Текст книги "Разнотравье: повести"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)

Глава шестая
ИЗБЫ

Вот и новое утро подошло к Пенькову. Помешкав за березовым колком, поднимается на небо чуть постаревшее к сентябрю прохладное солнце. Улица словно умылась и прибралась за ночь. Избы стоят, будто на смотринах; медалями блестят листья на березках, блестит вдали воздух, и роса сверкает в траве то синей, то красной, то фиолетовой искрой – смотря с какого бока подойдешь.

На улице тихо. Началась работа. Женщины возят к ригам последние бабки льна, пчелы сосут сладкую росу в клеверах… Иван Саввич забежал на минуту предупредить счетовода Шурочку, что в конторе никого не осталось, и повел Тоню показывать хозяйство.

Они шли вдоль деревни – Иван Саввич впереди, Тоня сзади.

Вокруг Шурочкиной избы чисто подметено, во дворе тоже чисто, опрятно; копешка сена покрыта толем и прижата переметами, в окнах белые как снег занавесочки. Сразу видно, хозяева аккуратные, из тех, которые на зиму кладут между рамами гроздья рябины для красоты.

Еще недавно Шурочкина изба была крайней, но тракторист Зефиров решил отделиться и ставит возле околицы новый дом. Сруб сложен по окна, и длинные чубы зеленого, неувядшего мха свисают на бревна. Земля возле дома густо усыпана щепкой, и вокруг хорошо пахнет смолистым тесом.

Рядом с избой Шурочки стоит грустный пустой дом. Старые хозяева померли, а молодые уехали на производство. Окна давно заколочены, доски поседели, стали совсем серебряными; крыльцо развалилось, и из-под ступеней дико глядят пыльные лопухи. И петухи во дворе не поют, и собаки не брешут.

Недалеко от брошенного дома стоит другой дом, большой и богатый. Крыльцо у него с навесом, железная водосточная труба оканчивается драконовой пастью. О том, что здесь проживает бригадир Тятюшкин со своим многочисленным семейством; легко догадаться, потому что каждый день у крыльца стоит сажень-шагалка. Прежде дом принадлежал священнику. Кирпичный цоколь выложен крестами, а поблизости виднеется церковь – вернее толстые стены, оставшиеся от церкви, остатки кирпичной ограды, кирпичные вереи. На стенах растет трава а на разбитой колокольне даже кусты, но старухи проходящие мимо, все еще крестятся на развалины.

Дальше вдоль улицы тянется длинная жердевая изгородь. Там ульи и небольшая избушка, в которой живут кролики.

За пасекой начинается усадьба Глечикова. Печально покачала Тоня головой, взглянув на дедушкину избу при солнечном свете. Наличники крайнего окна кучерявятся от старой, отстающей краски. У другого окна нет и наличников. Крыша прогнулась седелкой. Двор не огорожен, запущен, на задворках чернеют кривые грядки, на колу висит тряпка-пугало, которого не боятся даже галки.

Зато у соседей, Степановых, все аккуратно и порядочно. Сам Степанов мастер на все руки, непьющий и работящий, и многие пеньковские жены ставят его в пример своим мужьям. На крыльце у Степановых целыми днями лежит добрая сытая собака.

– Жмоты, – объяснил Иван Саввич про Степановых. – Как были подкулачники, так и остались подкулачники. Самовольно оторвали под огород кусок улицы, и хоть бы что…

– Когда же хомуты будут, Иван Саввич? – спросил, выглянув из окна, бородатый чуть не до глаз человек, когда проходили мимо следующей избы. Это был примерный и безотказный колхозник, а на работу он не вышел потому, что обиделся на бригадира Тятюшкина. Однако в нашей повести он больше не появится, и мы не станем описывать его жилище, а пойдем дальше за своими героями.

Из-за кустов орешника выглядывало строение, больше похожее на дачу, чем на деревенскую избу. Стены его обиты вагонкой, сбоку пристроена застекленная веранда, перед окнами и оградка из строганых планок, крашенных голубой масляной краской, – как в городском садике.

– Заведующая сельпо проживает, – сказал Иван Саввич.

За домом заведующей стоит крепкий пятистенок Васюковых. Отправляясь в город на базар, разведенки обыкновенно оставляют своих ребятишек им на попечение. У Васюковых так много детей, что незаметно, если прибавится на время еще какой-нибудь белобрысый мальчонка. Вокруг избы целый день весело трепещут на веревках маленькие платьица и штанишки – разноцветные, как флажки на корабле в красный день.

По соседству с Васюковыми живут Зефировы – старик и три сына. Сыновья – один к одному, крепкие ребята, лобачи. Старший полюбил механизмы: калитка с пружиной, на крыльце скребок для обуви из старого звена гусеницы и электрический звонок. Изба стоит в глубине, за деревьями, и к хозяевам надо довольно долго идти садом, мимо белых флоксов, посаженных для того, чтобы гости в темноте не сбивались с дорожки.

Зефировы – хорошие хозяева и верные колхозники, не то что сосед их – Матвей Морозов.

Все избы в Пенькове глядят на дорогу торцами, только изба Морозовых стоит боком и нарушает весь порядок.

Ставил эту избу самолично отец Матвея – человек вредный и упрямый. И жил он на свой манер, ухарем, и помер не по-людски – упарился на полке в бане. А теперь вот сынок растет, весь в родителя: и хулиганит и в бане парится до одури. Чего только не вытворяет этот Матвей! Однажды увидел в «Огоньке» цветной портрет какого-то новатора, вырвал из журнала и прилепил на своей избе, под самым свесом, возле ласточек, словно депутата, да еще флажки по бокам прицепил.

Казалось бы, какое до этого дело председателю колхоза? Но беда в том, что новатор был похож на Ивана Саввича, как вылитый: у Ивана Саввича зачесанные на лысину волосы и пробор возле самого уха – и у новатора зачесанные на лысину волосы и пробор возле самого уха, у Ивана Саввича густые запорожские усы – и у новатора густые запорожские усы.

Местные колхозники, привыкшие к проделкам Матвея, не обращали на портрет особенного внимания, но зато приезжие уполномоченные доводили иногда Ивана Саввича до того, что у него сам по себе начинал подмигивать левый глаз. «Удои-то на двадцатом месте, а портрет вывешиваете», – говорил один. «Обязательство по овощам не выполнили, а свой портретик, между прочим, вывешиваете», – замечал другой. И каждому приходилось объяснять, что это посторонний новатор, вовсе даже не пеньковский, а совсем из другой республики.

В общем, плохо пришлось Ивану Саввичу. Пробовал он уговаривать Матвея снять портрет, уговаривал и по-худому и по-хорошему, обещал взамен новатора дать из клуба Карла Маркса, но Матвей только улыбался своей загадочной застенчиво-нагловатой улыбкой и объяснял, что этот новатор вывел какую-то особую породу скота и страна должна знать своих героев. Тогда Иван Саввич пожаловался зонному секретарю Игнатьеву. Тот посмеялся и посоветовал подтягивать хозяйство, чтобы не было разрыва между портретом и уровнем колхозного производства.

Иван Саввич совсем упал духом и собрался было сбривать усы, но вовремя понял, что тогда засмеют его и свои колхозники. Пришлось дожидаться – ведь полиняет когда-нибудь портрет от дождей и солнца.

Однако краска попалась ядовитая, и вот уже шел второй месяц, а новатор не выцветал, только усы немного пожелтели и стали еще больше похожи на усы Ивана Саввича.

Тоня не могла понять, почему, проходя мимо избы Морозовых, председатель внезапно замолчал и нахмурился. А Иван Саввич ждал, как эта девчонка сейчас спросит про портрет – с подковыркой или без подковырки.

Избу прошли. Тоня ничего не спросила.

Иван Саввич посмотрел наверх, и лицо его прояснилось. Портрета не было. Не было ни флажков, ни новатора. Только гнезда ласточек серыми кисетами свисали из-под карниза.

– Ну вот! – весело сказал Иван Саввич. – Еще изба Евсея Евсеевича, нашего бухгалтера, – и вся эта сторона!

Изба у Евсея Евсеевича крепкая, теплая. Вдоль окон висит жердь – пеледа. Со стороны поля стена умазана глиной. А на углу вкопан столб, чтобы телеги, и машины, сворачивая по дороге, не задевали за палисадник.

Еще надо отметпть, что Евсей Евсеевич и его супруга любят чеснок. У них целая грядка отведена под эту культуру. За низкой оградой видно и эту грядку, и сочные зеленые перья чеснока, завязанные узлом, чтобы головки лучше наливались и вырастали потолще.

– У меня такое предложение, – сказал Иван Саввич, когда они вышли на проселок. – Сперва сходим на ригу, поглядим, как колотят. Потом воротимся той стороной, поглядим ферму. А после всего заскочим к моей старухе для отметки знакомства…

Иван Саввич поднял было руку, чтобы изобразить, как он предполагает отметить знакомство, но внезапно прервал объяснения и стал смотреть вдаль. Там, у самого Николина борка, медленно двигалась подвода, доверху груженная снопиками льна.

– Куда это они возят? – озадаченно проговорил Иван Саввич. – Вы обождите тут. Я сейчас.

– Можно, я с вами? – сказала Тоня.

И они пошли быстро.

За Николиным борком открывалась широкая поляна и дорога, ведущая на станцию. На дороге работали Матвей, бригадир Тятюшкин и еще человек десять мужчин и женщин. Сначала Тоня не поняла, что они делают, но, подойдя ближе, увидела, что колхозники разбирают снопы и стелют лен прямо на дороге. Две женщины сметали с дороги пыль и грязь, остальные расстилали. Работа шла весело. Матвей покрикивал, девчата смеялись. Было застлано не меньше полукилометра дорожного полотна.

– Вы что тут самовольничаете? – спросил Иван Саввич.

– Ленок стелем, – ответил оживленный Тятюшкин.

– Вижу, что ленок. Кто дал указание?

– Это Матвей надумал, – сказал Тятюшкин, почуявший недоброе.

– А вы послушали?

– Так ведь я позже подошел… Вы не сомневайтесь – другие в риге колотят… И Лариса там. А сюда никого силком не гнали… По согласию.

– А ну, позови Морозова.

Может быть, в другое время и при других обстоятельствах все обошлось бы без особого шума. Просто приказал бы председатель свезти снопы обратно на ригу, постыдил бы немного Тятюшкина – и дело с концом. Но сейчас, оскорбленный до глубины души, Иван Саввич счел необходимым выправить свой авторитет в глазах нового человека, чтобы девчонка забыла думать, что у него в хозяйстве допускается партизанщина.

Матвей подошел веселый, потный, со сверкающими глазами. И улыбка у него была добрая, доверчивая.

– Это ты сообразил? – спросил Иван Саввич ласково.

– Почему я? В других колхозах не первый год грузовики лен колотят. Давно известно.

– Гляди, какой ты у нас ученый! – удивился Иван Саввич. – Прямо впору бригадиром тебя становить.

– Я говорил – не надо, а он все одно… – торопливо вставил Тятюшкин.

Между тем подошли женщины, прислушиваясь к разговору, украдкой разглядывали Тоню.

– Да что вы, Иван Саввич, – сказал Матвей. – Или не понимаете? Машины не хуже обмолотят, чем мы своими колотушками.

– Как же они обмолотят?

– Скатами головки передавят – и точка.

– Скатами? Вот глядите, товарищ Глечикова. Грузовики, значит, будут молотить, а я ему трудодни писать. Ловко?

Тоня промолчала. Ей было не совсем ясно, что происходит.

– А где ты грузовики возьмешь? – обратился Иван Саввич к Матвею.

– А чего мне их брать? Они сами поедут. С «Нового пути» ездят, хлеб сдают.

– С «Нового пути»? Так. Вот глядите, а я не догадался. Председатель, а не сообразил. Может, председателя на мыло пора?

Все молчали. Только Тятюшкин пробормотал:

– Десяток бы машин, и все в порядке.

– И правда, десяток машин, – сказал Иван Саввич печальным голосом. – Ловко! А я-то и не сообразил. А где вы возьмете десяток машин? – крикнул он вдруг так, что Тоня вздрогнула и оступилась. – А если «Новый путь» кончил хлеб возить? Если они еще вчерась рассчитались с государством? Где вы возьмете десять машин?

Лицо Матвея вытянулось. Если Иван Саввич говорит правду, то дело плохо. Отсюда на станцию ходят только грузовики «Нового пути», а случайную машину можно целый день прождать и не дождаться.

Женщины заговорили все разом.

– Верно, «Новый путь» возить кончил? – спросила Зефирова.

– А что я тебе, врать буду? – сказал Иван Саввич. – Вчера Игнатьев говорил.

– Тогда нам тут дожидать нечего. По этой шоссе одни русаки бегают.

– Что же делать?

– Погоди, зоотехника спросим, – сказал Иван Саввич. – Она человек свежий. Как вы считаете, кто виноват?

– Я считаю, – сказала Тоня несмело, – виноват бригадир. Бригадир отвечает за расстановку.

Тоня встретила неодобрительный взгляд Ивана Саввича и поняла, что он недоволен ее ответом.

– Я еще не кончила, – сказала она. – Еще виноват этот товарищ. – Она показала на Матвея и вопросительно посмотрела на Ивана Саввича.

– Слышишь, Морозов, что говорят? – оживился председатель. – Ты инициативу проявлял – ты и расплачивайся со своих доходов. Вот она где у меня, ваша инициатива, – и он похлопал себя по шее. – Ровно без вас не соображаем, как лучше.

– Машина! – воскликнул Матвей.

Вдали, под солнцем, поблескивало ветровое стекло.

– Легковушка, – определил Тятюшкин. Действительно, это была легковушка, к тому же городская, заплутавшаяся, видимо, на лесных проселках. Заметив настланный на дороге лен, шофер испугался и, несмотря на то что ему кричали, махали руками и шапками, перевалил через канаву, и машина, дрыгая колесами, покатила прямиком по пашне.

– Пошли, бабы, – сказала Зефирова.

– Пойдем и мы, Антонина Андреевна, – сказал Иван Саввич.

Тоня недоуменно взглянула на него.

– Пойдем, пойдем, – повторил Иван Саввич. – Сами натворили делов – сами пускай и разбираются.

И они отправились обратно прежним порядком: Иван Саввич – впереди, Тоня – сзади.

Дойдя до борка, она оглянулась. На дороге никого, кроме Матвея, не осталось. Матвей стоял неподвижно, освещенный со спины солнцем, и смотрел, вытянув шею, в сторону «Нового пути», – вероятно, надеялся все-таки дождаться машины.

Иван Саввич молчал всю дорогу. По пути ненадолго заглянули на ригу, вернулись в деревню, пошли по другой стороне, и председатель снова стал объяснять, где кто живет и кто чем прославился.

Вот в крайней избе проживает «фермач» Неделин – заведующий фермой. Изба у него такая же, как и у других, ничего в ней нет примечательного. Только оконные рамы затянуты от мух марлей, да на крыльце стоят разные пузырьки: треугольный – из-под уксусной эссенции, и плоский – из-под духов. Кто знает, зачем ему понадобились пузырьки.

Рядом – изба колхозного шофера. В «Волне» всего одна полуторка, и специального гаража для нее нет. Полуторка стоит в хлеву, вместе с коровой. Буренка подружилась с машиной, трется о борта, лижет шины. А пастухи смеются, говорят: «Шальная корова: как увидит на дороге машину, так и припускается за ней, ровно собачонка». Дальше – изба Уткина, того самого, которого продергивали в газете. Кроме трудодней, Уткин зарабатывает и на дому: щиплет дранку для крыш и выручает на этом деле не меньше тридцати рублей за тысячу. Уткин скрывает свое ремесло и маскирует соломой сваленные во дворе еловые чураки-заготовки. Но всем известно, что в сенях у него оборудован специальный станок – «весло», и по вечерам сквозь наглухо закрытые двери слышен глухой шум: вся семья Уткиных гонит дранку.

За Уткиным, в маленькой холодной избушке, обитают инкубаторные цыплята – сто сорок штук. Тоня посмотрела в окошко и увидела: все цыплята сгрудились возле закрытой входной двери, стоят, нахохлившись, дожидаются, когда старуха Уткина принесет простоквашу. Двое лежат в углу – сдохли.

Следом за цыплятником стоят две нарядные избы. В той, что поближе, живет плугарь Витька с родителями, а в той, что подальше, – местный художник и заведующий клубом Леня.

У Ленькиной избы на щипце два окошка-близнеца и маленький резной, словно кукольный, балкончик. А у соседей окошко на щипце хотя и одно, зато круглое, и перед ним тоже балкончик. Окна обеих изб окружены богатыми и затейливыми, крашенными в три краски наличниками. Сверху наличники высокие, как кокошники, снизу широкие, резные, фартучками. У Леньки на нижних наличниках вырезаны крестовые тузы, а у Витьки зато – винновые. Видно, что давно пошло у соседей состязание – чья изба краше, и ни Ленькины, ни Витькины родители не упускают случая при поездке полуторки в город тайком друг от друга заказать шоферу охры или «слоновой кости».

В некотором отдалении от этих изб виднеется пятистенок Ивана Саввича. Дом крепкий, стены сложены из красноватых смолевых комлей, на окнах стоят дочерна красные герани.

Дальше начинается центр. Друг за другом стоят кладовка, сельпо, клуб, а еще через две избы, почти напротив бывшей церкви, известное уже нам правление.

К фасаду сельпо пристроена высокая крытая площадка, чтобы удобней выгружать с грузовика товар. Широкое окно на ночь затворяется глухим щитом. Днем щит прислонен к стене, а в окно видно выставленные товары: пакеты с каустиком, черное штапельное платье с белыми цветами, издали похожими на черепа, и две бутылки, в которые насыпана известка, изображающая, очевидно, молоко. Лежат за окном и книги, с выгнутыми солнцем обложками, но что это за книги, разобрать невозможно, потому что обложки покрыты пылью и дохлыми мухами.

Клуб представляет собой обычную запущенную избу. О том, что здесь общественное место, можно понять только потому, что за окнами не видно ни занавесок, ни цветов, да еще потому, что на князьке полощется вылинявший добела флажок. Возле клуба растет старая липа, высокая, с раскидистыми ветвями; ствол ее так широк, что на него прибивают афиши.

Молодежь не любит ходить в клуб. Там голо и неуютно. В свободное время обыкновенно собираются у одинокой вдовы Алевтины Васильевны, которая живет рядом с клубом. Зимой она пускает к себе за деньги и с условием, что девчата на следующий день вымоют полы.

Прежде, когда хозяйка была помоложе, в престольные праздники приезжали к ней из соседних деревень непутевые мужики. Алевтина Васильевна оборачивала фотографии родителей лицом к стене, чтоб не было совестно, и гуляла напропалую.

Теперь она поутихла, стала повязываться глухо, по-монашески, и гадать на картах, тоже за деньги.

Возле крыльца ходят куры с куцыми хвостами. Это Алевтина Васильевна обрезала им хвосты, чтобы не путать с чужими несушками. Перед избой – палисад, такой высокий, что петуху не перелететь.

– Жмотина, – объяснил Иван Саввич, – как была подкулачница, так и осталась. Самовольно оторвала под огород кусок улицы, и хоть бы что…

За избой Алевтины Васильевны, кроме правления, еще три хозяйства. Но туда Иван Саввич не пошел – надоело. Тем более и ходить незачем. В избах возле конторы живут рядовые колхозники, а в крайней, крытой, как здесь говорят, «ильинским тесом», то есть обыкновенной соломой, доживает свой век одинокая старушка. По причине преклонных лет работать она не может ни в колхозе, ни по дому. Даже пеледы у нее с самой зимы не убраны: так и торчат перед окошками колья, за которыми видна перепревшая прошлогодняя солома.

– Может, ко мне зайдем? – предложил Иван Саввич.

– Нет, спасибо, – ответила Тоня, – как-нибудь в другой раз. – И неожиданно добавила: – А по-моему, этот Матвей формально не виноват все-таки.

– Формально не виноват, а штраф наложим, – сказал Иван Саввич. – От него все беды.

Тоня была очень недовольна собой.

Она зашла в избу, села и стала думать. В сущности, она струсила. Она побоялась высказать свое мнение, ждала подсказки председателя колхоза, и все это заметили. Безобразие! Что у нее, нет своей головы в конце концов!.. И Матвей, наверное, обиделся, Нет, так работать нельзя. Надо сейчас же пойти и помочь ему!

Она решительно поднялась и отправилась прежним путем за Николин борок.

На дороге она снова увидела Матвея. Он собирал лен в охапки и таскал на подводу. Видно, и ему стало ясно, что ждать больше нечего, и он решил увозить снопы обратно на ригу. Парню было нелегко. Волосы его налипли на лоб, и глаза белели на темном от пыли лице. Он устал, нервничал и досадовал, и его беспокойство передавалось лошади. Она дергала ушами, пугалась, то и дело трогалась с места. Он кричал на нее и замахивался.

«Одному, конечно, трудно работать», – подумала Тоня.

Она подошла, взялась за уздечку возле лошадиного глаза, чтобы не испачкать руки, и в это время Матвей с воза увидел ее.

– А ну, давай отсюда! – сказал он хрипло.

– Ничего, я подержу.

– Давай отсюда, тебе говорят!

– Во-первых, мы с вами еще не настолько знакомы, чтобы…

– А-а-а, черт! – заорал Матвей и дернул вожжами. Лошадь тронула, больно ударив Тоню в плечо оглоблей. Тоня упала.

И если бы не откос дорожной канавы, по которому Тоня сползла вниз, колесо проехало бы по ее ноге.

Глава седьмая,
РАЗГОВОР О КОЛЕСЕ И ТАБУЛЯТОРАХ

Вечером в деревне заговорили, что Морозов уходит из колхоза и будто причина этому – сегодняшнее столкновение его с зоотехником.

Тоня встревожилась.

Со слов дедушки ей было известно, что по вечерам мать Матвея Дарья Семеновна уходит сидеть к соседям, и, дождавшись, когда стемнело, Тоня отправилась к Матвею поговорить с ним наедине.

Однако на этот раз Дарья Семеновна оказалась дома. В пересиненном платочке и в старой ситцевой кофте она выглядела старше своих лет: видно, сынок доставлял ей немало хлопот. Она гладила. По горнице струился теплый, чуть приметный утюжный дурман.

Матвей сидел за столом, мастерил из фанеры чемоданчик и пугал мать рассказом о том, что скоро женщин колхоза «Волна» повезут в область на смотр самодеятельности и заставят играть на балалайках. В разгар рассказа и вошла Тоня.

Дарья Семеновна совсем не ожидала этого посещения.

Она растерялась и, озадаченно глядя на гостью, стала вытирать перед ней табуретку. Но Тоня прошла к Матвею, села с ним рядом и сняла перчатки. С тем же озадаченным выражением Дарья Семеновна подошла к столу и вытерла возле Тони клеенку.

– Не беспокойтесь, я на минутку, – сказала Тоня. – Я только хочу узнать… Это правда, что вы уходите из колхоза?

– Да, – ответил Матвей и стал заколачивать гвоздик.

– Почему? – спросила Тоня, когда гвоздик был заколочен.

– Вам лучше знать почему.

– В чем же я виновата?

– А кто же виноват? Сама судьба? – спросил Матвей, откладывая молоток. – Это верно, я надоумил возить на дорогу лен – я не отрицаю. Советовать никому не запрещается. А Тятюшкин уцепился за мои слова и подал команду. И что получилось? – голос Матвея задрожал. – Машины не пошли, а я за все отвечай? Если бы один Иван Саввич навалился, тогда понятно. У нас с ним давняя война. А вы только приехали и туда же… Выходит, никакому начальству не угодить… Ну, пускай. Пускай я за все отвечаю. Пускай я за всех погибаю.

Матвей говорил печально и смиренно, но если бы Тоня повнимательней посмотрела на него, то увидела бы, как хитро поблескивают его прищуренные, насмешливые глаза. Однако она еще не знала, что это за парень, и принимала печаль и смирение за чистую монету.

– Ну хорошо… – сказала она. – Может быть, я ошиблась. Я никогда не работала по льноводству… Но ведь нельзя же…

– Вы ошиблись, а мне из-за вашей ошибки пришлось бесплатно снопы возить… – возразил Матвей. Затем он забил гвоздь и сказал: – Это ужасно!

Надо заметить, что года два назад вместе с местными комсомольцами Матвей репетировал сцены из «Доходного места». Играл он Жадова. Душой колхозного драматического коллектива была молодая учительница из Кирилловки, и под ее руководством ребята бойко зубрили роли. Однако в самый разгар репетиций учительницу за хорошую работу перевели в районо, и коллектив распался. Времени с тех пор прошло много, но в цепкой памяти Матвея навеки засели сильные выражения его роли, и он иногда обескураживал ими случайных собеседников.

– Почему бесплатно? – говорила Тоня. – Вам начислят. Я попрошу Ивана Саввича – он и начислит. Разве можно из-за этого бросать колхоз?

– А почему нельзя? Вы обидели меня до самой глубины души – а мне нельзя? Для вас колхозники – все равно что погремушки. А, нет! У меня тоже имеется душа и сердце.

И несмотря на то что он тут же спросил: «Мама, у нас есть еще такие гвоздочки?» – Тоне казалось, что он действительно обижен до глубины души.

– Вы меня тоже обидели, – сказала она тихо. – Чуть не задавили. Но я не бегу из колхоза.

– Вас кобыла обидела, но не я. А я не стану терпеть ни от вас, ни от самого Ивана Саввича. Насушу сухарей и уйду куда глаза глядят, без средств, без состояния. Прощай моя честная будущность!

– Ладно тебе представляться! – сказала Дарья Семеновна, сердито прыснув изо рта на разостланную рубаху.

Тоня посмотрела на него и прочла на лице самую натуральную обиду. И ей стало искренне жаль этого одинокого, не понятого даже собственной матерью парня.

– Я поговорю с Иваном Саввичем, чтобы вам начислили за сегодняшний день, – сказала она мягко. – Не уходите, а?

– Что вам Матвей Морозов? – проговорил Матвей, все больше вдохновляясь своим успехом. – Нет, я не останусь. Как бы жизнь ни была горька, я не уступлю миллионной доли… – Тут он забыл, что дальше следовало по тексту пьесы, и, неопределенно пошевелив пальцами, спросил: – Понятно?

– Что ж, понятно, – вздохнула Тоня.

– Да что вы, не видите? Он же смеется, – сказала Дарья Семеновна.

– Он заявление подал, – возразила Тоня.

– Ну так что? Не в заграницу уходит – в нашу же МТС. Нашу землю будет пахать. Пусть идет. Там хоть видно, сколько получишь. А у нас тут ничего не поймешь.

– И чего вы хлопочете? – спросил Матвей. – Боитесь, не над кем командовать будет? Мамка остается. Над ней командуйте, она привыкши.

– Значит, в МТС, вы считаете, легче?

– Из МТС бежать легче, – пояснил Матвей.

– Куда бежать?

– А куда ни попало. Хоть в Ленинград. Что смотрите? Вы в метро катались? Вот и я хочу покататься. Перчаточки куплю – и прощай моя честная будущность!

Он откинул со лба челку и, прислонившись к стене, весело хохотнул. И тут только Тоня поняла, что он все время издевался над ней.

Она спрятала перчатки в карман и сказала, побледнев:

– Я хотела просить вас… – начала она дрожащим голосом, но вдруг встала, оборвав фразу, и пошла к двери.

– Больно убились? – спросил Матвей ни с того ни с сего.

Тоня не ответила.

– Обождите. Я в МТС по собственному желанию ухожу. Меня давно туда звали, да я не хотел. А теперь раздумал – надо подаваться. И вы бы шли в МТС, чего вам тут делать?

– Вы опять?.. – сказала Тоня и взялась за дверную скобу.

– Не серчайте. Ей-богу, правда – ничего у вас не выйдет. Иван Саввич землю лучше чем себя понимает, все капризы ее изучил. А и он говорит: дошли до колеса.

– До какого колеса? – спросила Тоня.

– А до того дошли, что коровушек кормить нечем, – пояснила Дарья Семеновна. Она набрала в рот воды, чтобы прыснуть на очередную рубаху, но, забывшись, громко сглотнула и продолжала: – Вы сходите гляньте, что у нас за луга. Трава – что ни год, то хуже. Раньше-то травы были сахарные, сочные – прямо сласть! А теперь ни виду, ни вкуса – как железная проволока.

– На одни травы надеяться нельзя, – сказала Тоня. – Надо кукурузу сеять.

– Кукурузе, как и каждому живому существу, питание требуется… – сказал Матвей. – А мы все нашармачка норовим. Кукурузе удобрение надо. Ей надо… – он немного смутился, – ну, коровяка ей надо.

– Что? – не поняла Тоня.

– Назему, что ли. – Матвей смутился еще больше и опустил глаза, как красная девица. – Не знаю, как по-вашему, по-ученому. По полкило на каждую лунку.

– Навоз, конечно, нужен, – улыбнулась Тоня. «А все-таки что-то хорошее есть в этом парне», – мелькнуло в ее уме.

– Для кукурузы надо иметь коров, для коров надо иметь кукурузу, – сказал Матвей. – Вот оно и получается колесо.

Постучавшись, вошла Лариса. Она посмотрела на Тоню сунула руки в мелкие кармашки жакета и села на скамью у печки.

– Верно я говорю, Лариса? – весело спросил Матвей.

– Ты всегда верно говоришь, – ответила она, чинно поправляя косынку и явно не желая вступать в беседу при Тоне.

– Вы, по-моему, науку не учитываете, – продолжала Тоня. – Надо научно поставить хозяйство.

– Тут не в том дело, – возразила Дарья Семеновна. У нас сперва надо справедливость наладить. Науки у нас хватает, а справедливости нету. Сидел малограмотный счетовод – все были довольны. А как посадили Шурку – так она каждый раз трудодни недописывает. А Шурка тоже не хуже вас, ученая, десять лет учили. Вот вам и наука.

– Шура еще молодая. Путает. Мы разберемся с этим, – сказала Тоня. – Знаете, Дарья Семеновна, придет время – машины будут подсчитывать ваши заработки. Заложим в автомат описание выполненных работ, – а оттуда выскочит листок. И на нем будут напечатаны ваши трудодни. Точно, без всяких ошибок.

– Скорей бы, – заметила Лариса, – без этого нам вовсе не обойтись.

Дарья Семеновна внезапно фыркнула и отвернулась. Некоторое время она пыталась сдержаться, но у нее ничего не вышло, и наконец, махнув рукой, она дала волю смеху.

– А что? – сказала Тоня, неуверенно улыбаясь и показывая свой милый, выбившийся из рядка, остренький зуб. – Правда! Уже существуют такие машины. Называются табуляторы.

– Значит, табуляторы? – сквозь смех проговорила Дарья Семеновна.

– Табуляторы.

– Ой, батюшки! – простонала она, снова заливаясь меленьким долгим смехом и прижимая платок к мокрым глазам. Когда веселость несколько утихала, она утирала щеки и старалась вернуть лицу прежнее спокойное выражение. Но вдруг, словно что-то вспомнив, она начинала: «Нам бы только табуля…» – но не успевала договорить, и новая схватка смеха душила ее.

– А что вы смеетесь? – говорила Тоня, обращаясь за поддержкой к Ларисе. Но и Лариса смотрела на нее с откровенной насмешкой, как на дурочку. – Это же правда… – продолжала Тоня. – Я не выдумываю. В Московской области уже работают такие табуляторы.

– Да будет тебе! – махала руками Дарья Семеновна, словно Тоня ее щекотала.

– А в Загорской МТС механизирован учет всех колхозов зоны! – с отчаянием кричала Тоня. – Я сама работала на этих машинах, понимаете! Сама!

Она никогда не работала на табуляторах и видала их фотографии только в журнале, но надо же было доказать, что они существуют!

Смех наконец отпустил Дарью Семеновну. Она присела, переводя дух, на скамью и откинулась к стенке. Ей и самой было совестно, но смех, похожий на рыдания, временами все еще прорывался и сотрясал все ее тело.

– Чего вы смеетесь? – проговорила Тоня с отчаянием. – Чего смеетесь?

И, чувствуя, что не может удержаться от слез, она выбежала, хлопнув дверью.

– Видите, кого присылают? – сказала Лариса.

Матвей сумрачно взглянул на нее, подумал и спросил:

– Кто растрепал по деревне, будто я из-за нее ухожу?

– А тебе что?

– Ты?

– А хотя бы и я!

– Так и знал, что ты. Так вот я тебе советую: вперед держи язык за зубами.

– Надо же! – удивленно проговорила Лариса и внимательно посмотрела в лицо Матвею.