия погоды, которые никак не учитывали, формально применяя спущенные сверху агротехнические указания. Тоня думала, что слушатели сейчас прервут Диму, станут спорить, возражать.
Но люди сидели тихо, слушали, и слушали как будто со вниманием. И это огорчило Тоню больше всего. Она вдруг поняла, что колхозники пришли совсем не для того, чтобы получить от Димы нужные им для работы указания и советы. Они на это и не надеются. Вот сидит Уткин. Он давно привык к тому, что лекции не имеют для него никакого практического значения, и ему совершенно все равно, что в этих лекциях говорится. Тоне даже на момент показалось, что, если бы Дима сейчас начал призывать пеньковцев разводить, например, слонов, – Уткин слушал бы так же внимательно.
Дима кончил говорить и, взмахнув платком, вытер лоб. Ему захлопали. Он сошел со сцены, скромный, улыбающийся, и спросил, привычно ожидая похвалы:
– Ну как?
– Ничего, – сказала Тоня, отводя глаза.
Дима от изумления чуть не уронил портфель.
– Ты ее не слушай, – сказал Иван Саввич. – Нужное провели мероприятие.
Однако Дима на Тоню обиделся и на кино не остался.
Лариса проводила его в избу Ивана Саввича, и когда вернулась, картину уже пустили и ее место было занято. Неделю тому назад Лариса быстро отвоевала бы свое место. Но на этот раз она только сказала: «Надо же!» – и кое-как примостилась на задней скамье возле Тятюшкина. В последние дни какое-то странное безразличие ко всему на свете временами стало находить на нее. Вот и теперь – ей было совершенно все равно, где сидеть, что смотреть, о чем разговаривать.
Картина была заграничная, и рассказывалось в ней о заграничном бандите, который женился на заграничной красавице, чтобы овладеть драгоценными камнями. И бандит и красавица непрерывно болтали на непонятном языке, в ногах у них прыгали надписи, и Лариса не успевала дочитывать их.
Тятюшкин крикнул, чтобы читали вслух.
В передних рядах зашумели:
– Мы не малограмотные!
– Что тут, изба-читальня?
– Задним ничего не видать! – кричал Тятюшкин.
Каждый считал нужным высказаться. Только Лариса сидела молча, безучастно, ощущая неприятную слабость пальцев рук и звон в ушах. В зале было душно. «Жаль, что у скамейки нет спинки, – подумала она, – как бы хорошо прислониться…» Голова у нее кружилась.
– Двинься немного, – сказала она Тятюшкину.
– Куда я тебе двинусь? – ответил тот.
«Надо бы домой», – подумала Лариса. Но ей не хотелось подыматься с места, не хотелось двинуть ни ногой, ни рукой, не хотелось смотреть картину – ничего не хотелось…
На экране шла чужая черно-белая жизнь. Бандит изводил молодую жену, пугал ее, пытался свести с ума… А Лариса следила, как в темноте струятся от аппарата светлые лучи, медленно передвигаются, соединяются, раздваиваются, и смотреть на эти покойные, медленные лучи было гораздо приятней, чем на бандита.
И ни музыка, ни картина не занимали Ларису, она все больше убеждалась, что в ней заключается новый человек, еще маленький, крошечный, но уже нахальный, в отца, не позволяющий ни о чем, кроме него, думать, отбирающий волю и силы. Она и раньше догадывалась об этом, но не верила до конца от страха перед будущим. Первым ее душевным движением была ненависть к маленькому человечку, ломающему привычную жизнь. И сразу же вслед за этим ей стало нестерпимо жаль его, и чувство горячей нежности подкатило к ее сердцу.
«Где Матвей?»– подумала она и стала искать его глазами.
Он сидел без шапки, вытянувшись, и смотрел не на экран, а куда-то вбок, наверное на Тоню.
– Надо же! Какая длинная картина! – сказала Лариса.
Тятюшкин не ответил ей. Он спал.
Лариса вздохнула и тупо стала дожидаться конца. А светлые упругие лучи по-прежнему покойно струились к экрану, соединялись, пересекались, раздваивались над ее головой.
Наконец картина кончилась.
Лариса поднялась и в медленном потоке ничего не подозревающих людей вышла в фойе. Старики расходились по избам, молодые растаскивали по сторонам скамейки, очищали место для танцев. В зале открыли окна.
Матвей стоял среди комсомольцев, окружавших Ивана Саввича.
– Нам надо постоянного человека, – услышала Лариса голос Тони.
– Что я тебе, рожу человека, – возражал Иван Саввич.
– Для культурной работы можно найти. Он себя окупит.
– Хочешь – бери своего деда.
– Вы шутите?
– Зачем шутить. Может, от него хоть в клубе польза будет.
– А что! Бери, – посоветовал Матвей.
Лариса тронула его за руку.
– Ты домой скоро?
– Обожди, попляшем.
– Не хочу я плясать. Пойдем-ка, поговорить надо.
– После поговорим.
– После так после. Я домой пойду.
– Ступай.
И Лариса пошла домой одна.
С того дня, когда она пела частушки, отношения у нее с Матвеем испортились. Хуже всего было то, что он ни разу не попрекнул ее, ни разу не поругался – словно ничего не случилось. Хоть бы отругал, хоть бы ударил – на этом бы и кончилось. А он словно замкнулся на все замки, замолчал, отвечал неохотно и коротко, и только мучил Ларису своим темным взглядом и непонятной улыбкой… И так тянулось целую неделю.
В клубе заиграла гармонь. Начались танцы. Через открытые окна было хорошо слышно, как Шурочка запела страдания.
Сорву я веточку,
Сорву я витую.
Спою про Манечку
Я про убитую.
Две сестренки шли,
Нюра с Манею.
Любили мальчика,
Звали Ванею.
Какой хорошенький
Был мальчик Ванечка,
Любила младшая
Сестренка Манечка.
Где ручьи текут,
Там цветы цветут.
Нюра с Манею
Туда гулять идут.
Нагулялася
Вот и Манечка,
Отозвал ее
В сторонку Ванечка.
Нюра видела,
На Маню злилася,
Отомстить ее
Она решилася.
Лариса давно знала эти страдания, часто сама пела их и танцевала под этот простенький привычный мотив. Но сейчас ей вдруг показалось странным, как можно плясать под такую дурацкую песню. Она шла домой, а свежий голос Шурочки догонял ее:
Нюра домой пошла,
Финский нож взяла,
Маню-девочку
Под кустом ждала.
Пошла Манечка
Домой угрюмая,
Но про смертьсвою
Она не думала.
Заблестел тут нож,
Упала Манечка.
Только крикнула:
– Прощай, мой Ванечка!
Шурочка пела, и в клубе танцевали девчата, и Матвей был там, возле Тони. «Любит он Тоньку – это ясно, – думала Лариса. – Ему с ней интересно. А со мной скучно… Ну ладно, гулял бы, только тихо, чтобы люди не видали. Погуляет – отстанет… А если не отстанет? Если крепче привяжется? Что тогда? Что мы будем тогда делать с тобой, ребеночек? Да она-то что, Тонька-то, не понимает, что ли? Как она может! Матвей ведь отец… Отец! Нет, я поговорю с ней… Пускай отступится. Не отступится – хуже будет. Так и скажу – хуже будет!»
Она поднялась на крыльцо, открыла дверь. А из клуба еле слышно доносились знакомые страдания:
Услыхал тут крик,
Идет и Ванечка,
Поглядел в кусты:
Убита Манечка.
В церкви тихий звон —
Хоронят Манечку,
А вместе с Манечкой
Кладут и Ванечку.
Ой, подруженьки,
Я стою в дыму,
Теперь и Нюрочка
На каналстрою.
Лариса тихонько, чтобы не будить свекровь, вошла в избу: «Так я ей и скажу, – продолжала она думать: – „Не отступишься – хуже будет“. Так прямо и скажу».
В сенях послышались шаги. Но это был не Матвей, вошла Алевтина Васильевна.
– Тебе что? – спросила Лариса холодно.
– Так зашла, посидеть.
– Матвей там?
– Там. Выплясывает. – Алевтина Васильевна вздохнула. – Теперь понятно, чего Тонька за клуб хлопотала. Ей там ловко с ним. Простору много. Да и наши-то мужики вовсе совесть потеряли…
– Не трепли языком. Мужик мой – мне и разбираться…
– Так разве я что говорю?.. Матвей у тебя хороший, дай боже… Все она, разлучница. Не она бы – жили бы вы себе…
– Уходи, Алевтина Васильевна… Наплевать мне на нее.
– Да что я, не вижу, как ты убиваешься, касатка? Что у меня, сердце каменное? Ведь я тебя нянчила, когда ты махонькая была. Этакая была, довесочек… Вон и шляпку купила, как у Тоньки. Что я, не вижу? Только она его не шляпкой берет.
– Спать время, Алевтина Васильевна. Уходи.
– Иду, иду, касатка. А Тоньку ты оберегайся. Я пожила – понимаю.
– Уходи.
Лариса подошла к выключателю и потушила лампочку.
Пришел Матвей, зажег свет и увидел Ларису. Она сидела за столом, подперев руками голову, и большие глаза ее были наполнены слезами. И, увидев непролившнеся слезы в ее глазах, Матвей понял, как долго и неподвижно она сидела на этом месте.