Текст книги "Салтыков. Семи царей слуга"
Автор книги: Сергей Мосияш
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)
Часть третья
Хозяин Москвы
1. ВостребованныеГвардия помогла Екатерине прийти к власти, но для управления огромной державой требовались другие помощники, опытные управленцы, понаторевшие в государственных делах. Для нее самой все это было внове. Поэтому она постаралась на первых порах сохранить то, что было уже сделано, перетянуть на свою сторону даже своих вчерашних врагов.
Уж на что Миних, вдохновлявший Петра поднять против Екатерины армию, силой оружия отнять у нее престол, и тот был прощен и обласкан.
Сразу же после отречения Петра он явился к Екатерине и сказал:
– Я прибыл в ваше распоряжение, ваше величество.
– Но, кажется, вы хотели сражаться против меня? – спросила Екатерина.
– Да, ваше величество, – признался престарелый фельдмаршал. – Я хотел жизнь свою отдать за государя, вернувшего мне свободу. Но он не захотел этого, отказавшись от короны, а стало быть, и моих услуг. И теперь я считаю своим долгом сражаться за вас и уверяю вас, вы найдете во мне вернейшего слугу вашего.
– Я верю вам, Бурхард Христофорович, – улыбнулась милостиво императрица. – Но я не хотела бы сражаться, слишком дорого нам обходится война. На каком поприще вы б желали трудиться?
– Назначьте, ваше величество, меня начальником каналов и портов. В Рогервике[77]77
Рогервик – ныне г. Палдиски.
[Закрыть] надо достраивать порт и гавань. Я еще у Петра Федоровича просился туда, но он не отпустил. А ведь это важнейший оплот против шведов.
– Будь по-вашему, Рогервик так Рогервик, – согласилась Екатерина.
И даже через несколько дней, когда умер Петр III, а Миних явился во дворец в трауре по нему и соблюдал его в течение трех месяцев, императрица не решилась упрекнуть старика в этом. Наоборот, вполне оценила его верность покойному.
Приспел в 1764 году час быть востребованным и Салтыкову Петру Семеновичу, отошедшему от дел воинских, кажись, навсегда.
Назначение его главнокомандующим при Петре III не очень ему нравилось, поскольку приказано было едва ли не миловаться-обниматься со вчерашним супротивником и даже уступать ему земли, только что отвоеванные большими трудами и кровью солдат. Кому это понравится?
Однако донесшаяся весть об отречении Петра была истолкована фельдмаршалом как сигнал к возвращению отданного и возобновлению прерванной войны.
Он было и начал возвращать. И немало удивился и раздосадовался, когда последовала из Петербурга команда: «Отставить. Вернуться на старые квартиры!»
– Перед солдатами совестно, – досадовал Петр Семенович, и для него это явилось главной причиной ухода в отставку.
Но вот призвали фельдмаршала в новый Зимний дворец, провели по беломраморной лестнице на второй этаж и через анфиладу комнат доставили к кабинету ее величества.
У высоких белых дверей просили обождать, Салтыков присел в кресло, бархатом обтянутое. И тут вышел из кабинета, гремя сапожищами, стройный, высокий Григорий Орлов, фаворит императрицы.
«Ну вот, в войну не слыхал о нем. Зато теперь…» – успел подумать Салтыков, как тут же был приглашен войти.
– О-о, Петр Семенович! – воскликнула императрица ласково. – Как я рада вас видеть. Садитесь, пожалуйста.
– Я постою, ваше величество.
– Садитесь, у нас разговор долгий. Или вы все еще серчаете?
– Как я смею, ваше величество?
– Серчаете, я знаю, мол, земли завоевали – отдать велели, снова взяли и опять отдавай. Или я не права?
– Так мне что, ваше величество? Я приказы исполняю. Перед солдатами неловко. Туды-сюды, туды-сюды.
– Что делать, Петр Семенович, не захотела я начинать с отмены мирного договора, тем более война и впрямь осточертела всем.
– Это верно, – согласился Салтыков. – Но получилось как-то, вроде зазря воевали, зазря все было, и Пальциг и Кунерсдорф. А ведь там немало солдатушек полегло, царствие им небесное. В том вроде и на мне вина. Спросит солдат: за что бились? А что я ему отвечу?
– Я понимаю вас, Петр Семенович, понимаю и сочувствую. Я ведь зачем звала вас. В губерниях ныне бог знает что творится, разбои и убийства. Хочу губернаторами посылать людей военных, способных хоть как-то навести порядок. Для того велела Елагину[78]78
Елагин Иван Перфильевич (1725–1794) – историк и писатель. В 1743 г. окончил Сухопутный кадетский корпус. При Екатерине II сенатор и обер-гофмейстер, в 1766–1779 гг. – управляющий театрами.
[Закрыть] составить «Наставление губернаторам». Вот он составил, мы отпечатали. – Императрица положила руку на стопку книжечек. – А вам, Петр Семенович, как герою войны, доверяю Москву.
– Москву? – удивился Салтыков.
– Да, да, вас назначаю генерал-губернатором Москвы, Петр Семенович. Тем более у вас, говорят, под Москвой и деревенька есть.
– Да. Марфино.
– Вот и отлично. Будет, где отдохнуть от городских забот. Ну как? Согласны?
– Я солдат, ваше величество. Исполнять должен любой ваш приказ.
– Вот я и приказываю вам стать хозяином Москвы, возьмите памятку. Прочтете. Кажется, Иван Перфильич ничего не упустил. Вам будут подчинены полиция, гражданские места, все должны вам слать рапорты, вы должны будете вести борьбу с разбоями и грабежами, не допускать утеснений, обид. Чтоб в вашем лице любой житель мог найти защитника и покровителя. А то ведь чуть что, все шлют жалобы сюда, к императору. Разве мне под силу все рассмотреть, а тем более решить справедливо. Вот пожалуйста, жалобу на вашу однофамилицу, некую Дарью Салтыкову, живущую под Москвой, в Подольском уезде. И чем прославилась – зверствует над своими дворовыми, судя по бумагам, насмерть забивает, обваривает кипятком.
Какой-то кошмар, разберитесь, пожалуйста. Если все это действительно соответствует истине, назначьте следствие, судите эту зверицу.
– Разберусь, ваше величество.
– Я без губернаторов просто утону в жалобах, а у меня и без того дел невпроворот.
– Я уж чаял, не буду востребован, – признался Салтыков.
– Что вы, Петр Семенович, вы востребованы не только мною, но и временем. Видите, сколь дел в державе, как же без вас?
Государыня и не предполагала, что в самую точку попала, вспомнив о времени, востребовавшем нужных людей.
Увы, в этот год оно «востребовало» и того, о ком не любили вспоминать три последних монарха – Елизавета, Петр III и наконец Екатерина II. Не любили и побаивались. А именно Ивана Антоновича, по закону и традициям имевшего большие права на российский престол, чем все те трое, вместе взятые.
Сразу после переворота и смерти Петра в ближайшем окружении Екатерины родилась идея: а что, если вступить ей в брак с Иваном Антоновичем? Она вдовая, он холост. Станут мужем и женой, и уж никто не упрекнет ее в незаконном захвате власти и престола. Правда, говорят, он немного того… Ну и что? Его прадед, царь Иван Алексеевич, тоже был дураком, тоже сидел на престоле вместе с братом Петром. И нисколько не мешал последнему править державой: «Делай, как знаешь, Петя».
И Петя эвон каких дел наворочал, к концу жизни в Великие произведен был.
– Ладно, – согласилась Екатерина Алексеевна. – Дайте только хоть посмотреть на него.
Дабы сохранить в тайне эти «смотрины», велено было «известного узника» из Шлиссельбурга перевезти в Кексгольм.
Сопровождал его генерал-майор Силин. В пути по Ладожскому озеру началась буря, судно, на котором они плыли, было разбито, и они, едва уцелев, высадись у деревни Мордя, отплыв от Шлиссельбурга всего тридцать верст.
В отличие от Петра III, Екатерина не стала разговаривать с узником, лишь, внимательно рассмотрев его, заметить изволила:
– Нетушки, намучилась с одним, мне и довольно.
И хотя эти встречи Петра и Екатерины с «Иванушкой» проходили тайно, все равно в народ просочились слухи, что настоящий-то законный император жив и спрятан в Шлиссельбурге. А эти – Петр и Екатерина – даже не русские, немцы какие-то.
После свидания с Екатериной арестанта препроводили назад в Шлиссельбург, и к Панину Никите Ивановичу были вызваны два офицера – Власьев и Чекин.
– Мне сказали, что вы надежные ребята, – заговорил граф. – Поручается вам для охраны знатный арестант, которого содержать вы должны во всякой строгости, никого к нему не допускать, даже и самого коменданта, никто чтоб с ним разговоры не имел.
– А нам можно говорить с ним? – спросил Власьев.
– Можно, но… – Панин несколько замешкался. – Но лишь о пострижении его в монахи и замене имени, скажем, на Геврасия. И сами никому о том арестанте не разглашайте. Никому его не отдавайте, разве что по именному указу ее величества или по моему письменному приказу. Если вздумают отбить силой и устоять не сможете, живым его не отдавайте.
– Значит, убить? – спросил Чекин.
– Умница. Догадался-таки, – усмехнулся граф.
Коменданту Шлиссельбурга майору Бередникову было указано в дела офицеров Власьева и Чекина не вмешиваться и ни на какие посторонние труды их не употреблять.
Бередников знал, кто есть этот узник, но вслух даже дома не произносил его настоящего имени, не то что по службе: «Знатная особа». И все.
Но нашлись смельчаки, вслух начавшие говорить об Иване Антоновиче как о законном наследнике престола. Чересчур разговорчивые были взяты под караул и, обвиненные «в оскорблении ее величества и умысле ко всеобщему возмущению», осуждены самим Сенатом.
Петр Хрущев и Семен Гурьев к отсечению головы, а Иван и Петр Гурьевы в каторжные работы.
Однако императрица, объявив, что не жаждет крови у престола, заменила казнь на вечную ссылку на Камчатку, а каторжные работы на ссылку в Якутск, молвив при этом:
– Пусть там с медведями заговоры строят.
Но если меж этими преступниками шли только разговоры об Иване Антоновиче, то в 1764 году в самом Петербурге возник заговор с целью освобождения его и возведения на престол.
Вдохновителем заговора стал подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Мирович[79]79
Мирович Василий Яковлевич (1740–1764) – подпоручик. За попытку летом 1764 г. освободить Ивана VI (Иоанна) из Шлиссельбурга, чтобы возвести на престол, был казнен.
[Закрыть], тяготившийся своим маленьким чином и считавший себя человеком знатного происхождения.
Еще бы, он был внуком переяславского полковника. Но знатностью этой гордиться не смел, поскольку дед его Федор Мирович когда-то вместе с Мазепой передался Карлу XII. Такую «знатность», наоборот, скрывать приходилось, что было нестерпимо для самолюбия Мировича.
На его глазах свершился переворот 1762 года и взлет карьеры братьев Орловых.
«Чем я хуже их? – травил себя этой мыслью Мирович. – Им так просто тогда удалось. Отчего ж мне не попробовать? И тогда и слава, и честь, и богатство. И сестрам помогу».
Свой план Мирович изложил другу своему, поручику Великолукского полка Аполлону Ушакову:
– Все, брат, просто. Я несу в Шлиссельбурге караул, ты приплываешь на лодке под видом курьера и вручаешь мне манифест от имени императора Ивана Антоновича. Я читаю манифест солдатам, и мы, взяв из тюрьмы Ивана, плывем в артиллерийский лагерь, что на Выборгской стороне. И артиллеристы делают то, что сделали в шестьдесят втором году измайловцы, провозглашают Ивана императором. Он-то русский, а она? Немка чистых кровей. Усек?
– Но гвардейцы любят ее и могут оказать сопротивление.
– А мы это сделаем в ее отсутствие. Она собирается отъехать в Ригу, наверняка и многих захватит для охраны. А как откроется, что настоящий-то император Иван… еге-ге, что начнется.
– Но об этом, Вася, пока никто не должен знать. Дело рисковое.
– Это само собой, – согласился Мирович.
Они понимали, на что идут, и даже предусмотрели для себя худший вариант – провал. И 13 мая в Казанском соборе отслужили по себе панихиду, а в ближайшем кабаке и помянули чаркой самих себя.
И напророчили. Через две недели Ушаков утонул в реке при исполнении задания Военной коллегии.
Но, потеряв своего единственного сообщника, Мирович и не думал отступать: «Справлюсь и один, манифест будет у меня за пазухой».
Он сам изготовил манифест, в котором от имени Ивана. Антоновича сообщалось о восшествии на престол законного наследника, и подпись заделал соответствующую: «Милостью Божьей Иван VI император Великая, Белая и Малая Руси самодержец».
В начале июля от Смоленского полка был выделен для Шлиссельбурга недельный караул, начальником которого назначили подпоручика Василия Мировича.
Едва заступив, Мирович начал действовать. Он подозвал к себе солдата Писклова:
– Ты знаешь, что в крепости томится император Иван Антонович?
– Откуда? – изумился тот.
– Так вот я хочу его освободить. Ты поддержишь меня?
– Но как комендант?
– Комендант злодей, его нечего слушать. Так отвечай, ты поддержишь меня?
– Я готов, но как другие.
– Есть и другие, – слукавил Мирович. – Главное, чтоб вы исполняли мои команды.
Подобные разговоры он провел с несколькими солдатами, уверяя каждого, что в заговоре есть и другие. Даже сговорил двух капралов.
Эту подготовку Мирович провел днем, получив от каждого уверения, что-де я готов, если готовы другие солдаты.
Во втором часу пополуночи на 5 июля он вошел в караульное помещение и скомандовал:
– К ружью! Строиться!
Солдаты, разобрав ружья, построились.
– Заряжай пулями!
Солдаты начали заряжать оружие. И в это время, заслышав в караулке шум, появился из своей квартиры комендант Бередников.
– Это что такое? – вскричал он.
Мирович, подбежав к нему, ударил его прикладом по голове и, схватив за ворот, закричал:
– Вот он злодей, который содержит под караулом государя Ивана Антоновича. Возьмите его! Мы умрем за государя!
Комендант был повязан и арестован.
Мирович в сопровождении вооруженных солдат вышел во двор и решительно направился к казарме, где находилась гарнизонная команда. От казармы послышался окрик:
– Кто идет?
– Иду к государю, – ответил Мирович.
Из гарнизона раздался ружейный залп, завизжали пули. Мирович приказал стрелять в ответ. Тут солдаты истребовали:
– Покажи нам вид, почему мы должны так поступать.
– Вот манифест, – выхватил Мирович из-за пазухи бумагу.
– Прочитай, что в нем.
Мирович прочел несколько строк, скорее на память, чем что-то видя в темноте, и сказал:
– Поздравляю вас с законным государем!
Солдаты вроде поверили.
Поскольку гарнизон отстреливался, Мирович велел притащить пушку, не столько для стрельбы, сколько для угрозы.
– Босов, – подозвал он солдата, – ступай, скажи им, что мы начнем палить из пушки, если они не сложат оружия.
Босов ушел. Мирович приказал не стрелять и своим, опасаясь, что нечаянно могут убить императора. Воротившийся Босов сказал:
– Они положили ружья. Можно идти.
Мирович со своими солдатами бросились к казарме. Когда вошли, там было темно.
– Дайте свету! – скомандовал Мирович.
Принесли шандал с горящими свечами. И тут Мирович увидел лежащего на полу человека, заколотого ударом в сердце.
– Эт-та кто? – пролепетал Мирович.
– Это тот, кого вы шли выручать, – ответил Власьев, стоявший рядом с Чекиным.
– Ах вы, сволочи! – Мирович подбежал к ним. – Что ж вы наделали? Как вы не побоялись Бога? Вы ж пролили невинную кровь государя.
– Мы это сделали по указу, – отвечал Чекин. – А вот вы от кого пришли? Вот читай. – И протянул Мировичу бумагу.
Тут зашумели солдаты:
– Прикажи заколоть их, раз они убили государя.
– Не трогайте их. Они исполняли приказ. А нам… нам уже помощи ждать не от кого.
Встав на колени, Мирович поцеловал убитого, прошептал:
– Прости, государь, что не уберегли тебя.
Потом поднялся и, не отирая на лице слез, сказал солдатам:
– Ребята, во всем виноват только я. Вашей вины здесь нет. Поднимите государя, вынесите во двор и велите играть зорю.
Чрезвычайный суд из Сената и Синода присудил Мировича к смерти, несмотря на резолюцию императрицы: «Что принадлежит до нашего собственного оскорбления, в том мы сего судимого всемилостивейше прощаем…»
Поскольку сия высокая сентенция была положена на вежливой просьбе суда к императрице не мешаться в его решение, она – эта резолюция и заканчивалась всемилостивейшим: «…сего дела случай отдаем в полную власть сему нашему верноподданному собранию».
Не станем лукавить, знала Екатерина Алексеевна, что решит суд, знала, более того, была заинтересована в исчезновении Мировича, однако не могла «всемилостивейше» сознаться в этом. Не позволяла ей это сделать линия поведения ее с русским народом в роли заботливой, всемилостивейшей матушки-государыни, линии, которой она придерживалась с самого приезда в Россию и благодаря которой была возведена на престол.
К 15 сентября на Петербургском острове на Обжорном рынке был возведен высокий помост для свершения казни. К заранее объявленному часу на площади собралась огромная толпа, люди обсели даже крыши ближайших домов, ребятишки деревья.
В полдень на помост взошел Мирович с гордо поднятой головой.
Все было там – и палач с помощниками, и топор, воткнутый в плаху. Но народ, отвыкший за время царствования Елизаветы Петровны от таких жестокостей, не верил в готовящееся.
– Простит, – говорили твердо в толпе. – Это чтоб попугать.
– В самый последний момент простит.
– Даже Петр Великий…
Но раздался удар топора, и палач поднял вверх отрубленную гордую голову. И охнула изумленная толпа от содеянного, не угадавшая волю монаршую, со многими дурно стало.
Солдат, поддержавших Мировича, прогнали сквозь строй, насыпав сверх меры палочных ударов, и раскассировали по отдаленным полкам.
Власьев и Пекин за неукоснительное исполнение приказа получили по 7 тысяч рублей и дали подписку вместе ни в каких компаниях не бывать и даже в городах столичных вместе не съезжаться, а об известном событии никогда не говорить. И все это под страхом лишения чести и живота.
Надо было как можно скорее забыть о случившемся, да так, как будто его никогда и не было, Поскольку время востребовало не того, кто нужен был.
Ошиблось время-то. Поправить его надо.
2. Дело Салтычихи[80]80Салтычиха (Салтыкова Дарья Ивановна; 1730–1801) – помещица, известная зверскими истязаниями крепостных. В 1768 г. была присуждена к пожизненному заключению в тюрьму при монастыре, где и умерла.
[Закрыть]
– Ваше сиятельство, прибыл обер-полицмейстер Москвы, – доложил адъютант.
– Бахметев?
– Так точно.
– Приглашай.
Обер-полицмейстер вошел, держа под мышкой увесистую папку.
– Вот принес, как вы просили, ваше сиятельство.
– Давайте на стол, будем смотреть вместе, – сказал Салтыков.
Бахметев положил тяжелую папку перед генерал-губернатором, стал развязывать замусоленные тесемки.
– Она арестована? – просил Салтыков.
– Да.
– Когда?
– Как только повелели ее величество.
– Почему надо было ждать повеления императрицы?
– Но ее арестовывали не первый раз, были приводы и ранее. Но все как-то с рук сходило.
– Почему?
Бахметев молчал, но Салтыков снова повторил:
– Почему сходило с рук?
– Полагаю, она откупалась, ваше сиятельство. А главное, грозилась своим родственником, как, мол, ему напишу, он вам покажет.
– Кто «покажет»?
– Вроде как вы, ваше сиятельство.
– Я?! – удивился Салтыков.
– Ну да. Она так и грозилась: напишу своему родственнику фельдмаршалу Салтыкову.
– Ничего себе, – пробормотал, смутясь, граф. – И вы верили?
– Как не верить, она ж тоже Салтыкова.
Граф стал листать страницы пухлой, фунтов на десять, папки.
– Ну спасибо, братцы, такую родственницу мне расстарались. Почему-то государыня, и не видя ее, разобралась, так и сказала: «ваша однофамилица». А вы?
Бахметев вздыхал виновато, следил внимательно за листками, переворачиваемыми Салтыковым. Граф задержался на одной бумажке, пытаясь разобрать каракули, видно писанные рукой малограмотного. Бахметев пояснил:
– Это слезница повара ее Арефия, она его одиннадцатилетнюю дочь убила.
– За что?
– Как показывал сам Арефий, за то, что плохо помыла крыльцо. Ну Салтычиха рассвирепела и столкнула ее с этого крыльца, и девочка убилась.
– А где сентенция суда? – спросил Салтыков.
– Там дальше.
Граф стал листать медленно.
– Вот, вот она, – остановил его Бахметев.
Петр Семенович стал внимательно читать постановление суда, и чем далее, тем более изумляясь:
– Позвольте, позвольте, как же так? Арефию же кнут и ссылка? – спросил, оторвавшись от бумаг.
– Вот так, – вздохнул Бахметев. – Она оправдалась, мол, девчонка сама осклизнулась, я, мол, ее и пальцем не тронула.
– Но за что ж тогда Арефию кнут?
– Ну как? Оклеветал дворянку. Да и она потребовала на суде, мол, он повар и пытался ее отравить.
– И судьи поверили?
– Поверили. Дворянка же. И потом, такая фамилия.
– Но были ж, наверно, свидетели?
– Конечно, были. Но, как я полагаю, все боялись против нее свидетельствовать.
– А куда ж вы-то смотрели? – с упреком молвил Салтыков.
– Эх, ваше сиятельство, у меня на разбойников рук не хватает. И потом, не судья ж я, это дело Юстиц-коллегии разбираться: виновна – не виновна.
– И выходит, эта злодейка семь лет мучила, убивала своих дворовых и все время ее оправдывали?
– Выходит, так, – согласился Бахметев. – У нее деньги, у нее связи. Думаете, она одного Арефия законопатила в Сибирь? Там дальше не то пять, не то шесть человек под кнут угодили и в ссылку отправились.
– За что?
– За то же самое, клевету на дворянку. Я полагаю, если б те два мужика, у которых она жен убила, не дошли до государыни, Салтычиха и ныне б на свободе была.
– Интересно, братцы, у вас получается. По всей Москве разговоры идут о зверице Салтычихе, а у судей ровно уши заложило и очи застило.
Салтыков продолжал листать пухлую папку, возмущаясь вслух:
– Не зверь вроде, человек, а хуже любого зверя. А?
– Истина ваша, ваше сиятельство, – соглашался Бахметев. – И чего человеку надо? Ну овдовела, с кем не бывает? Наследовала деревни в Вологодский, Костромской и Московской губерниях.
– Сколько у нее крепостных душ?
– Шестьсот, ваше сиятельство. Вот я и говорю: живи – радуйся. Не у всякого такое богатство есть. А она, эвон, душегубством занялась.
– Скольких она убила?
– Дворовые сказывают, более ста человек, но следствию пока известно лишь тридцать девять убийств, доказанных точно.
– Тридцать девять – это мало? Да? Другой солдат всю жизнь провоюет, а столько врагов не поразит. Как хоть этих доказали?
– Это в основном по показаниям конюхов и гайдуков ее, которые секли провинившихся.
– Что? Гайдуки и засекали людей?
– Да, ваше сиятельство. Их арестовали вместе с хозяйкой, они еще до дыбы во всем признались, мол, приказывала им: «Секите до смерти!» Они и секли. Оправдываются, мол, мы подневольные, что велела хозяйка, то и вершили. Если б, мол, ослушались, сами б под розги угодили б.
– Гм. Хорошее оправдание, – пробормотал, насупясь, Салтыков. – А она? Она-то признает свою вину?
– В том-то и дело, что нет. К ней уж и священника приставляли, тот ей, кайся, мол. А она: «Не в чем мне каяться. Не виноватая я».
– Так и не призналась?
– Не призналась. Ей говорят, вот же показания гайдуков ваших. А она: «Клевета. Не заставляла я их убивать до смерти». Поди докажи. Надеется вновь открутиться.
– Ну теперь уж она не открутится, – сказал Салтыков. – Государыня возмущена волокитой. И гайдукам оправдания не дождаться.
И тут на глаза графу попался лист, исписанный четким почерком, по всему видно, грамотной рукой. Но читать уже не хотелось после стольких ужасов. Взглянул вопросительно на Бахметева: что, мол, это?
– Это, ваше сиятельство, объяснение дворянина Тютчева. Дело в том, что Салтычиха велела его убить.
– Дворянина? За что?
– Уж очень он ей поглянулся, страсть хотела, чтоб он полюбил ее. В общем, домогалась. Она ведь вдовая, мужик нужен. А у Тютчева жена, прекрасная женщина. Зачем ему это чудище? Отверг ее притязания. Так она приказала этим гайдукам убить и его и жену.
– Ты смотри, мало ей своих крепостных, до дворян добралась. А ведь все потачка, Бахметев. Если б засудили по первым ее жертвам, скольких бы людей от смерти спасли. А?
– Это верно, ваше сиятельство. Она вообразила себя неподсудной. Дворовым так и говорила: «Будете жаловаться, вас же накажут. А меня оправдают. У меня такая родня знаменитая».
Салтыков поморщился, как от зубной боли:
– Буду добиваться от Сената, чтоб официально лишили ее дворянского звания и фамилии.
– Конечно, – согласился Бахметев. – На такую фамилию тень бросать очень даже несправедливо.
Но подумал другое: «Эге, граф, коли приклеилось к ней прозвище Салтычиха, тут уж ничем не соскребешь, никакими указами. Многим и имя злодейки неизвестно».
Нового генерал-губернатора особенно возмущало то, что следствие тянется так долго – несколько лет. Грешным делом думалось: «Уж не для того ли государыня сюда в Москву меня назначила, чтоб я поторопил окончание с этой злодейкой Салтыковой Дарьей Николаевной? Возможно, возможно».
Салтыков распорядился поднять все дела по приводам Салтыковой в Полицейской канцелярии, в Сыскном приказе и в Тайной конторе и выяснить, кто брал от нее взятки и, оправдывая, отпускал ее.
Однако, как водится, виноватыми стали мелкие сошки, подьячие, переписчики, которые, оказавшись пред грозные очи генерал-губернатора, от страха теряли дар речи, несли околесицу о трудностях жизни, заливаясь слезами, падали ниц, взывая к милосердию.
Петр Семенович догадывался, что главных взяточников вряд ли удастся выявить, тем более что сам факт «подарка» нигде не отражался, ни в одном постановлении, ни в одной записке.
Вызвав к себе следователя по делу Салтыковой, граф спросил его:
– Вы пытались выяснить, отчего эту злодейку так часто прощали?
– Пытался, ваше сиятельство.
– И какой результат?
– А никакого, – пожал плечами следователь. – Говорит одно: я не виноватая.
– Попробуйте у нее выяснить, капитан, кому она давала взятки.
– Пробовал, ваше сиятельство. Все отрицает: зачем, говорит, мне одаривать судей, если я не виновна. А дворня в один голос твердит: задаривала всех, да еще ж своим высоким родством грозилась.
– Я уж слышал об этом, братец.
– А я выяснял, ваше сиятельство. Ротмистр конной гвардии Глеб Салтыков, ейный покойный муж, никакая вам не родня.
– Спасибо за новость, дружок, – усмехнулся граф. – Вот худо, что те, которые ранее приводили ее к ответу, почему они этим не поинтересовались? А как ее дворовые, что через них узнается?
– Дворовые и рады бы, и боятся. А ну, говорят, опять выпустите. И некоторые из-за этого не хотят свидетельствовать. Только ее клевреты-гайдуки, эти весьма откровенны. Понимают, что запираться бесполезно, рассказывают все, надеясь этим облегчить судьбу свою. А дворовые боятся.
– Говорите всем твердо, нынче уже не выпустим. Сама государыня велела расследовать и судить злодейку.
– Да уж злодейка она первеющая. Особенно ненавидела женщин. Убивала без пощады, многих калечила. «Вы, говорит, мои рабы, что хочу с вами, то и сделаю». И делала. У меня была женщина, она ее кипятком обварила, у другой, положив груди на доску, вальком по ним колотила.
– За что? Говорят хоть?
– Говорят. То плохо белье отстирала, то полы не отмыла, то пыль не вытерла с подоконника.
– Гляди, какая чистюля. Пожалуйста, капитан, готовьте материалы для Юстиц-коллегии и Сената. В чем задержка?
– Она от всего отпирается.
– Ну я это уже от Бахметева слышал.
– Оно бы не худо ее на дыбу да под кнут, так государыня для дворян пытки запретила. Мне разрешили только при ней пытать разбойников, вроде бы припугнуть ее, мол, и тебе так грядет.
– Нашли чем пугать истязательницу. Да ей это не в испуг, в удовольствие.
– Я тоже так думаю, ваше сиятельство, но исполняю указ Юстиц-коллегии.
Сенат с участием Синода приговорил Салтычиху к смертной казни через отсечение головы, ее клевретов-гайдуков к вырыванию ноздрей, кнуту и ссылке в Нерчинск в каторжные работы навечно.
Получив приговор на утверждение, Екатерина Алексеевна осталась им довольна, не потому, что жаждала крови, а потому что он давал ей возможность проявить себя гуманной правительницей.
– Григорий Николаевич, возьмите перо. Я вам продиктую свою резолюцию.
Императрица прошла через комнату наискосок от стола к стрельчатому высокому окну, выходившему на Неву. Посмотрела на свинцовые воды, катящиеся к морю, сказала раздумчиво:
– Конечно, эта особа заслуживает самой мучительной казни, сие бесспорно. Но я не могу нарушить своего слова, изжить казни в моей империи. А посему начнем. Пишите, Григорий Николаевич: «Рассмотрев поданный нам от Сената доклад об уголовных делах известной бесчеловечной вдовы Дарьи Николаевой дочери, нашли мы, что сей урод рода человеческого перед многими убийцами в свете имеет душу совершенно богоотступную и мучительскую. Чего ради повелеваем нашему Сенату…»
Императрица остановилась, наблюдая за пишущей рукой Теплова. Тот закончил, поднял голову и заметил негромко:
– Это хорошо, что вы ее по фамилии не называете, ваше величество.
– Из уважения к просьбе Петра Семеновича. Итак, продолжим: «Лишить ее дворянского звания и запретить по всей империи нашей именовать ее по роду отца или мужа. В Москве, где она содержится под караулом, вывести ее на Красную площадь пред народом, зачитать сентенцию, а затем, приковав к столбу, повесить на шею лист с надписью «Мучительница и душегубица». После сего поносительного зрелища засадить ее в подземную тюрьму до скончания живота, лишив всякого общения с людьми и света. Свечу едину зажигать лишь на время кормления…»
Дождавшись, когда Теплов закончит писать, императрица спросила:
– Ну как, Григорий Николаевич, не очень строго?
– Не очень, ваше величество.
– А по мне – так топор гуманнее. Но ничего, пусть помучается зверица. А то топор? P-раз, и никакого страдания. Пусть пострадает, нелюдь, покусает локти. И кто ее породил такую?
Получив из Петербурга с нарочным сентенцию с подробной резолюцией государыни, Салтыков призвал обер-полицмейстера:
– Вот читайте, Бахметев, и действуйте согласно указу ее величества.
Бахметев, прочтя резолюцию, произнес с некоей досадой:
– Выходит, помиловали ее.
– Это как сказать, – Салтыков засмеялся. – Оповестите весь народ о предстоящем зрелище, дне и часе.
– Но до этого надо тюрьму изготовить, ваше сиятельство.
– Это само собой.
– Где прикажете?
– Я думаю, под церковью в Ивановском девичьем монастыре. Пошлите туда землекопов, плотников. Дверь покрепче и никаких окон и продухов, чтоб была кромешная тьма, как велит государыня.
Когда Салтычиху повезли на Красную площадь на позорище, Петр Семенович не пошел смотреть, отправил своего денщика:
– Сходи, Проша. После расскажешь.
Прохор вернулся после обеда возбужденный.
– А народу, народу – море.
– Ну как? – спросил граф.
– Привезли ее, взвели на помост, прочли громко сентенцию. Привязали, стал быть, к столбу, повесили на грудь картонку с большими буквами «Мучительница и душегубица». Глядит она зенками на людей, как волчица. Ну тут евонные дворовые почали в нее разные штуки кидать – камни, палки и костерить ее худыми словами. Улюлюкают. Свистят. Один мальчишка изловчился и левый глаз ей залепил комком грязи. В толпе хохоту…
– А что полицейские?
– Они не мешались.
Все было исполнено по указу ее величества – и отнятие дворянского звания и фамилии, и поносительное зрелище, и тюрьма подземная. Но молве народной уж не укажешь, так и вошла эта нелюдь в историю под именем Салтычихи, обозначив сим словом край нечеловеческой, немыслимой жестокости.
Справедливо ли это? Сколько женщин прекрасных, добрых, великодушных прошло по жизни в свое время, кто помнит о них? А вот Салтычиха врезалась в память людей, кажется, навечно, отпечаталась во всех справочниках и энциклопедиях. Удостоилась.
Может, именно для того, чтоб навсегда остаться назидательным уроком для всех будущих поколений?
