Текст книги "Разнотравье: повести"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 40 страниц)

15

Да. Все кусочки сложились в одну картину. Все подошло одно к одному и до того вышло просто, что я и понять не могу, как это сама, без Пастухова не догадалась.

Конечно же, гуляла Груня с Игорем Тимофеевичем. Увидел он ее в прошлом году, когда приезжал в отпуск, стал прилюлюкивать, и потеряла она разум, и позабыла про все: и про спевки и про своего дядю Леню.

А когда в Москву приехали – убегла к нему на квартиру прямо со сцены. Как сейчас помню, хватились ее – пальто и шаль тут, а самой нету. Мне с ней в паре «Цепочку» танцевать, а ее нет. Так и пришлось прыгать одной, сзади всех, довеском. Прилетела Груня к Игорю Тимофеевичу, без пальто и без шали, в январе-то месяце, а у него – другая…

Вернулась несчастная, застылая, больная. Помню, домой ехали – жаловалась: «Никому не верю. Мне говорят, сколько булка стоит, а я не верю». Мы смеялись: «Повзрослела». А она: «Если это называется повзрослеть, то и расти не к чему».

Впрочем, болела недолго – Пастухов дал ей книжку, и она снова вспыхнула и, поправившись, в феврале бросилась в Москву. Страдала, что ее любезный переживает свою измену, мечтала утешить его… А он и думать об ней перестал.

Что там между ними было, никому теперь не узнать, да и узнавать поздно, но, видно, сильно обидел Игорь Тимофеевич гордую Груню. Обидел и ожесточил. До того ожесточил, что в деревню заехать опасался – взял путевку в дом отдыха.

Так задешево пропала светлая Грунина душа. Пастухов, конечно, с этим не примирится. А пустить его на самотек невозможно; натворит такого, что щепок не соберешь, и сам пропадет окончательно. А мне, по правде сказать, дорог, как собственный младенец, стал в последнее время мой нескладный Раскладушка. Я всей душой сочувствовала ему, а надо было его крепко держать за руки.

Я до того переволновалась, что из носу пошла кровь. Всю ночь не могла заснуть, ворочалась с боку на бок и думала.

С утра на дворе было мрачно, будто воротилась осень. Собирался дождь. Надо было закрывать наряды, а я ничего не понимала, глядела на бумаги, как с похмелки, и только и делала, что подправляла хвостики на буквах.

Сижу в конторе, переживаю, и черными тучами наплывают мысли: «Как теперь, разойдутся Пастухов с Игорем Тимофеевичем? Как они встретятся у стариков Алтуховых? Что будет?».

Чем дальше к вечеру, тем больше ныло сердечко. Наконец работа кончилась. Я накинула плащ и побегла к Настасье Ивановне предупредить, чтобы заперлась и не пускала гостей.

Дождь лил холодный, крупный. Капли били в глаза, высоко подскакивали на лужах.

Запыхавшись, я прибегла к Алтуховым и встала на пороге. Пастухов уже сидел на лавке под часами, зеленый, как тина. На меня не обернулся. Сидел ссутулившись и глядел в пол, в угол.

– Игоря Тимофеевича нету? – спросила я, сама удивляясь своему ровному голоску.

– Отец за ним поехал, – весело откликнулась Настасья Ивановна. – Жмот-то наш, председатель, узнал, что за Игорем Тимофеевичем, сам побег коня отряжать. Без звука…

Она готовилась проводить ненаглядного сыночка и хлопотала у печи.

– Когда по такой погоде доедут, бог знает! – стрекотала она. – Ну и погода! В обед завела тесто, не подходит… Накопали морей, на реках плотины – весь календарь сбили!..

Стол, как и две недели назад, был уставлен разными сластями: и наливочка и редька в сметане. Только груздей не было – дед как накинулся в тот раз, так все и поел.

– Он у нас сроду был дошлый, увертливый, – хвастала Настасья Ивановна про сыночка. – Не знаю, в кого удался… Я-то сама не деревенская, я городская, по родителю – орловская мещанка. Батюшка жильцов пускал. Свой дом у нас был, каменный, с мезонином. Хотели было другой дом прикупить, а тут революция. Мой-то ирод налетел, как коршун, и увез сюда в глухомань, в Мартыниху пропащую эту… Я его тогда и на лицо не разглядела какой. Вижу, красный бант на груди. Красиво. Забралась к нему на седло и поехала, дура. Мне тогда пятнадцать лет сровнялось, ничего не понимала. Привез он меня сюда – с той поры возле горшков и маюсь. А он все скакал гдей-то со своим бантом – наводил порядки… Дите у нас долго не удавалось – десять лет ждали. Бабы говорили, у моего ирода на это дело слабина от кавалерийской должности. И вот народился, наконец, Игорек, счастье мое ненаглядное, солнышко мое. Слабенький чегой-то родился, сосать силенки не было, через носик кормили. Моего злодея тогда дома не было. Воротился да как зашумит: «Ты что, туда-сюда! Не жена ты мне – контра! Почему моему сыну княжеское имя дала! Перекрестить его сей момент на Марата!» В те годы он сильно красный был. Идейный. Это теперь с него вся краска слиняла… Так, почитай, с самого рождения, тянули мы с ним нашего Игорька в разные стороны…

Пока Настасья Ивановна говорила, я украдкой поглядывала на Пастухова, старалась понять, что у него на уме. Он насупился, уставился в угол глазами, и было непонятно – слушал или нет.

– Подошло время обряжать Игорька в школу, – вспоминала Настасья Ивановна, – а у нас нет ничего… В тот год мой дурачок все добро в колхоз стащил, и коня, и сбрую, и колеса. Нам бы на пятьдесят лет хватило, а он стащил. Теперь у нас ничего нет, и в колхозе на двадцать одров четыре хода… Бывало, Игорек из школы придет – сразу бежит казанки перебирать. Казанков этих у него было цельный чулан натаскан: и простые бабки, и крашеные, и свинцом залитые, и с пломбами, и с заклепками, и с гвоздями. Отец, бывало, шумит: «Брось мослы! Читай задачку!» А он улыбается, бедный, да говорит: «Чего их учить, уроки-то… Положи лучше мне, маманя, побольше пирожка, я сегодня с Ванюшей поделюсь, больно он любит пирожок с луком». Ванюшка этот был младший братишка учительницы-сиротки. Игорек с ним на одной парте сидел. Подкармливал его потихоньку. Вишь, какой жалобный… – Она шмыгнула носом.

Свезла я его в Москву, в техникум. Каждый месяц деньги слала. Из-за этих денег с иродом моим цельные бои терпела. А все ж таки мой был верх – последнее продам, а деньги пошлю. И пришла мне награда. После войны объявился Игорек, всем на удивление, живой и здоровый, привез цельный ящик: и гречку и макароны. Тимошка с голодухи бросился служить смазчиком на железной дороге. Ему давали хлеб, да хлеб-то был – одно название, сырой, хоть коников лепи. А тут – такое добро! «Чем, – говорю, – одарить хоть тебя, сынок, не знаю». – «Ничего, – говорит, – мне с вас не надо. У вас у самих ничего нет. Вот хоть иконку возьму, если дадите, так уж и быть, об вас на память». И снял иконку, как сейчас помню, самую старенькую, самую плохонькую… – Настасья Ивановна утерла глаза и высморкалась. – Жил он тогда в Москве, чегой-то такое выдумал, и посулили ему заслуженное звание. Жить стал сытно, богато. Въехал в частную квартиру к какой-то гражданке, расписался и стал с ней жить. А когда стали документы поднимать для ученого звания, открылось, что у его жены брат с какой-то червоточиной, вредитель какой-то, мазурик. А она утаила… Игорек, конечно, подал жалобу куда надо и остался один-одинешенек. Была у него единственная отрада – приехать в отпуск, в родные края, к отцу, к матери. «Кроме вас, – говорит, – маманя, нет у меня ничего…»

Я боялась, что рассказ старухи еще пуще растравит Пастухова. Он сидел бледный и упорно смотрел в угол. Я глянула туда и ахнула. В подлавочье среди барахла лежал старый колун.

Я старалась сбить старуху на другие темы, но она только отмахивалась и цеплялась за сладкие воспоминания, которые оправдывали ее пустую жизнь. А когда Настасья Ивановна стала хвастать, что портрет Игоря Тимофеевича вывесят среди других почетных жителей Мартынихи, я поняла, что добром это кончиться не может, и побегла за председателем.

Дома его, конечно, не было. Я побегла к Белоусу и не ошиблась. Художник зарисовывал эскиз нашего уважаемого маяка – Зиновия Павловича. Товарища Белоуса рисовали по пояс, поэтому он сидел в новом пиджаке с орденами и в старых штанах. Иван Степанович давал указания, куда класть тени.

Я отозвала председателя на кухню и выложила ему, как Игорь Тимофеевич загубил Груньку, как дознался об этом Пастухов и что Пастухов сейчас сидит у Настасьи Ивановны и глядит на колун.

Председатель до того расстроился, что позабыл меня ругать за воспитательную работу.

– Все, – сказал он, – загубили юбилей! Чего глаза вылупила? В районных организациях какая была дана установка? Чтобы мы подошли к юбилею без пятнышка! Ясно? А тут не пятнышко, а целая клякса! Наладили счастливую жизнь – девчонки под поезд кидаются!

Он сорвал с места Зиновия Павловича, и товарищу Белоусу пришлось бежать с нами к Алтуховым в своем парадном пиджаке.

Всю дорогу Зиновий Павлович не мог уяснить дела, а когда, наконец, уяснил, цокнул языком и промолвил:

– Думается, Офицерова приняла неправильное решение.

В окнах Алтуховых мирно горел свет. Было тихо. Настасья Ивановна приоделась в шелка, но сыночек ее, слава богу, еще не прибыл.

Увидев начальство, Пастухов свирепо поглядел на меня. Председатель вызвал его из избы. Он вышел беспрекословно.

Они стали беседовать, и чем дальше беседовали, тем жальче мне делалось Раскладушку.

Не пойму, что со мной в тот вечер стряслось. Ровно из воды вынырнула: стала слышать, что не слыхала, стала видеть, что не видала. И председатель вдруг обернулся актером с погоревшего театра: говорит одно, а думает другое – ровно под каждым его словцом – скользкая подкладка. Под конец еле сдерживалась, чтобы не нагрубить ему. А ведь еще вчера завидовала Ивану Степановичу, и все мне в нем нравилось – и работа с народом, и повадка, и быстрая походочка, и даже роспись с голубком…

Беседа между ними произошла такая.

– Давай, Пастухов, поговорим, как мужчина с мужчиной, – начал председатель весело. – Играть в кошки и мышки не стоит. Мне все известно.

– Я вижу, – сказал Пастухов.

– А ты молодец! – сказал председатель. – Темное дело расковырял. Честь и слава! Хвастал небось кому-нибудь?

– Нет, никому.

– Молодец.

– Дяде Лене намекнул только.

– Напрасно намекнул. Надо было вперед мне доложить. Молодец! Мы-то думали – заслуженный деятель, а он гад ползучий. Сволочь такая… Знал бы – лошадь не давал. Пойдем пройдемся – примем решение.

Взбодренный Пастухов стал повторять уже известные подробности. А председатель, тихонечко ступая, незаметно оттягивал его от избы Алтуховых и от того конца, откуда должен был подъехать Игорь Тимофеевич.

Мы свернули в темный безлюдный заулок.

– Груня очень любила его… Очень… – сбиваясь, горячим шепотом объяснял Пастухов, – В феврале к нему поехала, специально.

– Гляди ты, – восхищался председатель. – На аршин под землей видит! Я думаю, Зиновий Павлович, он бы дознался, кто «газик» разул. Как считаешь?

– Думаю, дознался бы. – Зиновию Павловичу было холодно. – У нас там, возле птицефермы, мешки свалены с калийной солью. Как бы не промокли.

– Обожди! – прервал его председатель. – Надо решить, в каком направлении действовать!

– Первым долгом – заставить его признаться, – заговорил Пастухов размеренно и складно. Видно, у него все было обдумано. – Надо застать его врасплох и выложить ему всю историю, всю подноготную выставить на свет, чтобы он понял – нам все известно. Лучше сделать это при родителях, при родителях ему будет стыднее. Но это еще не наказание! Вот потом, когда он признается, когда ему будет некуда деваться, – собрать колхоз, и старых и малых, и заставить его доложить о своем поведении всему народу. Вот это уж будет настоящее наказание! Такой позор он запомнит навеки! Если же у него не хватит мужества признать свою вину, если он станет увиливать и отпираться, я возьму его за руку и потащу в суд. Я разоблачу его перед судом!

– Не кричи, не кричи! – прервал председатель. – Чем тише, тем лучше… Я хочу довести до твоего сведения, что по этому делу составлен формальный акт. Несмотря на вьюгу и холодную погоду, все было исполнено формально. Товарищ Бацура лично выезжал на место, расследовал обстоятельства. В результате обследования и опроса установлен несчастный случай по вине пострадавшей. Привлечешь ты Игоря Тимофеевича – он выложит акт на стол. А ты что выложишь? На месте происшествия был? Нет. Труп видел? Нет. Что же ты выложишь? Какой документ?

– Да я же вам говорил: у меня точные доказательства. Почтовая сумка совершенно целая! Без царапинки!

– А что с того? Дядя Леня попросил в почтовом отделении, ему и дали, из уважения, новенькую.

– Так там же надпись – Офицерова!

– Так то же не подпись, а надпись. Надпись тебе любой нацарапает.

– А рубль разорванный? Половинка рубля?.. В этой половинке весь его коварный почерк… Я кондукторшу автобуса в свидетели позову…

– Рубль – тем более не документ. Рублей у нас много. Давали бы мне лишние рубли, я бы их тоже напополам. Куда их…

– Да вы что? – Пастухов остановился, и я наткнулась на него сзади. – Вы что? Не верите?

– Мы-то верим. – Белоус шумно вздохнул. – А надо, чтобы поверила общественность.

– Да ведь все сходится! Он и у родителей не остановился, потому что боялся встретиться с Груней… В дом отдыха сбежал.

– Мешки бы под навес перенести или накрыть чем… – сказал товарищ Белоус. – Химия мокнет.

– Ты учти деталь, – напомнил председатель Пастухову. – Аморалка исходила от Офицеровой. Если встать на вышку закона – не он к ней бегал, а она к нему. Так?

– Она же любила его!

– Тебе говорят дело, а ты обратно одно и то же – на всех станциях горячий кипяток!.. А поступай, как желаешь! Устал я вас всех упрашивать, и на коленках перед каждым становиться! Хватит. Пойду в бригадиры или в кладовщики…

Мы молча прошли немного. В темноте мягко шелестел дождь…

– Если она его любит, – осенило вдруг председателя, – ей надо было обратиться в соответствующие организации. Пригрозили бы ему и стал бы жить с ней за милую душу. У нас кто стоит на страже матери и ребенка? Государство. А она под колеса кинулась. Это как понимать? На свое родное государство не понадеялась? Что ее – советские законы не устраивали?

– Я в суд пойду, – сказал Пастухов жестко. – Есть такая статья – доведение до самоубийства.

– А к статье есть примечание.

– Какое примечание?

– Вот видишь, не знаешь… Не знаешь ты всего, бригадир… Разве так можно? Хоть ты насчет судов у нас опытный, а надо сперва изучить вопрос. С кондачка на суд люди не кидаются. – Он немного подумал. – Мы выйдем на суд, а он выложит наш же собственный акт и спросит: «Кто вам дал право ставить под сомнение советского человека? Вы в какое время существуете?» А ну – привлечь Пастухова за клевету. Есть у него судимость? Есть! А ну, припаять ему покрепче!.. Товарищ он видный. Вера ему есть. Не связывайся ты с ним, бригадир. Не рекомендую.

– Неловко получается перед народом, – добавил Белоус. – На Алтухова пишем портрет, как на образец, и на него же заводим дело. Вон, скажут, здравствуйте, висит на щите какой кобель. Видать, он в ихнем колхозе – типичное явление.

– Неужели вам не совестно? – спросил Пастухов. – Неужели вы хотите замазать эту историю? Вы понимаете, что это значит? Я же вам говорил, он уже и тут напакостил, кондукторше закинул ту же удочку. Кондукторша автобуса номер три, звать Тамара…

– Ну давай не замазывать! – потерял терпение председатель. – Давай размазывать. Звони на весь район. Вот в «Красном борце» посмеются.

– А отсюда станут делать вывод обо всей нашей идеологической работе, – вздохнул Белоус.

– Так что же, по-вашему?! Простить ему?! Помалкивать?! Потакать?!

– Кричи шибче! – сказал председатель. – Шуми, чтобы вся деревня слышала.

– Тем более на пороге юбилея, – сказал Белоус, до которого только теперь вопрос стал доходить во всей своей тонкости. – Гостей назвали, из области приедут руководящие товарищи. А у нас заместо надоя такая склока между собой.

– А вот что мы сделаем, – оживился председатель. – Мы с ним сами расправимся. Прав бригадир – принципиально ставит вопрос. Мимо таких уродов проходить нельзя. Я предлагаю вот что: а если мы его на щит не вывесим? Вот ему будет пуля! Других всех вывесим, а его – нет! Согласен?

– Согласен, – отрубил Пастухов. – Спокойной ночи.

И пошел.

– Работа с людьми – великое дело, – сказал Белоус. Он постоял, послушал дождь, вздохнул. – Химия-то мокнет… Перетаскать бы мешки, под навес бы… – и отправился спать.

Шаги Пастухова затихали в глухом конце заулка.

Самая короткая стежка до избы Бугровых вела отсюда задами, вдоль огородов и риг. Но ночью, да в грязную погоду, любой и каждый вернулся бы на шоссе и пошел бы по асфальту, по улице, освещенной фонарями и окнами.

Я сердцем чуяла, что Пастухов поворотил не домой, а в другую сторону, караулить Алтухова.

Об этом, видно, подумал и председатель. Он сказал тихонько:

– А ну, пошли поглядим.

Я сказала, что не пойду.

– Как это – не пойду?

В сердцах я не стала ничего выдумывать.

– Очень просто! С вами не пойду – и все!

– Надо бы тебе беспокоиться о людях.

Тут меня вовсе взорвало:

– А вы беспокоитесь? За Пастухова, за Игоря Тимофеевича боитесь? Плевать вам на них! Только об себе думаете…

– Да ты на кого хвост поднимаешь? – Он внимательно поглядел, я ли это. Потом устало махнул рукой и отправился один.

Хотя я понимала теперь, что усталость и тяжелые вздохи председателя – одно притворство, мне стало чего-то совестно. Я нагнала его, пошла рядом.

Минут пять молчали. Потом председатель как ни в чем не бывало сказал:

– Ты бы хоть в хор бы его затащила. Сколько тебе раз указывали: человек сложный, с заскоками, убеждениям не поддается. Только коллектив сможет отстругать его, как положено, сбить с него излишние сучки и занозы. А ты ходишь за ним, все равно как часовой за арестантом, а толку никакого нету…

На краю деревни, возле моей избы, стоит березовый колок. Такие там растут милые березки. Сейчас, в темноте, их не видно. Слышно только, как дождик ищется в листьях.

– А ну-ка, пойди глянь-ка туда, – велел председатель.

Я забоялась.

Он сам перепрыгнул канаву, потоптался на опушке и сказал громко:

– Вон он где затаился!

Никто не отозвался. Частый шепот мокрых листьев доносился из колка.

Председатель простыл и ушел.

А я так и стояла на дороге, хотя меня всю колотило. Пастухов где-то здесь, совсем близко. Пройдя заулок, он, конечно, своротил налево, дошел верхней стежкой до двора Чикуновых, нащупал кучу деталей раскулаченного дизеля, выбрал железяку поувесистей, проверил, не стоит ли у Алтуховых ворот подвода, и притаился где-то здесь, за деревьями. Мне виделось это ясно, как во сне. Я хорошо изучила Раскладушку.

Дождь кончился, было совсем тихо. Уши устали и слышали то, чего вовсе не было, то вроде кто-то крался за спиной, то вроде хихикал.

И когда раздался знакомый, деликатный постук палочки по асфальту, я сперва подумала, что мне тоже мерещится.

А палочка поклевывала все ближе, и я, наконец, уверилась, что идет дядя Леня.

Я бросилась навстречу и с ходу стала жаловаться и на председателя, и на Белоуса, и на Раскладушку. Дядя Леня вздыхал и кивал головой, будто все ему было давно известно.

Мы вернулись к березкам.

Дядя Леня прислушался и позвал:

– Виталий?

Никто не отозвался.

– А я тебя слышу, – дядя Леня показал палочкой. – Вон там слышу.

Мы подождали еще немного.

– Как хочешь. Хочешь молчать – молчи. Одно пойми: как бы мы с тобой ни кувыркались – паички нашей не вернуть. Ничего от нее не осталось, кроме светлой памяти.

В рощице молчали.

– Ну ладно, докопался ты до истины. А спроси покойницу: хочет она, чтобы ты докапывался? Не понравится ей это. Не одобрит. Было бы надо – сама бы написала: «Так и так – прошу не винить». Знаешь правду – и молчи.

– Значит, зажег свечу и спрячь в карман? – послышался голос Пастухова, и сам он, мокрый, в пиджаке с поднятым воротом, прыгнул на обочину. В руке у него была железная шоферская монтировка. Так я и знала!.. – Правда светить должна, – сказал он еще. – Правда требует дела. В кармане она только душу жжет.

– Живого человека по темени тяпнуть – это, по-твоему, дело? – спросил дядя Леня.

– Я не хотел тяпнуть… Я хотел взять его за шиворот и выволочь на народ, на свет его выволочь. Я хотел но закону, а меня за руки держат… Ступайте, дядя Леня, домой. Простынете.

– Сейчас пойду. Убьешь?

– Там будет видно.

– А про себя подумал?

– Мне все равно. Меня поймут.

– Понять – может, поймут. А срок дадут. Как же тогда твои трактора, скорости?

– Устал я, дядя Леня. Мне все все равно.

– То-то и есть… Знаю, не похвалишь ты меня, а намекнул я ему. Уехал наш злодей не попрощавшись.

– Уехал?!

– Отбыл. На вечернем почтовом. Осторожный все-таки… Я ему издаля, без фамилий… А он мигом смекнул.

– Да вы что, сговорились все?! – заголосил Пастухов на всю деревню. – Сговорились выгораживать эту мразь. А вы-то, вы… Вы же Груне вместо отца… Предатель вы, и больше никто!

– Так и знал – бранить станет, – сказал дядя Леня.

– Зачем вы это сделали? Зачем?

– Люблю я тебя, Пастухов, и не хочу твоей погибели… А Груня меня не осудит… А потом все ж таки чем тебе повезло, – попробовал пошутить дядя Леня. – Тем тебе повезло, что у тебя живой консультант остался…

По асфальту затарахтела бричка. Дед Алтухов возвращался домой порожняком, без сыночка. Был он мокрый и злющий.

Кобыла скакала вперебой, как стреноженная.

– Куда, зараза! – кричал он, нахлестывая. – На ровном шоссе кривулять! Я тебе покривуляю…

Пока дед доехал до ворот – весь изматюгался.