Текст книги "Разнотравье: повести"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)
4
Тетя Даша постаралась: выскоблила и вымыла в конторе правления пол, натаскала откуда-то длинных скамеек, стол накрыла красным сатином и даже раздобыла графин. Павел Кириллович долго вспоминал, где он видел этот графин, и наконец, вспомнил: у кузнеца Никифора. А у Никифора не так-то легко что-нибудь выпросить. «Молодец Дарья! – подумал председатель. – В этот раз на собрании будет порядок. И собираются хорошо. Уже полно – сесть негде. Не нужно бегать и стучать под окнами».
Люди рассаживались степенно, разговаривали тихо, курить выходили на крыльцо. «Вот что значит чистота и порядок», – украдкой улыбнулся председатель. Ровно в двадцать один ноль-ноль он встал и позвонил карандашом по графину.
Собрание началось. Без обычных шуточек выбрали президиум. Мария Тихоновна, Павел Кириллович и товарищ Дементьев сели за стол. Дементьев, подсев к углу стола, что-то быстро записывал в школьную тетрадку. Мария Тихоновна, по своей всегдашней привычке, не мигая, застыла на скамье. Павел Кириллович обвел народ грустным взглядом. Почему-то всегда, когда ему приходилось сидеть в президиуме, он нагонял на лицо грустное выражение.
После короткой речи председателя колхоза выступил товарищ Дементьев. Он рассказал о февральском Пленуме, о мерах по повышению урожайности и стал говорить о том, что делается в других колхозах района. Во всех деревнях, даже там, где земли были не ахти какие, колхозники обещали собрать невиданные урожаи. А потом Петр Михайлович начал называть фамилии, и в комнате поднялся шум: «Какой это Кувакин?» – «Али не знаешь – Ионова зять…» – «Слышишь, Сипатов воротился. А мать-то его ревела…» – «Вот тебе Коркина – на вид девка тихая, а гляди ты…» Председатель постучал о графин. А товарищ Дементьев все перечислял людей одного за другим, и до того задушевно говорил о них, что всем женщинам, и старым и молодым, понравился. Ему долго хлопали.
Председатель посмотрел на бумажку и вызвал мать Лены – Пелагею Марковну. Она вышла и прочла свою речь. Закончив, она метнула быстрый взгляд на председателя, словно спрашивая: «Так ли?» Председатель кивнул головой и задал вопрос:
– Значит, двадцать три центнера?
– Двадцать три, – отвечала Пелагея Марковна, протискиваясь на свое место.
– Отметим, – сказал председатель и написал против фамилии Пелагеи Марковны жирное «23», хотя листочек с обязательствами бригад еще со вчерашнего вечера лежал у него в кармане.
Собрание шло хорошо.
Как и было намечено, после Лениной матери поднялась Мария Тихоновна. Она встала, строгая, первая работница колхоза, знающая себе цену, неторопливо нацепила очки и, далеко отставив от себя бумажку, принялась читать:
– Товарищи! Перед нами поставлена задача: в самый короткий срок добиться довоенного урожая зерновых. Нам надо осенью собрать столько хлеба, чтобы Советская власть наша смогла бы отменить хлебные карточки. Неблагоприятные… – она запнулась, – неблагоприятные мете… метеро… вот никак не разберу, чего это ты написал, – она взглянула на председателя, – чего это такое за слово?
Павел Кириллович смутился и заерзал. По избе пронесся веселый шум.
– Читай, читай, – сказал председатель и зачем-то позвонил.
– Чего же читать, коли не понимаю? Говорила, не надо мне писаного. – Мария Тихоновна спрятала очки в футляр, подумала и продолжала: – Так вот, бабы, наша бригада берет на себя обязательство двадцать пять центнеров с гектара…
– Здесь и мужики есть, – раздалось от двери. – Привыкла за войну: бабы да бабы.
– Для этого много надо земле покланяться, – не обращая внимания, продолжала Мария Тихоновна, – глядите теперь, не обижайтесь. Со всеми с вами я говорила, никого силком не тянула. Верно я говорю, бабы? Берем такое обязательство?
– Берем, – зашумели на скамьях.
– Так вот. Смотрите, чтобы обиды никакой не было. С завтрашнего дня чтобы ни одного прогула не было… Не обессудьте. Не друг дружке обещаемся. Сами знаете, кому обещаемся. Вот вам и все.
– Отметим, – сказал председатель и написал на своей бумажке цифру «25».
От комсомольцев должен был выступать Гриша. Председатель нагнулся было, чтобы прочесть его фамилию, но возле стола стоял уже дедушка Анисим и мял свою ушанку. Когда он вошел, как пробрался к президиуму, председатель не заметил. Ведь сказано было, чтобы после девяти вечера никого не пускать.
– Тебе чего? – спросил Павел Кириллович, чувствуя, что собрание сбивается с порядка.
– Сказать хочу, батюшка…
– В очередь запишись.
– Да я немного, куда уж мне в очередь. Родные мои товарищи…
– Обожди. Я тебе слова не давал.
– Пускай говорит! – загудели со скамей. – Какое твое дело!..
Председатель сел и виновато взглянул на Дементьева.
– Родные мои, – продолжал Анисим. – Спасибо вам всем за ваше доброе дело, вот, при начальнике из района, спасибо вам всем за избу. До сих пор не понять мне, как свершилось такое чудо, до сих пор ровно во сне, родные мои… – Голос его задрожал.
– Ну, все? – спросил председатель.
– Старуху бог прибрал, сынов враг побил – куда бы делся я без вас, мои родные? И стали вы все мне заместо сынов и дочерей. Так на что же вы меня, старика, стали теперь обижать? Аль нехорош стал? – И он заплакал.
Он стоял молча, слезы извилисто текли по его щекам. А люди смотрели на него.
– Все? – снова спросил председатель.
– Нет, не все. Вот вы сейчас говорите, как хлебушка побольше вырастить. А меня и не позвали. А я, родные мои, семьдесят лет в крестьянстве. Я ее, землю нашу матушку, душой понимаю. Вы не глядите, что старый. Или я сеять не смогу, или еще что? Впишите меня в какую ни на есть бригаду.
– Осенью предлагали, сам не захотел, – сказал председатель.
– Так ведь, Павел Кириллович, я тогда вовсе негодный был. Сами знаете, ревматизма заела. А теперь дело другое, теперь я на солнышке отогрелся. Я намедни вот этакую колодину до избы доволок – и хоть бы что! А если вы насчет трудодней боитесь, так и не ставьте их вовсе. Припишите меня или к Дарье, или к Марии Тихоновне, коли возьмет, а на перевозе я тоже останусь, много ли на перевозе летом ездят…
– Все? – нерешительно спросил председатель.
Анисим надел ушанку и пошел.
– Запиши его ко мне, – сказала Мария Тихоновна. – Пускай…
– Ты чего выскочила? – спросил председатель, увидев, что к столу пробирается Лена. – Не нарушай порядка. От комсомольцев записался Гриша.
– Он мне перепоручил, – сказала Лена, и все засмеялись, хотя ничего смешного в этом не было.
– Обожди…
– Товарищи, – крикнула Лена и вдруг улыбнулась. – Гриша, ты только меня не смеши. Товарищи! Хотите, вот мы заткнем за пояс «Красный пахарь»? Хотите? Обязуемся в этом году дать рекордный урожай и заткнуть за пояс «Красный пахарь».
«Нет, на этот раз она, видно, не подведет», – подумал председатель.
– Вот мы все договорились собрать тридцать два центнера пшеницы с гектара.
– Отметим, – сказал председатель и хотел было записать, но рука его повисла в воздухе. – Сколько ты сказала?
– Тридцать два центнера.
– Двадцать два, наверное?
Все захохотали.
– Ты что, вышла сюда сцены представлять? Ты не ерунди, а дело говори. А не хочешь – так кончай.
– Сейчас. Вот вам смешно. А мы в «Комсомольской правде» читали про алтайцев. Так эти алтайцы сильно повысили урожай, увеличив норму посева. Только старики, наверно, боятся за это взяться, а мы сделаем, не забоимся. Вот мы и обращаемся к общему собранию с просьбой выдать нам полторы нормы посевного материала против райзовских.
Колхозники разделились. Одна половина, в большинстве молодежь, соглашалась дать семена комсомольцам, а другая – пожилые да старые – была против.
Все заговорили, зашумели, заспорили.
Звона графина совсем не было слышно. Собрание вконец отбилось от рук.
– Садись ты!.. – кричал Павел Кириллович Лене, утирая пот со лба. – Высказалась – и садись!
А она все стояла в переднем углу; к ней подбегали, размахивали руками, ругались.
Вышел кузнец Никифор, пообождал немного, чтобы утихли. Но никто не смолкал, и кузнец загремел, перекрикивая шум:
– Дадим? Ну ладно. Дадим. А другим что сеять? Гальку с реки? Площадь прибавили? Прибавили. Семфонд в обрез? В обрез. Она больно умна. Она возьмет вдвое, а другим не хватит. Додумалась! Так и дурак урожай сымет. («Только бы без мата», – подумал председатель.) Мое мнение – не давать. И все тут. Не давать!
– Гляди-ка отковал! – крикнул Гриша, и утихшие немного люди снова зашумели.
– Вы уж извините, – сказал Павел Кириллович, наклонившись к Дементьеву. – Это Ленка у нас всегда такая заводиловка. Как только выйдет, всегда так…
– А почему? – пожал плечами Дементьев. – Хорошо. Наконец-то разговорились. А то сидят, как в театре.
И Павел Кириллович, совершенно сбитый с толку, махнул рукой и напустил печаль на лицо.
Минут десять гудела изба. Многие закурили, и дым голубой холстиной заколыхался над головами.
Дементьев встал. Сделалось тише.
– Товарищи, – сказал он, – можно мне сказать?
– Давай, – крикнул Никифор.
– Предложение Зориной интересное. Это новаторское предложение. Вот вы говорите: нормы, нормы… А как составляются эти нормы? Мы приезжаем к вам, смотрим и записываем. Вы – хозяева норм. Конечно, нельзя ломать нормы с кондачка, не подумавши.
– Вот то-то и дело!.. – сказал Никифор.
– Но предложение Зориной не из таких. Пора забывать сиротские военные нормы. Кроме того, у них на участке имеются все предпосылки: земля там прекрасная, вспашка проведена действительно отлично. Так или не так?
Все молчали.
– Все дело в том, чтобы было желание. А такое желание, я вижу, есть. Вон Гриша с кузнецом чуть не подрались. Мое предложение – дать полторы нормы семенного зерна бригаде Зориной.
– А где его взять? – спросил Никифор.
– Это ваше дело, где взять. Вы колхоз. Подумаете хорошенько – найдете. А райотдел сельского хозяйства поможет. И райком партии…
В конце концов порешили точно подсчитать семфонд и, если хватит, передать излишки Зориной.
5
Люди расходились по домам.
Небо, усыпанное мелкими звездами, чернело над деревней. То и дело распахивалась скрипучая дверь правления, и прокуренный луч вырывался на волю, и люди останавливались на ступенях, привыкая к темноте, и их длинноногие тени стлались поперек дороги. Во всех концах перекликались ребята. «Девоньки, где вы? Обождите!» – кричала Настя-трусиха, дочь кузнеца Никифора. «Ау, мы тута!» – отзывался издали, подделываясь под девичий голос, Гриша.
Пожилые шли молча, гуськом, прижимаясь к заборам и палисадам. Кое-кто тащил под мышкой скамейку.
Дверь отворялась все реже, реже, голоса утихали, и в окнах изб загорались огни. Сейчас поужинают, умоются, лягут спать.
Дементьев шел ночевать к Павлу Кирилловичу. В его ладони жужжал ручной электрический фонарик, и кружок, похожий на луну, изгибался перед его ногами, то бледнея, то наливаясь молочным светом.
– Держите правей! – говорил Павел Кириллович. – Там в грязь угадаете.
– Хорошо прошло собрание, – сказал Дементьев.
– Какое там хорошо! Не налажена еще дисциплина. Да вот Ленка всегда…
– Вон что! – раздалось сзади.
– Э, легок черт на помине. Ну, проходи, – сказал Павел Кириллович сторонясь.
– А я с вами.
– Что такое? – быстро спросил агроном. Фонарик перестал жужжать.
– Пойдемте. Ну ее, – поморщился Павел Кириллович. – Или вы с ней у Наталки не наговорились?
– Вы идите, – сказала Лена, – а он догонит.
– Да, идите, идите, – закивал Дементьев.
– Ну, как знаете. Избу-то найдете? Во-он, глядите, огонек за колодцем, где березы. Видать?
В темноте не было видно ни берез, ни колодца, но Дементьев кивнул. Павел Кириллович ушел, и долго было слышно, как сапоги его чавкают по грязи. Неясный шум ледохода, похожий на сонное бормотанье, вместе с влажным ветром доносился от реки.
– Чего же вы стали? – сказала Лена. – Ступайте.
– Нет. Вы идите вперед. Мужчине полагается сзади.
– И давно такой закон вышел, чтобы мужикам позади баб ходить?
– Так полагается.
– Ну пойдемте, если полагается. Уезжаете завтра?
– Уезжаю.
– Можно вам написать, если вопросы какие-нибудь будут?
– Пишите.
– Я прямо на квартиру вам буду писать. Ладно? Вы не думайте, адрес-то ваш я схоронила. Вот он.
И Лена достала из-за рукава какую-то бумажку и потрясла ею в темноте.
– Хорошо. Пишите на квартиру, – сказал Дементьев.
«Зачем тебе нужно кривить на каждом шагу? – подумал он с горечью. – Ты даже не помнишь, что оставила мой адрес на подоконнике в доме Наталки. Может быть, сказать, что адрес этот лежит у меня в бумажнике?»
Они проходили мимо избы кузнеца. В окно было видно, как жена его разливала из кастрюли чай. Над столом висела лампа под жестяным самодельным абажуром.
– Почему вы молчите, Петр Михайлович? – спросила Лена.
– А что?
– Присоветуйте что-нибудь. С чего начинать? На что нажать больше? Какое ваше будет напутствие…
«Какое мое будет напутствие? – подумал Дементьев. – Не играй со мной, как с маленьким, Лена. Не такой уж я маленький. Вот такое мое напутствие…» – и спросил вслух:
– Удобрения-то у вас хватит?
– Еще не подсчитывали.
– Ну вот. А разболтали, что все учли, – раздраженно заговорил Дементьев. – Сочинять надо меньше.
– Так, значит, не затевать? – тихо перебила Лена.
– А вы как думаете? Вам надо по двадцать пять тонн навоза на гектар. А ваши двадцать коров…
«Что это я? – Дементьев остановился так, словно наткнулся на стену. – Почему мне хочется обидеть ее?»
Берег был недалеко. Мокрый ветер нёс запахи зимы, снега. Ветер дул вдоль деревни, забирался в палисадники, завывал в окнах недостроенных домов. А на реке шумело, вздрагивало, словно кто-то невидимый тихонько, чтобы не мешать спать людям, перекладывал и кантовал льдины.
– Вот спасибо, – сказала Лена. – И спасибо вам, что удержали…
– Нет, нет, – перебил Дементьев. – Вы меня не поняли. Подсчитайте все и обязательно сейте полторы нормы… И до свиданья… Я устал сегодня, Лена.
Лена ушла, грустно попрощавшись. Дементьев остановился на обрывистом берегу. Внизу в прозрачном тумане медленно шел лед.
В крайней избе открылась фортка, и голос деда Анисима спросил:
– Кто это?
– Свои, – ответил Дементьев.
– А-а, это вы. Идите в избу. Продует.
– Ничего…
Форточка захлопнулась. Ветер гудел в палисаде. Дементьев смотрел на реку, подняв маленький воротник пальто, и ему казалось, что он плавно, словно во сне, несется куда-то вместе с этими звездами и этой землей.
6
Дементьев собирался уезжать в шесть утра. Но было уже часов одиннадцать, когда он вместе с Павлом Кирилловичем, напившись чаю, вышел на мокрое крыльцо.
– Так вы обернитесь поскорей, – говорил Павел Кириллович, щурясь от солнца. – Без вас мне с эмтээсовцами все равно миром не договориться.
– Приеду. Загляну в пять-шесть хозяйств, заеду в район и вернусь, – отвечал Дементьев, надевая брезентовый плащ в рукава.
Серый в белых чулках жеребец, запряженный в легонькую двуколку, нетерпеливо косил глазом и всем своим видом торопил хозяина: «Ну, едем. Неужели не наговорился!»
– А насчет культиватора обязательно доложите. Скажите, что этого дела я так не оставлю! Запишите. Вот, вот!
Жеребец танцевал.
Дементьев попрощался и поставил ногу на плюшевую от засохшей грязи подножку. Конь взял с места.
– И насчет калийных солей там нажмите, – говорил Павел Кириллович, шагая рядом и держась за крыло.
– Это я не забуду, – ответил Дементьев, поправляя сенное сиденье и прыгая одной ногой по земле. – Да стой ты, черт!
Он натянул вожжи. Но жеребец, своротив набок голову и свирепо раздувая ноздри, переступал красивыми ногами и норовил перейти на рысь.
Дементьев тяжело упал на сиденье. Конь рванул, брызнув из-под копыт грязью. Председатель утер лицо и, помахав рукой, пошел в избу.
Двуколка была горячая от солнышка, и тепло пахло кожей, сеном и дегтем. Дементьев уселся поудобней и отпустил вожжи. Жеребец благодарно мотнул головой, на оси что-то зазвенело, и по плащу забарабанила грязь. Поскрипывая, как корзина, двуколка бежала, переваливаясь в колеях с боку на бок.
Дементьев выехал за околицу. Маленький мостик прогремел под колесами, как гром. На просохшем изволоке кое-где выпирали пучины. С обеих сторон тянулись серые невысокие холмы. Почти весь снег растаял, только на теневых склонах прятались сугробы, трухлявые и грязные, словно присыпанные золой. Тонкие, перекрученные, как жгуты, ручьи сбегали к дороге, и белый навар пены скоплялся у прутьев и разноцветных камушков. Дементьев посмотрел на солнце. Оно было такое яркое, что долго после этого перед глазами агронома плавал темный круг и застил поля и холмы.
Изволок повел к лесу.
Дементьев въехал в прозрачную по-весеннему тень деревьев. По сторонам обнажились бурые, перепревшие за зиму листья. Растрепанные воробьи косым ливнем упали на дорогу. Оглушительная птичья перебранка наполнила лес. Услышав коня, воробьи все сразу, будто связанные, взмыли вверх, и голая осина внезапно оделась словно серыми листьями, и мокрые сучья ее устало закачались.
Начались поля. Дороги расходились рогатиной.
Участок бригады, в которой работала Лена, был слева. Дементьев подумал и дернул левой вожжой. Быстро переметнули один холм, второй, и с вершины третьего стало видно людей, копошившихся на земле. Подъехав ближе, агроном узнал тетю Дашу, бригадиршу и Григория. Подальше от них стояла подвода с удобрением. Около подводы возились Лена и дочь Никифора – Настя. Лошадь почти по колено увязла в грязи. Мальчишка-повозочный упрямо тянул ее за недоуздок, а она натягивала шею и не трогалась с места. Лена и Настя попробовали стронуть телегу, схватившись за спицы колес. Но ничего не выходило. Дементьев остановил жеребца, зажал вожжи между коленями, закурил и стал смотреть.
Подошла вторая подвода. Григорий подбежал к ней сзади и почти понес телегу. Лошадь тянула, спотыкаясь. Силы хоть отбавляй у этого рябого партизана. Не по росту.
– Вон у них как! – закричала чуть не плача, Лена. – А у нас стоит, как врытая!
Она бросилась к лошади и замахнулась лопатой.
– Машка! Но-но! Милая, зараза ты чертова! – кричала она. – Тяни! Огарушек! Разве так тянут! А ты, Настька, что стала. Гляди, они уже разгружают. Толкай сзади!
Обессиленная лошадь попробовала дернуть воз и снова встала, дрожа всем телом. Лена ударила ее лопатой. На темном, вспотевшем крупе остался четкий след черенка. Лошадь покорно глядела в землю и изредка, как змея, выбрасывала бледный язык.
– Бригадир! – позвал Дементьев.
Подошла тетя Даша, аккуратная, в белом платке, в подоткнутой с боков юбке.
– Чего это вы лошадей мучаете?
– А что я с ней сделаю, с Зориной! – развела руками тетя Даша. – Горяча больно.
Тяжело дыша, подошла Лена и стала срезать лопатой ломти грязи с кирзовых сапог.
– Вы поглядите, Петр Михайлович, – заговорила Лена, – себе самых лучших коней забрали, а нам с Настькой вон каких одров оставили… Пусть она нам Валета даст, а себе Машку берет…
– Вы своих работников держите в руках, – сказал Дементьев, не оглянувшись на Лену. – На лошадях не последний день работаете.
– Сама захотела соревнование, – закричал Григорий Лене. – Я тебе покажу соревнование!..
Дементьев посмотрел на пашню и понял, почему такая спешка. Большие кучи лежали на земле ровными рядами. В ряду, где работала Лена, было шесть куч и седьмая неполная, а в ряду тети Даши – девять. «Они еще до света начали», – подумал он.
– Какое же это соревнование с такими конями! – не унималась Лена. – Это неправильно. Правда, Петр Михайлович.
Агроном и на этот раз ничего не ответил ей.
– Соревнование соревнованием, – сказал он тете Даше, – а за лошадьми вы обязаны следить и не допускать, чтобы мучили скотину. Если кой у кого совести нет, надо мозги вправлять. – И он тронул своего жеребца.
– Чем говорить-то, – услышал он за спиной голос Лены, – распряг бы своего бегуна да помог бы… Этак легко – покуривать да указывать.
«Заело!» – подумал Дементьев, не понимая, грустно или весело ему от этого.
Проехав немного, он не утерпел и оглянулся. Но рыжий пригорок закрыл поле, и никого уже не было видно.
Снова потянулись поля, лужи, озими. Показалась кривая одинокая сосна с изогнутыми сучьями. Дементьев почему-то любил ее. Когда он подъезжал с той стороны к Шомушке, эта сосна встречала его на повороте дороги, тихая и приветливая, и словно указывала туда, где деревня, где река Медведица, где Лена.
Теперь сосна стояла, словно чужая, и равнодушно шевелила своими тяжелыми лапами.
– Ну, бойся, – сказал Дементьев жеребцу и выплюнул окурок в лужу.
7
Шесть дней от зари до позднего вечера бригада возила на поля сыпец. Мешкать, как мешкают другие бригады, было нельзя. В других местах удобряли нормально – успеют. А здесь полуторное количество семян попросит полуторного количества пищи. Заботливая бригадирша, тетя Даша, торопила ребят: удобрения немного, надо его прибрать к рукам поскорей, пока другие не захватили.
На беду испортилась погода. Просыпаясь, Лена первым делом глядела в окно, но каждый день видела одно и то же: все небо обложено неподвижными серыми облаками, а под ними низко-низко, чуть не задевая за крыши, летели рваные, как ветошь, тучки. Днем и ночью, словно сквозь сито, сеял дождик, и мокрые воробьи попискивали под застрехами. В обед в избах приходилось жечь керосин. Дорога, которая стала было просыхать и на горбинах уже не оставляла следа, снова расквасилась. Лошади вконец измучились. Их перестали гонять на пашню и вываливали кучи прямо на дороге. Лена пристала к Анисиму, чтобы он сплел кузова, и вся бригада стала разносить сыпец на себе, прикрепив эти кузова на спину.
Так было шесть дней, а на седьмой день на поле пришел председатель Павел Кириллович.
Он отозвал тетю Дашу в сторону и, глядя в ноги, сказал:
– Больше со скотного двора навоз брать запрещаю. Хватит. И назавтра кони занаряжены в другую бригаду. И так больше других навозили.
– Да как же вы нас с другими равняете! – удивилась тетя Даша. – Ведь нам и надо больше, чем другим.
– Не дам вам больше, чем другим. Вот бумага пришла – десять центнеров зерна передать «Красному пахарю». У них не хватает. А у нас будто хватит! Не дам я вам семян выше нормы.
– Ты не шути, председатель, – тихо сказала тетя Даша. – Для чего, думаешь, мы тут полную неделю мокнем? Агроном-то тебе что говорил?
– Не агроному отвечать, а мне. Где я вам зерно возьму?
– Так ведь правление-то согласно?
– Тогда было согласно, а теперь не согласно. Пусть райзо официально напишет, тогда будем разговаривать.
– Нет, обожди. Сейчас я ребят позову. Лена!
Но Павел Кириллович повернулся и, весь сжавшись от дождя, зашагал в деревню.
