Текст книги "Разнотравье: повести"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 40 страниц)
14
Председатель колхоза жил в одной избе с бригадиршей Марией Тихоновной и ее старым мужем и занимал угол, отгороженный полинявшей занавеской.
Дементьев пришел поздно: старики уже спали, а председатель сгорбившись, сидел возле коптилки и писал. Для Дементьева была постлана на полу солома и положена подушка малинового цвета.
– Устали? – спросил Павел Кириллович шепотом.
– Устал.
– Молоко кушать станете?
– Нет.
Дементьев покосился в сторону, где стояла постель хозяев. Мария Тихоновна ворочалась и вздыхала.
– Пойти, что ли, покурить, – сказал Павел Кириллович поднимаясь. – Пойдемте за компанию.
Они вышли на крыльцо и сели на ступеньки. Наискосок через дорогу в избе еще горел свет.
– Холодно, – поеживаясь, заметил Павел Кириллович.
– Да, прохладно… Почему, Павел Кириллович, вы загубили затею Лены Зориной? Неужели вам не обидно?
«Так и знал», – подумал председатель. Он закурил, вздохнул и, повернувшись к Дементьеву, сказал:
– Вы только не поймите меня по-худому, товарищ Дементьев. Хоть вы и ученый и дело наше сильно понимаете, а я все-таки больше вас прожил. Вот вы меня и послушайте. Все эти новости, понятно, дело хорошее, если глядеть на них со стороны. А я есть председатель колхоза и должен, кроме всего прочего, выполнять все законы и постановления. Понятно? Вот вы говорите: дай да дай, а если бы сели на мое место, вы бы зачесались, товарищ Дементьев.
– Нет, не зачесался бы.
– Это вы сейчас говорите. А подумайте: семян дай больше нормы. А ударят за это по кому? По председателю. Ну, ладно. Может, слабо ударят. Вытерпим. А выйдет ли, нет ли что из этой затеи – это еще бабка надвое сказала. А ну, как не выйдет? А ну, как слаба будет пшеница? По кому ударят? Обратно ударят по председателю, еще покрепче…
Павел Кириллович затянулся, и цигарка осветила его худощавое лицо.
– Павел Кириллович, – сказал Дементьев, – как вы думаете, может участок поднять полуторный посев? Только по-честному.
– Может быть, и может. Затея-то интересная.
– А если интересная, я бы за это дело стал биться.
– Головой об стенку, – сказал председатель. – Или не знаете, что за перерасход зерна под суд? Или не знаете, что это преступление?
– А погубить дело, которое людям пользу принесет, это не преступление, товарищ председатель? Дайте-ка закурить…
– Садись, не волнуйся. Обожди. Сколько тебе лет?
– Двадцать пять.
– Ну вот. А мне тридцать пять. А ты мне такое говоришь, будто я против Советской власти. Нет, милый, я на войне был и пришел оттуда, кое-чему научившись. Вот выйди на дорогу и спроси первого встречного: хорош ли председатель? И послушай, что тебе скажут. Это, милый, большая наука, чтобы тебя уважали и слушались твоего приказа. Этой науке в школе не учат. Ты думаешь легко было поднимать хозяйство на пустыре, на головешках, ты думаешь легко было с людьми, уставшими от войны, от голода? Легко ли, когда хлеба прошлый год было вот столько? – Он что-то показал пальцем, но в темноте не было видно его руки. – Не легше ли было мне поехать на Урал куда-нибудь или в Сибирь? Нет, не знаешь ты, товарищ Дементьев, сколько ночей не спано, сколько дум передумано…
В избе напротив задули свет, и стало еще темней.
– И еще я на войне научился, – продолжал Павел Кириллович, – сам слушаться приказа и уважать приказ, потому что этот приказ идет от Советской власти и от партии. И выполняю их приказы. И тебе, товарищ Дементьев, советую. Вот райзо приказал не давать, я и не дам.
– И так вот и будете сидеть сложа руки?
– Как это – сложа руки? Ты вот не знаешь, а я зерно давал на свой риск. А потом бумага пришла – я обратно взял. Должен я подчиняться?
– Какая бумага?
– Нет, ты скажи, должен я подчиняться райзо?
– Подчиняться должны. Но самое главное, что вы должны, – это всеми своими силами, сколько их есть у вас, поддерживать новое, если это на пользу людям.
– Ты мне чужие-то слова не говори. Я их и сам знаю.
– Я коммунист. И вы коммунист. Значит, эти слова нам не чужие. Наши с вами эти слова…
– Ты что – член партии? – спросил Павел Кириллович.
– Да.
– Ишь ты какой! А я думал, ты еще комсомолец.
Павел Кириллович далеко отбросил окурок, и красный глазок заблестел на дороге.
– Так что же, выходит, не договорились мы с вами? Значит, все по-прежнему остается?
– Знаешь что, Петр Михайлович? Бросать это дело, конечно, жалко. Пускай другой колхоз попробует.
– Чего вы делите: один колхоз, другой колхоз. Или все мы не один колхоз? Не нам с вами ждать, что другой колхоз сытую жизнь наладит, Павел Кириллович… Пропащие те люди, которые покоя ищут. Ни покоя они не найдут, ни счастья. Вот другое дело – скидывать старое и поднимать новое, и так до самой смерти. И ничего не бояться. Покоя тебе не будет, а счастье – вот оно. Если делаешь с думкой, что для людей польза, – все постановления обернутся в твою сторону, и поклонятся тебе в ноги.
– Гляди, не поклонятся.
– Где вы живете, Павел Кириллович? Кто у нас постановления пишет? Народ пишет. Вы пишите. Так как же…
– Гляди-ка, как ты за Ленку агитируешь, – улыбнулся председатель. – Если бы не Ленка, наверное, не был бы такой принципиальный.
– Ну вот, вы и думаете неизвестно что, – смутился Дементьев. – Не понимаем мы друг друга. Кончим этот разговор.
– Да чего уж там, кончим! Ладно уж. Только за Ленкой ты зря ходишь. Я давно тебе хотел сказать.
– Я знаю.
– А знаешь, так и ладно. Пошли отдыхать.
– Пошли.
– Дам немного из своего НЗ. Только ты, будь добрый, мне бумажку какую-нибудь пришли. Чтобы оправдание было… А то мало ли… Тише стучи – Мария Тихоновна заругается.
Они на цыпочках прошли в сени, и Павел Кириллович по старой привычке выдернул бечевку, подвязанную к щеколде, из дырки в двери.
15
Часа в четыре утра Павел Кириллович пришел к тете Даше и велел отмерить для бригады Зориной дополнительные семена. Лена узнала об этом в поле и сперва не поверила. Потом она догадалась, чьих это рук дело, побежала было разыскивать Дементьева, чтобы сказать ему спасибо, но по дороге узнала, что агроном чуть свет уехал в район, приедет теперь не скоро, и вернулась.
Начали сеять. Почуяв в руках долгожданное зерно, ребята обрадовались. Ни один не пошел среди дня домой обедать. Лена вернулась к ночи, и Пелагея Марковна украдкой ворчала: как это целый день не евши. А на другой день Пелагея Марковна сговорилась с бабами, наварила ведро щей, завернула его в одеяло и отправила на подводе к тете Даше на поле. Все равно ведь не придут девки.
Когда подвода со щами подъехала, тетя Даша велела остановить трактор и сделать на полчаса перерыв.
Разостлали брезент, уселись. Настя, став на колени у ведра и прикусив язык, стала разливать щи в банки, тарелки и кастрюли, по одному половнику гущи со дна и по два половника сверху. Позвали и тракториста. Поломавшись, он пришел с мисочкой, сделанной из консервных банок. Мисочка была аккуратная с крышкой, с загнутыми краями, с припаянными ручками. Девчата завистливо поглядели на нее.
Тракторист лег на бок возле своей миски и достал из-за голенища алюминиевую ложку. Ложка у него была необыкновенная: истыканная с обеих сторон так, что получились разные картинки. Здесь были и цветочки, и сердце со стрелкой, и какие-то фасонистые буквы, и винтовка, и еще что-то – не то баба, не то рыба.
– Вы глядите, чтобы сразу завелся, – сказала Лена, кивая на трактор.
– Не волнуйтесь, я же танкист, – значит, точка. – Видно было, что тракторист считал себя в этой компании человеком самым уважаемым. – Он у меня работает как часы, несмотря на то, что демобилизованный. Он до Кенигсберга без ремонта ходил. А на войну погнали его с города Горького. Смотрите, как стоит. Скучает по своему городу Горькому.
Лена вдруг встала и как-то странно посмотрела на тракториста.
– Ты чего? – спросила ее тетя Даша.
– Так, есть неохота. Пойду хоть на реку.
Ребята удивленно проводили ее глазами.
– Она у вас всегда такая? – спросил тракторист. – Ненормальная.
– Подожди. Обожжешься еще об нее, – протянул Гриша, счищая с ломтя хлеба табачные крошки, – тогда будет нормальная.
А день выдался теплый, веселый. По небу спорно бежали розовые облака, солнце то выглядывало из-за них, то пряталось, и земля беспрестанно меняла цвета – темнела, светлела, снова темнела. Мягкий прохладный ветерок дул от реки, остужал щи в ложках.
Тетя Даша ушла уговаривать Лену вернуться.
– Нет, правда, девочки, – сказала Настя, вздохнув. – Что-то с Ленкой такое серьезное. Ей бы радоваться сейчас не знаю как, потому что всего она добилась, а на ней туман. Правда, девочки? Разве она такая была?
– Я еще вчерась видела: у нее концы платка мокрые. Слезы утирала, – сказала Лушка, оглядываясь. У Лушки была привычка говорить таинственным голосом и оглядываться при этом по сторонам.
Лушка была самая молодая в бригаде, востроносая девушка с косичкой, загнутой крючком вверх, словно сплетенной из проволоки. Дразнили ее Сорокой.
– Я еще вчерась видела, – добавила она, – только вы никому не говорите!
– И глаза у ней другие стали, – сказала Настя. – С чего бы это?
– Испугалась! – сказала Лушка оглядываясь.
– Кого испугалась? – спросил Гриша.
– Только вы никому не говорите. Затеяла она это дело, а теперь, как все ей выдали, испугалась. А ну, как не выйдет? Ведь отвечать придется. Вот что!
– Всем нам отвечать придется, – сказал Гриша.
– Нет, это не оттого, – вздохнула Настя. – Я так думаю, что если даже мы отступимся, она все одно не отступится.
Замолчали. Лушка осторожно обирала губами с горячей ложки капусту. Тракторист доел и попросил добавки.
– А я опять знаю, чего она такая, – вдруг сказала Лушка, – только вы про это никому, никому не говорите.
Все повернулись к ней.
– Агроном с ней гулять не стал. Вот почему.
– Ну, конечно! – сказал Гриша.
– Вот тебе и конечно…
– Надо утешить девушку, – проговорил тракторист, разглядывая свою татуированную ложку.
– Почище тебя утешали, да толку не было.
– Давайте, девочки, соберемся к ней вечером, – предложила Настя, – побеседуем с ней, поплачем вместе… Давайте, девочки?
– Нашли утешенье, – вскочил Гриша. – Хотите, она через час прежняя станет?
– Смотри-ка, какой герой! – недовольно протянула Лушка. – Уж не от тебя ли повеселеет.
У Лушки к Грише было особое отношение, о котором Гриша, к сожалению, не догадывался.
– От меня, от тебя – от всех, – продолжал он. – Давайте работой ее раздразним. Помните, какая она была, когда сыпец возили? Дрожала вся.
– Обыкновенная, ничего в ней такого не было, – сказала Лушка, оглядываясь.
Предложение Гриши приняли равнодушно. Но когда вернулась Лена, все такая же задумчивая и неразговорчивая, ребята принялись работать вовсю и стали загружать сеялку секунд за десять. Гриша бежал к телегам, ловко хватал мешок и покрикивал, трактор трогался и гремел, поблескивая серебряными гусеницами, крышка сеялки то и дело хлопала, и грачи вились над головами.
С соседнего участка подошел Павел Кириллович. Против обыкновения, он никого не учил и не ругался, а, постояв недолго, поглядел заделку семян, молча повернулся и пошел обратно, и только тогда, когда ребят не стало видно, довольно ухмыльнулся.
Лена тоже ожила, зарумянилась и даже стала покрикивать на тракториста. Гриша взглянул на нее и подмигнул Лушке.
Часа в четыре дня неожиданно подошли еще две подводы. Одной из них правил дед Анисим. Оказывается, Павел Кириллович снял эти подводы из бригады Марии Тихоновны и занарядил комсомольцам. Наконец-то, видно, и его сердце тронул этот участок. Вот, наверное, скандалила Мария Тихоновна!..
Теперь, с пятью лошадьми, работа пошла быстрей. Бывали случаи, когда сразу же после разгрузки первой подводы подъезжала вторая, а один раз, когда после второй сразу же появилась третья, вспотевший и вымазанный пылью Гришка закричал «ура».
Лена обдала его с головы до ног таким взглядом, что он остановился.
– И чего ты горло дерешь? – укоризненно сказала она, и Гришка увидел, что глаза ее были такими же грустными, как и утром. – Орешь, словно резаный. Нам не пять, а пятнадцать подвод надо, чтобы «ура» кричать. – И Лена тихо пошла к сеялке.
Снова подошел Павел Кириллович и хотел, видно, что-то посоветовать тете Даше, но вдали, на дороге, показалась чужая телега, и он стал из-под руки разглядывать, кто идет.
Подвода подъехала ближе, и Павел Кириллович узнал председателя колхоза «Красный пахарь».
– Здравия желаю! – закричал Павел Кириллович. – Что нового в районе?
Лошадь остановилась. В телеге, свесив кривые ноги, сидел сухонький, остробородый мужичок в старом путейском картузе. У мужичка были умные, хитро прищуренные глаза.
– А сколько новостей – и не пересказать, – ответил мужичок неожиданно молодым, почти мальчишеским голосом. – Гляди, какие у тебя орлы. Никифор ваш в кузне?
– В кузне.
– Заеду чеку справлю, измучился я с этой чекой, а еще тридцать верст пути-то. На прошлой неделе сделали – и поломалась. Вот как у нас!
– Заезжай. Никифор справит.
Мужичок в путейском картузе цокнул языком. Лошадь нехотя двинулась.
– Так чего нового? – снова крикнул председатель.
– Да кино сделали, знаешь на базаре-то. Людям жить негде, а мы кино делаем. Вот как у нас! Да еще Дементьева сняли…
– Как – сняли? – крикнула Лена, и на носу ее выступили веснушки. – За что?
– Да кто их знает, за что… Чего-то, говорят, не то в вашем колхозе накомандовал, Снимать не снимают, а в контору садят. Бумажки писать. Вот работал, сильно умен человек, а его в контору. Вот как у нас!
Лена не заметила, как уехал председатель «Красного пахаря», не заметила, когда ушел Павел Кириллович. Одна за другой появлялись лошади: Валет, Кралька, Цыган, Игла, что-то кричал Гриша, лязгал гусеницами трактор, но все это, казалось, было далеко-далеко.
«Как же это так? – думала Лена, машинально разравнивая зерно в бункере. – Петра Михайловича сняли за то, что он посоветовал Павлу Кирилловичу дать мне семян. Из-за меня, значит, сняли Петра Михайловича. Неужели мы так глупо надумали, что за это с работы снимать надо?.. А мы вот докажем! Докажем, что правильно делает Петр Михайлович. – Глаза у Лены засверкали. – А потом поглядим, кому смеяться. Сейчас они над ним смеются, а по осени он над ними посмеется. И над этим „шшшш“ тоже посмеется!» – Она оглянулась вокруг. Трактор стоял. Подвод не было. Солнце скрылось за облаком, и на пашне лежала тень.
«Ах, как у нас медленно вое это. Только и шуму, что от Гришкиного крика. Было бы больше коней – сегодня бы все кончили. Машиной бы возить, да машине не проехать по этакой грязи».
На дороге показался Анисим. Он шел рядом с подводой, бросив вожжи на спину лошади. Усталая лошадь тянула воз, тяжело кивая головой. В это время выглянуло солнце, по земле разлился ровный свет, и Лена вдруг придумала.
– Слушай, танкист, – закричала она, забегая вперед, – Вот как мы сделаем. Ночью запряжем в твой трактор десять телег зараз и перевезем к утру все зерно на дорогу. А с дороги сюда – нам и двух подвод хватит. Работаем в ночь, ребята!
– Это ты одна думала? – насмешливо спросил тракторист. – Кто тебе позволит трактором телегу возить?
– А не хочешь, и спрашивать не будем. Гришка, ты можешь на тракторе ездить?
– Ясно, могу.
– Так вечером гони трактор в деревню. А этого танкиста ссадим и запрем в кузню, чтобы не шумел.
– Ну, ну, ну, – сказал ошеломленный тракторист и с опаской взглянул на крутоплечего Гришу.
16
И ночью началась погрузка. Тракториста не пришлось сажать в кузню. Он сам привел трактор в деревню, сам сцепил телеги тросом и даже помогал таскать мешки. Было темно. Лена сбегала в эмтээсовский вагончик, разбудила шофера и заставила его подогнать к амбарам ЗИС и светить фарами. Вся бригада, кроме тети Даши, грузила зерно. Резкие большие тени людей метались по стенам сараев. И наконец поезд из семи подвод потянулся из деревни на пашню, и разбуженные шумом колхозники, ничего не понимая, глазели в окна. Лена бежала сбоку возле трактора, и платок сбился с ее головы и висел на спине мешочком.
17
Теплыми летними вечерами, ближе к ночи, когда в избах тушат огни и сердитые отцы и матери ложатся спать, сходятся в деревнях в какое-нибудь заветное место на посиделки парни и девушки.
В Шомушке возле избы Марии Тихоновны лежало насквозь просушенное солнышком бревно. Много лет лежало оно, серебристо-блестящее, шишковатое от сучков, все в ровных, словно пробитых по шнуру трещинах. Почти на четверть вросло оно в землю. Небольшая круглая площадка между бревном и избой Марии Тихоновны была вытоптана сапогами и туфлями, выбивавшими «сербиянку» до чугунного звона, и ни травинки не могло вырасти на этой площадке. Лишь чумазые от пыли листочки гусиной травки пугливо забивались под бревно да под скамью, вкопанную у завалинки. Четыре толстые березы с лишаями на стволах, чудом уцелевшие от фашистов, стояли вокруг этого места.
Поздно вечером двадцать второго мая здесь собрались деревенские ребята. Было свежо. Иногда налетал ветер и ворошил невидимые в темноте листья березы. Ветер проносился дальше, и было слышно, как он хозяйничает в саду.
Внезапно кто-нибудь чиркал спичку, в темноте появлялась наполненная светом пригоршня, и Лушка, как ошпаренная, откидывалась от Гришки, поправляя платок, а к огоньку тянулись странно непохожие лица с цигарками и красными глазами.
– Ведь притомились… – раздался Гришин голос.
– Вот что! Двадцать ден прошло – и притомились. Нет, так дальше нельзя, – говорила Лена. – Тетя Даша как учила? Сейчас главное – полоть. А в Лушкиной клетке столько овсюга насыпало, ровно она не хлеб, а овсюг сеяла. Не, я предлагаю забрать у Лушки клетку…
– А я не дам!
– Вон что! Не дашь! Надо полоть вовремя. Выйдет пшеница в трубку через два-три дня, тогда топтать не позволю.
– Так его же руками не выдергаешь. Мал.
– Зубами дергай. Чем хочешь! А не можешь – не надо. Вон, гляди, в Гришкиной клетке хоть шаром покати. Ни осота, ни молочая. И не совестно тебе, Лушка? Он-то парень, а ты-то ведь девка.
– Ничего, – пробубнил Гриша. – Я ее возьму на буксир.
– Я тебе возьму, – вскрикнула Лушка. – Прими руки!
Над головой Лены открылось окно, и из избы высунулась лохматая голова Павла Кирилловича.
– Вы отдыхать дадите или нет, черти? – проговорил он хрипловатым от она голосом.
– У нас тут комсомольское собрание, – оказала Лена. – Не мешайте.
– Вот подыму завтра всех в пять часов – будет вам собрание.
– Вон что! А мы сами в четыре встанем.
Павел Кириллович подумал, что бы такое ответить, но спросонья ничего не приходило в голову. Он зевнул и захлопнул окно.
– Ишь ты какой серьезный, – сказала Лена. – Так вот мое предложение – у Лушки клетку отобрать.
– Да как же отобрать! – плаксиво заговорила Лушка. – Ведь сами знаете, у меня самое худое место. Там всегда овсюг. Хоть кого спросите… Настькина клетка рядом – и у ней сорняк…
– Про Настьку особый разговор. А насчет Лушки – отобрать у ней клетку. Зря ей дали.
– Не отберешь!
– Голоснем, может? – раздался из темноты голос Гриши.
Двое засмеялись. Окно снова отворилось.
– Если вы сейчас не уйдете, – оказал Павел Кириллович, – возьму ведро воды и залью все ваше собрание. – И в избе явственно звякнуло железо.
Ребята замолчали. Лена на цыпочках перешла со скамьи на бревно. Павел Кириллович постоял немного у окна, но ничего не было слышно. Он снова зевнул и пошел в свой угол.
– Давайте тише, – прошептала Лена, – и Гришку предупреждаю – без смеха. Никакого тут смеха нет.
– А что я – смеюсь? Я сказал – надо бы проголосовать.
– Вы что это, ребята, – начала Лена, – хотите, чтобы после стольких трудов, после этакой…
Поблизости послышались шаги.
– Это кто? – спросила Настя.
– Ясно кто, – отозвался Гриша. – Лигроином несет за версту.
– Разрешите с вами посидеть? – сказал тракторист.
– Только не мешай. У нас тут не зубоскальство, – ответила Лена и продолжала: – После этакой работы вы хотите темпы сдать?
– Это кто выступает? Вы, Лена? Разрешите с вами рядышком…
– Садись, только двинься, двинься, замараешь. Так вот, ребята…
– Да что вы, товарищи, все серьезничаете, – сказал тракторист. – Довольно вам голову ломать. Давайте лучше споем.
– Ты бы шел, друг, – сказал Гриша.
– А чего ты меня гонишь?
– Гнать не гоню, а коли не замолчишь, так турну – прямо до вагончика полетишь.
– Смотри-ка какой. Кабы тебя не турнули.
– Не надо, не надо, Гриша, – видя, что надвигается драка, торопливо заговорила Лена, – И правда, давайте споем. Ты, танкист, садись под окошко, вон там, там есть скамеечка, да запевай.
– Нет, я уж с вами рядышком.
– Тогда не станем петь. Садись. Пойдем, сведу.
Тракторист сел под окном, и ребята стали сговариваться, что петь.
– Давайте «Рябину», – предложила Настя.
– Нет, «Рябина» тихая, – ухмыляясь во весь рот, сказал Гриша. – Давайте лучше про водовоза. Знаешь?
– Подумаешь! Из кинофильма «Волга-Волга». Я все песни знаю, – ответил тракторист, – И даже арии.
– Только давай громче, – сказал Гриша и поперхнулся.
– Ты его не учи, – добавила Лена, – я слышала, как он поет. Его учить нечего.
Тракторист откашлялся, повозился на скамейке и предупредил:
– Слова буду петь я, вы молчите, а там, где надо тир-лир-лим, тир-лир-лим, – там все. Начали:
Удивительный вопрос:
Почему я водовоз?
Окно с треском распахнулось, и вода, словно мокрая тряпка, плюхнулась на землю.
– Не туды и не сюды, – сказал Павел Кириллович, глядя в темноту и никого не видя. – А теперь подпевайте.
Громкий заливистый хохот несся по деревне. Где-то залаяла собака.
Ошалевший тракторист сперва испуганно озирался во все стороны, а потом, к великому удивлению Гриши, и сам засмеялся каким-то робким и виноватым смешком.
– Как не стыдно! – кричала Лена. – Павел Кириллович, мы же дело обсуждаем.
– Хорошо дело – галдите на весь колхоз.
– Так это не мы, это с эмтээс. А мы про свой участок договариваемся – сорняк на нем опять.
– Завтра договоритесь. А сейчас спать – шагом марш! Что там за сорняк?
– Овсюг, Павел Кириллович. Никак руками не выщипать.
– Я вам не выщиплю!.. Идите по домам, а завтра чтобы чисто было. Сам приду глядеть.
– Что ты, Кириллыч, спокою-то не даешь? – послышалось в избе. – Что там у тебя?
– Да вот, Мария Тихоновна, с комсомолом воюю.
На полу зашлепали босые ноги. В окно выглянула Мария Тихоновна.
– Да кто там? Никого нету. Уж не причудилось ли тебе, Кириллыч? Господь с тобой…
– Хорошо – нету. Их тут полный взвод. Эй, вы!
Никто не откликался. Марии Тихоновны ребята побаивались.
– Ясно дело, причудилось. Видишь, и нет никого. Ложись, милый, устал ты за день-то, набегался.
– Да нет. Здесь они. Замаскировались. Овсюг на участке у Дарьи.
– Так что же за беда! Пройтись машиной и все повыдергивать.
– Вон что! – сказала береза. – Вместе с овсюгом и зерно повыдергивать.
– У нас с ней соревнование, – сказала другая береза Гришиным голосом, – вот она и советует, чтобы похуже было.
– Ох, молоды еще вы, ребята, – вздохнула Мария Тихоновна. – Или это земля не наша с вами? Мне что мой участок, что ваш – одинаковы. И хлеб на ней вырастет не меченый…
– Так ты как это хочешь? – спросил Павел Кириллович. – Или культиватором?
– Я и не знаю, как у вас эта машина называется, у которой сзади зубья, вроде гребни. Этими зубьями землю прочесать. Зернушки-то заложены на два вершка, а у овсюга корни на три, а то на четыре. Вот и надо ухитриться подрезать корни овсюга, а пшеницу не тронуть.
– Рисково, – заметил Павел Кириллович.
– Конечно, рисково. А делать надо. Я вчерась у них была, глядела. Руками его нипочем не возьмешь.
– Я же им говорила, – раздался голос Лушки, – а они не верят.
– Эй вы, слушайте! – крикнул Павел Кириллович.
Ребята молчали.
– Да подойдите сюда. Не бойтесь. Давайте завтра попробуем. Коли что, я отвечаю.
Поговорив немного, ребята разошлись спать, сомневаясь в этой затее.
Пошел спать и Павел Кириллович.
Мария Тихоновна посидела немного у окна, прислушивалась. Ей показалось, что кто-то остался у бревна. Но кругом было тихо, за рекой по-птичьи кричали лягушки украдкой шелестели молодые листья берез. Мария Тихоновна перекрестилась, осторожно – створку за створкой – затворила окно и пошла в хлев поглядеть корову. Все равно, ночь разменяла – теперь не уснуть.
А на бревне сидела Лена.
«Надо бы поговорить с тетей Дашей, – думала она, – очень это ненадежная затея. А еще лучше было бы поговорить с Петром Михайловичем. Почему он не заедет хоть в воскресенье? У них, в городе, в воскресенье не работают. Почему он не пришлет хоть коротенькое письмо? Или забыл он о нас? Или неинтересно ему стало все, что мы тут делаем? Или, может, совестно ему за то, что его сняли? Где он сейчас? Спит ли? Работает? Или смотрит так же, как и я, на эту кривую, худенькую луну?..».
