Текст книги "Разнотравье: повести"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)
18
А на двадцать четвертого мая пустили культиватор. На следующий день овсюг ослаб, а еще через день увял и засох совсем. Пшеница почувствовала простор, дружно и быстро, как на дрожжах, пошла в рост.
Чем выше поднималась пшеница, тем чаще стали приходить колхозники из других бригад. Всем вдруг захотелось хоть что-нибудь сделать на этом участке, приложить и свои руки к этакой красоте. Приходила и Мария Тихоновна, советовала дельное.
Но Лену вдруг обуяла ревность и недовольство – чувства, похожие на те, какие бывают у матери, когда чужие люди, пытаются воспитывать ее любимого ребенка, и она никому, кроме своих комсомольцев да еще разве председателя, не давала пальцем дотронуться до своей земли и не любила, когда кто-нибудь напрашивался пособить.
В июне пшеница выколосилась и стала наливаться зерном.
Старший агроном МТС приезжал, считал зерна в колосе и ахал. Мария Тихоновна стала завидовать – это заметили все, даже дедушка Анисим.
Но Лена ни на что не обращала внимания. Часто после работы, когда все уходили в деревню, она оставалась в поле и стояла неподвижно до самых сумерек, не в силах оторвать глаз от золотистого моря колосьев.
О чем она думала в эти часы? Она думала о том, что на будущий год колхоз засеет все свои поля по-новому, думала о том, как обрадуется Петр Михайлович, как подойдет к ней, поблагодарит, как его назначат самым что ни на есть главным агрономом во всем районе…
Она думала обо всем этом и не знала, что на нежные, не окрепшие еще стебли скоро обрушится страшная беда.
19
Лена проснулась ночью от духоты. Она открыла окно. Занавеска, сбив с подоконника жестяную банку, взлетела вверх и захлопала.
Куда-то в поля, за сараи, как груженые баржи, плыли низкие угрюмые тучи. Соседняя изба, плетень, одинокая осина смутно чернели в темноте. По двору дул порывистый ветер, и осина шумела так, словно листва ее кипела.
Надвигалась гроза.
Через несколько минут ветер утих, и Лена услышала, как в сенях сонно и робко по очереди квохчут проснувшиеся куры. Потом стало слышно, как к избе подкрадывается дождь. Вот он зашуршал по соломенной крыше дальнего сарая, вот перешел через дорогу, вот ударил по ступеням и наконец, захватив весь двор, стал набирать силу. Возле крыльца забулькало, зажурчало, застучало, с улицы пахнуло сырой землей, и сразу стало прохладно.
Вдруг воздух на дворе судорожно вспыхнул, осветилась осина с белыми как мел листьями и трава возле осины, тоже белая как мел и сверкнули косые и упругие прутья ливня. Потом снова наступила мутная темень, и где-то за сараями, по земле, неохотно прогрохотал гром.
Ливень свистел. Среди шума и хлюпанья воды Лена стала различать стук, не похожий на туканье капель. Стук был сухой и мертвый, словно кто-то ударял по ступенькам костяшкой пальца. Лена выглянула в окно. Шел град. Белые градины падали на крыльцо, подскакивали, как мячики, и, словно живые, сбегались в кучки.
– Мама! – закричала Лена.
– Ты все не спишь? – поднимая голову, ответила Пелагея Марковна. – Что еще?
– Мама! Вставай! Град!
Пелагея Марковна вскочила с постели, подбежала к окну, кое-как поймала занавеску и стала молча глядеть на небо.
– Что теперь делать, мама?
– А ты не убивайся прежде времени. Это разве град – меньше горошины! Гляди, на небе светлая лужайка, скоро развидняется… Мимо идет градобойница, не тронет хлебушка…
Пелагея Марковна долго и неподвижно стояла у окна и смотрела на небо, и чем дольше она стояла и чем дольше молчала, тем страшнее делалось Лене.
– Мама, я схожу, – наконец сказала она.
– Да куда ты пойдешь в этакую ночь?..
– Нет, не могу я так. Пойду погляжу, хоть знать буду. – И Лена стала торопливо одеваться.
Между тем градины становились все больше и больше, и некоторые из них были с голубиное яйцо.
Когда Лена повязывалась платком, в сенях послышались шаги. Дверь отворилась, и в комнату вошел Анисим в тулупе, накинутом на голову.
– Лена тут? – сказал он, бросая тулуп в угол. – Лена, как же это… Это как допустить этакое… Ты на поле не была?
– Иду сейчас.
– Так и меня возьми. Гришка побег, да где мне за ним угнаться. А одному боязно. Робею я грозы-то…
– Сидел бы ты, дед, – сказала Пелагея Марковна, – Обожди, поутихнет.
– Как же усидеть? А может, мы там что и сделаем. – Анисим беспомощно развел руками. – Вот раньше помело за окно кидали, чтобы град кончился. – И он как-то невесело рассмеялся. – Несознательный был народ…
За окном послышался стук копыт. Кто-то спрыгнул возле избы и быстро вошел в сени.
– Председатель, – сказал Анисим прислушиваясь к шагам.
И правда, Павел Кириллович вошел в комнату. Был он весь мокрый, и штанины его, когда он шагал, чиркали одна о другую, как брезентовые.
– Чего не спите? – спросил он сердито, – Чего не спишь, Ленка?
– Я на участок пойду.
– Запрещаю тебе ходить, – сказал Павел Кириллович, глядя в ноги. – Ты ее не пускай, Марковна.
– А разве ее удержишь?
– А я говорю, не пускай!
– А что там, – закричала Лена, – побило, Павел Кириллович?
Председатель поднял на нее глаза.
– Ложись-ка ты, Ленка, – сказал он наконец, – ложись, дочка. Я еще там не был. Съезжу сейчас и расскажу. Может, и мимо пронесло. А ты ложись, чего тебе мокнуть. И ты бы спал, старый. Что вы все ровно с ума посходили?
Павел Кириллович круто повернулся и вышел. Лена побежала за ним. Пелагея Марковна бросилась за дочерью.
У крыльца стоял Валет и вздрагивал от падавших на него градин. Вдруг он метнулся вбок. Из окна высунулось помело и шлепнулось в лужу.
Снова поднялся ветер, и водяные прутья косо хлестали по стене избы.
– Куда выбегла? – сказал Павел Кириллович, схватив Валета за гриву и, подтянувшись, сел верхом. – Иди домой…
– А вы скоро? – отступая в сени, крикнула Лена.
– Через десять минут. – И председатель, шлепнув ладонью по мокрому крупу лошади, поскакал.
Лена и Пелагея Марковна вернулись в избу, Анисим с виноватым видом сидел у печи.
– Не взял? – спросил он Лену.
– Сейчас воротится – все узнаем.
Так они сидели молча, как перед отъездом, сидели пять минут, десять, пятнадцать, прислушиваясь к шуму дождя, и бледные молнии освещали их. Павел Кириллович не возвращался. Через полчаса Лена, потеряв терпение, стала снова одеваться и повязывать платок.
– Никак едет? – оказала Пелагея Марковна.
Лена бросилась к окну. Дождь все еще шел, мелкий, противный.
Посреди дороги шагом ехал Павел Кириллович на своем Валете. Он проехал мимо избы Лены, даже не взглянув на окна, и скоро расплылся вместе с лошадью в хмуром дождевом тумане.
– Мама, все побило, все побило! – крикнула Лена и упала лицом в подушку.
20
В один из ярких летних дней Анисим вышел из своей избы и, прищурившись, поглядел на Медведицу.
Река искрилась.
На скамье сидел Огарушек и ел землянику, выбирая ее из берестяного лукошка. Пальцы его были розовые, и на них налипли похожие на звездочки земляничные листочки.
– Вкусно? – спросил Анисим.
– У нас в Великих Луках ягоды лучше, – ответил Огарушек.
– Знаю я, какая у вас ягода. Ты бы вот здешней малины отведал. Нет нигде такой малины, как у нас на свежих вырубках. Жирная ягода. Ее медведи страсть любят.
– Кто-то паром кличет, дедушка, – сказал Огарушек.
– Садится медведь возле малинника на задние лапы, ровно человек, и обсасывает ягоду, а листья выплевывает… Верно, кто-то приехал.
Анисим затрусил к парому, переехал на другую сторону и вскоре вернулся с Дементьевым, его двуколкой и жеребцом.
– Чего же вы позабыли нас, товарищ начальник? – говорил Анисим, подвязывая паром. – У нас на прошлой неделе беда стряслась.
– Знаю. Слышал. Никак не мог приехать. Я в другом районе был. Обком послал в отстающие колхозы.
– Вон как! А у нас тут наговорили, будто вас… как бы это сказать…
– С работы поперли?
– Не поперли, а так, вроде того…
– Хотели. Поругался я там с одним типом из-за вашей Зориной. Да вышло-то так: его сняли, а меня оставили.
– И слава богу!
Петр Михайлович вывел жеребца по откосу наверх и остановился.
– Как живут у вас тут? Все по-прежнему?
– Ленка-то? По-прежнему.
– Почему именно Лена? – смутился Петр Михайлович. – Я обо всех спрашиваю. Как председатель, Мария Тихоновна?
– Ни с кем не гуляет, – продолжал Анисим. – Тихая стала… Видно, еще что-то надумывает. Позвать вам ее?
– Зачем же!
– Парень, – обратился Анисим к Огарушку, – беги до Зориных, да скажи, что Ленку начальство с района требует…
Огарушек побежал.
– Не придет она, – сказал Петр Михайлович.
– Придет. Дайте, я вашего коня привяжу. Чего вы его дергаете? Зачем без нужды дергать.
Дементьев посмотрел вдаль. Как изменилась по сравнению с прошлым годом Шомушка! На месте голых пустырей стояли новые избы, обнесенные палисадами и плетнями, возле заборов вместо лебеды и чертополоха белела ромашка, на шестах виднелись скворечни. Широкая улица сплошь заросла блестящей синеватой травкой.
Лена шла быстро – так быстро, что Огарушек не поспевал за ней. Но как только Дементьев стал смотреть на нее, она замедлила шаг.
– Какой вы черный, Петр Михайлович! – сказала она еще издали.
– Загорел, – ответил Дементьев, направляясь навстречу ей.
– А брови белые, – добавила она подходя.
– Выгорели, – сказал Дементьев.
Они поздоровались. Огарушек стоял рядом и с любопытством смотрел на них: чего это они оба стали какие-то неловкие…
– Вы знаете, Петр Михайлович, вся наша затея пропала!
– Нет, не пропала. Вы в «Красном пахаре» не были?
– Не была.
– Они там по-вашему шестнадцать гектаров засеяли.
– Откуда они узнали?
– Вы не станете ругать меня, Лена?
– Не стану.
Огарушек все стоял и слушал.
– Я весной, когда ездил к ним, все это рассказал. Извините, что самовольничал с вашей идеей.
– Это не моя идея. Это на Алтае делали…
– Да, но в ваших условиях вы первая…
– А как у них вышло?
– Прекрасно вышло. Сказать по правде, даже лучше, чем я думал… И теперь там называют этот клин зоринским клином… И еще в трех колхозах я рассказал – и там есть зоринские участки. Осенью прочтете в газетах и о себе и обо всем… Ну, а как вы тут с председателем?
– Хорошо с председателем… Жалко только его. Такой хороший человек, а один. – И Лена виновато взглянула на Дементьева.
Огарушек все стоял и слушал.
Лена медленно, словно разыскивая что-то на тропке, пошла вдоль берега. Дементьев так же медленно пошел за ней. Они вышли на дорогу, и ничего не говоря друг другу, свернули на нее. До самого горизонта один за другим тянулись холмы. Дорога виляла среди этих холмов, забиралась на вершины, опускалась в низины и далеко, на самом дальнем лиловом холме виднелась белой извилистой ниткой. Тянулась она за горизонт и дальше – за тридевять земель.
А Лена и Дементьев шли, изредка касаясь друг друга, шли, ничего не говоря, по этой бесконечной, ровной и чистой дороге.
<1948>
― ПОДДУБЕНСКИЕ ЧАСТУШКИ ―
Из записок землеустроителя
1
Этим летом мне пришлось поехать в Д-ский район по землеустройству объединенного колхоза. Я добрался до деревни часов в одиннадцать вечера и отправился разыскивать председателя. В конторе правления никого, кроме румяного парня, не оказалось. Парень сидел за столом председателя, писал письмо и при этом сжимал карандаш так крепко, что пальцы его побелели.
– Вам кого? – опросил парень, подняв голову.
Видимо, я ответил ему недостаточно уважительно. Он сдвинул вбок перекидной календарь и сказал строгим голосом:
– А ну, дайте документы.
Хмуро взглянув на меня, он небрежно отодвинул чернильницу, открыл первую попавшуюся папку с делами и даже попытался выдвинуть ящик письменного стола, но ящик оказался запертым. Я протянул ему командировочное предписание.
Он прочитал все сверху донизу, вплоть до названия типографии, и когда читать стало совсем нечего, перевернул бумажку вверх ногами, чтобы удобнее было разобрать надпись на круглой печати. Потом подумал и спросил:
– Это что же, выходит, вы приехали наши поля с поддубенскими соединять?
Я ответил утвердительно.
– Выходит, севооборот наш нарушите?
Я ответил, что первые год-два на некоторых полях придется нарушить правильную ротацию.
– Это плохо. А кормовой севооборот выделять будете?
Я ответил, что кормовой севооборот придется выделять обязательно.
– Это хорошо. И водоемы запроектируете?
– Запроектирую и водоемы. Вы кто, член правления? – в свою очередь спросил я.
– Все мы тут хозяева, – уклончиво проговорил парень. – Вам, случайно, шорник наш, Иван Иванович, не родня?
Я сказал, что о шорнике Иване Ивановиче слышу в первый раз.
– А фамилия, между прочим, у вас такая же, – с некоторым изумлением произнес парень. – Ну, что же. Придется тогда вас поместить в комнате для приезжающих. Сейчас дела закруглю и проведу вас…
– Ты опять здесь сидишь? – раздался тихий, брюзжащий голос. Я обернулся. На пороге стояла старушка, в больших сапогах.
– Сейчас вот дела закруглю… – повторил парень, словно не замечая ее, и поспешно переставил чернильницу на прежнее место.
– Я тебе закруглю! – продолжала старушка. – Тебе сколько раз говорено: на столе ничего не трогать.
– Да ладно, тетя Дарья. Я председателя жду. Надо наконец договориться, когда начнем уборку.
– «Уборку, уборку»… А что тебе численник помешал. Вот обожди, скажу Василию Степановичу, он тебе…
– Да ладно, тетя Дарья, – смущенно протянул парень. – Пойдемте, я вас проведу, – сказал он мне, сунул недописанное письмо в карман и поднялся из-за стола.
– Ладно да ладно, – не унималась старушка. – Вот скажу Василию-то Степановичу… Гляди-ка, снова бумагу брал…
Мы вышли на крыльцо.
– Прямо беда с ней, – вздохнул парень. – Это сторожиха. А вон видно избу. Это и есть наша гостиница.
Он указал на темнеющее поблизости строение и повел меня совсем в другую сторону. Мы миновали огород, вышли на тропинку и только после этого повернули к дому. Целый день шел дождь, и провожатый вел меня, выбирая места посуше. Дойдя до крыльца, он предупредил:
– Вытирайте ноги как следует. А то Любка даст жизни.
И по тому, как долго он топтался на соломенной подстилке, я понял, что он и сам побаивается строгой хозяйки.
Мы вошли в темные сени, затем в такую же темную комнату, и парень неуверенно спросил:
– Есть кто-нибудь?
В дальнем углу мяукнул котенок.
– Никого нет, – облегченно сказал парень. – Опять Любка, наверно, в Поддубки пошла.
Он пошарил поднятыми руками в темноте и, нащупав лампочку, повернул ее в патроне. Загорелся свет. Горница отличалась тем подчеркнутым неуютным порядком, который свойствен комнатам для приезжающих. На стене висел большой плакат, объясняющий, как надо бороться с колорадским жуком. Посредине стола стояло блюдце для окурков, а у стен – две узкие кровати. Тюфяки, видимо, были недавно набиты, и от них пахло свежим сеном.
– Ну вот, располагайтесь тут, – оказал парень и добавил нерешительно: – Только не ложитесь, пока Любка не придет. Она вам сама укажет койку.
Мой провожатый ушел, а я от нечего делать стал листать лежащую на тумбочке школьную тетрадку. Страницы ее были аккуратно разграфлены и на первой написано следующее:
3 мая. Пчеловод. Один день полного питания.
5 и 6 мая. Писатель из Москвы. Два дня по два литра молока.
10 и 11 мая. Данила Иванович. 10 ужин, 11 завтрак.
13 мая. Суббота. Киномеханик. Обед и ужин.
14 мая. Воскресенье. Баянист из города. Две порции обеда.
18, 19, 20 мая. Землемеры. Три дня полного питания. Бесплатно, по распоряжению председателя колхоза.
21 мая. Воскресенье. Баянист из города. Две порции обеда.
23 и 24 мая. Данила Иванович. 23 ужин, 24 завтрак.
26 мая. Ветеринарный профессор. Ничего не ел.
28 мая. Воскресенье. Футболисты. Семнадцать бесплатных обедов, по распоряжению председателя колхоза. Баянисту не хватило.
Дальше шли еще несколько лиц, потом снова неизвестный Данила Иванович съел один ужин, а на следующий день – один завтрак и уехал.
Я с интересом перевернул страницу и в это время услышал голос:
– Вы что это у меня ревизию наводите?
На пороге стояла девушка в легоньком коверкотовом пальто с плечиками и в резиновых ботиках. У нее было широкое скуластое и открытое лицо с дубленой коричневой кожей, а голова была повязана бабьим цветастым платком.
Я извинился и положил тетрадь на место.
– Механик не приходил? – спросила Люба, указывая на левую кровать.
Я сказал, что никого еще не было.
– Значит, все еще в Поддубках, – усмехнулась она. – Понравилось ему, наверно, песни наши слушать?
– Какие песни?
– Частушки. Туда со всех деревень за частушками ходят. Там и про колхозные дела и про любовь – про все складывают. Вот эмтээсовский механик вчера приехал трактор чинить, а про него уже частушка сложена. Больно тихо работает. Как это сложено, обождите: «Ваня Иванов из эмтээс вчера под трактор полез, а починит его Ваня не раньше посевной кампании». Я эту частушку позабыла, она складно сложена. Вам что сготовить: яичницу или, может, картошки поджарить?
Она пошла в свою половину, переоделась и вышла на кухню. Пока я умывался, печь была затоплена и на сковородке кипело масло.
– Вы, наверно, давно ждете? – говорила Люба. – Вот тоже была в Поддубках. Целый час цыганочку танцевала. Даже плечи заболели. А никак не уйти. Больно песни хорошие поют. Вот, глядите, поддубенская частушка.
И она, улыбаясь, запела, поводя в такт плечами:
Милый в армию ушел,
Я сказала: – Точка!
Я ни с кем гулять не стану
Эти два годочка.
– И тут горло дерут, – недовольно проговорил, входя на кухню, высоченный парень, с руками, вымазанными в автоле. На пуговице его мокрого комбинезона висел электрический фонарик.
Я понял, что это был Ваня Иванов.
– Так я же про любовь, – отвечала Люба. – Я про трактористов не пою.
Даже не посмотрев на нее, парень начал сердито умываться, расплескивая воду и на пол и на стену. Утеревшись, он снова вышел на кухню и спросил:
– Кто у вас там всякие глупости сочиняет?
– Поддубенские ребята складывают, – ответила Люба. – Вам что: яичницу или, может, картошки поджарить?
– Не надо ничего. Завтра разбуди в пять ноль-ноль.
Парень ушел, а мне вдруг самому захотелось сходить в Поддубки, послушать частушки и обязательно разыскать человека, который их складывает.
2
Моя работа оказалась довольно сложной. И у Синегорья и у Поддубок до объединения было по девять полей, а теперь предстояло запланировать новый общий зерновой севооборот и заново организовать кормовую базу. Для повышения урожайности очень важно, чтобы последовательность культур на полях севооборота не нарушалась. Но при укрупнении полей в первые годы соблюсти это условие очень трудно, а иногда и совсем невозможно.
Вот и приходится с утра до ночи разговаривать с местными агрономами, с председателем колхоза и бригадирами, ходить по полям. Не удивительно, что я как-то совсем забыл про поддубенские частушки и про их сочинителя.
Долго пришлось ломать голову из-за поддубенокой птицефермы. Птицеферма эта была гордостью колхоза. Длинное здание с шиферной крышей, с паровым отоплением и электрическим светом было построено в прошлом году на границе поддубенских и синегорских земель. По новому землеустройству оно оказывалось совсем не на месте, как раз посредине седьмого поля зернового севооборота. Как ни жаль, но приходилось его переносить. Я показал Василию Степановичу Боровому, председателю объединенного колхоза, расчеты, и скрепя сердце он согласился.
И вот однажды, когда я был у Василия Степановича, он сказал, что ферму уже разбирают. Я удивился. Новый план землеустройства еще не был утвержден, и мне казалось, что председатель действует рискованно.
– Чего ждать, – сказал Василий Степанович, заметив мое удивление, – переиначивать так переиначивать, чтобы раз-два, и готово. Пойдем поглядим. Ребята там горячие, наверно, уже стропила снимают.
Мы вышли в поле. Василии Степанович, бритый и стриженый шестидесятилетний старик, на цыпочках, словно молодой, забирался вверх по крутому размякшему откосу. Я следовал по вмятинам его следов, как по ступенькам. Наконец показалось здание фермы. Оно стояло целехонькое. На бревнах сидел коренастый бригадир в красной ковровой тюбетейке и человек десять девчат. Среди них была и моя хозяйка – Люба. А рядом с Любой сидела девушка с коротким вздернутым носом, видимо, самая младшая из всех. Колечки белокурых волос торчали из-под ее платка. Эта девушка чем-то выделялась среди своих подруг, и сначала я не мог понять чем. Но, приглядевшись, я догадался: у нее были удивительно выразительные глаза – голубые глаза, смотревшие на все вокруг с детским удивлением и радостью.
Никто не работал. Василий Степанович сдвинул брови.
– Чего это вы, Семен, уже утомились? – обратился он к бригадиру. – Устали головами подушки подпирать?
Голубоглазая девушка взглянула на Семена, словно говоря ему: «Ну, скажи скорей что-нибудь, а то, ох, тебе и будет!»
– Ни одна не хочет на крышу лезть, – неторопливо ответил Семен. – Жалко им рушить.
– Что же это вы? – спросил председатель, заложив руки в карманы брюк и медленно переводя взгляд с одной девушки на другую.
– Пошли, девчата, полезем, – сказала Люба.
– Зачем мы станем такую красоту рушить, Василий Степанович! – пронзительно заговорила строгая Феня, заведующая птицефермой. – А курей куда будем девать?
– Пока на новом месте ферму соберем – кур в сарай переведем.
– Неладно придумано, – заметил Семен. – Там низина, Василий Степанович, сырость. Захворают куры туберкулезом.
Голубоглазая девушка вопросительно взглянула на председателя, и во взгляде ее можно было прочесть: «Ведь и правда, захворают куры туберкулезом. Как же это вы так, Василий Степанович».
– Не захворают, – сказал председатель, – не на век переводим. От силы на неделю.
– И хорек повадится, – продолжал Семен. – Место там угрюмое, на отлете. Хорек повадится, не уследишь.
Девушка обернулась к председателю, словно говоря: «Вот видите, какой у нас умный бригадир. Хорек кур передушит, что будем делать?»
– Не бойся, собаку на цепь посадим, – сказал председатель. – Отпугнет.
– Где вы такую собаку возьмете? – спросил Семен.
«Да, да, где вы возьмете собаку?» – сияли большие глаза девушки.
– А хоть у Бирюковых. Я гляжу, и тебе не больно охота задание выполнять. А ну, дай ломик.
И, забравшись на крышу, Василий Степанович стал отрывать плитки шифера.
– Ладно сидеть. Полезли работать, – сказала Люба и стала подниматься но приставной лестнице.
– Рушить-то она мастерица, – сказала Феня.
– И строить стану не хуже! – крикнула сверху Люба.
– Дожили, – продолжала Феня: – Поддубенские строили, а синегорские рушить станут.
– Теперь что синегорские, что поддубенские – один колхоз «Победа», – отвечала Люба. – Наташка, а ты что стоишь? Лезь ко мне!
Голубоглазая девушка колебалась. Люба неловко подковырнула плитку шифера, выворачиваемый гвоздь вскрикнул, словно от боли, и плитка треснула пополам.
– Слезай! – закричала Феня. – Что хотите делайте, Василий Степанович, а не могу я глядеть, как наше добро губят. Знает она, как мне плитки достались? Это в ихнем колхозе ничего не строили… Слезай оттуда!
– Ты все делишь! – воскликнула Люба. – Колхозы слились, а ты все: «наше» да «ваше». Ну и дели. Думаешь, если наш колхоз послабей был, так и попрекать можно…
– Я тебя не попрекаю. А ты спроси, как я в прошлом году стекла из своей избы вынимала, да сюда вставляла. Слезай, тебе говорят!
– Мне что, я и слезу. Работай сама. Что мы тебе приживалки?
Люба сошла вниз, сделала несколько решительных шагов, словно направлялась домой, но вдруг села прямо на грязную землю и заплакала.
– Да что вы сегодня все с ума посходили? – растерянно проговорил Василий Степанович.
Все молча смотрели на Любу. Наташа подошла к ней, неуверенно тронула ее острое плечо и проговорила:
– Гляди, юбку замараешь…
– Ну и шут с ней.
– Ладно тебе. Утрись, и пойдем плитки складывать…
– К нам небось приходили в прошлом году тес выпрашивать…
– Ладно. Она заведующая птицефермой. Ей это все равно, Любушка, что свою избу ломать…
– Сама же Фенька приходила за тесом да за лампочками, а теперь…
– А ты не гляди на нее, – уговаривала Наташа подругу. – Пойдем, Любушка, пойдем…
– Долго вы будете постановку разыгрывать? – сказал Василий Степанович, посмотрев на часы. – Семен, начинай.
– Как же я начну? Что мне их на руках, что ли, носить на крышу?
– Как хочешь. Хоть на руках. Начинай.
– Ну, ладно!
По-медвежьи растопырив руки, бригадир пошел на девчат, и все они с визгом бросились в разные стороны. Только Люба сидела по-прежнему на земле, закрывая лицо худенькой рукой.
Семен легко поднял ее. Сначала она старалась вырваться, отбивалась, болтала ногами, но, увидев, что Семен несет ее уже по зыбкой скрипучей лестнице, испуганно обхватила его за шею и притихла.
Лестница была высокая и стояла довольно круто. Семен осторожно поднимался вверх, опираясь о перекладины ступнями и коленями. На спине его, возле плеч, под майкой вздулись мускулы, а шея все больше и больше краснела.
– Довольно тебе, – вскричал встревоженный Василий Степанович. – Прекрати сейчас же!
– Бросить? – спросил, остановившись на середине лестницы, Степан.
– Да неси же быстрее, черт! – воскликнул председатель, испугавшись, что его распоряжения стали исполняться чересчур точно.
Семен добрался до крыши, тяжело дыша, опустил смущенную Любу и пригладил волосы своей красной тюбетейкой. Вслед за ним одна за другой полезли наверх девчата.
– Василий Степанович, – не унималась Феня, – давайте хоть с неделю погодим ломать. Чехословацкие гости приедут, что же мы станем показывать? Электростанцию перестраиваем, к коровнику пристройку делаем я еще птицеферму вовсе сломаем. Что мы станем показывать?
– Труд свой станем показывать, – сказал Василий Степанович. – Поймут. У них у самих там все заново переделывается.
И снова начал отдирать ломиком плитки.
Работа стала разгораться. Как костер, когда от маленького язычка огня постепенно занимаются веточки, обвиваются летучим пламенем, разгораются все сильней, словно соревнуясь, чей огонь жарче и веселее.
Я не утерпел и тоже забрался наверх и стал работать, хотя Феня, считавшая меня виновником всех бед, свалившихся на колхоз, пробормотала: «Пришел грехи замаливать».
Стояло погожее июньское утро. Было видно далеко вокруг и слышно все издалека. До самого горизонта, до самых утренних зорь тянулись невысокие холмы, разделенные лощинами и оврагами. На склонах виднелись деревни, окруженные садами и пашнями. В прозрачной дали было хорошо видно розовую ровную ленту канала и вертикальные грани шлюзовых башен. Во все стороны расстилались поля пшеницы, ячменя, проса.
Быстро обнажались стропила здания.
– Давайте веселее, девки, – сказал Семен, выколачивая стропильный брус. – Мне вечером еще в Игнатовку топать.
– Зачем, Семен Павлович? – опросила Наташа.
– В сельсовет. Кое-какие данные о колхозах взять. Чтобы объяснить гостям, если поинтересуются… – Он сунул лом под брус стропила. – Любка, вывешивай комель. Вывешивай больше. Пойдем со мной в сельсовет? – неожиданно добавил он тем же тоном.
– Я уже и так вся повисла, – словно не слыша вопроса, отвечала Люба. – Больше во мне веса нет.
– Обожди. Лом подложу. Наташа, а ты что застыла? Ну, теперь опускайте… Опускай, Любка. Пойдем со мной. Поможешь выписывать данные.
– А тюбетейку подаришь?
– Подарю.
– Да. Ладно. Дареное не дарят. Я ведь в шутку. Не пойду. У меня простыни три дня не глажены.
– Теперь подавай на себя… Пойдем. Речь приветственную поможешь составить. Еще на себя. А ну, бросили! Наташа, да что ты вовсе руки опустила?
Сухой брус со звоном упал на землю.
Наташа наклонилась к Любе и спросила, пытливо глядя в ее лицо:
– Сегодня вечером придешь за гармошкой ходить?
– Не знаю, Натка, – отводя глаза, отвечала Люба. – Гладить надо.
– Много ли тебе гладить?
– Много. Одних простыней больше десятка.
– Может, прийти пособить?
– Не знаю. Ничего я не знаю, Натка.
И, словно больную, обняла и поцеловала подругу в лоб.
