Текст книги "Салтыков. Семи царей слуга"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

– Почему не исполнили ни постановления Конференции, ни указа ее величества?

– Так военный же совет…

– Я это уже слышал, генерал. Вы хоть задумывались, кто правит империей? Ваш так называемый военный совет или ее величество?

– Разумеется, ее величество, – вздохнул генерал-квартирмейстер.

– Так как вы посмели ослушаться ее указа?! – Ушаков хлопнул ладонью по столу. – Как?

Веймарн молчал, поняв, что его ответы только раздражают Ушакова.

– От кого приходили письма Апраксину?

– От канцлера, от императрицы.

– Еще?

– Были от ее высочества принцессы Екатерины Алексеевны.

– А от принца?

– От принца не было.

– Еще от кого?

– От родственников.

– А с той стороны?

– С какой «с той стороны»?

– Что вы, генерал, прикидываетесь младенцем? От прусского короля, я спрашиваю?

– Нет, не было.

– Вы точно знаете?

– Точно, ваше сиятельство. По крайней мере, я не видел таковых.

– Генерал Веймарн, вы сегодня выезжаете со мной в Петербург для очной ставки с вашим командующим, – отчеканил Ушаков, вставая из-за стола.

– Значит, я арестован?

– Пока нет, – усмехнулся Ушаков. – Это от вас не уйдет, надеюсь.

Ночью Александр Шувалов разбудил принцессу Екатерину Алексеевну:

– Ее величество ждет вас, ваше высочество.

– Я сейчас. – Принцесса поднялась с дивана, протирая глаза. – Который час, Александр Иванович?

– Скоро уж два часа будет. Вы ступайте к ее величеству в будуар, а я пойду разбужу великого князя.

– И ему велено?

– Да. Императрица хочет видеть вас обоих.

Наскоро причесавшись и пройдясь пуховкой по лицу, принцесса отправилась к императрице. Когда она вошла в будуар, там находились уже и Шувалов, и великий князь Петр Федорович. Но самой хозяйки еще не было.

Когда она появилась, принцесса упала перед ней на колени.

– Что с тобой, дитятко? – удивилась императрица.

– Ваше величество, отпустите меня на родину, – сказала принцесса.

– Что случилось, Катя? Да встань же ты.

Принцесса встала, прикрывая лицо ладонями, чтоб не видно было слез.

– Я не могу уже здесь жить, мне тяжело.

– Да не слушай ты ее, теть, – сказал принц. – Вбила себе в голову…

– А ты, Петр, помолчи, – осадила племянника Елизавета Петровна. – Не с тобой говорю. Как же ты бросишь детей, Катя?

– Я все равно их почти не вижу. И потом, я уверена, что вы их хорошо воспитаете.

– Но чем же ты станешь там жить?

– Тем же, чем жила до отъезда сюда. Там мама.

– Мама твоя бежала от прусского короля в Париж. Фридрих заподозрил ее в симпатиях к России. Здесь Бестужев обвинял ее в шпионаже в пользу Пруссии, а там наоборот. Вот и пришлось ей бежать во Францию. Я прошу тебя, Катя, не бросай нас. Я так люблю тебя, детка.

– Да не уговаривайте вы ее, – опять встрял принц.

– Петр, я тебе сказала, помолчи! – снова осадила племянника императрица. – Отчего ты решила уехать, Катя? Скажи мне как на духу.

– Я стала вам неприятна, а великий князь вообще ненавидит меня.

Принц и Шувалов, стоявшие у окна, о чем-то зашептались. Императрица услышала их разговор, прошла к ним, сделала негромкий выговор:

– В моей комнате от меня не должно быть никаких секретов, милостивые государи.

– Но вы же сами не даете мне слово сказать, – обиделся принц.

– Ну говори, что ты хотел сказать.

– Отпустите ее, ваше величество. Она воображает о себе много. Гордячка.

– Но она твоя жена, Петр, у вас есть дети.

– Еще неизвестно, чьи они.

– Дурак же ты, Петр, после этого. Я б не удивилась и не осудила, если б она дала тебе по морде за это.

– Только б попробовала.

– Ну хорошо, допустим, я ее отпущу, что ты будешь делать?

– Я женюсь на другой.

– На ком, если не секрет?

– Нашлась бы невеста.

Принцесса, услышав последнюю фразу мужа, сказала громко:

– На Елизавете Воронцовой[57]57
  Воронцова Елизавета Романовна (1739–1792) – фаворитка императора Петра III, в замужестве Полянская, муж – статский советник Полянский Александр Иванович.


[Закрыть], ваше величество, желал бы жениться мой муж. Когда я болела и была на грани смерти, они уже договорились пожениться. И его высочество был очень огорчен, что я выздоровела.

– Вот видите, тетушка, сколь зла она. Такую напраслину на меня возводит.

– Ладно, ладно. Не надо раздувать ссору, я звала вас совсем для другого, но не для того, чтоб ссорить вас.

Императрица прошлась по комнате, что-то обдумывая. Потом остановилась напротив принцессы.

– Надеюсь, ты понимаешь, Катя, что я тотчас отпустила бы тебя, если б не любила всей душой.

– Ваше величество, – вдруг заговорила дрогнувшим голосом принцесса, и глаза ее вновь заблестели от подступивших слез. – Я вас тоже так люблю, так люблю!..

Заметив ее волнение и слезы, императрица тоже растрогалась. Погладила ласково щеку принцессе.

– Ну все, милая, все. Будет об этом. А с мужем, даст Бог, помиритесь. Как у нас молвится, милые бранятся, только тешатся. Слышала такую русскую пословицу?

– Нет.

– Вот запомни, не для красного словца сказана. Все наладится у вас. И детей ваших сиротить я никому не позволю. – Говоря последние слова, она сердито посмотрела на племянника. – Никому.

Потом, сделав длинную паузу, спросила:

– Катя, зачем ты писала письма Апраксину?

– А разве нельзя этого делать?

– Понимаешь, ты мешаешься в дела, которые тебя не касаются. Я, например, при Анне Иоанновне об этом и помыслить не смела. А ты шлешь фельдмаршалу приказы.

– Мне и в голову не приходило ему приказывать, ваше величество. О чем вы?

– Ты не можешь запираться в переписке с ним, вон на туалетном столике под зеркалом лежат твои письма.

– Каюсь, ваше величество, я писала те три письма без позволения. Я не знала, что для этого надо было просить разрешения. Но раз письма мои здесь, вы можете убедиться, что я никогда не посылала ему никаких приказаний. Только в одном письме я писала, что здесь говорят о его поступке.

– Зачем же ты писала ему об этом?

– Признаюсь, я его очень любила и принимала в нем участие, ваше величество. И всего лишь попросила исполнить ваше приказание. В одном из двух я его поздравила с рождением сына, в другом – с Новым годом, и все.

– А Бестужев говорит, что писем твоих было много.

– Он лжет, ваше величество.

– Хорошо. Раз он посмел оговорить принцессу, я велю пытать его.

– В этом есть ваша воля, ваше величество, но я готова поклясться, что писала Апраксину всего три письма, которые лежат у вас на столике.

Императрица прошлась по комнате, поравнявшись с туалетным столиком, взяла пачку писем, словно пытаясь убедиться, что их там действительно всего три. Потом подошла к принцессе, сказала негромко:

– Мне хотелось бы еще поговорить с тобой, но сейчас я не хочу этого делать, чтоб вы еще более не рассорились. Ступай отдыхай, Катенька. – И, поцеловав ее в лоб, перекрестила. – Доброй ночи. – Потом обернулась к племяннику: – Ступай и ты, Петенька, на покой.

Когда принц с принцессой ушли, она, вздохнув, сказала Шувалову:

– Господи, наградил же меня Бог племянником дураком.

– Может, еще поумнеет.

– Где там, Александр Иванович. Как рожен, так и заморожен. Слава богу, хоть она умница. Теперь вот что. Завтра езжайте в Нарву и допросите как следует Апраксина, отчего все-таки он не исполнил моего приказа о наступлении? А потом в суд. Завтра же велю Андрею Ивановичу взять за караул Бестужева. Допросит с пристрастием.

– За что, ваше величество?

– Как? Вы ничего не поняли? Да он же всячески старался поссорить меня с молодым двором. Говорит, писем Катенькиных Апраксину было много, а я их вижу всего три. А я верю ей больше, чем ему. Кстати, на всякий случай спросите у Апраксина, сколько он их получил. Дальше… Когда я заболела, мой канцлер рысью помчался к наследникам, покинув меня, свою государыню. Это как называется, Александр Иванович?

Шувалов пожал плечами, поскольку сам был грешен в этом: бесперечь крутился возле принцессы.

– Это называется предательством, Александр Иванович. Уж теперь-то я этого ему не прощу. Поссорил меня с Францией, теперь с детьми хотел. Нет, нет, судить интригана.

Приехав в Нарву, Шувалов в тот же день велел призвать к нему фельдмаршала Апраксина. Дабы у того не возникло никаких сомнений о его положении подследственного, Александр Иванович свое место определил в кресле за столом, а для Апраксина велел поставить стул перед столом шагах в трех.

Когда фельдмаршал вошел в комнату, Шувалов указал ему на этот стул, стоящий на отлете:

– Прошу вас.

Апраксин прошел к стулу, со вздохом опустился на него, тихо произнес:

– Мы вроде и незнакомы, Александр Иванович.

Шувалов не счел нужным отвечать на эту реплику, ее и не было.

– Я назначен государыней, Степан Федорович, допросить вас наиподробнейше. Как это вы осмелились не исполнить приказ ее величества? Вы – победитель при Гросс…

Говоря сие, Шувалов поднял глаза от бумаг и увидел, как начало вдруг багроветь лицо подследственного, голова откинулась вбок и он, хрипя, стал съезжать со стула.

– Что с вами? – вскочил из кресла Шувалов.

Но Апраксин уже потерял сознание и свалился на пол, глухо ударившись головой.

– Эй, кто там?! – закричал Шувалов.

Первым вбежали караульные, привезшие сюда фельдмаршала.

– Зовите лекаря, скорей лекаря!

Когда лекарь прибыл, фельдмаршала уже перетащили на диван, он по-прежнему был в беспамятстве. Лекарь пустил ему кровь, но это не помогло. К ночи Апраксин скончался, не приходя в сознание.

Ко времени возвращения Бестужева в Петербург там уже состоялся над канцлером суд, скорый и строгий. Он был приговорен к смерти, но, как уже стало традицией, помилован ее величеством и отправлен в ссылку в деревню Горетово Можайского уезда.

И там, в глуши, наконец-то Алексей Петрович целиком отдался своему любимому делу – чеканке медалей, посвятив многие победам русского оружия, а одну отковал даже на собственную смерть. Долгими тихими вечерами, возжигая трехсвечный шандал, писал книгу, перелистывая Писание, которую так и назвал: «Избранные из Священного Писания изречения во утешение всякого невинно претерпевшего христианина».

Он не считал себя виновным и на следствии признал свою виновность лишь под кнутом, чтобы только сократить мучения.

5. Ключ от Кенигсберга

Таким образом, в канун нового, 1758 года русская армия оказалась без главнокомандующего, а правительство без канцлера. Падение Бестужева-Рюмина особенно обрадовало принца. Он даже считал необязательным скрывать свое торжество:

– Ах, как жаль, что не дожил до этого мой друг Шетарди, как бы он порадовался.

Искренне сожалела о Бестужеве только принцесса, но по понятным причинам вынуждена была скрывать это от окружающих, а тем более от супруга своего.

Место канцлера без всяких обсуждений перешло по-родственному Михаилу Илларионовичу Воронцову, женатому на любимой тетке императрицы.

И первое же совещание Конференции прошло под его председательством, на котором решался вопрос о новом главнокомандующем. Впрочем, выбирать было почти не из кого. Было всего два кандидата: Фермор и Салтыков, старые опытные воины.

Кто-то было заикнулся о Румянцеве, но того подняли на смех:

– Этого мальчишку совсем недавно отец розгами драл.

– Но при Гросс-Егерсдорфе именно он своей атакой спас положение.

– Ну и что? С не меньшей храбростью он учинял пьяные дебоши на Невском. Своего заслуженного отца позоря… Нет, нет.

Но еще до совещания Конференции императрица сделала выбор:

– Пусть будет главнокомандующим Фермор.

Когда новый главнокомандующий предстал перед императрицей, она его спросила:

– Вилим Вилимович, кого бы вы хотели видеть при своем штабе своею правой рукой?

– А пусть остается генерал Веймарн, ваше величество.

– Генерал Веймарн отправлен командовать Сибирским войском после известных вам событий, – нахмурилась Елизавета.

– Жаль, очень жаль. Иван Иванович был в армии на своем месте.

Фермор заметил, что его отзыв об опальном генерале не понравился императрице, а потому решил назвать другого;

– Ну тогда давайте Петра Салтыкова, ваше величество.

– Ну вот это другое дело, – оживилась императрица. – Он, кажется, даже несколько старше вас, но имеет хороший опыт войны. Воевал в Финляндии, и довольно успешно, был с полком в Стокгольме, когда шведам Дания угрожала. Правда, несколько странен, говорят.

– Чем же, ваше величество?

– Слишком прост. Не стесняется с солдатами из одного котелка хлебать. Еще за польский поход получил орден Александра Невского, но, сказывают, ни разу не надевал его. Это почему?

– Скромность, ваше величество, не худшее качество человека.

– Но не военного человека, Вилим Вилимович. Согласитесь со мной?

– Наверно, вы правы, ваше величество, – легко согласился Фермор, понимая, что с монархами лучше не спорить. – Действительно, в бою скромность ни к чему.

По совету императрицы новый главнокомандующий побывал и представился молодому двору. И если принцесса отнеслась к нему ласково недоброжелательно, то принц с нескрываемой иронией спросил:

– И вы думаете победить Фридриха?

– Почему бы и нет, ваше высочество?

– А потому что русские генералы ему в подметки не годятся.

Фермор знал о слабости принца к прусскому королю. И ответил ему в тон:

– Вы правы, ваше высочество, на подметки лучше свиную кожу употреблять или конскую еще лучше.

Краем зрения он видел, как принцесса, прикрыв ладонью рот, отвернулась к окну, видимо боясь рассмеяться.

Но Петр Федорович воспринял эту шутку как еще большее унижение русских генералов перед гением Фридриха.

– Признайтесь, генерал, вам бы хотелось сразиться с королем Фридрихом?

– Не очень, ваше высочество.

– Почему?

– Боюсь.

– Вот признание честного человека! – сказал принц с пафосом, обращаясь к жене. – Ступайте, генерал, я желаю вам успеха, но не советую встречаться с Фридрихом.

– Спасибо за пожелание, ваше высочество. Я постараюсь.

Фермор, покидая молодой двор, думал с огорчением: «И этот кретин может завтра стать императором? Он ведь всерьез принял мою игру. А с ним, пожалуй, иначе и нельзя. А она – умница, все поняла, все оценила, хотя и молчала».

Так что Конференция, собравшаяся на следующий день, должна была официально утвердить нового главнокомандующего. Но новый канцлер, желая доказать и себе, и высокому собранию их значимость в делах государственных, так начал совет:

– Мы сегодня собрались, господа, чтоб выбрать и назначить нового главнокомандующего.

Вот тогда-то и прозвучали фамилии Фермора, Салтыкова и даже Румянцева, сразу же отвергнутого по причине молодости и грехов, ей свойственных.

Возможно, кому-то из членов Конференции уже было известно решение императрицы, а скорее всего, появление в Петербурге генерала Фермора подсказало им, кого надо избирать и назначать.

За Фермора проголосовали единогласно, а канцлер Воронцов тут же предложил как ни в чем не бывало:

– Давайте послушаем самого Вилим Вилимовича. – И, вызвав адъютанта, приказал: – Пригласи генерал-аншефа Фермора, дружок.

Фермор появился в Конференции чисто выбритым, в синем драгунском кафтане, с белоснежным шарфом, скрывавшим двойной холеный подбородок генерала, в высоких офицерских ботфортах.

– Вилим Вилимович, Конференция единогласно решила назначить вас главнокомандующим русской армией на театре военных действий в Восточной Пруссии, – торжественно объявил Воронцов. – Надеемся, что вы исправите ошибки, которые допустил ваш предшественник, царство ему небесное. – Канцлер перекрестился.

– Надеюсь и я, Михаил Илларионович, – отвечал Фермор, – но не прежде, чем я ознакомлюсь с состоянием дел.

– Да, да, разумеется. Вам придается в товарищи генерал-аншеф Салтыков.

«Хм! Придается, – подумал с иронией Фермор. – Не ранее как вчера я сам его выпросил у императрицы. Наверняка и выбрали они меня по ее подсказке».

– Как вы мыслите воевать, Вилим Вилимович? Поделитесь с нами…

– Я бы предпочел воевать без боя. Да, да, господа, почти с каждым городом можно договориться по-хорошему и убедить коменданта сдать его без кровопролития. И это особенно важно в Восточной Пруссии, если мы хотим ее присоединить к России.

– Позвольте, позвольте, – удивился Бутурлин. – Что это за война без боя? Как понимать?

– Это в моих мечтах, Александр Борисович. Так бы хотелось. Раз мы эту страну должны присоединить, мы обязаны показать населению, что им гораздо будет лучше под русской короной, чем под прусской. А для этого, я полагаю, при оккупации как можно меньше крови, насилий и, что не менее важно, лет на десять-двадцать никаких рекрутов от них. Фридрих Второй буквально палкой загонял их в солдаты, а мы никого не будем трогать. Вот увидите, они сами не захотят возвращаться под Фридриха.

– А что, господа, – окинул взглядом Шувалов высокое собрание, – ведь, пожалуй, Вилим Вилимович дело говорит. Михаил Илларионович, как вы находите?

– Я согласен с вами, Петр Иванович, – отозвался канцлер. – Но ее еще надо сначала завоевать. Кенигсберг-то орешек будет покрепче, чем Мемель или Тильзит.

– А ты, Иван? – обернулся Шувалов к младшему брату.

– Я всегда как и ты, Петя. Александр, думаю, тоже «за».

– Саша, ты как?

– Как и вы, конечно, – отвечал Александр Шувалов.

– А чего куксишься? Все не можешь Апраксина забыть?

– Обидно, Петя. Что просила государыня поспрошать у него, не успел. Если б я его на дыбу взнял альбо кнутом бил, тогда бы понятно. А то пальцем не тронул, даже не грозил, а он брык, и готов.

– Стало, чуял за собой вину.

– Поди теперь узнай, може, напротив, невинен был.

Ныне братья Шуваловы в самом фаворе, и Конференция, в сущности, вся в их руках, несмотря на то что Воронцов канцлером считается. Как решат Шуваловы, так и будет. Вот и решили: Кенигсберг брать немедленно.

Отговорки Фермора – отложить дело до весны – никого не убедили.

– Вилим Вилимович, это не только наше желание, – сказал под конец Петр Шувалов. – Это приказ государыни. Союзники-то над нами посмеиваются: мол, Левальда разбили, а сами бежать. Так что давай добывай ключи от Кенигсберга.

И время на знакомство «с состоянием дел» Фермору не дали. В самые декабрьские морозы, когда обычно армии отсиживались на зимних квартирах, русская армия отправилась исправлять ошибку предыдущего командующего. Новый год встречали на марше. В день делали до 20 верст перехода. Чтоб больные не задерживали движение, Фермор приказал группами оставлять их в деревнях, что не нравилось солдатам, не привыкшим бросать товарищей в беде. На доходившие до него жалобы командующий отвечал:

– Выздоровеют, догонят. Я не могу из-за них замедлять движение армии.

Вскоре по вступлении в Пруссию к нему доставили пленного ландмилиционера. Из его показаний стало ясно, что Левальд ушел из Пруссии, оставив для защиты ее небольшие отряды ландмилиции из местных жителей. Но как могли они противостоять армии, как правило необученные и плохо вооруженные?

Поговорив с пленным, Фермор опустил его, наказав:

– Ступай к своим и скажи: мы идем к вам с миром, не со злом. И поэтому я не советую поднимать против нас оружие.

Приводили еще нескольких пленных, и главнокомандующий, поговорив с ними, отпускал их, снабжая иных хлебом на дорогу, чем немало дивил солдат:

– Ну с этим мы повоюем. Чужие ему любее.

Но у Фермора была твердая убежденность:

– Съевший наш хлеб не поднимет на нас оружие.

А когда он отпускал группу Румянцева на Тильзит, наказывал молодому генералу:

– Постарайтесь, Петр Александрович, без стрельбы и штурма. Очень прошу вас. Заняв город, не вздумайте вмешиваться в городское управление. Кто был во главе, тот пусть и остается. Только пусть все присягнут на верность нашей государыне.

– И все? – удивлялся Румянцев.

– И все, Петр Александрович. Мы с мирным населением не воюем. Кто из ваших подчиненных нарушит это, устройте тому публичную порку, принародно объявив его вину. За тяжкие преступления кригсрехт и немедленное исполнение приговора.

Сам Фермор со своим штабом двигался на Кенигсберг с дивизией Салтыкова. Верст за пять до города встретила русских представительная делегация. Как оказалось, это были самые уважаемые люди Кенигсберга во главе с председателем магистрата. Их доставили к Фермору.

– О-о, ваше превосходительство, – обратился к нему глава делегации, – наш город не хочет войны и крови.

– Я полностью разделяю мнение вашего города.

– Мы готовы принять вас как почетных гостей, с музыкой и колокольным звоном, ваше высокопревосходительство.

– Благодарю вас, господа, – отвечал Фермор. – Вы мне можете ответить, где сейчас Левальд?

– Он давно покинул Кенигсберг, увел с собой остатки войск и увез всю казну города.

– Мы входим к вам, господа, не как гости, а как победители королевского войска. Мы оставляем чиновников всех рангов на своих местах, как это было при короле, мы не станем вмешиваться в вашу хозяйственную и судебную жизнь, в вашу торговлю, но все вы должны будете присягнуть в верности нашей императрице и впредь исполнять указы и установления ее правительства.

– Мы согласны, ваше высокопревосходительство. В какой день вы хотите вступить в город?

– Завтра, одиннадцатого января. А присягу начнем принимать тринадцатого января.

Делегаты многозначительно запереглядывались, закивали головами. Увидев удивление на лице Фермора, глава магистрата объяснил, улыбаясь:

– Это мы, ваше превосходительство, оттого, что именно на тринадцатое падает день рождения короля Фридриха Второго.

– Вот и прекрасно. Фридрих в Берлине будет отмечать свой день рождения, а его бывшая Восточная Пруссия свой переход под высокую руку ее величества Елизаветы Петровны.

Вечером готовясь к торжественному вступлению в Кенигсберг, Фермор сказал Салтыкову:

– Ну как вы находите начало нашей кампании, Петр Семенович? Румянцев пятого взял Тильзит, мы завтра берем Кенигсберг.

– Я б не назвал это началом, Вилим Вилимович. Это скорее окончание кампании, начатой покойным Апраксиным.

– Пожалуй, вы правы. Но ведь он же не захотел идти на Кенигсберг?

– Возможно, и он. Но, насколько мне известно, против этого был военный совет, в котором и вы принимали участие.

– Да, было, – вздохнул Фермор. – Но положение в самом деле было тяжелое. Выдержали сильнейшую битву, потеряли двух генералов, много рядовых, провиант на исходе. Что было делать? Голосовали единогласно за отход. Не я один, все.

– Голосовали все, а к ответу потянули его одного.

– Что делать, Петр Семенович, у армии не десять голов – одна. Ей и плаха, а если повезет, и слава.

– В этом я вполне с вами согласен, Вилим Вилимович. Просто я хотел сказать, что в столь победоносном походе нашем есть заслуга Степана Федоровича, царство ему небесное.

– Есть, есть. Разве ж я спорю?

Еще В темноте прибыла из Кенигсберга золоченая карета на полозьях, запряженная шестерней. Она предназначалась командующему для торжественного въезда в город.

Русские входили в Кенигсберг под музыку военного оркестра и колокольный звон. Жители толпились на тротуарах, заполняли балконы, с которых свешивались белые флаги, как знак покорности перед победителями.

Вездесущие мальчишки глазели с крыш и с веток оголенных деревьев, восторженно перекликаясь меж собой. На лицах взрослых восторга не читалось, но лишь настороженность с заискивающими улыбками.

Карета главнокомандующего проехала до магистрата и остановилась. Из нее вылез грузный Фермор в подбитой мехом епанче и стал подниматься на широкое крыльцо. Наверху его уже ждал председатель магистрата с ключом от города. Ключ лежал на бархатной подушечке.

Фермор взял его, поднял над собой, дабы показать своим спутникам, и положил в карман.

В тот же день с реляцией о взятии Кенигсберга и с ключом от него помчался в Петербург гонец в сопровождении пяти гусаров для охраны.

Государыня изволила подержать этот ключ в руках и, обернувшись к Воронцову, сказала:

– За сию славную викторию, Михаил Илларионович, заготовьте указ о назначении графа Фермера губернатором нашей новой провинции – Восточной Пруссии.

– Слушаюсь, ваше величество.

– И соберите Конференцию для выработки дальнейших действий нашей армии. Я считаю, наступило время для соединения ее с австрийской армией, чтобы покончить наконец с прусским забиякой.

Конференция, собравшаяся у Воронцова, постановила: армии Фермора идти в Померанию, дивизии Броуна на Бранденбург, Штофельну – на Мариенферден, Обсервационному корпусу действовать в Силезии.

Ничего не скажешь, из Петербурга война виделась почти как игра в шахматы, всякой фигуре – то бишь дивизии – предназначалось лучшее применение в движении к грядущей безусловной победе. Порукой тому был ключ от столицы Восточной Пруссии – Кенигсберга, поблескивавший позолотой на столе перед членами Конференции.