Текст книги "Разнотравье: повести"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 40 страниц)

― РАЗОРВАННЫЙ РУБЛЬ ―

1

Я где-то читала, что места наши называются полустепью.

Встанешь на горушку, глянешь на четыре стороны – весь куст видать: и Мартыниху, и Закусихино, и Новоуглянку, и Евсюковку, весь наш колхоз «Светлый путь», – и луга, и угодья, и рощицы, и реку с протоками и луговинами.

Чего можно в такой полустепи достигнуть, показывает пример наших соседей, колхоза «Красный борец». У них там чуть не в каждой избе телевизор, и в часы досуга колхозники глядят оперы, слушают лекции и доклады. Раньше, бывало, и у них отдельные комсомолки норовили сбежать из колхоза, но теперь, по словам ихнего председателя Черемисова, уже который год расставаний не поют.

Правда, им повезло. Возле них там недалеко огорожена усадьба писателя Тургенева, и в Парке есть стол, на котором Тургенев сочинял роман «Рудин».

Каждый день поглядеть усадьбу и стол едут экскурсии и туристы. И наши едут и из-за границы. Недавно, говорят, были два настоящих японца.

Некоторые туристы заезжают и в колхоз. Там у них, в «Красном борце», жил старичок, видавший лично самого Тургенева. Как приедет кто поважней – снимут старичка с полатей, посадят на лавочку, причешут и велят рассказывать, как его отец служил у Тургенева в кучерах, как замечательный писатель уважал своего кучера и учил его по-французскому…

И нам перепало от славного писателя. Недалеко, на шоссе, поставили павильон для туристов. В павильоне дают вино, консервы, печенье. И наши мужики бегают туда обмывать аванс, или после бани, или так просто.

Чаще других повадился в павильон фермач, Бугров Федор. Станет к прилавку и пускает слух, что Тургенев, мол, вывел его родного брата в каком-то сочинении. На него накидываются, кто поглупей, ублажают, угощают, не учитывая того, что Бугрову сорок лет, а писатель Тургенев скончался бог знает когда, еще при царском режиме.

По причине частых наездов гостей «Красному борцу» отпускают в кредит то шифер, то олифу-оксоль, и дома у них выглядят чисто и аккуратно.

У нас ничего такого нет. Хотя Тургенев, говорят, охотился и в наших местах, мы относимся к другому административному району.

Впрочем, обижаться нам нечего: и наш «Светлый путь» за последние годы набирает силы. В прошлом году выполнили план по мясу, поставили новый телятник. Развели кроликов. Собираемся завести водоплавающую птицу. Растет кривая удоев.

Недавно в церкви оборудовали клуб и на крылечке поставили две белые статуи – пионеров с горнами.

Однако, чего греха таить, много еще у нас нерешенных вопросов, и темпы развития отстают от поставленных требований. Бывает, соберем правление, бьемся-бьемся, ищем-ищем, за какое звено уцепиться, да так, с чем пришли, с тем и расходимся.

Наш маяк, товарищ Белоус считает, что в основном мы страдаем от конкретного руководства, но с ним не все согласны…

Сложное дело – сельское хозяйство.

Людей наших взять – народ не хуже, чем у других, талантливый и трудолюбивый. Среди нас выросли достойные труженики, например, уважаемый маяк Зиновий Павлович, товарищ Белоус. Двоюродный брат Денисовых из деревни Мартынихи в войну дослужился до большого генерала, а мой родственник, правда дальний, Игорь Тимофеевич Алтухов, живет в Москве, хорошо зарабатывает, заслужил какую-то ученую медаль.

Председатель, Иван Степанович, нам достался удачный. Непьющий. Пришел он из армии, работает третий год бессменно и пользуется заслуженным авторитетом не-только у нас, но и у старшего поколения. А расписывается до того ловко, что зигзаг под фамилией у него отработан в виде голубя мира.

Первый из всех председателей, Иван Степанович стал относиться к нашему хору с должным вниманием. При нем нам пошили нарядную форму. Председатель как-то сказал мимоходом, что от хора колхоз может извлечь больше дохода, чем со свинофермы. Это, конечно, было сказано в порядке шутки и не для всеобщего сведения, но, когда наши песни зазвенели в районе и в области, когда в Москве мы получили диплом первой степени, районное руководство стало относиться к колхозу мягче и не так песочило за медленный рост поголовья. А у Ивана Степановича установилось понимание со снабжающими организациями.

Действительно – хор у нас хороший, а производительность еще не достигла должного уровня.

Я обдумывала причину и считаю, что в какой-то мере виновата привычка, оставшаяся в нашем кусте еще с давних прославленных времен: больно уж у нас гулять любят. Как подходит престольный праздник, так бригаду не собрать. И в бога не веруют, а каждого святого обязательно надо помянуть, за каждого надо выпить. Не знаю, как у других, а наши праздничное похмелье уважают больше праздников. Попы давно отпраздновали, а наши все пьют да пляшут, и унять их нет никакой возможности.

Взять хотя бы троицу. Проходит неделя, веточки березовые давно завяли, а тракториста Митьку Чикунова на работу не дозовешься. Все «троит». Дождемся, когда опомнится, постыдим его по комсомольской линии, однако с такими праздниками, как троица или пасха, совладать трудно. Да еще особенно повальным праздником в нашем кусте является успенье.

Недавно обсуждали вопрос, как сбить эту вредную моду. Бригадир Виталий Пастухов подал хитроумную идею. Поскольку избежать веселья невозможно, он предложил в самый день успенья – 28 августа, назначить наше, современное, советское торжество – например, прилично, без особой пьянки, с докладом, с премиями, с выступлением хора отметить окончание полевых работ. Стали думать дальше. Товарищ Белоус припомнил, что в этом году исполнится тридцать лет нашему колхозу. И правда, наш колхоз организован летом 1929 года, только назывался он тогда «Смерть кулакам». Вот мы и надумали отметить день рождения родной артели и сбить тем самым церковный праздник.

Председатель Иван Степанович сперва наотрез отказался поддержать нашу инициативу. Во-первых, такого еще в районе не бывало, во-вторых, праздник неизбежно привлечет районное начальство и прессу, а этого Иван Степанович очень не любил.

Однако идея Пастухова просочилась в область. Областные организации ее одобрили и не только одобрили, а даже решили взять подготовку в свои руки: обещали выделить средства, привезти гостей из других колхозов, широко осветить празднование в печати. Словом, сделать его показательным и поучительным для всей области.

Председатель «Красного борца» Черемисов пытался перебежать нам дорогу и специально ездил в область с просьбой, чтобы празднование перенести к нему, поскольку им тоже стукнуло тридцать лет, и у него выше производственные показатели.

Но из этого у него ничего не вышло.

Конечно, мы понимали, какую брали на себя ответственность. Была поставлена задача: подтянуться, выйти в августе с отличными показателями, укрепить трудовую дисциплину и начисто искоренить хулиганство. Короче, предстать перед гостями без пятнышка и добиться такого положения, чтобы колхоз «Светлый путь» действительно оправдывал свое название.

А с застрельщиком этого дела – Виталием Пастуховым носились как с писаной торбой, вызывали в область, хвалили, поместили портрет в газете.

И, словно на смех, первым нарушителем порядка в колхозе стал сам Виталий Пастухов, бригадир комсомольской бригады, культурный парень со средним образованием, Раскладушка, как его прозвали девчата.

2

Сегодня вечером у нас состоялся выездной суд, и председатель Иван Степанович вызвал меня заранее, чтобы я подготовила клуб как полагается для серьезной процедуры.

Судить будем Пастухова по 149-й статье уголовного кодекса за умышленное уничтожение или повреждение личного имущества граждан, а проще, за поджог.

В кабинете председателя сидели на табуреточках родители Пастухова, прибывшие из Москвы. Оба седенькие, похожие друг на дружку. У него очки на нитке, она, несмотря на летнее время, в перчатках.

Иван Степанович не уважает канцелярско-бюрократического стиля: подпишет бумажки, нырнет в свой личный «Москвичок» и едет по бригадам – осуществлять практические руководство.

Только мы занялись, как всегда не вовремя, сунулся дедушка Алтухов.

Прошлый год его контузило громом, и с тех пор он стал забывчив: заспешит куда-нибудь, да по пути дело и забудет. Встанет поперек дороги и стоит, как телка. При всем том сохранилась в нем хитрость: как услышит, что в правлении приезжие из Москвы или из обкома, – так и бежит поскорей что-нибудь выпрашивать. При свежих-то людях ему отказать труднее… Вот и теперь прибег, кривоногий, в белой панамке.

– Здравствуй, Иван Степанович, – проговорил он притворным, слабым голосом.

– А-а, Леонтич! – сказал председатель приветливо. – Не помер еще?

– Не помер.

– Ну, что у тебя?

– К вам я…

– Обожди… – сказал он и некоторое время разъяснял мне, сколько и как поставить стульев для судьи, для заседателей, для прокурора, и не забыть послать в школу за колокольчиком, чтобы судья мог позвонить в случае шума. – Скамейку подсудимого отгороди стульями. А то насядут посторонние, и не разберешь, кого судят. Ну, так чего тебе, дедушка?

– Лошадку бы мне… Дай лошадку… А я тебе чем хочешь услужу.

– Так тебе же выделяли. В порядке помощи престарелым. На прошлой неделе выделяли.

– Так то за глиной. Печка было вовсе развалилась. Спать на ней было страшно.

– А ты там на печи легше кувыркайся со своей старухой…

– Так ведь это не от трясения… Это, я так мечтаю, от грому. В том боку, знаешь, где печурка, где спички складены да скляночки всяки, после грому трещина выявилась… Ладно, еще дыма не было. А к пасхе дыра разошлась с палец толщиной, кирпич задышал, сам по себе вываливается, без причины.

– Замазал?

– Замазал. Спасибо тебе…

– Ну и хорошо.

– Хорошо… Теперь ладно…

Дед забыл, зачем пришел, и хлопал глазами на все стороны.

– Ты, дедушка, давай вечером в клуб, на суд, – сказал председатель. – И супругу гони.

– Да я ж хворый… Спину ломит по самую шею. А старухе недосуг… Пироги стряпает… Сынок приезжает…

– Игорь Тимофеевич? – спросил председатель с уважением.

– Игорь Тимофеевич.

– Чего ж его к нам тянет? Ему бы, по его калибру, на пляж куда-нибудь. В какую-нибудь Алупку.

– Отца с матерью не забывает… Каждый год ездит проведать. – Дедушка вдруг вспомнил, зачем пришел, и застонал снова. – Я к тебе насчет лошади, Иван Степанович… Мне бы на станцию…

– Сегодня никак невозможно. Весь конский парк мобилизован. Срочно надо перевезти удобрение. Это тебе известно?

– Неизвестно.

– Как же так? В протоколе записано, а тебе неизвестно… Вот люди сидят – тоже из Москвы, а на такси прибыли… и ты бы так. Окажи сыну почет: разорись на такси.

– Да где ж у меня рубли-то! На такси!

– На трудодни дали?

– На трудодни дали! Курей не прокормить.

– Сроду ты такой, Леонтич. Колхозом недовольный, а с колхоза тянешь. Хныкаешь все!

– Да я не хныкаю, – перепугался дедушка. – Я не жалуюсь. Разве я жалуюсь? Жизнь хорошая стала, да я-то плох… Болезнь одолела. Застыл весь… – Он показал родителям Пастухова руку. – Пальцы вон какие синие… Как в стужу.

– К старухе чаще приваливайся, – сказал председатель. – Она согреет.

– Тебе все смех. Рука – гляди какая синяя… Как баклажан.

С ним можно говорить до вечера, с этим Леонтичем, не сходя с места, и все равно ни до чего не договоришься.

Хотя ему и объяснили обстановку с конным парком, он все равно не отставал. А тут и Митька Чикунов прибежал с объявлением, что мотор у траспортера сгорел.

– Как же это он так у тебя сгорел? – спросил председатель.

– Метла в транспортер попала.

– По собственному желанию?

– Как?

– Сама, мол, попала? По собственному желанию?

– Кто ее знает.

– Виноватого, значит, не нашли?

– Где его найдешь?

– А не найдешь – рублем отвечать будешь.

Они долго пререкались, а дедушка беспрерывно просил лошадь, и все же председатель ухитрился среди этого шума диктовать указания: на первый ряд никого не пускать, оставить его для приезжих родителей, выделить комсомольца – отгонять ребятишек и выпивших, продумать вопрос с ночлегом: суд, очевидно, затянется, и судьи останутся ночевать…

Иван Степанович диктовал указания, Митька кричал, что он не виноватый, а дедушка беспрерывно, как заведенный, просил лошадь.

Председатель снова переключился на Митьку, а я стала глядеть в окно. Небо дымное, тяжело свисло. Тучки серые, закопченные. Женщины перебегают под дождем от избы к избе. Я глядела в окно, и мне все жальче становилось Раскладушку. Хотя он и провинился, и вина его укладывается в статью, и надо его, конечно, проучить, и никто он мне, этот Пастухов, а жалко его почему-то.

Мне вспоминается, как я первый раз увидела его в прошлом году, кажется в августе, когда он приехал к нам наниматься, и вежливо сидел на этом самом месте, где сейчас я, – долговязый, худущий, с длинной шеей и с большим кадыком. И лицо его казалось с непривычки дурашливым. На нем были узкие, как перчатки, бледно-синие штаны на двойном шве, с карманами на блестящих гвоздочках.

Иван Степанович медленно вникал в личное дело, медленно перечитывал заявление.

Подробно я не смогу процитировать, но помню, что заявление было с огоньком: веселое было заявление. Пастухов обещал поехать в любой колхоз – куда пошлют: «Куда, мол, ткнете пальцем на карте, туда и поеду» – и всю свою жизнь обещал посвятить подъему сельского хозяйства. Помню, Иван Степанович собрал всех, кто в ту пору околачивался в правлении, и зачитал заявление вслух, с ударением, так оно ему понравилось. Кому-го пришла идея послать заявление в прессу, но Пастухов категорически стал возражать, даже рассердился. Ивану Степановичу понравилось и это. Он написал резолюцию, вычертив хвостиком своей фамилии особенно красивого голубка, и склал документы в папку впредь до заседания правления. Потом велел всем выйти, налег на стол и уперся в Пастухова своими острыми, калмыцкими глазами.

– Так, – сказал он. – Значит, у тебя в Москве отдельная квартира?

– Отдельная.

– Сколько комнат?

– Четыре.

– А семья?

– Трое. Отец, мать и я.

– Из каких же это соображений тебе такие хоромы выделили?

– Это не мне. Это отцу. Он нейрохирург.

– Кто?

– Заслуженный врач. Профессор. По мозгам.

– Хорошо зарабатывает?

– Хорошо.

– На книжку небось кладет?

– Кладет.

– Ладно, – вздохнул председатель. – Поскольку у нас с тобой формальности закончены, скажи мне теперь, по какой причине ты выписался из Москвы. Говори как на духу, не изворачивайся. И не бойся. Спрашиваю я тебя исключительно для контакта, поскольку нам с тобой вкалывать рядом не один год. Давай. Дальше меня никуда не пойдет.

Пастухов долго смотрел на председателя с изумлением.

– Так ведь… – сбивчиво начал он. – В заявлении ведь указано…

– Недопонимаешь, – терпеливо прервал председатель. – Я тебя причины спрашиваю, ясно? Личные причины. Ясно? Может, баба?

– Какая баба? – спросил Пастухов с недоумением.

– Обыкновенная. Женского полу. Бывает, от баб бегают. От алиментов. Вон у нас одного нашли. Стреканул аж с Курильских островов…

– Что вы! – Пастухов вспыхнул, как светофор. – Ну, правда… Действительно… Каким бы смешным вам это ни показалось, а правда… Я прочитал материалы Пленума… Обращение к молодежи. И принял для себя решение…

– Опять недопонимаешь, – остановил его председатель. – Я не политграмоту экзаменую, ясно? Парень ты эрудированный, это заметно… По линии выпивки как у тебя?

– Никак. Я непьющий.

– Случаем, не сектант?

– Случаем – нет.

– А ты не кусайся. Нам вместе работать, вот я и интересуюсь. У нас вон на отчетно-выборном собрании отмечаю достижения за минувший год, а энный товарищ из зала подает реплику: «Горько!» Крикнул, как на свадьбе. Ничего такого у тебя в техникуме не было?

– Ничего не было. – Пастухов взглянул осторожно, не забавляется ли над ним председатель.

Но председатель не забавлялся.

– Как хочешь, – сказал он грустно. – Народ со мной беседует откровенно. А к тебе у меня претензий нету. Хотел сразу контакты наладить, а не доверяешь– твое дело.

Пастухов подумал немного и спросил:

– Можно идти?

– Ступай. Жить будешь в избе у Бугрова. В боковушке. От него жена убегла, он один. Тебе в самый раз будет. Я тебе туда свой телевизор снес. Все равно глядеть некогда. Только ты Бугрову не давай ручки крутить. Сам пользуйся.

Пастухов остановился у порога, подумал и вернулся.

– Ладно, поделюсь, – тихо проговорил он. – Поделюсь, зачем приехал.

– Ну вот. Так-то лучше. Сам знаешь: истина все равно выйдет наружу, не сейчас, так после.

– У меня мечта есть, – сказал Пастухов, потупившись, как невеста. – Заветная.

Председатель глянул на него недоверчиво.

– Да, мечта, – повторил Пастухов твердо, не поднимая глаз, – мечта о том, чтобы поднять производительность в колхозе. Резко и решительно. В один год.

– А-а-а! – протянул председатель скучным голосом. – Такая мечта имеется у каждого сознательного труженика.

И стал собирать бумаги.

– Нет, уж теперь подождите! – заволновался Пастухов. Худое скуластое лицо его покрылось пятнами. – Раз уж на то пошло, послушайте… А то я в дурацком положении…

– Ну давай. Только короче.

– У вас сколько тракторов?

– Ну, двадцать.

– И «Беларусь» есть и ДТ-54?

– «Беларуси» – четыре штуки, дизелей – шесть.

– А вы задавались вопросом, на каких скоростях работают у вас эти трактора? – спросил Пастухов медленно. – На каких скоростях вы пашете, сеете, культивируете?

– Как положено по инструкции, – сказал Иван Степанович, проглядывая бумаги. – На второй.

– Другими словами, техника на колхозных полях плетется так же тихо, как сивка с сохой. Так?

Иван Степанович сел и внимательно посмотрел на него.

– Разве можно с этим мириться? – спросил Пастухов.

– Погоди. – Иван Степанович подумал. – А из каких соображений, по-твоему, делают тихоходные трактора?

– Неправильно делают!

– Ну-ну! Ишь какой бунтовщик!

– Никакого бунта здесь нет. Скоро поймут и станут выпускать скоростные! А пока их нет, надо пробовать «Беларусь» и дизеля на третьей и на четвертой. Представляете выгоды: вдвое быстрей скорость – двойная производительность, меньше горючего, сжатые сроки…

– А ведь верно! Вот когда мы вставим перо «Красному борцу» и лично товарищу Черемисову. – Он потер руки, но спохватился: – Погоди, погоди… А где так делают?

– Пока нигде. Ну и что же? Мы попробуем первыми. – Пастухов понизил голос– Вы только пока не разглашайте, а на целине я уже пробовал. Тайком.

– И как? – Иван Степанович оглянулся и сказал: – А ну, закрой дверь!

Пастухов плотно прикрыл дверь, и, как повернулся дальше разговор, я не слыхала. Слышно было только, что Пастухов говорил много, а председатель мало. А примерно через полчаса оба вышли из кабинета с секретными лицами.

Председатель поехал по бригадам, а Пастухов встал посредине комнаты, оглянулся по сторонам и спросил меня, поскольку я находилась к нему ближе, чем другие:

– У вас в деревне светлячки есть?

– Есть, конечно. А на что вам?

– Да так. Я еще никогда не видал светлячков…

Он улыбнулся нежно, как маленькая девочка, и пошел на волю.

И вот не прошло с той поры и года, а Пастухов уже угодил под суд. И председатель Иван Степанович чего-то сегодня уж чересчур расшутковался, видно, и ему тяжело, видно, и ему жалко своего непутевого бригадира.

Он отослал Митьку, кончил разговор и, задумавшись, прикрылся рукой и сразу постарел лет на десять. Потом услышал Алтухова, поднял глаза:

– Ты еще здесь?

– Тут. Просьба к тебе, Иван Степанович. Сынок приезжает. Лошадку бы. А я тебе чем хошь услужу.

Председатель задумчиво посмотрел на него и спросил:

– У тебя в избе танкеток нету?

– Чего это?

– Ну, клопов.

– Что ты! Сегодня старуха всю избу перемыла. Под каждую лавку слазила.

– Так вот, передай старухе: возьмет защитника на квартиру – тогда ладно, выделим лошадь.

– Куда нам защитника! К нам сын приезжает!

– На одну ночь. Чай, места не пролежит.

– Ну, если на одну ночь, тогда ладно.

– Шлея есть?

– Шлею добудем. Была бы лошадка, а шлею найдем.

– Небось ворованная у тебя шлея. Артельная, – проговорил председатель, но не попрек был в его голосе, а страшная усталость. – Скажи там, пусть запрягут Красавчика.

– Ну, хорошо! Вот спасибо, – дед пошел было, но спохватился: – Да он же не дойдет, Красавчик-то! Он на ходу засыпает. Его не добудишься!..

Но председателя уже не было. Словно ветром его сдуло. Леонтич глянул на Пастуховых родителей и продолжал:

– Разве он с моста вытянет? Нипочем не вытянет. Что меня запряги, что Красавчика.

Родители печально смотрели на него и молчали. Поняв, что с них не будет никакого проку, дедушка перестал представляться, злобно сверкнул глазами, выругался длинно матом и вышел, А на дворе – ни день, ни ночь. Дождь все сыплет и сыплет. Машины скворчат по мокрому асфальту, как яичница на сковороде. Небо заунывное. Грустно.