Текст книги "Разнотравье: повести"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 40 страниц)

Сергей Антонов

― ЛЕНА ―

1

Утром на реке Медведице тронулся лед.

– Вот чудеса пошли! – говорил перевозчик Анисим мальчику лет десяти по прозвищу Огарушек. – Об эту пору, бывало, мужики на ту сторону на санях ездили, а этот год уже реку ломает.

Они сидели на скамейке у ворот крайней избы, в пяти шагах от обрыва, и мимо них грязно-белым стадом, сопя и похрустывая, проталкиваясь и поднимаясь на дыбы, тесно шли льдины.

– У нас в Великих Луках всегда в этакое время лед идет, – сказал Огарушек.

– Ясное дело! У вас места низкие, а мы здесь живем на самом верхотурье… От нас, парень, реки текут на все четыре стороны. Волга – туда, Двина – вот туда. Бывал я в твоих Великих Луках. У вас и снегу-то нет.

– Ну да! – сказал Огарушек. – Снег у нас есть.

– Да что это за снег: на одной улице идет, на другой тает. У вас, парень, всю, почитай, зиму на колесах ездят, а здесь, бывает, на сажень наметет – двери из избы не отворить.

– Зато у нас тепло.

– Ну так и что, что тепло? Здесь тоже не холодно, и людей сюда прибывает все больше и больше. А почему? Потому, что места золотые: леса, озера – много всякого зверя…

– Дедушка, – сказал Огарушек, – гляди-ка, кто-то там кричит. Нам кричит.

Анисим, прикрывшись ладонью от солнца, стал глядеть.

На том берегу возле самой воды стоял человек и размахивал кепкой.

– Дурной, вот и кричит, – сказал Анисим. – Да, много у нас всякого зверья. Вот, к примеру, дикая коза. Если ее до рождества убить, да зажарить, да положить перед тобой кусок рядом с бараньим – не отличишь.

– А он все кричит, – сказал Огарушек, – не уходит.

– Или выдра. Бывало, выйдешь на озеро – осока расступается. Это и есть – выдра плывет.

– А какая она?

– За шкуру дают много денег, хлеба, сахару, хлопчатки. Вот она какая!

Один за другим подходили поглядеть реку колхозники.

Пришел Гришка-партизан, парень добрый и хулиганистый. Пришла и мать Огарушка – тетка Даша, застенчивая и краснеющая по всякому пустяку. Года четыре назад перебралась она откуда-то из-под Великих Лук с тремя ребятишками, да так и прижилась здесь, привыкла и осталась навсегда. Пришла бригадирша, Мария Тихоновна, сухонькая, глухо, до бровей, повязанная платком.

– Кто там шумит? – спросила Мария Тихоновна так, как спрашивают уверенные в себе люди: всех сразу.

– А шут его знает! – отозвался Анисим. – Скачет туда-сюда, как обезьян.

– Это агроном из района, – сказал Гриша. – Или новые нормы привез, или Ленку сватать приехал.

Побежали за председателем, Павлом Кирилловичем. Вскоре он показался из-за поворота улицы. На нем была белая гимнастерка с зелеными пятнами на плечах и на груди. Он был еще молод, но бородка старила его лицо. Бороду он отпустил недавно, чтобы казаться солидней, а то с девчатами нет на работе никакого сладу: не слушаются, заигрывают, всерьез не принимают.

– Что же раньше не позвали! – закричал он еще издали. – Собрался вас тут полный взвод, а чтобы меня известить – никого нету.

Председатель подошел к обрыву и, вытягивая шею, как кочет, закричал не своим тенором:

– Петр Михайлы-ы-ыч! Здравия желаю! Громче!

Он приставил ладонь к ушам, стал прислушиваться, но подошла Лена, широкоротая и курносая, лицом похожая на мальчишку, и Гриша стал возиться с ней, сталкивать под обрыв. Лена завизжала на всю деревню.

– А ну, тише! – рассердился председатель. – Ленка, не ори, а то сейчас всех разгоню.

– Вон что! – сказала Лена.

– Вот тебе и что! Ты бы лучше послушала, что товарищ Деменьтев кричит. А то, где не надо, ты востроухая. Небось все слышишь, что тебя не касается.

– Вон что! – опять сказала Лена.

Взрослые стали советовать послать за агрономом подводу через Городец; в Городце, километрах в восьми отсюда, есть мост. Гриша сказал, что этот мост в ледоход разобрали. Поднялся спор.

– Разговоры! – закричал председатель. – Прекратить шум! Ленка, давай слушай!

Люди притихли. Лена собрала губы и насторожилась.

– Ну, чего? – спросил председатель.

– Плохо слыхать, – ответила Лена, – кажись, выговор.

– Какой выговор? А ну, слушай дальше.

– Обожди. Ну да, выговор. Строгий, кричит, выговор.

Председатель насторожился. Ленка взглянула на него и, не удержавшись, прыснула.

– А, так ты вот как! – Председатель вытянул руки по швам. – Иди отсюда! Кто я такой, чтобы около меня насмешки строить?

– А чего ты пристаешь? Или я радио – из такой дали слышать? – сказала Лена. – Ты еще прикажи пересказывать, что в Городце говорят.

Все заулыбались: в Городце жила председателева симпатия.

– Какая ты все-таки зараза, – председатель сплюнул. – Нет в тебе ума вот ни на столечко…

Он раздраженно прошагал вдоль берега.

– Да и товарищ Дементьев стоит и шумит. Прошел бы сюда, если такое дело. Лед густо идет.

– А ты бы сам пошел, коли такой смелый, – усмехнулась Лена.

– И пойду. Неужто самолета ждать буду!

– Не выдумывай, – сказала Мария Тихоновна.

– Да он и не пойдет, – проговорила Лена. – Форсит только. Народ пугает.

Председатель взглянул на нее, пружиня желваками, хотел что-то сказать, но смолчал, сбежал на каблуках по откосу, отодрал ото льда валявшийся у перевоза кол и, примерившись, прыгнул на льдину.

– Вот всегда так, – сказал Анисим, перекрестившись, – пока ее нету, все тихо, мирно, а при ней невесть что творится. А еще комсомолка…

– Я его не гнала, – поспешно отозвалась Лена. – Он сам захотел идти. Я его не гнала.

Анисим махнул рукой и стал глядеть.

Павел Кириллович ступал по мокрому снегу, держа кол наперевес, как пику. Сверху, с обрыва, казалось, что идет он как-то бестолково, словно впотьмах, то в одну сторону, то в другую. А льдины плыли, похрустывая, косолапо наваливаясь одна на другую, разламывались и плюхались в воду, поднимая белые брызги.

Вот Павел Кириллович добрался до середины реки и пошел быстрей. И правда – надо торопиться: метрах в трехстах от перевоза, сразу за молодым березняком, река сильно раздавалась в ширину, льду становилось просторней, и за голыми деревцами виднелись черные разводья. Павла Кирилловича несло на широкое место. Несло его так быстро, что агроному, который, спотыкаясь, бежал вдоль кривого берега, еле-еле удавалось держаться вровень с председателем. Вот Павел Кириллович пошел по большой грязной льдине. На ней чернеет прорубь и, кажется, тропка. Видно, от Городца приплыла эта льдина. Вот он упал, поднялся, походил туда-сюда, прихрамывая, видно, прыгать не решается: до соседней льдины метра три, а то и все четыре.

– В том месте – с ручками, – сказал Гриша.

– А ты не каркай! – бросила Мария Тихоновна, не оборачиваясь.

Председателя отнесло далеко вниз, почти до березняка, и Анисиму становилось все труднее следить за ним. Глаза уже старые, ветер загоняет слезу на висок, ничего не видно.

Анисим закрыл глаза ладонью: пусть немного поостынут. Ну, кажись, все будет слава богу: до берега осталось от силы сажен пятнадцать, и течение не то. Коли самую быстрину Павел Кириллович прошел, на пойме и вовсе пройдет.

Тетя Даша пронзительно вскрикнула.

Гриша и двое других ребят сбегали под откос. Павла Кирилловича на реке не было. Льдина с прорубью видна, но на ней нет никого. И на других льдинах никого нет. На том берегу одиноко мечется агроном.

– Что-то у меня и вовсе зрение не работает, – сказал Анисим. – Ленка, где он?

– Я же ему в шутку… – проговорила Лена. Она побледнела, на носу ее проступили веснушки.

– Вон он! Выплывает! – зашумели в толпе.

Анисим уставился на реку. Вон что-то черное на воде, возле льдины с прорубью. Не голова ли? Голова. Павла Кирилловича голова. Вот он подплыл к льдине, забросил руку на край ее, подтянулся. Вот он старается вылезти, судорожно вскидывает локти кверху, оглядывается, видно боится, чтобы не защемило. Эх, Павел Кириллович, растерялся ты совсем! Льдиной тебя нипочем не защемит: на воде у ней силы негу.

Несколько раз председатель пытался забраться на льдину, а потом неподвижно повис в воде, ухватившись за край ее.

– Устал, – сказал Анисим.

Вдруг появился агроном. В руках у него была доска. Анисим заметил его только тогда, когда он очутился на льдине с прорубью. Агроном бросил доску, подбежал к председателю, схватил его за руки и вытянул из воды. Потом они долго стояли и разговаривали, как будто находилсь где-нибудь в районе, в кабинете. «Вы бы еще закурили», – сказал Анисим. Наговорившись, агроном и председатель спокойно пошли по льдинам, перекладывая доску с одной на другую, как мостки.

Сойдя на берег, Павел Кириллович побежал к голубеющему, словно табачный дым, лесу. Агроном устало двинулся за ним.

– К лесничихе побег, – сказал Анисим.

– Вот ведь озорница! – качая головой, заговорила Мария Тихоновна, обращаясь к Лене. – И не стыдно тебе? Чуть не погубила человека. Право, озорница! И еще смеется…

– А чего вам ругать, – сверкнув глазами, обернулась Лена. – Прошел ведь! Беды не случилось? Не утоп?

– Еще не хватало, чтобы утоп. Искупаться в эту пору – это тебе не беда?

– Ему бы водки… – вставил запыхавшийся Гриша.

– Есть ли у лесничихи водка-то?

– А что тебе надо? – продолжала Мария Тихоновна, обернувшись к Лене. – Ни житья от тебя, ни покоя. Выходила бы замуж, что ли.

– Вот Огарушек подрастет – и выйду. – И, тряхнув головой, Лена побежала к дому.

– Эта и мужа зимой искупает, – сказал Анисим.

Лена ушла ненадолго. Минут через десять она вернулась с бутылкой. За ней, торопливо заправляя под платок и волосы, пришла мать ее, худая, но еще красивая женщина.

– А теперь кого подобьешь идти? – спросила Мария Тихоновна.

– Теперь сама пойду, – ответила Лена и побежала по откосу.

– Да что ты! – закричала Мария Тихоновна и, подбирая юбки, бросилась за ней. – Вернись, тебе говорят!

– Не тронь ее, Тихоновна, – махнула рукой мать. – Или ты ее не знаешь?

Лена ступила на лед.

– Возьми хоть жердинку, окаянная! – ругалась, бегая по берегу, Мария Тихоновна.

Но Лена уже перепрыгивала через водяные щели.

Вспомнив, как далеко снесло председателя, она решила пойти наискось, против течения. Она приметила на том берегу красный камень, на него нужно держать путь, чтобы не сбиться. Но, почувствовав ногами качанье зыбкого льда, она поняла, что смотреть на красный камень будет некогда.

Все вокруг: и берега, и избы, и далекие синие холмы, и небо с высокими-высокими облаками – весь мир, казалось, поплыл куда-то назад и стал медленно опрокидываться. Голова закружилась.

«Надо было взять жердь, не задаваться», – подумала Лена.

Идти было трудно: то и дело попадались широкие разводья. Для того чтобы пробраться на соседнюю льдину, приходилось идти кружным путем, через пять, а то и шесть льдин. Так с самого начала принялась Лена петлять то туда, то сюда, и некогда было ей оглянуться по сторонам. Она сбивалась, путалась, берег оказывался то сзади ее, то сбоку, а бабы, наверное, смотрят и не понимают, чего она мечется по реке, как давеча не понимали Павла Кирилловича.

Лена шла осторожно: в сапогах недолго и поскользнуться. Льдины были гладкие, чисто подметенные ветром, серо-зеленый пузырчатый лед мерцал, а внутри стояли ребром тонкие белые трещины.

Когда до берега оставалась примерно треть расстояния, путь пересекла длинная, метров на сто, полоса чистой воды. Несколько минут тому назад этой полосы не было. Что делать? Ждать, пока льдины сомкнутся, или воротиться? Воротиться нельзя – Гришка засмеет, да и пока доберешься назад вынесет на широкую воду и поплывешь на ледышке в самое озеро Ильмень со своим пол-литром водки.

Лена засмеялась. Она всегда посмеивалась, когда ей делалось страшно. Подумав, она побежала против течения. В самом конце водяной полосы плыла льдина. На ней торчала палка с пуком соломы на конце. Льдина огромная. Если на нее попасть, так с того ее конца до берега – рукой подать. Но до льдины метра два воды. Лена разбежалась, прыгнула изо всей силы, упала на локоть, чтобы не разбить бутылку. Она встала, хотела выдернуть палку, но до берега было уже недалеко. Пусть деревенские поглядят, что перейти можно и без палки. А если председатель искупался – сам виноват. Надо было поторапливаться: не на панели.

У самого берега Лена спрыгнула, хлебнула в голенища воды, и, не оглянувшись, побежала к лесу.

2

Маленькая, в два окна, избушка лесничихи Наталки виднелась за стволами. Лена обернула широкую юбку вокруг ног, чтобы не цепляться за мокрые кусты, и пошла напрямик. Вокруг избы празднично звенела капель. На теплом, как парное молоко, поручне сушилось сморщенное белье Павла Кирилловича.

В сенях была Наталка. Трясясь от смеха, она утирала подолом глаза.

– У тебя председатель? – спросила Лена.

– Здесь. – Наталка подняла широкое раскрасневшееся лицо: – Беда с ним… Смеяться умаялась.

– А что?

– Да так. Мне на него смешно, а он серчает. Он серчает, а мне еще смешней. Ну его!.. Брюки просит, а где я их возьму?..

Лена вошла в избу.

Возле затопленной печи сидел Павел Кириллович. Он был в Наталкиной блузке с короткими рукавами и в зеленой полосатой юбке.

– Наташка где? – хмуро спросил он, протягивая к огню лиловую ногу.

– В сенях, – отвечала Лена.

– Чего ее там все трясет? Ты гляди: только хмыкнешь – выгоню!

– А чего мне хмыкать! Вот я принесла вам лекарство. Мария Тихоновна велела ноги обтереть.

– Еще чего! Ноги!.. – сказал председатель. – Дай сюда.

За столом сидел агроном Петр Михайлович, парень лет двадцати пяти, с добрыми голубыми глазами. Облокотив на кружку зеленое зеркальце, он брился. На щеке его в двух местах были налеплены бумажки.

– Здравствуйте, Петр Михайлович, – сказала Лена. – Вы чего-то нынче и здороваться не хотите?

– Здравствуйте, товарищ Зорина, – сухо сказал агроном. – Вы как сюда попали?

– По председательской дорожке.

– Не побоялись?

– На такие дела она атлет, – сказал Павел Кириллович. – А где надо, там ее нету. Вот гляди, дождались: «Красный пахарь»-то перебил нас сверху донизу. Ты знаешь, сколько комсомольцы «Красного пахаря» обещают собрать пшеницы?

– Сколько?

– Двадцать два центнера с гектара! А ты сколько обещалась? Забыла? Шестнадцать ты обещалась! А все-таки хитрый он, седая лиса, ихний председатель, – обратился Павел Кириллович к агроному. – На прошлой неделе встретил меня на дороге и вздыхает, словно монашка: дескать, куда нам до вас… Тьфу!.. – И, снова повернувшись к Лене, продолжал: – В «Красном пахаре» две бригады высокого урожая создали и в район написали, и это их письмо включают в письмо товарищу Сталину. А нас с тобой не включают, говорят – стыдно включать. Ты, секретарь комсомольской организации, понимаешь, стыдно! Вы, комсомол, на переднем крае должны быть. Верно, Петр Михайлович?

Дементьев кивнул.

Павел Кириллович встал и подошел к столу.

– Вот ты собери сегодня актив да расскажи, что «Красный пахарь» вытворил. Ведь у вас с ними соревнование. Чего голову воротишь? Неохота?

– Нет, мы все сделаем, – сказала Лена, стараясь не глядеть на его волосатое лицо, чтобы не рассмеяться.

– Так вот и ладно. Чего ухмыляешься? Что тебе за ухмылка? А, чтоб вас!.. – И председатель, подняв юбкой ветер, вышел в сени и так сильно захлопнул дверь, что изба дрогнула. В комнате наступило молчание.

Дементьев прибрал в портфель бритвенный прибор, полотенце и стал сумрачно разглядывать тонкие бумажки. Белая кошка обнюхала светлый квадрат на полу и, подвернув передние лапки, легла греться.

– Значит, насчет урожайности приехали, Петр Михайлович? – наконец спросила Лена.

– Насчет урожайности. Чего же вы в прошлый раз не вернулись? – продолжал агроном, глядя на свои бумажки. – Обещали – и не вернулись. Я вас целый час ждал. Некрасиво.

– Меня Гришка не пустил, Петр Михайлович.

– Какой Гришка?

– А у нас в бригаде работает. Рябой такой. Вы его знаете, он еще в партизанах был. «Нечего, говорит, тебе с чужими парнями ходить. Что, говорит, тебе своих не хватает? Пойдешь, говорит, так я вам обоим ноги переломаю».

– Странно… – сказал Дементьев.

– Я же вам про все это в письме писала.

– Вы опять сочиняете, Лена?

– Нет, ей-богу, правда, писала.

– Ну зачем вы притворяетесь? Куда вы писали? Какой мой адрес? – И он посмотрел Лене в глаза.

– А… адрес… – Лена на мгновенье растерялась. – Я вам на райзо писала. Открытку. С цветочками такую открытку.

Дементьев не сразу поверил.

– Ах, на районный отдел сельского хозяйства! Значит, наши перехватили. Теперь будут… Лена, вы не пишите на отдел, пишите по домашнему адресу.

Он торопливо оторвал кусочек бумажки и написал несколько слов. В сенях раздались шаги.

– И поговорить не дадут, – вздохнула Лена.

– Да, да, – шепотом сказал Дементьев. – Я сейчас пойду на двор, и вы выходите… – И, не дожидаясь, пока появится председатель, надел кепку и вышел.

– Я их лучше утюгом, – говорила Наталка, внося в комнату брюки.

– Как хочешь – возле печи суши или утюгом, – гудел за спиной ее Павел Кириллович. – Ты бы, Лена, сходила деревню, пусть подводу пришлют. Мост-то, оказывается, не разбирали.

– Я по реке пойду.

– Я тебе дам по реке!..

– А неужели шестнадцать километров крюку давать?

– Да ну тебя! Никуда не ходи. Сами догадаются, пришлют.

Павел Кириллович уставился в окно. На дворе лежали яркие лужи, и коричневая земля возле крыльца была вся истыкана четкими следами куриных ножек. Светлая тропка тянулась к колодцу. Дальше виднелся кустарник, а еще дальше – худенький еще, сквозной лесок.

За кустами прохаживался агроном. Очень внимательно, со всех сторон, рассматривал он осину, которая растет рогатиной у самой опушки. Иногда он нетерпеливо оглядывался на окна.

– Зачем товарищ Дементьев там ходит? – спросил председатель.

– А я почем знаю, – откликнулась Лена.

Председатель подозрительно посмотрел на нее.

– Ну ясно. Опять ты над ним потешаешься. Я бы на его-то месте опоясал бы тебя разок вожжами… Ведь ученый человек, а ходит круг осины, как тетерев. Глядеть неохота!

И открыв форточку, председатель крикнул:

– Петр Михайлович, мы тут с вами говорили, а насчет калийных солей я совсем позабыл. Зайдите-ка на минутку!

3

Контора правления помещалась в жилой избе. Большая горница была разделена дощатой переборкой. В одной половине жил кладовщик с семьей, а в другой решались колхозные дела. Хотя многие отстроились, но жилья все-таки не хватало. А была деревня Шомушка до войны дворов на сто, вся в яблоневых садах; одним концом упиралась она в реку, а другим тянулась вплоть до изволока. Фашисты спалили весь левый порядок и половину правого, а яблони кое-где остались, и прошлой осенью страшно было слушать, как по ночам в заброшенных пустырях стукается оземь, падает белый налив.

Павел Кириллович, Мария Тихоновна, тетя Даша и мать Лены, Пелагея Марковна, заседали. На дворе было уже серенько. Вечерело. В кузне перестали стучать, на улице все смолкло, и в неподвижной тишине послышались вечерние звуки: шорох льдин на реке, далекое-далекое похлопывание движка на пристани, крики диких уток иа озере, и от этих еле слышных звуков мир казался просторным, раздольным.

В конторе было неуютно. Кроме стола с тремя крашеными и одной белой ножкой, скамьи и табурета, никакой мебели не было. Лист картона, вдоль и поперек исписанный похожими на мурашей цифрами, лежал на столе. Правление обсуждало вопрос о пересмотре обязательств бригад.

А за переборкой плакал ребенок, мерно поскрипывал шест зыбки и задумчивый женский голос тянул:

 
Баю-баюшки-баю,
А я песенку спою,
Моя дочка маленька,
Чуть поболе валенка…
 

И по голосу чувствовалось, что женщина дремлет, дремлет…

– Так вот, – говорил Павел Кириллович, собирая бумаги в стопку. – Совещание считаю закрытым. Давно надо было вот так, по душам поговорить. А то думаем одно, а как записать, так со страховкой пишем. Перед кем страховаться? Перед собой?

Тетя Даша кивнула. Мария Тихоновна сидела строго и неподвижно, словно ее снимали на карточку.

 
Баю-баюшки-баю…
А я песенку спою, —
 

слышался за переборкой женский голос.

– И учтите, – продолжал Павел Кириллович, – завтра к нам на собрание придет товарищ Дементьев. Нужно собрание провести чинно, чтобы был порядок. Чтобы все не лезли, а подымали руку. Выступать только про урожайность. А то у нас, как соберутся, так ровно базар. У кого что болит, тот про то и говорит. Вот – Анисим. Уже который раз выйдет, начинает благодарствие приносить за то, что ему избу поставили. Надо его не выпускать на этот раз. Перед товарищем Дементьевым совестно.

– Его не удержишь, – сказала тетя Даша.

– Тогда и звать его не надо. Без него управимся.

– Ты бы потише, Павел Кириллович, – послышалось из-за переборки. – Ребенку не уснуть.

– У него животик схватило, – сказала Мария Тихоновна. – Слышь, Нюра, ты бы положила ему на животик тепленького пшена, что ли.

Председатель сбавил голос.

– Теперь о выступлениях. Начну я. Коротко. Потом Пелагея. Потом ты, Мария Тихоновна, как бригадир. Потом от комсомольцев. Они сейчас это дело обсуждают. Только чтобы говорить как следует. Поскладней. Вы бы на бумажке записали.

– Я и так скажу, – возразила Мария Тихоновна. – Чего мне записывать!

– Так ведь ты на людях говорить не можешь. Ну что ты будешь говорить?

– Ясно что. Скажу, что соберем двадцать четыре центнера с гектара.

– А дальше?

– А чего еще? Все.

– Ну вот. Первая бригадирша в колхозе, а говорить не можешь. Ты своим выступлением должна народ поднять! Ты все-таки напиши.

– Не стану. Нет мне времени писать.

– Хочешь, я тебе напишу?

– И чего ты упрямишься, Мария! – сказала Пелагея Марковна. – Пусть, коли хочет, пишет.

– А чего он напишет?

– Чего я напишу? – сказал Павел Кириллович и встал. – Вот слушай: я напишу тебе, что мы соберем осенью великую силу хлеба и отменим к чертовой матери карточки. Я напишу тебе, что мы поднимем землю нашу на радость трудовому народу, чтобы не только сыны и дочки наши, а мы с тобой увидели, что такое есть полный коммунизм… и так далее, – вдруг сказал Павел Кириллович и сел.

– Гляди-ка, как складно, – проговорила Мария Тихоновна. – Ну пиши, шут с тобой.

Наступил синий вечер. Ребенок за переборкой заснул, а тихий женский голос все напевал:

 
Будешь в туфельках ходить,
Платье шёлково носить… —
 

и под потолком мерно поскрипывал шест зыбки.