Текст книги "Разнотравье: повести"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)

– Ну, всех собрала? – спросил он.

– Всех.

– А все-таки самого лучшего артиста вы проглядели, – сказал он.

Я спросила, кого он имеет в виду, но он не ответил. Лицо у него было серое, бугристое. Он был унылый и злой на себя.

– Чего сидишь? Вылазь. В Евсюковку поеду. Старух агитировать картошку разбирать.

Я вышла.

– Да, вот что! – крикнул он из окошка. – Одно дело: беги на свиноферму и первую машину с дровами, какую увидишь, повороти к Сизовым. Другое дело: сбегай к Анне Даниловне и накажи ей – пусть печку Маруське протопит и переночует у них. Претворяй!

9

Дом отдыха в нашем районе богатый, всесоюзного значения, с крутящейся дверью. Под пальмой сидит дежурная – глядит, кто ходит.

У дежурной свой стол, на столе телефон и высокая лампа на подставке из ценного камня малахита, с бронзовой стойкой, оформленной в виде соснового ствола. Ствол как живой, и кора облуплена, и сучки, и в довершение всего – по стволу забирается бронзовый мишка. Тут же бронзовая чернильница в форме гнилого пня, возле него на малахитовой травке спит медведица, и пресс для промокания чернил с бронзовым медвежонком вместо ручки. Говорят, была еще и пепельница с мишкой, подающим спички, но ее унес кто-то из отдыхающих.

На всех трех этажах размещаются гостиные, приятно оформленные наглядной агитацией. На бархатных панелях прибиты золотые буквы, призывающие отдыхающих к упорному труду.

Всюду порядок, вывешены таблички «Гасите свет».

Пастухов ничего этого не видел, глядеть не пожелал. Как привез хор, так и остался дрыхнуть в кабинке под предлогом, что могут стащить запасное колесо.

Встали мы на сцене, как всегда, в три шеренги. Первые два ряда – девчата, сзади на стульях – юноши. Дарью, как обещали, поставили в середину.

Если не считать меня да еще трех-четырех «старожилок», девчонки в хору как на подбор – восемнадцати, девятнадцати лет. Иван Степанович, бывало, поглядит, когда мы сольемся на сцене, в одинаковых расшитых платьях да в кокошниках, и засмеется: «Ровно винтовки образца сорок первого года…»

По какой причине был урожай на девчат в сорок первом году, неизвестно. Говорят, в тот год на солнце выступили пятна. Может, от этого…

Поднялся занавес. На нас смотрят. Нам хлопают. И мы уже не мы, а артисты – стоим в три ряда, а впереди, на стуле, наш замечательный дядя Леня, душа нашего хора, наша надежная защита. Сидит он в черных очках, положив на колени платочек под свой знаменитый баян, и думает.

Он всегда о чем-нибудь думает, дядя Леня.

– Можно объявлять? – спросила Лариса тихо.

– Обожди, – сказал дядя Леня. – Пусть сядут. Сзади места пустые.

Когда дядя Леня говорит, кажется, что все видит. А на самом-то деле он слепой. Совершенно слепой, как осенняя ночь…

Культурник жалуется: загонять народ на мероприятие – дело сложное. Во-первых, городские всего повидали, капризничают и требуют чуть не Тамару Макарову. А потом среди отдыхающих в настоящее время оказались руководящие товарищи, и отвлечь их от «пульки» нет никакой возможности.

Начали с опозданием против афиши на полчаса.

Лариса выплыла на середину и объявила песню.

Сперва слушали плохо, шумели, ходили туда-сюда. На втором куплете подошел солидный дяденька в тапках, видно, заслуженный дяденька: ему приставили кресло в первом ряду. Он долго крутился на своем кресле, дышал на очки, оттирал их пижамой, наконец нацепил на нос и стал угрюмо глядеть на Ларису.

Потом пришел еще один полный дяденька. Этот был еще заслуженнее, потому что тот, что в пижаме, оказал ему уважение: уступил кресло, а сам согнал какую-то тетку и сел рядом на стул.

Они побеседовали немного и стали глядеть на Ларису оба.

Народ постепенно подходил. А когда мы запели нашу коронную «Чеботоху», где продергиваются невзирая на лица наши нерадивые колхозники, когда вслед за припевом:

 
Разлюбила? Разлюбила.
Так и полагается.
За такого выходить —
После будешь каяться, —
 

когда вслед за этим припевом будто какая-то нечистая сила подымала Ларису и несла над сценой, и она едва доставала пола, чтобы подыграть мотиву красными каблучками, – людей набилось столько, что мест не хватило и опоздавшим, среди которых были шеф-повар и технички, пришлось толпиться в дверях.

Лариса объявила «Одуванчики». Эта песня наша собственная, самодельная – музыку наиграл дядя Леня, а уж по его музыке как-то сами собой подобрались слова.

Песню эту особенно любила покойница Груня. За исполнение ее Груня была отмечена в Москве: ее записали на пленку и передавали по радио.

Начинает один женский голос. Потом, словно прислушиваясь и привыкая, постепенно вовлекаются подголоски. Каждый пристраивается на свой лад и по-своему, и вот уже поет весь хор, громко, в одну душу, и вдруг на середине куплета, где вовсе этого не ждешь, голоса срываются почти на нет, парни смолкают вовсе, а девчата тянут тихохонько сквозь сомкнутые губы.

Некоторые думают – песня вся, и начинают хлопать…

Вот и сейчас кто-то захлопал. Я глянула в ту сторону и увидела в четвертом ряду кондукторшу с автобуса-экспресса.

Сосед остановил ее. Она перепугалась и спрятала руки за спину.

А сосед ее был Игорь Тимофеевич. Он сидел, положив руку на спинку ее стула, н, когда мы с Ларисой запели «Поляночку», кивнул на меня и стал что-то лениво объяснять ей на ухо, и она счастливо улыбалась своими полненькими губками…

Она не сразу почувствовала, что рука Игоря Тимофеевича сползла со спинки стула и легла на ее плечо. А когда почувствовала, испугалась. Что делать? Вижу, не слушает и на Игоря Тимофеевича не смотрит. Смотрит только на длинную белую руку. А рука тянется все ниже и ниже, ниже комсомольского значка и, кажется, становится все длинней и длинней. Кондукторша смотрит на нее, словно на змею, и не понимает, как реагировать. Поглядела на Игоря Тимофеевича, хотела с ним посоветоваться, но он слушал песню до того печально, что неудобно было его отвлекать. А рука все лезет и лезет…

Песня кончилась. Захлопали. И два заслуженных дяденьки похлопали немного, как из президиума. И Игорева рука тоже ухитрилась похлопать, не переставая, впрочем, обнимать девушку.

Запели «У бережка». А кондукторша оглядывается, смущается, готова провалиться. Не понимает, дурочка, что из рядов на нее никто внимания не обращает.

Наконец она осмелилась и стала что-то говорить Игорю Тимофеевичу. Он небрежно показал глазами на сцену – слушай, мол, не отвлекайся. Она все же упрямилась и в конце концов сняла с себя его руку.

Мы пропели куплеты. Девушка испуганно косилась на Игоря Тимофеевича. Он молча слушал. Она что-то сказала. Он не ответил. Она стала говорить часто, а он не обращал внимания. Тогда она взяла в свои маленькие ладошки белую кисть и, отвернувшись, стала робко сжимать его пальцы. Он все молчал. Тогда она стала шептать ему на ухо – вроде оправдываться. Потом, виновато выпятив губки, попыталась заплетать его длинные пальцы как косу. Он раздраженно отдернул руку.

Тамара закусила губку и тихонько вышла из зала.

Игорь Тимофеевич посмотрел ей вслед бархатным своим глазом, хлопнул откидным сиденьем и, неуважительно топоча каблуками, пошел к выходу под сердитое шиканье зала.

Как только концерт кончился, дядю Леню, а с ним и девчат по традиции потащили на угощение.

Одних культурник пригласил персонально, другие пошли так.

По пути спохватились, что меня нету, – стали звать на разные голоса. Горланят, как оглашенные, дозываются. И не потому, что я им больно нужна, а просто так положено, чтобы я куклой сидела в середке.

Я притаилась и не пошла.

Круглая луна висела низко и светила, как матовый фонарь. Все было видно – каждый листочек, каждая галечка. Даже воздух под луной стало видно.

Дом отдыха стоял на пологом склоне, недалеко от реки. На эту сторону выходила открытая терраса, огороженная длинной балюстрадой и плоскими цементными вазами. От террасы до самого берега, кое-где перехлестываясь, между стриженой акацией и ухоженной травкой тянулись узкие, в два следа, торные дорожки.

Я прошла немного, села на прохладную лавочку. У берега в камышах тихонько ворковали лягушки. А на том конце парка, в столовке, гремела посуда, смеялись, и наши девчата запевали совместно с отдыхающими.

– Неужели, Тамара, ты испугалась! – послышался ленивый голос на соседней тропке.

– Конечно, испугалась…

Я сразу поняла – Игорь Тимофеевич нашел кондукторшу.

– Тебя ни разу не обнимали? – спросил он насмешливо.

– Почему не обнимали? Обнимали.

– Ну вот.

– Это было просто так. Чепуха. Мальчики.

– Ясно. Мальчикам можно, а мне нельзя.

– Да. Вам нельзя.

С минуту ничего не было слышно.

– Какая луна, а? – сказала Тамара где-то совсем близко. И, подождав немного, добавила: – Не сердитесь. Правда, вам нельзя.

– Почему?

– Вы знаете почему. Потому что…

Я поднялась и пошла. В середине парка возвышался полированный гранитный пьедестал со снятыми буквами. На нем стояла бронзовая ваза. У черного хода столовой терпеливо сидели четыре собаки. Возле мастерских блестела, как облитая, гора каменного угля. Там же ждала наша машина.

Я забралась в кабинку.

Пастухов спал сильным сном, положив голову на баранку, и не услышал, как я привалилась к нему.

А в столовой поют во всю мочь, стараются, кто кого перекричит. Эта обедня на час, не меньше.

Только придремалась – снова голоса. Никакого покоя нет.

– Вот и грузовик, – грустно говорил Игорь Тимофеевич. – Сейчас все придут, и поедешь в кабинке до самого шоссе. А там на автобус… А я опять останусь один.

– Вы такой умный, ученый, а печальный, – перебила его Тамара. – Вас, наверное, многие любят. Женщины обожают печальных. Правда?

Игорь Тимофеевич невесело усмехнулся:

– Одна до того обожала, что в Москву, прямо ко мне на работу приехала. Без приглашения. И в самый неподходящий момент. Представляешь: песочим одного полудурка за моральный облик, а она является.

– Какая бесстыдница. Разве можно так нахальничать.

– Что делать? Вызываю приятеля – чучмека. Чучмек положительный. Красит брови. Звать Артур. Едем в ресторан. Артур ведет ее танцевать, а я потихоньку испаряюсь.

– Так ей и надо. Другой раз не приедет.

– А с ней истерика. Судороги какие-то. Прямо в ресторане. Артур смылся. А милиционер приводит ее ко мне на квартиру. Квартира коммунальная. А она с милицией: растрепанная, злющая.

– Ужас. А вы что?

– А что мне оставалось делать? Изобразил круглые глаза, заявил, что такую не знаю. Первый раз вижу… Получилось довольно убедительно.

Тамара долго молчала.

– А может быть, вы ошиблись, – проговорила она неуверенно. – Может, она вас по правде любила.

– Кто теперь любит по правде! – печально произнес Игорь Тимофеевич. – Люди в большинстве своем поганые и пустые. И я в том числе.

– Что вы на себя наговариваете? – испугалась Тамара. – Что вы!

– А разве я виноват? Такова наша природа… Был такой ученый, поэт, – Игорь Тимофеевич скучно вздохнул, – Лукреций. Физик и лирик.

– Знаю.

– Где тебе знать, Тамарка. Ваше поколение…

– Нет, знаю. Мы Лукреция проходили по истории.

– Так вот, у него сказано где-то, что мнится нам, что лучше всего то, что мы ищем. Но лишь найдем его – тотчас бросаем и ищем другое. Сказано две тысячи, лет назад, а ничего не изменилось.

– Вы все время говорите что-то грустное-грустное. А у меня сейчас такое настроение, будто сегодня большой, большой праздник… Такой, какой бывает только один раз, один раз в жизни… У меня даже голова от счастья кружится… Разве бы я поехала сюда когда-нибудь, не спросившись у папы? А теперь – все равно… Папа сейчас сидит у ворот, ждет, сердится… А мне все равно.

– Достанется?

– Ну и пусть. Может, мне приятно, что достанется.

– Можно я тебя поцелую?

Некоторое время ничего не было слышно. Потом Игорь Тимофеевич сказал:

– Ты еще и целоваться не умеешь.

– Сами вы не умеете… А где сумочка?

– Я снес ее к себе. Пойдем возьмем.

– Поздно. Ваш сосед, может быть, лег.

– Соседа нет. Он ушел на «пульку». До утра. Пойдем.

– Давайте не будем об этом. Хорошо?

Пастухов громко всхрапнул, проснулся и стал озираться.

– Ты боишься меня? – спросил Игорь Тимофеевич.

Тамара промолчала.

– Какая ты все-таки чудная, Тамарка! – проговорил Игорь Тимофеевич до того грустно и нежно, что даже мне его жалко стало. – Может, ты и есть душа, определенная для меня свыше? Может, ты и есть мое чудо, мой случайный счастливый выигрыш в сто тысяч рублей?.. Хотя это и из области чертовщины, но мне иногда кажется, что в мире, во всей галактике существует только одна-единственная душа, которая целиком и полностью предопределена другой душе человеческой. Иначе чего бы людям мучиться и метаться в поисках пары, сходиться, тосковать, разочаровываться, расходиться… Ну, как бы объяснить тебе понаглядней… – Он стал шарить в карманах и вытащил скомканный рубль. – Вот… – Он расправил рубль на ладони и разорвал его на две косые половинки.

– Ой! – вскрикнула Тамара. – Что вы делаете?

– Если приложить половинку чужого рубля, – медленно объяснил Игорь Тимофеевич, – контуры не сойдутся, хотя все рубли одинаковы. Только одна половинка, твоя, точно подходит к моей. Понятно?

Тамара кивала радостно и часто.

– Спрячь свою половинку. А я буду хранить свою. Пока они с нами, мы будем всегда вместе.

Пастухов, хлопая глазами, глядел из окна кабины.

– Пойдем, – сказал Игорь Тимофеевич и потянул Тамару за руку.

– Ну, пожалуйста… Ну, не нужно… Ну, пожалуйста.

Он все тянул.

У Тамары расстегнулась кофточка.

– Что вы делаете! – крикнула она. – Пустите! А то я больше никогда, никогда не приду!

Пастухов вышел из кабинки и встал на виду, запустив наполовину кулаки в карманы узких, как перчатки, штанов. Игорь Тимофеевич не замечал его.

Он протащил Тамару мимо кучи угля, и они остановились на голой площадке.

– А ты, оказывается, глупая, – сказал Игорь Тимофеевич.

– Да, да, глупая! Ничего не знаю… Что можно, что нельзя, ничего, ничего не знаю. И себя не знаю. Как будто это не я сейчас, а кто-то чужой-пречужой…

Девчонка совсем растерялась. Она попробовала застегнуть блузку, но ее дрожащие пальцы не умели совладать с частыми пуговками. Она махнула рукой и стояла так, нараспашку, ломая пальчики.

– Ну хорошо. Успокойся, – Игорь Тимофеевич оглянулся. – Поцелуй меня.

– Пустите, пожалуйста! – попросила она жалобно.

– Что за упрямство, – мягко говорил Игорь Тимофеевич. – Ведь мы уже…

Тут он увидел Пастухова и стал говорить громко, как в телефон:

– На этой машине вы и поедете. Гораздо быстрей, чем на электричке…

– Отойдите от нее, – сказал Пастухов издали.

Тамара оглянулась. Некоторое время все трое стояли, вылупив друг на друга глаза.

Пастухов, видно, считал, что девушка обрадуется его заступничеству, но получилось наоборот. Тамара заслонила Игоря Тимофеевича и сердито промолвила:

– А тебе что за дело? – Она прижалась к своему ухажеру и, угрожающе выпятив полные губки, добавила: – Ишь ты какой!

– Кто это? – спросил Игорь Тимофеевич.

Она пожала плечами.

Бригадир медленно, немного бочком, приближался к ним.

– Спокойно! – сказал Игорь Тимофеевич непонятно кому – себе или Тамаре.

В это время послышался слитный говор девчат, и веселый Митька набросился на Игоря Тимофеевича с приветствиями и поцелуями.

– Игорюха! – кричал он в полном восторге. – Откуда свалился?! Это кто у тебя – жена? Нет? Ну ничего, ладно… Наш кореш, деревенский. За одной партой сидели, казанками менялись! – порадовал он Тамару. – К нам едешь? Нет? Ну ничего, ладно!

Хотя Игорь Тимофеевич и выставлял локоть, и утирал белым платочком целованные места, Митька кидался на него как полоумный. За минуту он выложил деревенские новости, в основном, конечно, про себя и про свой выдающийся тенор.

– Погоди, погоди, Митя, – Игорь Тимофеевич пытался отлепиться от него. – Тут девушку надо устроить. До шоссе подкинуть.

– Уважим! Витьке скажу – уважит! Ты не гляди на него, что он за баранкой. Он у нас вроде тебя – ученый, только с заскоками.

И Митька поведал, как Пастухов задурил всем головы скоростной механизацией, чуть не спалил избу и угодил под суд. И все из-за своих скоростей, чудило.

– Не такой чудило, как тебе кажется, – сказал Игорь Тимофеевич казенным голосом. – Скорость – философия нашего времени.

– Правильно! – круто поворотил Митька. – Мы с ним на пару боролись! Я чуть язык не прикусил! Все бы хорошо – с пахотой ничего не выходит. Чем быстрей гонишь, тем борозда хужей. То глубокая, то мелкая.

– Ничего страшного, – сказал Игорь Тимофеевич. – Надо делать поправку на выкатывание. И только.

– Что, что? – подскочил Пастухов.

– Поправку на выкатывание, – любезно повторил он. – Хотите, изображу формулу? Есть карандаш?

Пастухов стал копаться в карманах. Игорь Тимофеевич, не теряя времени, лениво разъяснял, что динамическое выкатывание – явление, свойственное всем механизмам с вращающимися частями, а Тамара с гордостью смотрела на него.

Как на грех, ни бумажки, ни карандаша не нашлось. Народ подобрался не канцелярский. Девчата шумели в машине, торопили ехать.

– Давайте встретимся как-нибудь днем, – устало улыбнулся Игорь Тимофеевич. – Ну, хотя бы в субботу. Я вам охотно помогу.

– А мы уговорились в субботу на концерт, – напомнила Тамара.

Пастухов взглянул на нее зверем.

Его удалось усадить за баранку только после того, как москвич твердо пообещал завтра к девяти часам утра прибыть на комсомольское поле.

– Все? – закричал Пастухов, включая стартер.

– Все, – лениво ответила Лариса из кузова.

Машина тронулась.

– Погодите, – сказал слепой дядя Леня, – Дарьи нету.

Стали сигналить. Минут через пять она выбегла из темноты, забралась в кузов и притихла в уголке. Лариса брезгливо подвинулась, сказала: «Опахнись хоть», – и мы поехали.

10

Рано утром вскочила, побегла за реку, глядеть кукурузное поле, и расстроилась. Междурядья надо срочно рыхлить: еще день-два, и трактор не сможет заехать на поле. А Лариска на работу опоздала – проспала: «Сама, мол, знаешь, сплю одна; будить некому». Солистка балованная, перерабатывать не любит. И фигуру сохраняет и механизмы. А у Митьки рассыпалась коробка передач. Прямо хоть караул кричи.

Поле нашей бригады лежит на уклоне: одним длинным краем тянется вдоль грейдера, другим краем упирается в реку – в прибрежный тальник да ракитки. Ракитки стоят у воды зеленой стеной, перепутавшись ветками, и не поймешь, где чей листочек. Как встали друг возле дружки, так и выросли обнявшись. Среди листвы попадаются укромные лужайки, открытые на воду. Там купаться ловко – никто не видит, ровно купейные места. Вышла на бережок, слышу, за кустами крик:

– Я и культиватор пригнал! Диски приладил! Никакого риска! Цепляй – и поехали!

Гляжу, на травке загорает Игорь Тимофеевич, а возле него Пастухов машет руками, доказывает свою правоту.

Прислушалась – все одно и то же: председатель – ретроград, не позволяет перейти на четвертую скорость, не понимает, что на четвертой передаче усилие на крюке – девятьсот килограммов, а на рыхление нужно шестьсот от силы. На сегодняшний день в скоростях одно спасенье – стебли вымахали на метр, завтра к междурядьям не подступиться.

Игорь Тимофеевич грелся на солнышке и слушал, закрыв глаза. Возле него лежала брошюра «Наш край» и на ней – часы.

Человек он был ценный, с головы до ног засекреченный, и не только должности, но и адреса, где работает, не имел права никому объявлять.

Чтобы не создавалось ложного представления об нашем руководстве, я пояснила, что председатель категорически запретил самовольно забавы с техникой и издал приказ повсеместо работать на узаконенных скоростях. Сделано это в основном для пользы Пастухова, чтобы уберечь его от лишней неприятности. Кроме того, Лариса выделена наблюдать за правильной работой механизмов. А то у нас некоторые орлы, не буду называть фамилий, повадились на дизелях домой ездить.

Игорь Тимофеевич посмотрел на часы, повернулся на бок и сказал Пастухову:

– В одиночку вам этого дела не пробить. Сколотите небольшой коллектив.

– Да я старался. Все отлынивают.

– А вы обращались к самым чутким слоям населения, – сказал он лениво, – к девчатам?

– Они больше всех и смеются.

– А вы начинайте с малого. С одной. И имейте терпение. Прежде всего добейтесь, чтобы она поверила не в скоростную механизацию, а в вас лично.

– Э-э! – безнадежно махнул рукой Пастухов. – Я лучше в ЦК буду жаловаться.

– Одно другому не мешает. Как только она станет вздыхать возле вас, дело, как говорится, в шляпе. Она станет верить во все, что вы захотите. Вы будете шептать – шестьсот килограммов на крюке, а у нее сердечко закатится.

– Такая чудачка мне не подходит! Это не шутки, а ускоренный режим. Мне нужен помощник с характером.

– Когда она уверует в вас, вы позавидуете ее характеру. Это будет существо, преданное вам и вашим идеям. Она для вас каменные стены пробьет.

– А где найдешь такое существо? – Пастухов смущенно улыбнулся и украдкой посмотрел в мою сторону, дурачок.

Издали доносилось туканье пожилого трактора.

– Слышите? – спросил Игорь Тимофеевич. – Да, да. Расторгуева Лариса. Она вам что, не по вкусу?

– Да что вы! – отмахнулся Пастухов. – Она же приставлена наблюдать за механизмами.

А верно, как бы хорошо сбагрить нашего Раскладушку на Ларису. Маюсь полмесяца и тем не менее не могу поручиться за его дальнейшее поведение. Извелась я с ним. Помню, убеждаю его в парке и чувствую – сама себе противна. Убеждаю, а самой охота, чтобы не слушался, чтобы возражал, спорил. Разозлилась я тогда и на него и на себя, вовсе нервы разыгрались… Ну его к шуту. Кому ни скажу, все обмирают, как это я решилась добровольно взвалить на себя такую ответственность. А Лариска – девчонка свободная, нагрузок особых нет – вот и пускай займется. Замуж за него ей идти, конечно, не обязательно, а удержать, случаем, от неразумных скоростей или от излишних высказываний в адрес руководства она вполне в состоянии.

– Скажите, Игорь Тимофеевич, – спросил Пастухов, – когда вы видите девушку, красивую конечно, вас не останавливает мысль, что не может не быть человека, который любит ее?

– Да вам-то что за дело?

– Как что? Это же не прохожий, а человек, который ей дорог. И лезть в чужие отношения, ломать их… Это что-то… Вроде воровства что-то.

– Вы, Пастухов, слишком застенчивы.

– Может быть.

– А конфузливость ваша оттого, что вы возбудимы выше нормы. Вас слишком волнует женский пол, вот вы и держите душу на тормозах. А бояться нечего. Налаживайте контакты с Расторгуевой! У меня бы давно трактора рысью бегали!

– Это верно! – сказал Пастухов.

Он решительно сорвал веточку, пошел в поле, но остановился на пути и стал жевать листочек.

– Ну, а после? – спросил он.

– После чего?

– Ну если образуются отношения… И она захочет все время.

– А! К тому времени вы прогремите на весь Союз, – устало отмахнулся Игорь Тимофеевич. – Тогда ее придется, как в песенке, хоть пропить, хоть прогулять, или в карты проиграть.

Пастухов стоял и обдумывал. Игорь Тимофеевич вздохнул:

– Вот что! Тут у меня два билета на субботу. Заслуженный артист проездом дает концерт. Берите и приглашайте Ларису.

Пастухов оглядел билеты с обеих сторон, как фальшивые, почитал, что написано. Потом дураковато ухмыльнулся и пошел.

– Давно он у вас? – поинтересовался Игорь Тимофеевич.

Я сказала, что около года.

– И ни одна его не зацепила?

– Нет… Бегала, правда, Грунька, да не поймешь, что у них было…

– Какая Грунька?

– Письмоносица наша – Офицерова. Закусихинская. Поездом ее зарезало.

Игорь Тимофеевич стал расспрашивать подробней.

Я напомнила ему, что за Слепухиным у нас существует Демкина горка. Там товарняки-тяжеловесы замедляют ход. Вот Грунька и повадилась цепляться за платформы. Особенно зимой – попутных машин не дождешься, а пешей, в буран, на почту бегать не больно охота. Вот она и цеплялась. У ней там приступочка была складена, чтобы ловчей прыгать. До почтового отделения доедет и на всем ходу в сугроб. Один раз с ней Митька увязался. Вскочить – вскочил, а спрыгнуть струсил. И завезли его, раба божия, до самого Мценска. А там небось штраф содрали.

То ли мне показалось, то ли на самом деле – Игорь Тимофеевич вроде бы задумался. Кажется, он выдумывал что-то уточнить, но не знал, как подступиться.

Наконец как будто решился, но тут вернулся Пастухов, и убитый вид бригадира отвлек его.

Пастухов сел на траву и стал жевать былинку. Сидит молчит, локти и колени торчат во все стороны – не парень, а противотанковое препятствие.

Игорь Тимофеевич переждал немного и, ничего не дождавшись, спросил, как дела.

– Буду в ЦК писать, – сказал Пастухов.

Видно, бригадир был недоволен своим заходом.

– А нос вешать рано, – сказал Игорь Тимофеевич. – Как вас встретили?

– Нормально. Проехал гонку.

– А она?

– Она спала на полянке… Шел на второй скорости. На крюке тысяча триста килограммов, а надо не больше шестисот. Комедия.

– Действительно, обхохочешься. На заслуженного – договорились?

– Пойдет.

– Что значит пойдет? А вы?

– Она забрала оба билета. С мамой хочет.

Игорь Тимофеевич плюнул и стал натягивать брюки. Было видно, что он рассердился.

– Я слушал этого артиста в Колонном зале, – Пастухов понял, что сморозил глупость, оправдывался. – Я не сразу билеты отдал. Сказал, что вы будете против.

Игорь Тимофеевич застыл, как журавль, на одной ноге.

– Вы сообщили ей, что это мои билеты? – спросил он, брезгливо улыбаясь. – Что я вам их дал?

– Ну да… А что, разве это имеет значение?

Игорь Тимофеевич туго подпоясался, расправил воротничок пиджака и мотнул головой.

– Пойдемте!

Пастухов поплелся за ним.

Ветерок едва подувал. Ивушка стояла, наклонившись к воде. Я огляделась и узнала место. Это была любимая лужайка Груни. И тальник, и желто-зеленые стволы осинок, и сучки на тонких стволах, пальчики. На один из них, вот на этот, Груня вешала свое платьице и с разгону, по-мальчишечьи слетала в реку. Тихо тут, укромно. Ивушка сушит долгие косы. Грунька говорила – до того здесь хорошо, что плакать охота. Укусит руку и плачет…

Что-то часто стала вспоминаться покойница Груня. Даже неприятно.

Я встала поглядеть, где Игорь Тимофеевич, но не успела сделать и шага, как прямо на меня откуда-то сбоку, из чащобы, как леший какой-то, выскочил Пастухов.

– Получается! – заорал он. – Я говорил, диски надо! Вот и получается!

И исчез снова.

Я выбежала на поле.

Лариса весело вела трактор по ближней гонке, а рядом, подпрыгивая, бежал Пастухов. Он не шел, а именно бежал, потому что трактор двигался непривычно быстро, со скоростью свыше семи километров в час.

По дороге остановился чужой верховой, наверное из колхоза «Красный борец», и, видно, удивлялся.

Рыхление было отличное, самый ученый агроном не нашел бы, с какого конца придраться. Игорь Тимофеевич засек время – получилось, что за смену Лариса сделает полторы нормы.

– Да, – сказал он задумчиво, – дело серьезнее, чем я думал.

Лариса стала легонько подавать трактор назад, чтобы точней направить в соседнюю гонку.

– Ты что! – заорал Пастухов благим матом. – Куда пятишься! Диски помнешь! Что у тебя – мозги засохли?

Она спрыгнула, подошла к Пастухову вплотную, обняла его, грязного, мокрого от пота, и крепко поцеловала в черные пыльные губы.

Потом как ни в чем не бывало села и поехала.

– Осторожней! – кричал Пастухов, словно ничего не заметив.

Я намекнула, что дело, видно, слажено. Вон как Лариса чмокнула бригадира при посторонних.

– Безнадежно! – Игорь Тимофеевич скучно поглядел на меня вполглаза. – Этот пылкий поцелуй означает одно: она его не признает за мужчину.