Текст книги "Разнотравье: повести"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц)

А было время – гремел Глечиков на всю деревню. Он был непоседлив, изъездил все соседние области, работал даже рыбаком на Ладожском озере. Вернувшись, организовал в Пенькове коммуну под названием «Красная волна» и за один год собирался наладить райскую жизнь. За короткое время он перевернул вверх дном все хозяйство и чуть не угодил под суд. Коммуна рассыпалась, а Глечиков обиделся на весь белый свет и, когда организовали колхоз, злорадствовал над неудачами и ничего не одобрял. В конце тридцатых годов он поругался с председателем и снова уехал – сперва к одному сыну, в Калинин, потом к другому – в Ленинград; с обоими сынами он тоже переругался и вернулся назад в Пеньково, где к тому времени единственной памятью о его бурной, но бестолковой деятельности осталось название колхоза, странно звучавшее в этой лесной местности.

Невеселые думы дедушки прервал раздавшийся из темноты голос:

– Глечиков! Можно тебя на минутку?

«Никак председатель с пути воротился?» – растерялся дедушка, узнав по голосу Ивана Саввича.

– Я, батюшка, только-только от телефона отошел, – заговорил он торопливо. – За папироской побег. Займу, мол, папироску, и назад.

– Давно ты за папироской бегаешь, – послышался где-то совсем рядом голос Ивана Саввича. – На, закуривай.

– Не видать, батюшка.

Председатель сунул ему в руки папироску и продолжал:

– Я целый час из эмтээс звонил, чтобы лошадь за мной прислали. Так и не дозвонился.

«Ну, сейчас будет обедня», – подумал Глечиков.

– Как у тебя в избе? – неожиданно спросил председатель. – Я слышал, печка дымит? Чего же ты не подашь заявление?

– Куда мне ее, печку-то… Я пирогов не пеку.

Чем ласковей председатель начинал разговор с нарушителем дисциплины, тем хуже разговор заканчивался – это Глечиков знал по опыту. Тихим зачином Иван Саввич накалял свою душу и, только вконец истомив собеседника, давал волю справедливому гневу.

Но если бы Глечиков знал, что ему собирался сказать Иван Саввич, он не только не испугался бы, а, может быть, даже порадовался.

Дело в том, что в МТС Ивану Саввичу сообщили, что сегодня или завтра в Пеньково на постоянную работу прибудет новый зоотехник, и этим новым зоотехником оказалась внучка Глечикова – Тоня.

Узнав эту новость, Иван Саввич и вернулся с пути предупредить деда, чтобы он прибрался в избе и как следует встретил внучку.

Но Глечиков ничего этого не предполагал и решил на всякий случай продвигаться к крыльцу клуба: если Матвей еще возится с Ларисой, весь гром председателя перебросится на них и можно будет незаметно сбежать в правление.

«Только бы до угла дойти», – подумал Глечиков и тихонько попятился назад.

– Погоди, – сказал председатель, – у меня к тебе важный разговор.

– За что же разговор? – возразил дедушка, незаметно, как ему казалось, подвигаясь к клубу. – Кого хочешь спроси – с самого утра сижу у аппарата.

– И не обедал небось?

– Какой там обед! – испугался дедушка. – Хлебушка пожевал да водой запил из графина.

– Как же ты так, не обедавши? – мягко проговорил председатель. – Этак и здоровье можно потерять.

Дедушка испугался еще больше.

– Мне уж и терять нечего, – сказал он жалким голосом. – Все здоровье вышло. Такая слабость одолела, прямо беда. Плюнуть и то силы нету… А как куры садятся, так и не вижу ничего…

– Да что ты пятишься? – спросил Иван Саввич, но тут они свернули за угол, и дедушка услышал тихий смех Ларисы.

Хитрость Глечикова удалась полностью. Как только Иван Саввич увидел дочь возле Морозова, он сразу же забыл о своем важном разговоре. Грузными шагами подошел он к крыльцу и, ступив в полосу света, молча остановился. Матвей, не замечая его, все еще проверял, куда запрятано дареное колечко.

– Лариса! – грозно сказал Иван Саввич.

Они отпрянули друг от друга. Лариса стала зачесывать волосы, а Матвей как ни в чем не бывало облокотился о перилину и уставился в темное небо.

– А ну, ступай домой! – приказал Иван Саввич дочери.

– Больно надо! Сейчас кино станут показывать, – возразила она, стрельнув по-птичьи глазами на Матвея.

– Ступай домой, тебе говорят! Чтоб я не видал тебя с ним.

Лариса молчала.

– Ты пойдешь или нет?

– Дай хоть платок путем завязать, – ответила она раздраженно. – Ровно телку гонит…

Она туго повязала платок и, не теряя стройности, сбежала по ступенькам.

Матвей и Иван Саввич некоторое время смотрели ей вслед. И дедушку Глечикова, которому в самую пору было идти в правление, любопытство приковало к месту.

– Ну вот, – сказал Иван Саввич. – А ты к ней не липни!

– А я что? – откликнулся Матвей. – Я ее не держу. Подумаешь, брильянт! Девчат много. Мне все равно за какую держаться.

– Сорняк ты колхозный. Хвощ, – сказал Иван Саввич, несколько растерявшись. – Погоди, найдем на тебя управу.

– А что управу искать? Давайте справку – и до свидания. Чего вы с ней обращаетесь, как при старом режиме?

– Что ты про старый режим знаешь? – спросил Иван Саввич, разыскивая в карманах спички, – Дураки и при новом режиме есть.

– То-то и видно, – ухмыльнулся Матвей.

– Это товарищ председатель не про себя, а про тебя сказали, – разъяснил дедушка, – Это ты дурной в новом-то режиме.

– Я или нет – не знаю, – сказал Матвей. – А секретарь райкома целый час возле трактористов ходит. Интересуется, куда бочка лигроина делась.

– Игнатьев приехал? – встрепенувшись, спросил дедушку Иван Саввич.

– А как же! Приехал. Где-нибудь на поле сейчас.

– Чего же ты мне раньше не сказал?

И Иван Саввич, так и не найдя спичек, быстрыми шагами пошел на поле.

Глава вторая
О ТОМ, КАК ТРУДНО УВЯЗАТЬ КВАНТОВУЮ ТЕОРИЮ И ХУЛИГАНСТВО

Лекция «Сны и сновидения» кончилась, и на улицу повалил народ. После долгого вынужденного молчания люди всласть шумели, разговаривали о насущных делах, сразу, видно, позабыв и про сны и про сновидения.

Лектор Дима Крутиков остановился на крыльце под лампочкой, моргая близорукими глазами. На его добром полном лице отразилось недоумение.

– Царькову не видели? – спросил он Матвея.

– Видал. А что?

– Она хотела меня проводить на ночлег. Я в темноте плохо ориентируюсь.

– Вы у них остановились?

– У них.

– Довести, что ли?

– Пожалуйста.

Дима был парень наивный и доверчивый, и, видимо, поэтому Матвей испытывал к нему непонятную симпатию.

В Обществе по распространению политических и научных знаний каждый срыв лекции считался чрезвычайным происшествием, и Дима уверовал, что без его лекций дела в колхозах шли бы гораздо хуже. Говорить на публике он любил, вдохновлялся, вздымал к потолку руки и любовался собой так, что хоть зеркало перед ним ставь. Девчата с любопытством разглядывали его румяное, гладкое лицо, широкий, как баян, портфель, галстук с маленьким узелком, и все сходились на том, что когда он женится – жена в два счета обернет его вокруг пальца. А старухи, глядя на него, думали, что отец у него, наверное, непьющий, самостоятельный: выучил сына и теперь вот сыну можно не работать, а читать лекции.

– А Царькова неплохая девушка, правда? – спросил Дима, – Очень неплохая?

– Ничего, – ответил Матвей. – Только рот большой.

– Очень неплохая. Что?

– Рот, говорю, большой. Щей не напасешься.

– Ну что вы! А Иван Саввич тоже неплохой человек. Правда?

– Он не человек, а председатель колхоза. Чего уж тут говорить.

– И Мария Федоровна – неплохая женщина. Правда, относится она ко мне как-то… слишком официально.

– Вы сами виноваты. Почем она знает, что вы такой, когда вы у ней только картошку за столом уничтожаете? Рассказали бы ей что-нибудь научное – про сновидения или там про температуру солнца, – она бы к вам и поворотилась. Она образованных уважает.

– Вы думаете?

– А как же! Девчата и те удивляются, как это вы таблички запоминаете. Без бумажки диктуете наизусть. Говорят, что цифры у вас на ладошке записаны…

– Ну что вы! Просто у меня память на интересные цифры, – скромно улыбнулся Дима, – Я еще три темы подготовил. Одна про кукурузу, потом моральная тема: «Человек – это звучит гордо», и еще одна про меченые атомы. Тоже неплохая тема.

– Ну вот. В ужин бы и рассказали. Как следует. С табличками, – И Лариса послушала бы, и Иван Саввич.

– Меня неплохо слушают, верно? Следующий раз приходите, я про меченые атомы буду читать. Сложная все-таки тема. Там квантовая теория, а по методике требуется каждую лекцию увязывать с фактами из местной жизни. Моральную тему, конечно, легко увязать. Вот у вас хулиган тут есть – никому не дает проходу… У меня фамилия его записана… Так вот его, например, уместно увязать с тезисом о пережитках…

– Его с чем попало увязывают, – заметил Матвей неопределенно.

За таким разговором они дошли до избы Ивана Саввича. Узнав, что хозяин еще не вернулся, Матвей вслед за Димой вошел в горницу.

Мать Ларисы готовила любимое блюдо Димы – картошку, заправленную яйцами. В честь городского гостя она надела свежий платок и новую кофту. Обыкновенно хозяева ужинали на кухне, но на этот раз, также в честь Димы, стол был накрыт в чистой горенке, до того заставленной мебелью и цветами, что даже фикусу было тесно: листья его с одного бока упирались в швейную машину, а с другого – в стоящий на круглом столике патефон. Тут же, в горенке, белела приготовленная для Димы постель– высокая, с мягкими перинами и с подушками в ситцевых наволочках. Возле постели была прибита картина, писанная по клеенке масляными красками. На картине был нарисован пруд, а на берегу лежала длинная голая женщина желтого цвета.

Дима поздоровался и спросил, где Лариса.

Оказалось, что она в соседней комнате готовит какие-то материалы к комсомольскому бюро. Дима снял пиджак, галстук, вынул из портфеля металлические складные плечики, резиновую надувную подушечку, крем для бритья, разложил все это на подоконнике и пошел умываться. Пока он мылся – по-кошачьи, одной рукой, стараясь не брызгать на пол, – Мария Федоровна стояла возле него со свежим холщовым утиральником.

– Умаялись? – сказала она. – У нас ведь такой народ: что ни говори – все одно не слушают.

– Нет, почему же, – возразил Дима, немного обидевшись, – меня слушали… Вам незаметно, Мария Федоровна, как растут культурные запросы, а мне, свежему человеку, очень видно…

– Что-то не видать культуры-то.

– Ну как же! Вот вам пример: на первое января сорокового года у нас было шестьдесят три тысячи двести сельских клубов, а на ту же дату этого года стало восемьдесят тысяч пятьсот.

– Гляди, как много! – сказала Мария Федоровна. – У вас мыло в ушах.

– Рост – на двадцать семь и три десятых процента, – продолжал Дима, искоса поглядывая на Матвея.

– Вот-вот. Давай в том же духе, – одобрил Матвей и вышел на улицу.

То ли от своей учености, то ли от природной наивности, Дима совсем не понимал шуток и всегда удивлялся, чему смеются вокруг него люди. Еще в ту пору, когда он учился в педтехникуме… впрочем, пожалуй, достаточно уделять внимания этому городскому персонажу – колхозных писателей и так упрекают, что они отвлекаются на посторонние темы, описывают городских людей и даже сочиняют про них рассказы. Обратимся лучше к Матвею. Матвей вышел на крыльцо. На дворе стояла такая темень, что не было видно даже неба. Будто пропало куда-то Пеньково и во всем мире остался только Матвей, да темная ночь, да строгая тишина – такая тишина, что кашлянуть совестно.

Впрочем, так могло показаться постороннему человеку. А Матвей ясно и отчетливо чувствовал в темноте всю деревню, каждую избу, каждое деревце, каждый палисадник. И ничего удивительного: с раннего детства истоптал он босыми ногами все изгибы тропинок, и каждый кустик, каждый камешек навеки врезались ему в память.

Вон слабо светятся окна в длинной, как вагон, избе Тятюшкиных. У них много детишек, и лампу, видимо, завесили газетой, чтобы не мешать им спать. Вдали яркой звездочкой блестит боковое оконце у Евсея Евсеевича. Между этими огоньками густая темень – там изба Матвея. Мать давно подоила корову, оставила на столе крынку с парным молоком и легла. У Глечикова закрыты ставни, но сквозь щели пробиваются ровные линии света; сбежал все-таки старик из правления, повесил снаружи замок, будто его нет дома, а сам, наверное, сидит и пьет чай с конфетами.

Матвей нащупал скамейку и сел. Ему было скучно. «Уезжать надо, – подумал он. – Подаваться на производство».

Может быть, он и уедет.

Но когда-нибудь через много лет неожиданно, ни с того ни с сего, вспыхнет в его памяти эта темная ночь, слабые огни в окнах и строгая тишина, предвещающая появление новой луны. Вспомнится ему и эта скамейка, и шишковатая от сучков, старая, щербатая доска ее, вспомнится все, чему он сейчас закрыл душу, вспомнится все, до самого маленького конопатого камешка на дороге. И тогда он впервые поймет прелесть покойных вечерних деревенских огней и пахучего предосеннего простора и часто потом станет вызывать в памяти этот навсегда ушедший вечер, и не раз попрекнет себя за то, что не ценил покойную материнскую красоту родной деревни, за то, что обидел ее своим равнодушием.

Дробно стуча каблуками, по ступенькам сбежала Лариса. Матвей окликнул ее.

– Ты не ушел? – опросила она. – Слушай, долго ты будешь из людей дурачков строить?

– Нет. А что?

– Крутиков-то трещит возле матери, ровно на счетах. И все цифры, цифры – ровно тираж читает. А маме завтра вставать чуть свет.

– А я тут с какого боку?

– Ты его натравил! Что я, не знаю, что ли?

– Гляди, какая догадливая!

Матвей потянулся к Ларисе, хотел обнять ее, но она уперлась локтями ему в грудь и не далась.

– И я-то дура, – проговорила она. – Может, со мной ты так только, от скуки… А я на каждый твой свист бегу.

– Переходи ко мне жить, Лариска, – сказал Матвей неожиданно.

– Это ты один думал или с кем-нибудь?

– Я по правде. Забирай подушку – и переходи. Не придешь – брошу все и поеду на производство.

– Да ты что, ошалел? – спросила Лариса.

Однако печальные нотки в его голосе насторожили ее. Она прильнула к нему, положила его длинную руку себе на плечи и продолжала:

– Разве так можно? Эх ты, дурной ты, дурной! Надо делать как положено. У меня все-таки отец есть.

– Ты отца не бойся.

– Я не боюсь. Жалко его… – прошептала она, пряча лицо, словно в этом чувстве было что-то стыдное. – Все-таки не кто-нибудь, а отец. Надо по-хорошему.

– По-хорошему век тебя не дождаться.

– А ты помирись с ним… Помирись, ладно?

– С начальством трудно мириться.

– Чего проще! Работай, как люди, он к тебе и переменится.

– Работа не Алитет, в горы не уйдет… А лен колотить все равно не стану. Бабье дело.

– Мы, доярки, и то колотим. Время-то уходит. Приходи, Матвей, ладно? Приходи, желанный ты мой…. – говорила она, водя мягкой щекой по его твердым, горьким от табака губам.

Матвей помолчал, потом спросил тихо:

– Помирюсь – распишемся?

– Тогда – как хочешь. Сам знаешь: без тебя мне не жить. Приходи завтра, ладно?

– Ладно. Приду.

И, не попрощавшись, Матвей пошел домой, а Лариса стояла и слушала его шаги до тех пор, пока на той стороне деревни не звякнула клямка калитки.

Глава третья
БОЧКА С ЛИГРОИНОМ

Хотя Иван Саввич и не показал виду, но слова Матвея о бочке лигроина его сильно встревожили.

Несколько дней назад правление решило свезти на колхозный рынок овощи и картошку. Выезжать надо было поскорей, потому что начинался сентябрь и дождь мог полить каждую минуту. Сразу после заседания правления Иван Саввич распорядился подготовить к дальнему рейсу полуторку и выделил двух непьющих сопровождающих. Во избежание придирок городской милиции машина была вымыта и вычищена. Сопровождающие погрузили плетеные корзины с овощами, и шофер, разогнав нахальных внеплановых пассажиров с мешками и кошелками, закрутил проволокой бортовые крючья. Однако в последний момент выяснилось, что на складе осталось только полведра горючего. Иван Саввич рассердился, вызвал кладовщика, пригрозил ему ревизией, потом велел заложить подводу, сходил в сельпо и, выйдя оттуда с оттопыренными карманами брюк, уехал в тракторную бригаду. Часа через два он вернулся с бочкой, в которой плескался лигроин, и шофер, во второй раз выгнав из кузова упрямых пассажиров, благополучно отбыл в город.

Откуда взялась бочка – никто не интересовался. Кроме Ивана Саввича, знал об этом только тракторист Зефиров, подписавший, вместе с председателем акт о перепашке зяби, да четырнадцатилетний Витька-плугарь, которому было велено отвечать, если кто-нибудь спросит, что зябь перепахали два раза.

Иван Саввич был человек честный и воровства в колхозе не переносил. Обмен государственного лигроина на литр водки он считал не воровством, а рядовой хозяйственной операцией. «Во-первых, лично я, – рассуждал Иван Саввич, – никакой выгоды, а тем более обогащения от этого обмена не получил, а, наоборот, истратил на водку свои деньги, за которые еще неизвестно как придется отчитываться перед женой. Во-вторых, всему колхозу и отдельным колхозникам будет прямая польза оттого, что машина все-таки отправилась в рейс. И в-третьих, не надо забывать, что и государство заинтересовано в колхозной торговле, чтобы городской рабочий класс смог по сходной цене закупить продукты питания».

Но, несмотря на убедительность такого рассуждения, на душе Ивана Саввича с некоторых пор стало смутно и неспокойно. Дня через два после удачной мены встретился ему как-то на дороге плугарь Витька. Ничего особенного при этой встрече не произошло. Иван Саввич спросил только: «Работаешь?» – «Работаю, дядя Ваня», – ответил Витька. «Ну-ну, работай», – напутствовал его Иван Саввич, и на этом они расстались. Но во время разговора председатель заметил, что Витька посмотрел на него каким-то странным, не детским взглядом: не то удивление, не то испуг притаились в его чистых ребячьих глазах. Вот уже прошло больше недели, а как только увидит Иван Саввич где-нибудь железную бочку из-под горючего – сразу же возникают у него в памяти большие небесно-голубые глаза плугаря, в которых застыли удивление и укоризна. И хотя Иван Саввич убеждал себя, что все это чепуха и мало ли как может поглядеть политически неграмотный четырнадцатилетний мальчишка, который небось сам в колхозном саду не раз сбивал яблоки, но какое-то смутное чувство ложилось председателю на душу, и до самого сна Иван Саввич бывал не в духе.

Видимо, по этой же причине Ивану Саввичу очень не хотелось, чтобы о злополучной бочке узнал Игнатьев. Потому-то, позабыв и о Глечикове и его внучке, он направился в поле, чтобы перехватить зонного секретаря райкома, послушать, о чем беседует он с трактористами, и увести эту беседу подальше от горючего.

По пути Иван Саввич старался успокоить себя тем, что Матвей, по обыкновению, наврал и Игнатьев просто проехал мимо.

Но на этот раз Матвей не наврал: Игнатьев стоял возле агрегата и беседовал с трактористами.

Возле трактора стояло ведро, и в нем металось дырявое малиновое пламя. В свете этого холодного пламени было хорошо видно и тракториста, и Витьку, и Игнатьева.

Зонный секретарь был в своем обычном длинном пальто, которое носил всю зиму, и в аккуратных хромовых сапогах того типа, который называется «комсоставским». Особенно издали, высокий, стройный Игнатьев производил впечатление военного, по ошибке надевшего драповое пальто.

Иван Саввич подошел к концу разговора; Витька поудобней устроился на раме плуга, а тракторист, по фамилии Зефиров, тот самый, который променял лигроин на водку, заводил машину. Это был белокурый парень, любивший запах земли и запах своей машины, любивший проводить вечера и ночи на просторных полях; он был опытный тракторист, знал себе цену и, вероятно, от этого иногда капризничал и при начальстве напускал на лицо недовольное выражение.

Мотор уже бился, сердито и нервно, стучал и хлопал до звона в ушах, и лампочки в фарах напряженно, толчками, накалялись, отпихивая темноту все дальше и дальше и озаряя сперва стриженную рубцом голову Витьки и нежный дымок его папиросы, потом дисковый лущильник, потом белеющую ровными строчками стерню. Машина нетерпеливо стучала, что-то в ней лопалось, перестреливалось, и казалось, она вот-вот взорвется.

– Троит? – спросил Игнатьев.

– Нет, зачем троит, – усмехнувшись, ответил тракторист и не совсем вежливо отстранил его локтем. Затем он поднял капот, погрузил руку в теплое, стреляющее нутро мотора, чего-то там коснулся, и трактор, словно конь, почуявший ласковые пальцы хозяина, вдруг успокоился, заурчал тихо и чисто, и сразу раздвинулся полевой простор, и стало слышно, как далеко в деревне стучит движок.

– Здравствуйте, – сказал Иван Саввич.

Зефиров ничего не ответил, даже не посмотрел на председателя. Впрочем, в этом, пожалуй, ничего особенного не было – они виделись днем, а по два раза на день здороваться не обязательно. Но Игнатьев тоже не обернулся, сказал только: «Привет», кивнул Ивану Саввичу небрежно и продолжал следить, как Зефиров закидывает под сиденье ключи, концы, баночки. «Кажется, знает, – подумал Иван Саввич. – Разболтали». Он совсем уже было решился разведать дело наводящими вопросами, но неожиданно для самого себя сказал с плаксинкой:

– Ходишь, ходишь с утра до ночи… Поужинать времени нет.

Однако Игнатьев и на это ничего не ответил. Задумавшись, он смотрел вслед удаляющимся огням трактора и молчал. Это был еще молодой, неженатый парень, недавний комсомолец, умный, начитанный, отзывчивый, застенчивый и часто от застенчивости не к месту улыбающийся. Был у него только один недостаток: он плохо знал сельское хозяйство и механизацию. И, как часто бывает в таких случаях, именно по сельскому хозяйству и механизации он любил давать самые разнообразные указания и советы.

Иван Саввич чувствовал за ним эту слабость и, когда приходилось туго, старался «загнать секретаря на пары», как он сам выражался. Однако теперь он был несколько растерян и, вместо того чтобы начать разведку, ждал, о чем заговорит секретарь. Между тем трактор уходил все дальше и дальше, и вскоре только сияние фар, светивших и в землю и куда-то вверх, в небо, да мерный шум двигателя определяли то место, где находится сейчас Витька и белокурый тракторист.

– Что же это у вас получается? – спросил наконец Игнатьев.

– А что я могу сделать? – спросил в свою очередь Иван Саввич.

– Да вы кто тут?

– Пока что председатель колхоза.

– То-то и есть, что председатель, – сказал Игнатьев и снова стал смотреть на дальние огни фар.

– Трактористы все-таки подчиняются эмтээс, – сказал Иван Саввич.

– А следить за бригадой кто должен? Что, по-вашему, председателя колхоза это не касается?

– И так целый день вокруг них хожу.

– Ходите, а толку нет. Вы что думаете, один бригадир будет за горючее отвечать?

«Знает», – промелькнуло в уме Ивана Саввича. Он растерялся и не нашел что сказать.

– Им для чего выписывают горючее? – спросил Игнатьев.

– Что вы меня исповедуете?

– Нет, вы скажите. На уборку выписывают?

– Ну, на уборку.

– Или, может быть, на катанье?

«И кто ему сказал? – тоскливо подумал Иван Саввич. – Витька, наверное, сказал. А может, Матвей?»

– Вы бы помогли колхозу, чтобы мы легально катались. На партактиве обещались помочь, а обещания так и остались на бумаге.

– Выходит, вы оправдываете эти катанья?

– Так ведь всего одна бочка…

– Одна бочка! А вы знаете, сколько одной бочкой можно вспахать зяби?

«Что теперь будет! Ладно, если в райкоме пропесочат, а то еще и уголовное дело пришьют», – подумал Иван Саввич.

– Какая норма горючего на гектар, знаете?

– Как не знать…

– Ну, какая?

– Двадцать килограммов.

– Ну вот. Двадцать, – неуверенно сказал Игнатьев, и Иван Саввич почувствовал, что секретарь сам не знает нормы. – А у вас что получается? Здесь немного накосят, потом в Кирилловку едут. Там день поработают, потом обратно сюда… «Новый путь» сегодня поставки выполнил, а вы все катаетесь. Что это вам, легковушка или трактор?

Тут Ивана Саввича озарило, и он понял, в чем дело. Словно тяжелый камень свалился с его плеч. Видимо, трактористы пожаловались, что убирать ячмень в Кирилловке им не разрешили, заставили вернуться на лущение стерни, и много горючего ушло на холостой пробег.

– Так ведь не поспел еще в Кирилловне ячмень! – весело воскликнул Иван Саввич. – Мы же его поздно сеяли. Сами знаете, какая весна была. У них там земля из-под лесу. Куда ни ступи – то блюдечко, то тарелочка, не земля, а наказанье. Весной-то верхи высохли, а в блюдечках лягушки живут. Помните, на партактиве о сроках говорили? Кто выборочно сеять велел? Вы велели, руководство. И правильно! А раз выборками сеяли – выборочно приходится и убирать. Вполне понятно.

– Я знаю это все. А работы надо назначать с умом. Чтобы холостые пробеги свести к минимуму. Мало вы уделяете этому внимания.

Но это уже нисколько не страшило Ивана Саввича.

– Разве за всем уследишь, товарищ Игнатьев?

– Надо следить.

– Слежу, сколько возможно. Делов выше макушки. Вон вчерась еще лизуха открылась.

– Что?

– Лизуха, – повторил Иван Саввич, беззвучно ухмыляясь в темноте.

– Лизуха лизухой, – неопределенно сказал секретарь, – а трактора попусту гонять не положено.

«Чуть-чуть я про эту несчастную бочку сам не проговорился, – холодея, подумал Иван Саввич. – А все из-за чего? Все из-за этого Морозова. Не человек, а чистая зараза… Надо от него как-то освобождаться. Кончилось мое терпение. На жару и камень лопнет».