Текст книги "Разнотравье: повести"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц)

Глава восьмая
О ТОМ, КАК МАТВЕЙ ВЫПРЯМЛЯЛ ШКВОРЕНЬ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ПОЛУЧИЛОСЬ

Прошло две недели. Лен расстелили за рекой, правда с небольшим опозданием, но погода стояла терпеливая, и ленок день ото дня мягчал в осенних росах.

Товарищ Игнатьев приезжал три раза: один раз – торопить со сдачей льносемян, второй раз – давать инструктаж по поводу подготовки к районному слету доярок, а третий раз приехал неизвестно зачем: Ивана Саввича не искал, замечаний не делал. Поговорил с Тоней о художественной литературе, подарил ей блокнот и поехал дальше.

Тоня еще больше посмуглела, зарумянилась, и ее синее модельное пальтишко часто мелькало то на ферме, то на поле.

Матвей из колхоза ушел и работал трактористом в бригаде Зефирова. Иван Саввич уже несколько раз заставал Ларису в тракторной бригаде, сильно гневался и обещался «достать» Матвея не только из МТС, а даже из самого министерства, если по какой-нибудь случайности Матвей попадет в министерство.

Но «доставать» Матвея пока было не за что. Парень стосковался по машине и работал в охотку. С каждым днем становилось ясней, что план взмета зяби по бригаде Зефирова будет выполнен досрочно. На собрании трактористов директор МТС отметил Зефирова и посулил ему, кроме премии за перевыполнение плана, еще одну, особую премию.

День, в который происходило собрание МТС, вообще оказался удачным.

В этот день, например, приехал корреспондент из радиоцентра записывать на пленку беседу с лучшими механизаторами. В красный уголок вызвали пожилого тракториста Хромова. Корреспондент велел Хромову непринужденно отвечать на вопросы и смеяться, а сам наставил на него какую-то трубку. Хромов причесался, выпил стакан воды и, глядя на трубку, как на гремучую змею, стал смеяться. Корреспондент сердито замотал головой, переписал беседу на бумажку, велел читать «механизмы», а не «механизьмы», и, к удовольствию зрителей, все началось сначала. Это повторялось до тех пор, пока Хромов окончательно не упарился. В конце концов он стал вместо «механизмы» читать «коммунизма», а вместо «коммунизма» – «механизмы», а смех у него отказал вовсе, и Матвей предложил смеяться вместо него. Сердитый корреспондент высунул трубку в окно, записал шум сварки и отбыл. А Хромов, пряча от ребят виноватое лицо, ушел домой и к вечеру страшно напился.

В этот же день выдавали зарплату. Зефиров пересчитал получку, заплатил членские взносы девушке, подстерегавшей тут же у кассы злостных неплательщиков, и вместе с Матвеем пошел в чайную. Там они выпили по сто граммов, заправили брюки в носки и поехали на велосипедах в бригаду.

Вечер был удивительный.

В полнеба пылал закат, заливая землю оранжевым сиянием. Краснокожие в свете зари трактористы ехали вдоль опушки леса, кладя длинные тени до самых стволов. Рыжие стволы сосен с отлупившейся луковичной корой были словно раскалены. Желтые березы и красные осины постелили себе под ноги мохнатые коврики палой листвы и встали, как румяные цыганки, среди строгих ржаво-черных елок. Изредка в тени лесной пещеры мелькал падающий лист; покорно и тихо, словно в воде, спускался он все ниже и ниже и внезапно застревал на полпути, зацепившись за невидимую паутинку.

Даже воздух стал дымно-розовым, и грачи, перелетавшие медленно и устало, словно отягченные своими вызолоченными крыльями, над взлущенной, зеленеющей сорняками стерней, были видней, чем днем, в этом прозрачном, нежном дыму.

Хорошо бы такой вечер нарисовал Пластов… Впрочем, и Матвей и Зефиров не обращали никакого внимания на эту красоту. Чем дальше они ехали, тем больше их занимала мысль: почему, находясь в чайной и имея деньги, они выпили по сто граммов, а не по сто пятьдесят? Эта мысль пришла в голову Зефирову, еще когда они подъезжали к лесу, а потом, уже возле пашни, каким-то путем передалась Матвею. А в бригаде, возле тракторов и борон, лежащих вверх зубьями, досадное упущение показалось до того нелепым и ни с чем несообразным, что приятели только укоризненно посмотрели друг на друга. Обоим было ясно, что ошибку надо как-то исправить. Однако МТС была далеко, а пеньковское сельпо уже закрыто. После короткого совещания Зефиров все-таки направил Витьку в Пеньково со строгой инструкцией: поднять заведующую сельпо и просить ее от имени Зефирова «в порядке взаимопомощи» распечатать магазин и выдать что положено.

Витька укатил на зефировском велосипеде, а трактористы, чтобы не терять времени, стали заправлять машины и вести отвлеченный разговор.

– Сильно тебя сегодня отметили, – сказал Матвей.

– Меня отметили, а по радио все одно Хромова передают. Понял? – проговорил Зефиров, вывинчивая пробку из певучей железной бочки. – У нас сроду так: разгонятся одного хвалить – и хвалят не притормаживая. А что Хромов? У него тут, – Зефиров постучал пальцем по лбу, – все клапана стучат. А его, обратно, – по радио. Ровно подрядился, чтобы ему регулярно почет выдавали. Наравне с получкой и комбинезоном.

– Показуха, – сказал Матвей. – С них сверху требуют передовиков отмечать. Вот у них и припасен штатный передовик. Из первой бригады Хромова отмечают, из нашей – тебя.

– Ты меня с Хромовым не равняй.

– А ты тоже не хуже Хромова избаловался. Издаля видать.

– Где же это видать?

– А погляди на трактор. Сколько на нем грязи. На трубках мох растет.

– Я на нем без ремонта две нормы наездил. Понял?

– А зачем мучить машину? Погляди, масло бежит. Хоть бы ты пожалел его. Машина все-таки бессловесная. Хоть бы для виду блок обтер.

– А что я, не обтираю? Ты за меня обтираешь?

– Не я, да и не ты. Витьке передоверил. Что я, не вижу, что ли? Не жалеешь машину.

– «Не жалеешь, не жалеешь»… Я на свои деньги щетку купил для чистки свечей. – Зефиров достал из кармана зубную щетку, показал ее Матвею и сказал: – Понял?

Дальнейшая беседа была прервана. Прибыл Витька. В сельпо водки не оказалось, и заведующая выдала запечатанную красным сургучом бутылку портвейна. Побранив торговые порядки, заведующую, а заодно и Витьку, Зефиров достал стеклянный отстойник, хранившийся у него среди шлангов и гаечных ключей, раскупорил бутылку, и все трое по очереди начали угощаться из отстойника.

– Что ты ни говори, а с таким уходом твой трактор тридцать шесть сил не даст, – сказал Матвей, выплевывая изо рта сургучные крошки.

– Сколько по паспорту положено, столько и даст, – возразил Зефиров.

– Вот именно, только по паспорту.

– Ну ладно, хватит. Понял?

– Чего хватит? Давай Витьку спросим. Витька, чей трактор сильней?

Витька с опаской взглянул на Зефирова и сказал:

– Не знаю.

– Знаешь! Бригадира боишься, – продолжал Матвей. – А я с кем хочешь пойду на спор, что моя машина сильнее.

– Ну и пускай сильней, – сказал Зефиров.

– Тебе премии дают, тебе и пускай. А спорить небось не станешь.

– Почему не стану? Стану.

Они поспорили. Зефиров поставил свою будущую премию, Матвей отвечал пиджаком.

– Завтра механик придет, поглядим, – сказал Зефиров.

– На что нам механик! Сами разберемся. Витька, тащи прицеп!

Витька уставился на Зефирова. Зефиров вопросительно взглянул на Матвея.

– Давай так, – пояснил Матвей, – сцепим трактора и станем друг дружку перетягивать. Чей пересилит – того и верх. Ясно?

– Да ты что, в уме?

– А что? Боишься, что трактор рассыплется?

– Не боюсь, а не положено.

– Как хочешь. Я на свой надеюсь. – И Матвей ласково похлопал свою машину по капоту.

– Я тоже надеюсь. А не положено. Еще чего надумал. Горючее палить, материальную часть изнашивать…

– Вон как ты заболел за материальную часть! Ты не за материальную часть боишься. Боишься – с передовиков попросят…

– Кого? Меня? – спросил Зефиров. – А ну, Витька, цепляй!

Приятели подогнали тракторы кабинами друг к другу, вложили прицеп в серьги и закрепили шкворнями. Было условлено включать сцепление одновременно, по сигналу, и до рычагов поворота не дотрагиваться.

Замирая от восторга, Витька отошел в сторону и сел на опрокинутое ведро. Он был секундант и единственный зритель.

Матвей и Зефиров забрались в кабины. Моторы заревели. Витька снял шапку и приготовился давать сигнал.

Однако дальнейшее течение событий было нарушено появлением Тони. Первым увидел ее Зефиров. Он заглушил свой дизель и спрыгнул на землю.

– Что случилось? – спросил Матвей, перегнувшись из окошка.

Зефиров кивнул в том направлении, откуда шла Тоня, и сказал:

– Понял?

Тоня подошла в своем синем, неудобном пальтишке, уставилась на тракторы и спросила:

– Что это вы делаете?

– Это вот он… – начал было Зефиров.

– Шкворень выпрямляем, – перебил его Матвей.

– А! – сказала Тоня нерешительно.

– Садись, бригадир! – крикнул Матвей и предупредил Тоню: – А ты уйди. Сорвется прицеп – костей не соберешь.

Тоня отошла к Витьке. Зефиров полез в кабину. Моторы снова взревели. Витька взмахнул шапкой, и гусеницы обоих тракторов тяжело забуксовали. Матвей и Зефиров сидели, вцепившись в рычаги, с такими лицами, словно вся эта громыхающая силища исходила от них, а не от моторов. Тракторы буксовали на одном месте. Гусеницы быстро содрали дерн и равномерно скребли грунт своими ребристыми лапами. Две кучи коричневой рассыпчатой земли быстро росли между тракторами, а машины все глубже погружались в вырытые гусеницами траншеи. Моторы ныли…

– Наверное, уже выпрямился, – с беспокойством проговорила Тоня.

В этот момент что-то оглушительно хрястнуло, тракторы расцепились и рванулись вперед. Сверху, словно с самого неба, визжа, как бомба, упал какой-то большой предмет, плюхнулся за плугами, и наступила оглушительная тишина.

– Я говорил – не положено, – будто сквозь вату услышала Тоня голос Зефирова.

Матвей выскочил из кабины, стал смотреть, что произошло. Прицепная серьга его трактора была вырвана напрочь – она-то и взлетела в небо и шлепнулась там, за плугами.

На следующий день дело обсуждалось у директора МТС.

Матвей сидел в канцелярии и дожидался, когда вызовут. Дверь кабинета была плотно закрыта, и директор велел никого не допускать. Он совещался с Игнатьевым. Там же находились Тоня и Зефиров.

Матвей сидел на холодном клеенчатом диване и от нечего делать наблюдал загадочную канцелярскую жизнь. За невысоким дощатым барьером две пожилые женщины перестреливались на счетах. У окна мелодично позванивала машинка. У другого окна девушка крутила арифмометр. Все писали, писали… И только маленький старичок в валенках стоял возле шкафа на стуле и искал какую-то бумажку. Он доставал одну за другой толстые папки, таскал их к столу и терпеливо перелистывал. В папках были вшиты бумажки разного цвета и разной величины: и маленькие, размером в ладонь, и огромные, сложенные гармошкой, покрывающие весь стол вместе с чернильницей, линейками и дыроколом.

Матвей наблюдал уже около часа, а нужная бумажка не находилась.

Мимо прошел оживленный Иван Саввич и скрылся в кабинете. Матвей понял: председателя колхоза вызвали.

Минут через десять вышла Тоня. Она с трудом откинула тяжелую, с гремучим блоком дверь и пошла на улицу. Подумав, Матвей отправился за ней. Тоня у дороги дожидалась попутной машины.

– Не знаешь, долго они еще там? – спросил он.

– Сиди. Позовут, – ответила Тоня.

– Это ты на нас написала?

– Я. – Тоня взглянула в глаза Матвею. – И нисколько не раскаиваюсь… – и добавила тише: – Из-за вас и мне выговор пообещали.

– Ну да?

– Наверное, действительно вам тут не меня, а милиционера с палкой надо… Почему ты такой?

– Скучно мне, – сказал Матвей.

– Как это так скучно? Тебе навстречу пошли. Захотел в МТС – послали в МТС. Захотел в бригаду Зефирова – послали к Зефирову… Смотри, тебя хотят под суд отдавать, – добавила она, оглянувшись.

– Не бойся, тебе выговора не будет, – сказал Матвей. – Ты тут ни при чем.

– Не обо мне, а о себе думай. Тебя судить хотят, понимаешь?

– А Зефиров как?

– Зефиров тебя защищал, как мог. Говорит: «Я бригадир, я один и отвечаю». Он очень тебя защищал.

– Это неважно. Ему-то что посулили?

– Ему, я думаю, ничего особенного не будет. Все-таки с ним считаются.

Окно отворилось, и Иван Саввич позвал ласково:

– Морозов, тебя приглашают.

– Хоть там веди себя как следует, – быстро заговорила Тоня. – Воротник застегни… Дай застегну…

Матвей прошел мимо барьера, за которым маленький старичок все еще искал бумажку, и вошел в кабинет.

Директор МТС, недавно назначенный, моложавый, но поседевший уже человек со значком почетного железнодорожника, с любопытством осмотрел Матвея.

– Что это у тебя за кинжал за поясом? – спросил он.

– Насос от велосипеда… А то ваши тут, эмтээсовские, уносят насосы.

– А ты чей? Не наш? Не эмтээсовский?

– Я еще не поймешь чей.

Иван Саввич скромно сидел у стола, сбоку, и слушал. Вся его фигура словно говорила: «Наконец-то мы и дождались… Сейчас мы припомним все твои спектакли и представления… Сейчас мы с тобой за все разом и рассчитаемся». Зефиров хмуро смотрел в сторону. Игнатьев поглядывал на Матвея выжидающе н недружелюбно.

– Ну, так как же нам с тобой быть, Морозов? – спросил директор.

Матвей подумал и спросил, в свою очередь:

– Сесть можно?

– Конечно. Садись. Как же будем решать?

– Вам виднее. Вас тут вон сколько, а я один.

– Что значит один? – спросил Иван Саввич, ласково поглаживая сукно стола волосатой рукой. – Мы тебя на то и пригласили, чтобы вместе обсудить, чтобы без никакой ошибки. А с тобой еще говорить не начали, а ты уже норовишь на дыбки. Нельзя так. Нехорошо. Человек ты грамотный, не хуже нас разбираешься. Это с дедушки Глечикова не взыщешь, а с тебя можно спросить. Ты и за слова свои и за поступки должен отвечать, как положено по закону. Чего зеваешь? Скучно? Машину калечить не скучно, а с нами беседовать скучно?

– Скучно, – сказал Матвеи.

– Что я говорил? – обратился красный от возмущения Иван Саввич к Игнатьеву. – Другой бы осознал свое поведение, покаялся, а этот – никогда.

– Как ты считаешь, Зефиров виноват? – спросил директор.

– Моя идея, – ответил Матвей. – Я один виноват.

– Ишь какой благородный! – воскликнул Иван Саввич. – Мы и без твоего благородства разобрались, что ты кругом виноват. Зефиров-то без тебя два года работал и, кроме благодарности, ни одного замечания не имел. А ты куда ни встрянешь, всюду ровно микроба. У тебя в прошлый год, как ты в МТС работал, был выговор.

– Прошлый год не было, – сказал Матвей.

– Забыл?

– Выговор не сказка, чего его помнить.

– Сейчас подымут дела – вспомнишь!

Директор позвонил. Вошел старичок в валенках.

– Нашли? – спросил директор.

– Ищем.

– Давайте ищите.

Старичок вышел.

– С ним, я думаю, говорить нечего. Направляйте материалы в прокуратуру, пускай они разбираются, – и Иван Саввич хлопнул ладонью по столу. – Так и так, мол, сознательно вывел из строя трактор. А я тоже еще кой-чего припишу.

Все посмотрели на Матвея. Матвей зевнул.

– Это вы на своей избе портрет повесили? – спросил Игнатьев.

– Ну, повесил. А что?

– С какой целью?

– Без всякой цели. Чтобы красивше было.

– Но почему вы выбрали портрет именно вашего председателя колхоза?

– А я не знал, что он недостойный.

– Да, с вами трудно разговаривать, – протянул Игнатьев.

– Тогда все, – сказал директор МТС. – Если нет возражений, будем дело передавать в прокуратуру. Морозов, нет возражений?

– Нет, – сказал Матвей.

– Это значит – тебе суд будет, – пояснил Иван Саввич, выведенный из себя спокойствием Матвея. – Это значит – посадят тебя, понятно?

– Мне идти? – спросил Матвей директора.

– Так что же ты, так ничего и не скажешь? директор смотрел на него с явным любопытством. – Неужели тебе все равно?

– Какая разница? Что тут работать – что там работать.

– Хоть бы об матери подумал, – вставил Иван Саввич.

– Мать в колхозе работает. Проживет, – сказал Матвей. – Жену, конечно, немного жалко.

– Какую жену? Он разве женат? – спросил директор.

– Врет! – Иван Саввич отмахнулся. – У него всегда такие штучки… Да кто за него пойдет? Ни одна дура не пойдет.

– Нашлась одна.

– Врет!

– Нет, не вру. Сегодня только расписался и свидетельство получил. – Матвей стал рыться по карманам. – Конечно, тяжело ей будет. Только расписался, а тут мужика забрали. Каждому понятно. Ну, да ничего, пусть привыкает. Мне, я думаю, много не дадут.

Он нашел свидетельство и передал директору МТС.

– Да, – сказал директор. – Ну что ж. Поздравляю… Что же она, из вашей деревни?

– Наша, пеньковская.

– Ну вот, Иван Саввич, а вы говорите. Кто это у вас Лариса Ивановна?

– Какая Лариса Ивановна? – спросил Иван Саввич изумляясь.

– Ваша Лариса Ивановна. Супруга Морозова.

– Какая супруга?.. Какая может быть супруга?.. А ну, дайте. – И Иван Саввич вырвал из рук директора свидетельство о браке. Читал он долго, и левый глаз его стал подмигивать. – Нет… – сказал он вдруг срывающимся голосом. – Нет… Не может этого быть… Это он бланку выкрал в сельсовете… Смотрите, печати-то не видать. Смазана печать-то…

Директор и Игнатьев стали внимательно рассматривать свидетельство.

– Что? – спрашивал Иван Саввич. – Я говорил – фальшивка… Что? Ее надо тоже туда же, в дело.

В это время открылась дверь, и в кабинет вбежала Лариса.

– Товарищ директор! – заговорила она, бросаясь к Матвею. – Простите его… Он не виноват вовсе.

– Иди отсюда! – сказал Матвей.

– Честное слово, не виноват… – не обращая на него внимания, продолжала Лариса. – Там уже и серьгу приварили… За что же его?

– Иди отсюда, слышишь?! – повторил Матвей и подтолкнул ее к двери.

– Не касайся до нее! – крикнул Иван Саввич, стукнув кулаком по столу. – Не касайся до моей дочери!

– А если засудите, – не унималась Лариса, – то и я с ним пойду. Добром не пустят – тоже что-нибудь поломаю, казна свезет. А ты, папа, молчи. Для меня теперь твои приказы недействительные.

– Как недействительные?!

– А так. Я теперь ему подчиняюсь. Вот! – И она поцеловала Матвея.

– Идите-ка вы домой, – сказал директор. – Тут не место свадьбу играть.

Когда Матвей с Ларисой проходили мимо барьера, старичок в валенках все еще стоял на стуле и перелистывал папки.

Глава девятая
СВАДЬБА

Ничего не поделаешь – пришлось Ивану Саввичу давать задний ход. Кое-как он упросил эмтээсовское начальство не калечить человеку жизнь, и вскоре в избе Матвея Морозова ломали переборки – готовились играть свадьбу.

Дарья Семеновна и Мария Федоровна сбились с ног. Легкое ли дело – вытащить мебель, напечь пирогов, собирать по соседям посуду, наготовить закуски на шестьдесят человек! В день свадьбы до самой последней минуты женщины боялись, что не поспеют, но к девяти часам вечера все было готово: столы, сколоченные из длинных досок, стояли углом, длинные скамейки были обиты половиками, и дружка жениха Зефиров, с красной лентой на пиджаке, в последний раз пересчитывал расставленные тарелки.

Тоня с дедушкой пришли одними из первых. Зефиров молча и важно поклонился им. У дверей, волнуясь, шепталась с подружками разряженная Шурочка. На дворе слышался веселый шум и смех. Изба наполнялась. Один за другим входили знакомые Тоне люди, и все они, переступая порог, как-то переменялись, становились серьезней и строже, и чуткой душе Тони быстро передалось ощущение торжественности, царившее в избе, и она с особенным, непонятным ей чувством взглянула на пустое место возле красного угла, туда, где стояли две бутылки вина, связанные вместе свежим розовым бантом.

Было тесно, но никто не садился.

Наконец появились молодые, гости дали дорогу, и Зефиров, держа одной рукой соединенные руки жениха и невесты, провел их на место. Матвей казался серьезным и задумчивым, а Лариса была заплакана, и на лице ее краснели шершавые пятна.

Сваха, Алевтина Васильевна, не старая еще женщина, неизвестно зачем притворяющаяся старухой, стала рассаживать гостей, и Тоня поняла, что скоромная роль свахи давно знакома и привычна этой постной притворщице.

Поблизости от молодых сидел Иван Саввич. Он выпил еще до свадьбы, и лицо его, с отвисшими книзу щеками, было хмурым, как туча. Когда бестолковый шум рассаживания утих, он поднялся с большой полной рюмкой и, расплескивая водку, заговорил:

– Дорогие гости! Я, как отец, очень рад, что выдаю нашу единственную дочь за такого красавца, за такого красного молодца. Что теперь сделаешь? Рад. И я думаю, все вы рады, поскольку семейная жизнь прибавляет челавеку самостоятельности и отвлекает от всяких глупостей… – Иван Саввич запнулся, чувствуя, что заехал не туда, пошевелил растрепанными усами и продолжал: – Матвей у нас всегда был на виду, и на любом деле себя показывал как следует. И я горжусь, что моя дочь нашла такого мужика, который имеет специальность и в эмтээсе заслужил одобрение. Я, как отец, считаю, что Матвей и дальше на работе и в семейной жизни не подкачает, не подведет родной колхоз. Может, хоть женившись, станет вести себя как положено.

– Ладно тебе! Садись, – сказала Мария Федоровна, подавая ему вилку с куском селедки.

– Горько! – закричал Тятюшкин.

– Обожди. Еще рано – горько, – остановила его Алевтина Васильевна.

Даже нескладная речь Ивана Саввича не смогла нарушить ощущение радостной торжественности, охватившее захмелевшую с одной рюмки Тоню. А когда Шурочка, набеленная и накрашенная, как фарфоровая куколка, в сопровождении таких же набеленных и накрашенных подружек внесла огромный, едва пролезающий в двери букет бумажных цветов и дрожащей рукой стала зажигать укрепленные на цветах свечи, когда Матвей и Лариса встали навстречу Шурочке – ощущение это укрепилось и усилилось.

– Раздайся, народ, – краса девичья идет, – произнесла Шурочка, испуганно глядя на горящие свечи. Она поднесла букет к молодым, поздравила их, называя по имени-отчеству, и, чувствуя, что все идет как надо, продолжала уже окрепшим, звонким голосом: – Нашли мы его не в городе-городочке, а у Марии Федоровны в зеленом садочке. Лариса это деревце сберегала, каждый день его холила-поливала. Когда мы это деревце рубили, два топора иступили. Когда его вывозили, пару коней нанимали, коням два мешка овса скормили…

Тоня смотрела на Алевтину Васильевну, которая, как бы проверяя, шептала за Шурочкой наивные и трогательные слова о девичьей красе, и чувство любви ко всем этим людям поднималось в ней. А когда Шурочка велела жениху потушить верхнюю свечу и Матвей, насмешник и балагур Матвей, исполнил это почти с благоговением, – у Тони защекотало в носу, и она чуть не заплакала.

Даже черствая душа Ивана Саввича размягчилась. Ои потянулся к Матвею и стал убеждать его не сердиться, если что-нибудь сказалось не так, как надо, поскольку он, Иван Саввич, все худое позабыл и не желал говорить ничего плохого, кроме хорошего. А высказаться он был должен, поскольку все-таки отец и председатель правления колхоза.

– Ты учти, – говорил Иван Саввич, капая на поплиновую кофточку свахи водку. – Я не председатель колхоза. Я председатель правления… – и поднимал большой волосатый палец.

– Я понимаю… Я ничего, – мягко улыбался Матвей. – Вы пейте, Иван Саввич…

– Нет, погоди, ты понять должен. Я не единоличный председатель, а председатель правления… Значит, ты меня должен слушаться и почитать.

А вокруг пели песни. Хотя многие из них были неизвестны Тоне, она подпевала наугад, совсем не стесняясь, как это обыкновенно бывало, своего слабого, дребезжащего голоса. Шурочка кивала ей, подбадривая улыбкой, и она улыбалась в ответ, показывая свой остренький, выбившийся из ряда зубок.

Захмелевший Тятюшкин затянул песню о неверном муже, который привез чужой жене башмачки, а своей женке лапотки.

 
Чужа женка – чок-чок-чок,
Своя женка – хлоп-хлоп-хлоп… —
 

блаженно закатывая глаза, выводил Тятюшкин. Зефиров подошел к нему и предупредил, что такое на свадьбе петь не положено, и Тятюшкин послушно замолк.

В одиннадцать часов начался подклет.

Лариса встала, держа тарелку с двумя рюмками. Матвей стоял рядом с бутылкой вина. Сначала родные, а затем гости парами подходили к молодым с подарками, поздравляли их, каждый по-своему, душевно и просто, дарили рубашки, чашки, ботинки и угощались из рук невесты.

Зефиров подошел с женой, подал Ларисе большой сверток и велел распечатать его тут же, при гостях.

Все, кроме Тони, улыбались. Лариса развернула одну обертку, затем вторую, потом третью. Ворох бумаги на столе все увеличивался, сверток уменьшался, а подарка не было видно. Наконец Лариса развернула последнюю маленькую бумаяжу, и из нее выпала соска на длинной ленте. Все захохотали. Тоня поняла, что такой подарок повторяется на каждой свадьбе, по и она хохотала вместе со всеми.

– Вот это и называется у нас подклет, – объяснил Тятюшкин Тоне, когда она снова села за стол. – Подклет – это у нас подызбица, вон там, под полом. По-вашему – кладовка. Вот, значит, и дарят, чтобы у молодых в подклете добро не переводилось. Поняла?

– Поняла, – кивнула Тоня.

– В каждом слове есть свое зернышко, – продолжал Тятюшкин. – Так его не поймешь – его раскусить надо. Вот, к примеру, слово «семья». Что значит? Значит – седьмой я. А не то что, как у вас в городе: одного народят – и хватит… – И он горестно махнул рукой.

Этот разговор с Тятюшкиным, и то, что Лариса и Матвей, по обычаю, ничего не пили и не ели, и то, что под возгласы «горько» они безжизненно притрагивались друг к другу губами, и то, что дружка уже три раза водил невесту переодеваться в новое платье, – все это казалось Тоне исполненным особого, высокого значения.

Шел второй час ночи, а гости гуляли все более шумно. Многие вышли из-за стола, танцевали, пели в разных концах разное, старались перекричать друг друга. Все были пьяны. Только Матвей и Лариса по-прежнему серьезно сидели перед пустыми тарелками и совершенно трезвый Зефиров унимал не в меру расходившихся плясунов.

Тоня устала, и ее клонило ко сну. «Ой, как хорошо!.. – думала она. – И „девичья краса“ – хорошо, и подклет – хорошо… И как я только могла подумать, что уеду отсюда? Нет, я буду работать, стану такой же, как Шурочка, как Лариса, как Матвей. – Тоня засыпала и в полусне старалась удержать кончик ускользающей мысли. – Как Матвей? При чем тут Матвей? Я думала что-то хорошее-хорошее… При чем здесь Матвей?..»

Как дедушка довел ее до избы, как она разделась – она не помнила. Сон окончательно сморил ее.

Утром Тоня почувствовала, что с нее сдернули одеяло. Она вскрикнула и открыла глаза. Возле постели стояло, пошатываясь, странное существо с бородой из пакли, в полушубке, вывороченном наизнанку, в соломенной шляпе, увешанной разноцветными лентами.

– Полно дрыхнуть. Вставай молодых встречать… – сказало существо, и Тоня по голосу узнала Зефирова.

– Что вы делаете! – закричала она, стараясь простыней укрыть голые бедра с мятыми, от резинок, полосками.

Зефиров рассматривал ее, не выпуская из рук одеяла.

– Уходите сейчас же! – закричала Тоня, – Или я… Я Ивану Саввичу скажу. Дедушка!

– Ну, чего зеваешь? – Дедушка вышел из-за перегородки чистенький, приглаженный, как после бани. – Ряженых не видала?

– Одевайся сейчас, – сказал Зефиров, – а то как есть, нагишом снесу.

– Дедушка… Скажи ему!..

В это время в избу ввалились две женщины: одна в белом халате доярки, изображающая доктора, другая в широченных бриджах Ивана Саввича – обе пьяные, с намазанными губной помадой щеками, с бородами, подвешенными на проволоке.

– Пошли Уткина подымать! – крикнула Зефирову та, что была наряжена доктором. – А то он там… – И она деловито произнесла неприличную фразу.

Зефиров бросил Тоне на голову одеяло, и ряженые, распахнув двери, выкатились на улицу.

Дедушка глядел на них в окно и мелко хихикал.

– Никуда я не пойду, – сказала Тоня. – Что за безобразие!

– Смотри! – откликнулся дед. – Обратно воротятся.

Тоня испугалась и стала одеваться.

Когда они с дедом вошли в избу Морозова, молодые уже были там. Гости бросали на пол посуду, а Лариса, в фартучке и платочке, заметала осколки веником в противоположную от двери сторону.

В избе стоял звон и крик.

– Что вы чужие тарелки бьете! – шумела Дарья Семеновна. – Тарелки-то у соседей взяты… Вон они, горшки, кидайте, а тарелки не трогайте. Не трогайте тарелки, вам говорят!

Но ее никто не слушал, и тарелки – пустые, со студнем, с кружками огурцов – летели на пол, разбиваясь на мелкие осколки.

– Плоха будет хозяйка! Плохо метет! Вон сколько сору оставила! – кричали гости и бросали на чистое место деньги – трешки, пятерки, десятки.

Лариса возвращалась, сметала мятые бумажки в кучу и складывала их в карман фартука.

А Шура мешала ей, не давала мести. Она с притопкой выплясывала перед Ларисой, дробя осколки еще мельче, разбрызгивая их по сторонам.

И она пела. Тоня вслушалась и ужаснулась. Шурочка, милая, робкая комсомолочка Шурочка, та самая Шурочка, которая вчера вечером с трогательной важностью подносила молодым «девичью красу», пела теперь такое, что у любого пожилого мужчины должны бы зашевелиться на голове волосы. Но ее не останавливали и даже не обращали на нее внимания, будто все идет как должно быть.

Парни беседовали, прикуривали, Лариса мела, а Алевтина Васильевна приговаривала постным голосом:

– Нет, не умеет невеста мести… Дай-кось, я покажу, как надо, касатка…

Лариса передала веник.

– Ой, какая ручка колючая! – притворно воскликнула сваха.

Лариса подала ей платок. Алевтина Васильевна обвернула платком ручку веника и стала подметать к двери. А позади нее стучала каблуками Шурочка и пела безобразные песни…

– Что это такое? – сказала Тоня. – Надо увести ее.

– Кого? – не понял Тятюшкин.

– Да Шуру. Она совсем пьяная.

– Какая она пьяная! Она, кроме сладкого, ничего не пьет.

– Как же ей не стыдно!

– Чего это?

– Петь такое.

– Вон что! – ухмыльнулся Тятюшкин. – Тебе не нравится, что с картинками! А ты не слушай. Это уж так заведено присаливать. Без этого на свадьбе невозможно.

– Почему же! Вчера было так хорошо!

– То вчера, а то сегодня, – сказал Тятюшкин. – Вчера они были жених с невестой, а сегодня – муж с женой… Они и так не весь порядок исполнили. По-настоящему, положено ночью свести молодых в баню, а сегодня сваха должна была Ларисину сорочку на подносе по избе пронести.

Тоня смотрела на Тятюшкина широко открытыми глазами.

– А этого не исполнили. – Тятюшкин снова ухмыльнулся. – Поскольку со свадьбой запоздали.

– Как это ужасно!

– Ужасно не ужасно, а нехорошо – это верно. Да ведь не мы придумали.

– Надо же как-то бороться с этим.

– А как бороться? Вот ты, ученая, и скажи.

Тоня не знала, как бороться.

Посидев немного с дедушкой, она пробралась к двери и незаметно вышла.

«Нет, я тут не останусь, – решила она. – Поработаю три года и переведусь. Обязательно переведусь куда-нибудь».