Текст книги "Разнотравье: повести"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

18

В пятницу Столетов засиделся в правлении допоздна.

В пустой избе неприбранная постель, грязные миски. И мухи слетелись со всей деревни, словно их известили, что Варя уехала. Чего туда идти?

Просматривая заявки на механизмы, Столетов качал головой. Второй бригаде зачем-то понадобился картофелеуборочный комбайн ККР-2, а по нынешнему урожаю для копки картофеля двух старух за глаза хватит. Первая бригада просит тракторы на двойку паров. Лопатину было велено проверить, где нужно двоить, а где можно обойтись и без двойки, да что-то все нет Лопатина…

Понапишут безрассудно, с запросом, а потом жалуются, что МТС все зерно забирает.

Лопатин прибыл на своем мотоцикле часов в одиннадцать ночи, сел исправлять заявку. Он сообщил, между прочим, что колхозники узнали про его особое мнение, хвалят его и собираются поддерживать на общем собрании.

– А ты полегче там козыряй своим особым мнением. Какой ты секретарь, если идешь против решения бюро, – сказал Столетов. – И не нужно оно никому, твое особое мнение. Ни мне не нужно, ни тебе.

– Народу оно нужно! – немного обиделся Лопатин. – Колхозу!

Увидев печальные глаза Столетова, улыбнулся и добавил:

– Сам научил принципиальности, Петрович. Терпи.

– Не останусь я тут, Юра, – тихо сказал Столетов. – Чего глядишь? Не бойся! Голова при мне. Колхозов на мою долю хватит.

– Да вы что! А мы как же?

– А что, в деревне людей нету? Ту же Зойку возьми. Своего мужика укротила – с колхозом тем более справится. Или ты. Человек солидный, женатый… Руководство, Юра, штука несложная. Надо только дело знать и каждую минуту помнить, что нету мудрости выше мудрости народа. Почему Дедюхин бросил клич на весь район – косить кукурузу? Потому, что считал: раз я председатель исполкома, значит я районный мудрец. Теперь смотри, как народ думает. Один поглядит свои поля и скосит, другой поглядит – кое-где, в низинках, листочки дышат – скосит выборочно, третий вроде меня погодит недельку-другую, поскольку у нас и агротехника на высоте и гибрид надежный. Придет дождик или не придет, а кому-то из трех подфартит, и район в любом случае будет с кормами, А по-дедюхински – либо пан, либо пропал. Таким манером в «козла» еще можно выиграть, да и то у дураков, а хозяйство вести нельзя.

– Не пойму я тебя, Петрович, – сказал Лопатин, пропустив мимо ушей длинное поучение. – Ты же сам не был согласен. Собирался бороться…

– Есть обстоятельство, Юра… – пряча глаза, проговорил Столетов. – Без зарплаты работать могу, без харчей могу, а без доверия – хоть ты мне тут ковров персидских настели – ничего у меня не выйдет. Не могу без доверия существовать. Ни в семье, ни в колхозе.

У него щекотнуло в носу. Он тронул пальцем угол глаза и посмотрел. На пальце блестела капелька. Он удивился, осторожно проверил другой глаз. Заблестела еще одна чистая капелька.

Столетов усмехнулся и покачал головой. Давненько этого с ним не бывало.

– Ну как, пошел бы с таким в разведку? – спросил он Лопатина.

В дверь тихонько, мизинчиком постучали.

Вошла Людмила Сергеевна.

– Пойду, – сказал Лопатин. – Супруга одна. Боится.

– Ступай к супруге. Так и не удалось нам с тобой за два-то года по душам поговорить… Дела.

Людмила Сергеевна долго объясняла, что должна ехать, что ее ждут больные дамы и что она должна терпеливо нести свой крест.

Столетов понял, что она пришла просить машину до станции, но слушал не прерывая.

– Ну что же, до свиданья, – сказал он, поднимаясь. – Завтра пойдет грузовая за известью. Можете садиться в кабинку.

– Спасибо, – бледно улыбнулась Людмила Сергеевна. – Только я еду не одна.

Она достала из сумки сложенный вчетверо голубой листок бумаги и протянула Столетову. Это было заявление Светланы об увольнении по собственному желанию.

– Это что, она сама написала? – спросил он растерянно.

– Конечно, – улыбнулась Людмила Сергеевна.

Столетов подумал немного.

– Ну что ж. Подпишу, пока при власти.

Он размашисто написал в углу «Бух. Оформить» и протянул листок.

– Мерси! – сказала Людмила Сергеевна.

Она сунула бумагу в сумочку и дробными шажками направилась к выходу.

– Погоди, Людмила Сергеевна, – проговорил Столетов, поднимаясь из-за стола. – Встретились мы с тобой по-плохому, давай хоть попрощаемся по-хорошему.

Он подошел к ней, взял ее за руки.

– Ты прав, Захар… – сказала она, – Мы не смогли бы ужиться. Когда-то я мечтала работать в деревне… И чтобы у меня были обязательно куры… Но теперь нет… Без коммунальных удобств… Нет, нет, никогда.

– У тебя деньги-то есть хоть?

– Мерси, Захар. Я не люблю говорить о деньгах… Как ты тут?

– Ничего. Бывало, иду в бригаду, по дороге мечтаю: дойду, мол, до кустиков, а навстречу – Людка. То есть ты, значит. Теперь и этой мечте конец…

– Кстати, что у тебя с этой дояркой? Любовь или страсть?

Столетов поморщился и убрал руки в карманы.

– Страсти-мордасти, – сказал он.

– Не паясничай. Это тебя дешевит… А со Светой ты разговорчив. Даже слишком. – Она плотно закрыла дверь и сказала шепотом: – Разве можно было открываться Светочке?

– Ты это про что?

Она погрозила ему пальцем.

– Будто не понимаешь… Ну про Дедюхина, про донос, конечно… Опять не понимаешь? Ведь если то, в чем ты признался Светочке, станет известно местным жителям, – ты пропал.

– Вот теперь понятно. Неужели догадались?

– А как же иначе! Ты что, действительно всех кругом за детей считаешь?.. Ну не сердись, не сердись. Между нами, я тебя совершенно не виню… Но девочку ты своим признанием поставил в ложное положение. Слава богу, мы уезжаем и…

– Дай-ка ее заявление, – сказал Столетов сквозь зубы.

– А что, надо еще где-нибудь завизировать?

Она стала копаться в сумочке, достала голубой листочек.

Столетов взял его, порвал на мелкие лоскутки и выбросил в окно.

– Что ты делаешь! – закричала Людмила Сергеевна.

– Она не поедет. Не пущу.

– Как так?

– А так. С вами она вовсе пропадет.

19

В субботу Светлана мылась в баньке Ниловны. Было приятно на чистом скобленом полке, нежарко.

– Спинку потереть, дочка? – предложила Ниловна.

– Не надо, бабушка, я сама, – откликнулась Светлана сверху. – А то председатель пришьет эксплуатацию человека человеком!

Старуха поворчала и побегла нагишом за реку за холодной водой.

Когда мать объявила, что Столетов порвал ее заявление, Светлана не огорчилась. В колхозе, конечно, скучно, но жить с матерью, постоянно видеть обмазанные жирным кремом морды, слушать однотипные разговоры о тряпках и изменах еще скучней. Такая тоска!

Заявление Светлана написала главным образом для того, чтобы узнать, как поведет себя Столетов. Порвал – и хорошо. Станет обзывать никудыхой, можно поинтересоваться: «Чего же вы никудыху не отпускаете по собственному желанию?»

Ей вспомнилось, как Столетов рассказывал Варе, что заключенные коммунисты помогали товарищам, поддерживали больных и упавших духом, вселяли бодрость и уверенность в будущее, в неизбежную победу справедливости.

Иногда было нелегко. Столетов вспоминал, как трудно было с профессором-ихтиологом, который твердо поверил, что он враг народа, и разубедить его долго не удавалось.

Но Светлана – не профессор-ихтиолог, и вбить ей в голову, что она никудышный человек, никому не удастся!

– Ниловна! – сердито закричала она. – А пар можно сделать? Ну, так, как вы моетесь, деревенские! Можно?

– Так ведь ты жар не уважаешь?

– Уважаю!.. Давай, Ниловна! Я ничего не боюсь!

Ниловна перекрестилась, плеснула на каменку. Шумно дунул горячий пар.

– Будет?

– Еще, еще, Ниловна! – отчаянно кричала Светлана.

– Осподи Иисусе…

Каменка ахнула. Силой пара распахнулась дверь.

– Ну как теперя?.. Будет?

Светлана попробовала париться, но веник обжигал, как огонь. Голова кружилась. Она легла, стиснув зубы, на душистый, березовый веник. Пар жег уши, спину, но она терпела. Она докажет всем, всем докажет, что она совсем не никудыха.

Она не понимала, что происходит с ней в последние дни. С малых лет приспосабливая свою врожденную гордость к изгибам жизни, она, наконец усвоила манеру поведения, которая доставляла меньше всего хлопот: она решила презирать все то, что считалось дорогим и добрым, и насмехаться над принятыми взглядами и обычаями. Войны она не боялась, смерти – тоже. Она считала отсталыми не только тех людей, с которыми сталкивалась, а всех без исключения, все население земного шара. Она презирала род человеческий, так и не сумевший за многие тысячи лет наладить сносную жизнь на земле. Тех, кто восторгался Гомером, Пушкиным, Стравинским, она считала круглыми идиотами.

Простаки восхищались ее отважной наглостью и верили, что ей открыты какие-то особые законы поведения передового, свободного человека.

Но она знала, что за душой у нее нет никаких законов, никаких принципов – ни передовых, ни отсталых.

Душа ее была пуста.

Долгое время она думала, что этого никто, кроме нее не замечает. К сожалению, оказалось, что Столетов видит ее всю насквозь, как будто она стеклянная.

Особенно остро почувствовала она это на кукурузном поле, когда Столетов без труда прочел ее затаенные мысли. Он издевался над ней совершенно в том же «лагерном стиле», как над мамой. Она поверила его россказням настолько, что невзначай проговорилась Костикову… Только к вечеру до нее дошло, что отец просто-напросто показал, сколько копеек стоят ее детские попреки в клубе. А она попалась на удочку, дура оказалась – вся в маму.

Столетов ее презирал, это было ясно.

Он и справку не показал на бюро из-за этого. Ему было совестно, что у него такая дочь. Стыдно ему.

Первый раз в жизни Светлана почувствовала, до чего невыносимо, когда за тебя стыдно близкому человеку.

Она успокаивала себя, убеждала быть «выше этого», но успокоительное презрение к миру уже не приносило облегчения, и она все чаще жалела, что врала про мужа, которого у нее никогда не было, про лифт, про любовника…

В конце концов Светлана решила вести себя со Столетовым, как всегда в затруднительных случаях, «наоборот».

Хорошо бы, например, завтра на общем собрания, когда будут снимать Столетова, встать и признаться, что нанимала Ниловну на свой огород, сказать про справку, которую утаил председатель.

Это было бы оригинально! Никто не ожидает, что она решится выгораживать Столетова, особенно теперь, когда на председателя легла темная тень дедюхинской кончины.

Внезапно ей вспомнилось, как мама упоминала про дедушку из «Прогресса». Он болтался на полустанке, когда Дедюхин со Столетовым распивали эту несчастную рябиновку, и, может быть, видел, что там было. Вот бы найти этого деда, расспросить его хорошенько и, если он скажет что-нибудь в пользу Столетова, привезти завтра на собрание как свидетеля… Все равно маму провожать – а от станции до колхоза «Прогресс» недалеко.

Благородная идея – найти дедушку очень понравилась Светлане. Вот когда Столетов действительно удивится!

Светлана пропела что-то и попросила Ниловну поддать парку.

Но старуха озабоченно глядела в маленькое окошко.

– Никак беда, дочка… – сказала она. – Уж не горит ли что? – И побежала одеваться.

У нее был тренированный нюх на несчастья: под обрывом, на краю деревни, горела банька Тихона Парамонова, того самого, который убил ласточку.

Светлана оделась, прихватила китайский эмалированный тазик и побежала к месту происшествия.

Банька была плохонькая, никто, кроме хозяина, мыться в ней не решался: старые стропила прогнили и покосились. Люди тушили без азарта, с шуточками. Туши не туши – все равно развалится.

Босой волосатый Тихон в солдатских подштанниках, крепко выпивший ради субботы, устроившись на камушке, потирал сведенную судорогой ногу и срамил добровольных пожарников:

– У человека – стихийное бедствие, а вам – смех! Пособить не можете! У меня пинжак там остался!

Светлане было над чем поехидничать. Пожарный инвентарь берегли под замком, за сеткой, ключ от замка был у Ивана Ивановича, а Иван Иванович уехал в МТС. Пока сбивали замок, пока бегали на ферму за огнетушителем, банька горела сильней, и огонь то там, то здесь стал показывать алые язычки.

Порядка не было до прихода председателя. Столетов отогнал ребятишек, велел парням образовать цепочку от реки до баньки, одного послал за насосом, другого – за баграми, третьего – к правлению, сказать, чтобы перестали звонить в рельс.

– Чего это она загорелась? – спросил Столетов хозяина. – Небось самогон гнал?

– А ты сунься туда да нюхни, – огрызнулся Тихон.

– Скажите, Захар Петрович, – спросила Светлана, – к вам случайно старичок не подходил, когда вы сидели с Дедюхиным на станции.

– Какой старичок? – удивился Столетов.

– Колхозник. Из «Прогресса».

– Приходил. А что?

– Какой он? Как выглядел? Не можете припомнить?

– Да вам зачем?

– Так, надо. – Светлана прищурилась.

– А, понимаю! За меня хлопочете? Свидетеля ищете? Да? Ну, а если бы не подошел этот мужичок? Если бы не было в ту пору деда? Тогда как же? Пропадать мне? А?

Светлана растерялась. А он спросил с хорошо сделанной вежливостью:

– Вы что же сюда, поинтересоваться зашли? На огонек?

– Нет, не на огонек!

Она с яростью сверкнула на него глазами, подбежала к берегу, набрала в эмалированный тазик воды, хотела плеснуть на выбивавшееся из-под кровли пламя, но попала в Тихона, который как раз в эту минуту рвался в предбанник.

– Пусти! – кричал он пьяным, плачущим голосом. – У меня пинжак там! Документы! Пусти!

Светлана бросила тазик и оглянулась. Столетов смеялся.

Она закусила губу и, понимая, что делает глупость, бросилась в предбанник.

Впоследствии она пробовала разобраться в причинах этого странного поступка. Конечно, ей не было дела до одежки Костикова. Она бросилась за пиджаком, чтобы доказать, что она не никудыха. И не кому-нибудь доказать, не людям, не Столетову даже, а в первую очередь самой себе. Когда отец засмеялся, когда она поняла, какой жалкой она представляется ему со своим эмалированным тазиком в руке, у нее вдруг помутился разум и она стала как ненормальная.

Она помнила, как ее обдало едким дымом, как тлела кофточка, как наверху взвизгнули и затрещали стропила. Потом что-то треснуло ее по голове, и она потеряла сознание.

Светлану вытащили из-под горящих жердин и положили на травке. Столетов, склонившись над ней, закричал не своим голосом:

– Доктора!

– Что с тобой, Петрович? На тебе лица нет, – спросил подошедший к тому времени Лопатин.

Столетов ответил:

– Дочкой она мне приходится, Юра. Родной дочкой. Вот какая петрушка.

20

Обсуждать Столетова собрались человек триста колхозниц и много колхозников.

Одни пришли со своими скамейками, другие уселись прямо па травке, женщины в свежих белых платочках, мужчины в кепках и в газетных треуголках. По случаю жары пионерки с ведрами разносили по рядам колодезную воду. Сперва выделили на это дело двух девчонок, потом четырех – поскольку двое не управлялись.

Собрание было подготовлено хорошо.

За длинным столом президиума, кроме Столетова и других знакомых, Лопатина, Балашова, Ивана Ивановича, Костикова, сидел увешанный медалями и значками дядечка с чисто выбритой румяной лысиной. Присел он скромненько, у самого края стола, даже как-то на уголке. Кто он такой был – неизвестно. Знали только, что его привезли на замену Захара Петровича – припасли в будущие председатели. Женщины с любопытством, поглядывали на незнакомца, но понять его не могли. Он сидел покорно, как в очереди в поликлинике, и на выступления не реагировал.

Рядом с ним сидела Светлана, живая, здоровая, и только ссадины на щеке напоминали о вчерашнем безрассудстве.

Одним из первых попросил слова уважаемый всеми член правления Иван Иванович.

Он сказал, что наука, культура и техника развиваются в нашей стране бурными темпами, с каждым днем становится больше курсов, техникумов, школ и так далее, нужда в хороших учителях растет, и поэтому, если глядеть государственно, Захара Петровича надо вернуть в школу, а с председателей убрать но собственному желанию.

Ивану Ивановичу похлопали, не совсем, правда, разобравшись, говорил он всерьез или разыгрывал дурачка.

Хотя многие жалели Столетова и знали, что лучшего председателя им не найти, выступать в его защиту не решались.

Одни считали, что смена руководства определяется высшими, не доступными их понятию соображениями, другие просто робели пойти против заготовленного начальством решения и на подстрекательский шепот соседей отвечали: «А чего? Мне больше других надо, что ли?», третьи привыкли относиться к собранию, как к условному обряду, в котором их единственной задачей было в лад со всеми поднять руку (впрочем, к этой обязанности они относились с полной серьезностью), четвертым, благополучие которых было связано с городской родней, вообще было наплевать, кто будет председателем.

И на всех вместе, на все собрание не могли не влиять темные слухи о смерти Дедюхина…

После Ивана Ивановича слова попросил Костиков.

– А если взять такой штрих, – сказал он. – Сколько народу перештрафовал товарищ Столетов? Надо прямо сказать – массу. А ведь не может быть, что все вы нечестные – ведь вы честные люди. А кровную дочку до чего довел? Она, добрая душа, отдала Ниловне свои несчастные сотки, а тут является Столетов и силком отбирает овощи, как оккупант какой-нибудь…

– Я одна здесь виновата, – прервала его Светлана. – И прошу кончить с этим.

– Ты молчи! – отмахнулся бригадир. – Ее ограбили, а она виновата.

– Огород принадлежит мне, а не Ниловне. А Ниловну я нанимала. Ясно?

Бригадир поглядел на нее, раскрыв рот.

– Чтобы она сама на себя такую клевету возвела, никогда не поверю. Пока на бумаге не изложит – не поверю.

– А я давно написала заявление.

– Где же оно, твое заявление?

Столетов нахмурился, достал из кармана голубой листок и протянул бригадиру.

Бумажка пошла по президиуму, от одного человека к другому.

– Захар Петрович, почему вы не ознакомили нас с этим документом? – спросил Балашов строго.

– Почему, Петрович? – уставился на него Лопатин.

Столетов молчал.

– Вот будет у тебя, Юрка, дочка, тогда поймешь почему! – пояснил Иван Иванович. – Мы уже постановили, что овощи председатель забрал справедливо, и нечего к этому возвращаться.

– Ну ладно, пускай справедливо, – сказал Костиков. – А как расценить такой факт: когда пришло время держать ответ за кукурузу, Столетов сам не поехал, а послал Лопатина. Это что – справедливо?

– Погоди, Костиков, – поднялся Лопатин. – Тут ты Захара Петровича опять не угадал. Не поехал он со мной потому, что верил в меня больше, чем я сам в себя верил. Научил меня Захар Петрович сознавать свою силу, человека в себе уважать – и спасибо ему…

– Верно! – закричали из дальних рядов. – Пусть Петрович остается!

– А вы меня не сбивайте! – кричал Костиков. – Если поставить вопрос – уважают товарища Столетова колхозники? Та же, к примеру, Ниловна? Надо прямо сказать – не любят они его…

– А тебя кто любит? – перебила его Ниловна. – Тебя не то что твоя баба, тебя и кошка не любит. Ты в избу – кошка под лавку…

Кто-то крикнул:

– Мели папаша, власть-то наша!

Собрание неожиданно накренилось.

Костиков, конечно, перегнул палку. Чем сильней он порочил Столетова, тем активней проявлялась симпатия колхозников к своему председателю.

Балашов одним из первых увидел непорядок и попросил слова.

Он обстоятельно разъяснил, что заслуги Столетова никто не отрицает, отметил все хорошее, что сделано в колхозе за два последних года, осветил воспитательную деятельность Столетова, перечислил его положительные качества: прямоту, честность, справедливость, и только после этого выставил бесспорную претензию: невыполнение директивы вышестоящих организаций.

Балашова слушали внимательно, с уважением, но, как только он дошел до злополучной директивы, какая-то старуха из дальних рядов пронзительно крикнула:

– Мы своим председателем не торгуем!

И за ней, как по сигналу, стали кричать со всех сторон:

– Пускай Петрович остается!

– Другого нам не надо!

– Тише, женщины! – Балашов поднял руку. – Говорите по одной!

– Мы по одной не можем! Петрович достойный!

Балашов пожал плечами и наклонился к Столетову:

– Поскольку так получилось, давай исправлять на ходу. Выступи с самоотводом.

– Туча, – сказал Столетов.

– Что? – не понял Балашов.

– Туча! – повторил Столетов. – Видишь, Юрка?

За рекой, окантованная лучами солнца, плыла серенькая тучка. Как будто прислонившись к ней, стояли ровные плахи дождя.

Тучку заметили. Народ зашумел, оживился.

Дождь шел у соседей, в «Мичуринце». Правда, дождик скупой, реденький, но все-таки дождик – небесная вода.

– Может, и к нам притянет? – спросил Столетов.

– Нет, – усмехнулся Лопатин. – Стороной обойдет. Костикова забоится.

И правда, зловредный Костиков снова прорвался на трибуну и махал длинными руками.

Ему во что бы то ни стало приспичило задать вопрос Ниловне, причем на виду и в открытую, чтобы все слыхали.

– Ты, бабка, при Захаре Петровиче медовая, – начал он. – А за его спиной что болтаешь? А ну, скажи? Что язык прикусила?

– А что? – спросил Балашов.

– А что – про это дочке его известно. Захар Петрович сам ей на ушко шепнул. Так или не так, Светлана Захаровна?

Костиков спрашивал тихонько, будто подкрадываясь. Очевидно, ему было известно что-то новое и интересное.

Светлана смешалась, опустила голову.

– Позабыла, что говорила? – продолжал Костиков. – Тогда мы тебе напомним. По чьей вине твой папаша семнадцать лет безвинно страдал? А? Молчишь или не слыхать? Кто на него донос написал?

Столетов нахмурился и посмотрел на Костикова так, словно первый раз в жизни увидел его.

Народ затих.

– Дедюхин на него донос написал, – продолжал Костиков, любуясь тем, что его сообщение оказалось еще более неожиданным, чем тучка. – Дедюхин! И узнал об этом Столетов на свадьбе. Так или не так, Светлана Захаровна?! Теперь понятно, товарищи, какой между ними на станции банкет состоялся?

– Неясно, – бросил Балашов.

– Вам неясно, а мне ясно. Силком он Дедюхина напоил. За донос поквитался… А если не так, пусть оправдается.

Столетов махнул рукой.

Тучка между тем надвигалась и курчавым краем своим шла уже над полями первой бригады.

– Захватила, а, Юрка… – Столетов толкнул его локтем. – Гляди, кукурузу захватила.

Лопатин посмотрел на него чужим взглядом и опустил глаза.

– Надо объяснить, товарищ Столетов, – проговорил он официально.

– Прямо мочи больше нет! – заголосила Ниловна. – Да скажи ты, Захар Петрович, сам – белый ты или черный? Ей-богу, как скажешь, так и будет.

Столетов поднялся и, прикидывая в уме слова, начал:

– Светлана и Костиков наболтали вам…

Но Светлана не дала ему говорить.

– Я не болтала! – нервно перебила она. – Я Костикову в шутку сказала… по глупости… Да дайте мне сказать, не шумите!.. Каждый может проверить… Существует свидетель, колхозник из «Прогресса»… Они при нем пили! Давайте вызовем его, спросим…

– Да что же тут делается! – отчаянно прозвенел в толпе молодой голос. Все обернулись.

– Опомнитесь, взрослые люди! – кричала Любаша. – Захар Петрович два года у нас на виду, два года с нами, на те же трудодни существует, а мы должны чужака призывать, чтобы он нашего Захара Петровича нам объяснил? Да вы что? А если бы того мужика не было. Неужели бы мы Захара Петровича продали?

– Это кто? – спросил Балашов.

– Моя, – ответил Лопатин, улыбнувшись застенчиво и гордо.

– Активная она у тебя, – отметил Балашов.

Он обернулся, чтобы ободрить председателя, но того уже не было.

Столетов спешил на поля первой бригады. Ему не терпелось узнать, напоил ли дождь истосковавшиеся по влаге стебли. Сперва он старался идти степенно, пробовал насвистывать «Наш паровоз…», но нетерпеливый мальчишеский характер давал себя знать и ноги шагали все быстрее.

До поля было всего ничего: километра три, а сегодня казалось – все десять. Чтобы сократить время, Столетов решил не думать ни о дожде, ни о кукурузе. Собрание, наверное, закругляется… Наверное, голосуют… Как издавна заведено, кто голосует «за», отходит вправо, кто «против» – налево, Девчата, наверное, шумят, смеются, перетягивают друг друга к себе, а приезжий дяденька с медалями покорно дожидается своей участи… Интересно, в какую сторону подалась Светлана: за отца или против?

Вот и кукурузное поле, по-прежнему сухое и неподвижное, как погост. Дождик прошел стороной, без толку вылился на асфальтовый большак и в речку. Но Столетов не хотел верить и упрямо, зло пошел на изволок, дошагал до самой межи.

Да, дождь прошел чуть правей, и только тень тучи углом накрывала кукурузу. «Ну что ж, подождем, – успокаивал себя Столетов. – Главное, погода переломилась. За первой тучкой придет и вторая и третья. Не сегодня так завтра. Главное, погода переломилась».

– Захар Петрович! – послышалось издали.

Дымя пылью, мчался по горячему проселку километров на восемьдесят грузовик. В кузове, держась за кабинку, стояла Варя.

– Домой? – крикнул он с удивившей его самого надеждой.

– Домой! – счастливо прокричала она. – Провалилась!

Столетов притворно покачал головой и заторопился в деревню.

<1964>