Текст книги "Разнотравье: повести"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 40 страниц)

5

Ночевал Дедюхин в избе своей родственницы, замужней племянницы Зои. Хозяева уступили ему широкую деревянную кровать с периной, а сами ушли на ночь в сарай, на сено. От жары и духоты, от кислого запаха подушек Дедюхин долго не мог заснуть, ворочался, обдумывал, кем заменять Столетова. Мало кадров в районе. И вся эта история случилась совсем не ко времени: только что было принято решение об улучшении условий молодых специалистов, пришедших в сельское хозяйство, только что обком затребовал сводку о ходе косьбы. А тут в дополнение ко всему – дикий случай с милиционером, случай, который не сегодня-завтра станет притчей во языцех.

Столетова, конечно, придется снимать. Самое малое. А когда станут снимать, припомнят, конечно, что рекомендовал его в председатели артели не кто иной, как Дедюхин… Нехорошо.

Задремал он под утро, когда мимо окон гнали стадо, и проснулся поздно.

В пустой избе было темно. Чтобы мухи не беспокоили городского гостя, Зоя закрыла ставни.

Дедюхин посидел на перине, послушал, как тукает сердце, вздохнул, натянул диагоналевые полугалифе и босиком вышел во двор.

Уходя на ферму, Зоя не позабыла о нем, позаботилась: рукомойник был полон, на гвоздочке висело чистое, глаженое полотенце.

Рукомойник был неудобный, глиняный, похожий на чайник. Он висел на проволоке, и его нужно было то и дело наклонять, чтобы из носика вытекала вода.

Сколько раз одинокий Дедюхин деликатно намекал и племяннице и ее мужу, что посодействует им перебраться в районный центр на постоянное жительство. Все-таки в городе культура, а здесь что? Глиняный рукомойник на проволоке, а больше и нет ничего. Муж подавался, но Зоя не решалась бросать родную деревню, и теперь, когда колхоз пошел в гору, уговорить ее вовсе не было возможности.

Брезгливо обходя куриный помет, Дедюхин сошел на приступочку, умылся противной тепловатой водой, покушал утрешнего молочка с черным хлебом.

Потом он побрился и смазал щеки одеколоном, который всегда возил с собой в портфеле.

Следователь уехал в город, и машина еще не вернулась.

Пришлось идти на кукурузу пешком.

Солнце жгло. И земля, и кусты, и деревья, и травка между колеями – все тосковало по дождю. Небо было белесое и пустое. На горизонте струилось плотно-прозрачное, как глицерин, марево.

Кукурузу посеяли в этих местах впервые. Жалкое зрелище представляла она. Стебли были не выше колена. Остроконечные листья обвисли и трескались вдоль волокон.

Несколько женщин, укрывшись до глаз платками, бродили с тяпками в междурядьях.

– Что делаете, бабочки? – спросил Дедюхин.

– Окучиваем, – отозвалась одна из них без охоты.

– Неужели не видите – лист сгорел, а вы окучиваете. Есть указание не окучивать, а косить.

– Нам что прикажут, то делаем.

– Где Столетов?

– Тут был… Знать, на четвертое поле поехал.

Дедюхин пошел туда, но закололо сердце, и ему пришлось передохнуть в заброшенном шалаше.

На четвертом поле кукурузу тоже косить не собирались.

Это было безобразие. Это было прямое невыполнение указаний вышестоящих организаций. Помимо того, что в создавшихся условиях, скосив остатки зеленой массы, можно спасти некоторое количество кормов, косьба кукурузы имеет и политическое значение. Если дожидаться осени – колхозники получат вместо зерна и зеленой массы труху и мусор, а тогда, в будущем году, сеять королеву полей сам господь бог их не уговорит. А если скосить сейчас – засуха все спишет, и на следующий год можно будет начать сначала.

Побродив по пустынному, занемогшему полю, Дедюхин решил искупаться.

На берегу, в тени ракиты, голые парни играли в домино. Стираные майки и штаны висели на ветках.

По черным рукам Дедюхин определил – трактористы. Неужели это те самые, которых он с таким трудом выбил для «Зари»? Неужели это ребята – комсомольцы, пообещавшие косить весь световой день, потому что за дефицитными косилками стоят в очереди десятки колхозов.

– Вы из МТС? – спросил он с детским недоумением.

Один из парней кивнул и отдуплился.

– А где косилки?

– Стоят косилки.

– Почему стоят?

– Хозяин косить не дает.

– Где он! – крикнул вдруг Дедюхин. – Почему сидите! Почему…

Возмущаясь, он обыкновенно терял верный тон и сбивался то на крик, то на слишком тихий голос.

– Мы докладывали. В МТС звонили.

– Ну и что?!

– Говорят, пишите акт.

– Ну ладно, – сказал Дедюхин.

У него снова закололо сердце.

Там, в районных кабинетах, каждый день с утра до поздней ночи заседают, ломают голову, как выправить положение, как сохранить поголовье скота, как выйти на зиму с кормами, а тут – домино. Ровно на другой планете. Будто не их касается!

В деревню он вернулся часам к шести вечера, измученный и усталый.

Там его ждала новая неожиданность.

У Лопатиных все еще гуляли.

Из открытых окон долетали звуки радиолы, пьяный смех, дробный перестук каблуков.

– Ну, это уж не в какие ворота не лезет! – сказал сам себе Дедюхин и пошел в избу.

В горнице было жарко, как в бане. Свадьбу играли второй день.

Весь цвет колхозного руководства во главе со Столетовым веселился. Столетов сидел выпивши. На шее у него висела соска.

Длинный стол был застлан дареной скатертью, и дареные тарелки из Германской Демократической Республики давно были в ходу. Видно, Любаша не отличалась бережливостью.

Захмелевшая Варя, помахивая платочком, визжала частушку. Вокруг нее плясали Юра и Любаша.

– За кем закреплено четвертое поле? – спросил Дедюхин, усаживаясь рядом со Столетовым. – Кто бригадир?

– Жених бригадир, – ухмыльнулся Столетов.

– Что же он себе позволяет? Кукурузу косить не начал?

– Вроде не собирается.

– Это тоже твоя инициатива?

– Это его инициатива.

– Как же так? Все горит. Зеленая масса превращается в прах…

– Тебе что – агрономша нашептала?

– Сам видел, горит кукуруза! – вспылил Дедюхин. – Лично!.. А вы тут пляшете… В «Труде» вон уже откосились, рапортуют…

– А завтра дождь, – сказал Столетов.

– Что?! – Дедюхин вылупил на него глаза.

– Завтра дождь будет, – повторил Столетов с усмешкой. – Наша кукуруза поднимется, мы силос на зиму заложим. А в «Труде» по вашему нажиму скосили – ничего не возьмут. Не знаю, похвалят ли они вас…

– Нажим не наш, а указание обкома… Да кто тебе сказал, что завтра дождь? – не отставал Дедюхин.

– Да это я так, к примеру…

– А, к примеру! – вспыхнул Дедюхин. – Тебе все шуточки! Косилки вторые сутки стоят… Вам, как передовикам, дефицитную технику доверили.

– А мы не просили технику. Поспеет кукуруза – скосим… Мы тут не попки. Сами понимаем. Как правление решит, так и будет.

– А хозяйку с избы гнать – это тоже правление решило? – Дедюхин прищурился. – Надоела? Пересменку нашел?

– Слушайте, Яков Макарыч, – сказал, побелев, Столетов. – Про косилки ладно, вам по должности положено. А в мои дела, кто бы вы ни были, нос совать не позволю.

– Ишь ты, распалился! Разбаловали тебя тут… Гляди, еще и на дверь укажешь.

– И укажу.

Несколько человек с испугом прислушивались. Еще немного, и спорщики вцепились бы друг в друга.

Но в дверях зашумели, и Столетов отвлекся.

Вошла старуха, стриженная по-мужски, под польку. Ей было лет восемьдесят, не меньше. Она с трудом опиралась на трость, но шла самостоятельно и недовольно отстраняла помощь. У нее было властное сухое лицо, изрезанное глубокими, прямыми морщинами.

В другое время Дедюхин сразу бы обратил на нее внимание, но он до того рассердился, что не обернулся на общий приветственный гул, а продолжал выговаривать:

– Была дана команда – косить. И надо косить, а не умничать.

На этих словах он заметил старуху и осекся. И пока она шла к месту, следил за ней долгим, привязанным взглядом.

– Ладно, ладно, сама! – Она уселась на стул, достала из кармана длинный мундштук и закурила папироску. Потом огляделась, махнула рукой. – А ну, музыка, тише! Который жених? Ты, что ли, Лопатин? Иди – поцелуемся…

Лопатин удивленно оглянулся. Он видел старуху первый раз в жизни.

– Иди, иди, не брезгуй. А невеста кто? Ты? Иди – поцелуемся. И ступай, чего стоишь. Нет, обожди… Забыла, – она достала из кармана ветхий листок бумаги и бережно подала Любаше. – Вот. Сочинение. «За что я люблю родину». Твой жених сочинил. Видишь подпись: Николай Лопатин. Примерный был ученик. Писал с нажимом. Читай всем.

– Это не он женится, Вера Адамовна! – сказал Столетов. – Это сын его женится.

– Сын? – с трудом соображала старуха, – А отец что? Уже женился?

– Женился.

– А где он?

– Его нету, – тихо сказал Юра.

– С войны нету, – постно вздохнула Ниловна.

– Нету, – старуха задумалась. – Учила, учила, а его нету… Не стану больше по свадьбам ездить! – внезапно рассердилась она. – Дура стала. Ни ума, ни памяти.

Она собралась было подняться, но вдруг взгляд ее остановился на Столетове.

– А ты кто? Ты – с соской? – спросила она. – Когда учился?

– Да я не учился. Я педагогом у вас работал. Столетов. Помните?

– Столетов… Литературу вел. Как не помнить… Она медленно стала окунаться в воспоминания, ее резкие морщины обмякли, глаза затуманились.

– Примерный был педагог, – вспоминала она. – Десять лет работал. Не манкировал. А тут – на первом уроке – нету. Увезли его из дому в тюрьму. Пришлось заменять урок – назначать пение.

Кто-то потихоньку включил радиолу.

– Тогда у нас двоих взяли – его и Шифмана… – словно бредила старуха, не обращая внимания на шум и музыку. – А ябеды на них писал тоже наш… Как фамилия – позабыла. Курить бросать надо.

Столетов осторожно оглянулся. Соседний стул был пуст.

– Горько! – закричал Столетов.

6

Увидев бывшую директоршу, Дедюхин растерялся, будто перед ним предстал выходец с того света.

Еще в сорок пятом году, когда ему, демобилизованному из армии, потребовалась справка о прежней работе, он пробовал расспрашивать о Вере Адамовне, но толком о ней никто ничего не знал. Одни считали, что ее извели фашисты (Вера Адамовна была членом партии чуть ли не с пятого года), другие полагали, что она в психиатрической лечебнице.

Шли годы. Дедюхин вовсе позабыл о ней. И вот – все свелось, как в худом романе, в одну точку – и он, и Столетов, и Вера Адамовна очутились на свадьбе, до которой, в сущности, и дела-то им всем троим особого не было.

Когда Вера Адамовна забормотала про аресты и доносы, Дедюхин весь сжался. Он чувствовал, что стоит ей взглянуть в его лицо, она вспомнит не только его фамилию, но и все остальное.

А от Столетова пощады не жди. Он там за семнадцать-то лет сожительства со всяким барахлом лютый стал, самосудный, ожесточился и закона не боится. У милиционера наган отобрал – это что, шуточки?

Дедюхин снялся со стула и потихоньку, ссутулившись, стал передвигаться за спинами людей в сени, вроде бы уступая место желающим глядеть на танцы и ожидая каждую секунду, что мосластая рука Столетова схватит его за подшитый белой полоской воротник.

Бледный, выбрался он на волю, и стал думать, куда деваться. К нему совсем некстати подскочил Зойкин Федька и заорал на всю деревню:

– Дедушка Яков, чего со свадьбы ушли?!

– Цыц! – зашипел Дедюхин, оглядываясь по сторонам.

Лучше всего было бы сесть в машину да махнуть в район и там, дома, за крепкими кирпичными стенами, обстоятельно подумать, как быть дальше, потому что совершенно ясно, что Столетов догадался.

– Ты вот что, – сказал он, поглаживая мальчишку по вихрам. – Мамка спросит – скажи, в «Труд» отбыл. Ясно? В колхоз «Труд».

И, довольный своей хитростью, Дедюхин зашагал не в «Труд», а в «Мичуринец», где, как было условлено еще вчера, его должна ждать машина.

В «Мичуринце» машины не было. Очевидно, опять что-нибудь случилось с резиной или водитель напутал. Заехал, наверное, в «Зарю», там сказали, что Дедюхин будет в «Труде». Он поехал в «Труд» и останется там ждать до скончания века. Все запуталось. Дедюхин решил ловить попутную, хотя многие его знали в лицо и появления председателя исполкома на попутной народ бы не понял.

Выйдя на развилку, Дедюхин вспомнил, что примерно через час к полустанку подойдет почтовый. Если поднажать, можно поспеть и добраться домой на поезде.

Дедюхин поднажал, но оказалось, что почтовый прибывает с другой стороны. В сторону райцентра поезд пойдет завтра в двенадцать тридцать. Остальные пассажирские здесь не останавливаются. Дедюхин пошел к дежурному, стал дозваниваться в «Труд», чтобы узнать, нет ли там его «Победы». В трубке раздался голос, похожий на столетовский. Дедюхин вспомнил, что «Труд» и «Заря» на одном проводе, и, холодея, положил трубку.

Ему не везло весь день. Он совсем пал духом и собрался было возвращаться на шоссе, ловить попутную, но дежурный обстоятельно разъяснил, что стоит подождать. Бывает, задерживают товарные составы и возможно доехать на тормозной площадке.

«На тормозной площадке, на тормозной площадке», – ворчал Дедюхин, усаживаясь на скамейку и надвигая картуз на лоб.

Станционное здание стояло окруженное лесом. Это был деревянный дом, крашенный казенной охрой. На фасаде была надпись: «Елочки. Сев. – зап. ж. д.», с правого бока: «Елочки. Сев. – зап. ж. д.», и с левого бока: «Елочки. Сев. – зап. ж. д.», у двери висел колокол. По раструбу ободком шла литая надпись церковнославянской вязью. Дежурный разбирал ее на досуге, да так и не смог разобрать. Рядом со станцией, за бетонной оградой, поставленной тысячи на две лет, виднелся небольшой сквер. Украшением его были клумба, обложенная беленным известью половняком, и бюст на белеющем постаменте, который в то лето станционное начальство опасалось убрать по собственной инициативе.

За сквером лежала пыльная площадь. Там, как в музее, стояли дощатый торговый навес и обгрызенная коновязь. А дальше начинался наполненный певчими птицами лес.

Дежурный пошел к себе, зажег в кабинете свет, и два ярких электрических квадрата легли на перрон. Темнело. На станции не было ни души.

Дедюхин задремал на скамье.

Вечером дышать было легче, и сердце не так надоедало, как в солнцепек.

Подошел почтовый четного направления. Из длинного синего состава вышел только один пассажир – женщина с баулом.

Некоторое время она не решалась отойти от вагона и, только увидев на скамье человеческую фигуру, подошла.

– Простите, – проговорила она низким, глуховатым голосом. – Где тут останавливается автобус?

Она была небольшого роста, в бархатном берете с помпоном, какие носят маленькие девочки, и в шелковом, переливающемся пыльнике.

Дедюхин взглянул на нее и подумал, что никакие помпоны уже не скроют одутловатости серого лица и морщин вокруг усталых близоруких глаз.

– Какой автобус? – спросил он не в насмешку, а для того, чтобы еще раз услышать голос, звуки которого показались ему знакомыми.

– Обыкновенный. В направлении колхоза «Заря».

Дедюхин бесцеремонно всматривался в ее лицо. Она отступила на шаг.

– Вы нездешняя? – спросил Дедюхин.

– Н-нет, – насторожилась женщина. – А что?

– В Воскресенской школе случайно не работали?

Она с испугом посмотрела на него и неуверенно помотала головой.

– До войны, может быть, а? – продолжал Дедюхин.

– В какой школе? – фальшиво удивлялась она. – Что за намеки?

Но Дедюхин уже узнал ее и встал улыбаясь.

– Дедюхина помните?

– Дедюхина? Учителя пения? Помню… Мы были друзьями…

– Так вот я и есть тот самый Дедюхин.

– Какая прелесть! – воскликнула женщина радостно. – Кругом жуткий лес, и вдруг – вы…

Она протянула руку для поцелуя, но не понявший этого Дедюхин пожал ее своими пухлыми, сонливыми руками.

– Зачем вы обманываете-то старика? – спросил он с шутливой укоризной.

– Вы же знаете, Яков…

– Макарыч.

– Вы все знаете, Яков Макарыч. После несчастья с Захаром приходится быть бдительной. Жизнь бьет и учит. Если бы он подписал какую-то несчастную бумагу, всем было бы лучше.

– Если бы он подписал, посадили бы еще десяток, – вздохнул Дедюхин.

– Вот, вот. И Захар был такой же. Чужих жалел, а о своих не думал. Других сажали, те вели себя прилично, выполняли все процедуры.

Дедюхин укоризненно посмотрел на нее.

– А ведь вы в Сибирь собирались за ним ехать.

– Господи, какая была дура.

– Почему? И в Сибири люди живут.

– И на льдине живут… Что там хорошего, в этой Сибири, кроме развития тяжелой промышленности?

Дедюхин вздохнул и сказал:

– Вон вас как годы-то переиначили.

– А что? Постарела? Знаете, Яков Макарыч, когда подъезжали, кондуктор подходит ко мне и говорит: «Вам, – говорит, – выходить, девушка…» Представляете – «девушка»!

Но Дедюхин уже не слышал ее.

По ту сторону состава, за вагонами явственно хрустел гравий под тяжелыми сапогами. Вот слева, за вагонными скатами появились рыжие кирзачи военного покроя. Кирзачи прошагали в одну сторону, потом в другую.

Поезд тронулся. Сейчас проедут последние вагоны, и все откроется с обеих сторон.

– А вы мало изменились, – протяжно говорила приезжая. – Простите, Яков…

– Макарыч, – досадливо отмахнулся Дедюхин и, пугаясь последнего вагона, заспешил к станции.

– Куда же вы? – звала его женщина. – Постойте!

Но его уже не было.

– Какой странный, – сказала она.

7

В гулком зале ожидания были четыре двери. И все, кроме той, в которую вбежал Дедюхин, были заперты. Дедюхин остановился посреди зала, прислушался.

Сердце его колотилось с такой силой, что кровь билась в уши. То ему казалось, что шаги звучат возле самой двери, то ничего, кроме ударов сердца, не было слышно.

Он заметил, что сквозь щелку двери с надписью «Буфет» сквозили лучики света.

Он тихонько постучал.

– Закрыто! – донеслось изнутри.

Он постучал настойчивей.

Буфетчица отодвинула засов и, загородив вход пышным телом, поглядела, кто ломится.

– Я Дедюхин. Председатель исполкома.

– Порядок для всех один, – назидательно сказала буфетчица, но тем не менее пустила его и молча, руководствуясь опытом, отмерила сто граммов рябиновки.

Смятение Дедюхина было так велико, что он не стал спорить. Он плотно затворил дверь и с опаской поглядел в грязное окно.

В пространстве, освещенном двумя фонарями, никого не было видно. Нельзя распускать нервы до такой степени. Сапоги могли принадлежать стрелочнику или кому-нибудь еще, кто приходил встречать своих, да не встретил.

Дрожащей рукой Дедюхин поднял стакан, отпил немного, посмотрел, сколько осталось, и выпил до дна. Настроение его улучшилось. Он закусил пряником, кивнул на пышный бюст буфетчицы и сказал одобрительно:

– Выполняем планы по мясу и молоку? А?

Она не ответила. Ее занимало что-то, что она видела в окне.

Дедюхин обернулся по направлению ее взгляда.

Сквозь мутное стекло на него смотрел Столетов.

Дедюхин крякнул, тщательно утер ладонью губы и стал расплачиваться. Как ни странно, от сознания того, что все сейчас должно решиться, ему стало легче. Хотя он и протянул время, два раза пересчитал мелочь, потоптался у прилавка, но от прежней растерянности не осталось и следа.

«В конце концов мне бояться нечего. Я солдат…» – подумал он и пошел к двери. Но что-то его удержало. Чувствуя спиной взгляд Столетова, он вернулся к прилавку и быстро придумал предлог:

– Пол-литра рябиновки. С посудой.

Он старательно завернул бутылку в газету и, когда уж вовсе нечего стало делать, вышел.

Душный вечерний воздух был наполнен дрожащим стрекотаньем кузнечиков.

Столетов стоял под фонарем, метрах в двадцати, сжав в кулаки свои большие руки, словно загадал шашки кому – белая, кому – черная.

– Ты что за мной гоняешься? – спросил Дедюхин чужим голосом.

– А ты от меня не бегай, – сказал Столетов.

– Ты это брось… – погрозил издали пальцем Дедюхин. – Что мне от тебя бегать? Я у тебя курей не воровал.

– Не жалуешь ты меня. Чувствуешь свою вину, за это и не жалуешь. Ненавистью от самого себя спасаешься.

– Чудной у тебя разговор, Петрович, – криво усмехнулся Дедюхин.

– Не лукавь, – сказал Столетов, подходя к нему. – Хватит.

– Демидова в психиатрическом на учете, к твоему сведению. Старая, щекотки не боится…

– Хватит, – повторил Столетов, подойдя совсем близко. – Ладно?

Глубокая печаль и усталость, звучавшие в этих словах, до того поразили Дедюхина, что он машинально ответил:

– Ладно.

Столетов посмотрел ему в глаза, хотел что-то добавить, но махнул рукой и зашагал в темноту.

Его уже не было видно. Только мерно хрустел под ногами гравий.

– Захар! – позвал Дедюхин.

Хруст затих.

– Может, выпьем? – проговорил он нерешительно.

Некоторое время шагов не было слышно. Столетов, видимо, колебался.

Но вот он появился в свете фонаря, и они оба, молча, словно стыдясь чего-то, пошли в сквер.

Там они сели на скамейку верхом, как на детскую лошадку, лицом друг к другу. Дедюхин расстелил «Известия», высыпал из портфеля редиску и отвинтил стаканчик китайского термоса.

Они выпили по очереди, сперва Столетов, потом Дедюхин.

– Послушай, Захар… – тихо попросил Дедюхин. – Ты уж не разглашай. Федька подрастает… Как на меня глядеть станет…

– Понимаю, – сказал Столетов. – Так вот слушай. О твоем доносе я знаю давно. И молчу. И молчать буду. Только уж и ты колхозу не мешай. Ко мне как хочешь, срывай на мне досаду, а колхозу не мсти.

– Какая там досада! – подхватил Дедюхин горестно. – Хочешь верь, хочешь не верь, а наложил бы я на себя руки, если бы у меня напарника не было.

– Какого напарника?

– Да ты его знаешь.

– Кто же?

– Неужели забыл? Лучший друг физкультурников.

И он опасливо покосился на белеющий в темноте постамент.

Они выпили еще по рюмке, не чокаясь.

– Помню, в эпоху сумбура вместо музыки вызывают меня туда. – Дедюхин показал редиской наверх. – Вызывают и говорят: «Всюду, – говорят, – вредители, враги народа, а у вас в школе нету? Где у тебя бдительность?»

Он выпил, прижал руку к груди.

– Не надо бы тебе больше, Яков.

– Ничего… Пусти… А в талмуде сказано – своя рубашка ближе к телу. Думаю – напишу, шут с ними. Разберутся – выпустят. На тебя написал и еще на одного. На брюнета… С тех пор, как на тебя погляжу – грызет меня тоска… В одном ты не прав. К колхозу я объективный.

– Чего ж тогда Лопатина гоняешь?

– А за Лопатина не обижайся. Сам знаешь, я твоему Лопатину все обеспечил: и сортовые семена и дефицитную технику. Других ущемил, а ему дал. Вот весь район и вытаращил глаза – что у Лопатина получится… А тут видишь, какое пекло. Все горит. Придет уборочная – в лужу сядет твой Лопатин… Вот, скажут, передовик… А тут, на наше счастье, директива из области: посевы горят – повсеместно косить. Вот я и спасаю твоего Лопатина – на этот год кукурузу скосит, а на тот год снова начнет…

Столетов давно заметил, что к их разговору прислушивается какой-то человек, покуривавший у клумбы цигарку.

– Можно? – спросил незнакомец робко.

– Взойдите, – недовольно откликнулся Дедюхин и спрятал бутылку под скамью.

Человек оказался маленьким сивеньким мужичонкой, похожим на побирушку.

Он был с фонарем и котомкой.

– Ты откуда? – спросил Дедюхин.

– Из колхоза «Прогресс», – прошамкал старичок. – Кто из вас тут главный?

– А тебе чего?

– Слышу, про кукурузу спорите… Хошь бы вы помогли. Козу вывести некуда – тут кукуруза, там кукуруза. Кому ни говорю, все отталкиваются.

– Кем работаешь?

– Куда направят.

– Ты прессу читаешь?

– Читаю… Одолела нас кукуруза, язви ее… Травку коровушки больше уважают.

– Траву не коровушки, а лентяи уважают. Посеял и лежи на печи, разлагайся.

– Так-то оно так, – сказал мужичок доверительно, – а все ж таки траву у тебя никто не возьмет, а на кукурузу государство поставки наложит…

– Да ты кто такой! – побагровел Дедюхин. – Колхозник или единоличник? А? Тебе что, государство – мачеха?

Испуганный мужичок исчез, словно провалился, а Дедюхин все не мог успокоиться:

– «Государство поставки наложит»!.. Вишь, какой умный!.. По походке видать, единоличник. Давай-ка выпьем…

– Хватит тебе, Яков.

– Последнюю. В общем не верь ты мне, Захар. Паганель я. И когда писал, знал, что Паганель. И сейчас Паганель… Выпьем.

– Хватит.

– Тогда я один… Ей-богу, Паганель. Твою Людку встретил, а про тебя не сказал.

У Столетова захватило дыхание.

– Людмилу видел? Когда?

– А сейчас… Только что… Ходит тут, автобус ищет… – Он ухмыльнулся, но сразу помрачнел. – «Государство поставки наложит»! Улавливаешь, какой тип? Давай выпьем.

– Хватит, Яков. Она что, приехала?

– Кто? Людка? Приехала… Да ты забудь о ней. Дрянь она.

– Когда приехала?

– А шут с ней… Я дрянь, а она дрянней дряни…

– Дай сюда бутылку!

Столетов встал, устремив на Дедюхина неподвижный мерцающий взгляд. Вероятно, с таким же взглядом отбирал он наган у милиционера.

– Я покупал, а не ты… – начал было Дедюхин, но, взглянув на его лицо, покорно протянул бутылку.

Столетов взял ее за горлышко и запустил вдаль. Она ударилась о бетонный забор и разбилась на мелкие осколки.

Дедюхин крякнул.

– Куда она пошла? – спросил Столетов.

– Кто?

– Людмила.

– Туда куда-то, – неопределенно махнул рукой Дедюхин. – Ночь, а душно… – Он расстегнул во́рот и снова опустился на скамейку, – жара… И кукурузе худо и человеку.