Текст книги "Салтыков. Семи царей слуга"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Петр отправил к причалу адъютанта Костомарова:

– Узнайте, какие плавсредства есть в нашем распоряжении.

Тот воротился, доложил:

– Есть яхта и прогулочная галера, ваше величество, готовые выйти в море.

Император приказал всем грузиться на корабли, но женщины было запротестовали:

– Да вы что? На ночь глядя идти в море? Не пойдем.

Однако, когда их припугнули, что сюда явятся бунтовщики и всех их прирежут, а в Кронштадте они будут в безопасности, с причитаниями и хныканьем дамы стали подниматься на галеру и яхту.

Наконец отчалили в сторону Кронштадта, далеко на горизонте подмигивавшего огоньками. Ветерок был слабый, яхта шла галсами[75]75
  Галс – курс судна относительно ветра. Например, судно идет левым галсом – когда ветер дует в левый борт судна.


[Закрыть], галера напрямик, шлепая длинными веслами.

И хотя Кронштадт казался очень близким, подошли к нему лишь к полуночи. С берега раздался окрик:

– Кто плывет?

В ответ прокричал Гудович:

– Его величество император Петр Федорович.

– У нас нет такого, – отвечали с берега. – У нас есть ее величество Екатерина Алексеевна.

– И тут успела, сука! – вскричал Петр.

Миних, стоявший рядом с Гудовичем, тихо сказал ему:

– Скажите государю, что стоит ему ступить на берег с адъютантами, и крепость будет его.

– Ваше величество, давайте подплывем к берегу, сойдем на землю, и, увидев вас, никуда они не денутся, перейдут на нашу сторону.

Однако на берегу в ночной тишине, видимо, услышали уговоры адъютанта, предупредили с угрозой:

– Если вы не повернете, мы открываем огонь.

Услышав это, заголосили женщины. Император направился вниз в каюту, буркнув капитану:

– Заворачивай.

– Левая, табань! – подал команду капитан.

Миних последовал за императором, туда же отправился Гудович. Петр был в угнетенном состоянии, он сидел, втиснувшись в угол каюты.

– Ваше величество, – начал говорить Миних, – у вас есть шанс не только спастись, но и вернуть власть.

– Каким образом?

– Мы должны сейчас направиться в Померанию, там корпус Румянцева, и вернуться уже во главе армий. Гвардейцы не устоят против боевых солдат. Столица будет в ваших руках.

– Вы что, фельдмаршал, смеетесь? А куда я дену этот бабий балаган?

– Да, конечно, это обуза, – согласился Миних. – Но их можно высадить в Петергофе, оставить там и галеру, а на яхте идти в Ревель, а оттуда уже на линейном корабле в Кольберг.

– Нет. Это слишком опасно. Где гарантия, что нас и там не встретят, как в Кронштадте? Где? Высадимся в Петергофе. Я отправил манифест и указы полковникам, будем ждать результата.

«Трусит, – подумал Миних. – Боится рисковать».

– А как ты думаешь? – спросил Петр появившегося в каюте вице-канцлера Голицына.

– Я думаю, надо воротиться в Ораниенбаум и начать с вашей супругой переговоры.

– А ты? – обратился Петр к Измайлову.

– Я тоже считаю, что надо попробовать уладить дело миром, ваше величество.

На том и порешили – начать переговоры.

– Манифесты и указы это хорошо, – сказал Григорий Орлов. – Но пока Петр не арестован и не взят под стражу, покоя не будет. Он должен отречься.

Решено было идти на Петергоф и, если понадобится, далее на Ораниенбаум, обезоружить голштинцев и арестовать Петра. И поведет гвардейцев сама императрица.

К этому времени Екатерина Алексеевна облачилась в гвардейский мундир Преображенского полка, нашелся такой же и ее спутнице Екатерине Романовне Дашковой. Обе они гарцевали на конях в сопровождении Теплова и братьев Орловых, взявших командование гвардией в свои руки.

Гвардейцы, сбросив с себя прусскую форму, тоже переоделись в старую – петровскую и двинулись на Петергоф. На окраине столицы увидели карету великого канцлера, съехавшую на обочину.

Императрица в шляпе, украшенной дубовой ветвью, с развевающимися за спиной густыми волосами, подскакала к карете. Увидев ее, из экипажа вышел Воронцов.

– Здравствуйте, Михаил Илларионович, – приветствовала его Екатерина.

– Здравствуйте, ваше величество.

– Отныне я на престоле и надеюсь, что и вы тоже присягнете мне.

– Простите, ваше величество, я не могу нарушить присягу, которую дал вашему супругу.

– Дядя Миша! – воскликнула Дашкова. – Мне стыдно за вас.

Канцлер вприщур взглянул с осуждением на племянницу.

– Ты б, Катерина, не мешалась в разговор старших. А вас, ваше величество, я б об одном попросил: отпустите вы меня в отставку. Не под силу уж мне, старику, этот воз тянуть.

– Что вы, Михаил Илларионович, так уж сразу в отставку. Дайте мне осмотреться.

– Я еще у Елизаветы Петровны просился на покой, не отпустила.

– Вот и я не хочу вас отпускать, – улыбнулась императрица. – Неужто мне послужить не хотите?

– Да уж укатали Сивку крутые горки. Простите, не могу присягу, данную Петру Федоровичу, нарушать. Не могу-с. Не обессудьте.

С этими словами, поклонившись, Воронцов полез в карету, где сидели присмиревшие Трубецкой и Шувалов.

– Ну? – спросил Трубецкой.

– Что ну? – сердито проворчал Воронцов. – Спекся наш Петр. Глянь, вся гвардия поднялась. Откель-то старые мундиры раскопали, напялили. Отцарствовал наш дурак.

– Вообще-то это к лучшему, – заметил Шувалов. – Катерина много умнее его.

– А то я не знаю.

– Так чего ж от присяги отказался?

– Я не заяц, чтоб от одного куста к другому скакать.

– А я присягну, если потребуется, – сказал Шувалов. – Помяните мое слово, верх за Екатериной будет.

– Экой ты догадливый, Александр Иванович, – покачал укоризненно головой Воронцов.

Уже далеко за городом явились перед императрицей три солдата, пали на колени:

– Прости, матушка-государыня.

– За что?

– Вот несем манифест супроть тебя, возьми его, не вели согрешить нам. Не ему – тебе служить желаем.

Императрица, не слезая с коня, приняла от солдат пакет, разорвала его, взглянула на текст. Обернулась к Дашковой:

– Взгляни, Катя, – и подала ей бумаги и сказала солдатам: – А вам спасибо, добры молодцы, за верность мне.

– Рады стараться, ваше величество, – едва не в один голос отвечали солдаты.

День был жаркий, гвардейцы шли пешком, и императрица через десять верст, когда дошли до «Красного кабачка», распорядилась:

– Григорий Григорьевич, велите остановиться. Пусть отдохнут люди, чай, с утра на ногах.

Орлов поскакал в голову колонны. Императрица с Дашковой подъехали к крохотному домику с обомшелой крышей. Слезли с коней.

Теплов принял у них поводья, стал привязывать коней к сосне.

– Григорий Николаевич, – сказала ему императрица, – зайдите в домик, посмотрите, сможем мы там заночевать.

Теплов вошел в домик, но скоро воротился в сопровождении хозяйки – пожилой женщины.

– Кровать одна, ваше величество, – доложил Теплов.

– Широкая?

– Да как сказать.

– Ну вот мы с княгиней поместимся?

– Да, наверно, поместитесь.

Хозяйка, узнав, кто перед ней, упала на колени:

– Государыня, матушка, да как же это… да у меня… да для тебя…

– Встань, встань, женщина. Что у тебя?

– Дозволь мне, дозволь полыни постелить, тогда не одна тварь не укусит.

– Постели, голубушка, постели, – разрешила императрица.

Женщина стремглав побежала за баню и скоро воротилась, неся охапку свежей полыни, и юркнула в домик. Тут же вскоре вышла – поклонилась:

– Пожалуй, государыня.

Комнатка была небольшой, деревянная кровать занимала едва ли не половину ее.

– Поместимся, – сказал императрица.

– Постель, правда, не ахти, – заметила Дашкова.

– Ничего, Катя, мы не будем раздеваться; разве что сапоги скинем.

В домике густо пахло полынью, хозяйка настелила ее где только можно – на полу, на подоконнике и даже под подушкой.

– Даже во рту горчит, – сказала Дашкова.

– Зато блохи кусать не будут.

Они были так возбуждены, переполнены радостными чувствами, что, улегшись на скрипучую кровать, никак не могли уснуть. С вечера еще доносился говор, смех с поляны, где гвардейцы разбили бивак и варили немудреную похлебку.

К полуночи лагерь затих, но молодые женщины все равно не могли уснуть, шептались о дне завтрашнем:

– С утра пойдем прямо до Петергофа?

– Да, да…

– А что, если он вздумает сопротивляться?

– Не думаю. Он трус порядочный. Да и не хочу я крови. Я всех прощу.

– И его?

– Если отречется от престола, то и его.

– Надо его отправить в Голштинию, он из-за нее воевать хотел.

– Если сам захочет, отпущу.

Замолкали, но не надолго:

– А вам нравятся эти Орловы, братья?

– Да.

– Очень?

– Ух ты какая любопытная, Катя.

– По-моему, они в вас влюблены.

– С чего ты взяла?

– Ну я же не слепая.

– Глупенькая ты еще, Катя. Подданные все должны быть влюблены в монарха. Иначе ему не править. Вон моего-то вся гвардия ненавидела, да что гвардия, иереи все не любили его. Видишь, чем это кончилось.

Июньская ночь коротка и светла. Едва задремали, и вставать пора. Императрица первой и открыла глаза, тронула за плечо Дашкову:

– Катенька, пора.

В пять часов императрица опять была на коне. Сидела как влитая, пригодились ей уроки верховой езды. Гвардейцы рядовые невольно любовались ей. Меж собой переговаривались:

– Хороша наша матушка, хороша.

– Не то что тот сморчок голштинский.

– Где ему до нее. Сразу видно, сердечная!

Императрица действительно, проезжая любой полк, обязательно приветствовала его искренней улыбкой, не оставляя без ответа восторженных восклицаний солдат.

Полки выступили из «Красного Кабачка». А когда дошли до Сергиевской пустыни, из Петергофа от императора явился посланец – вице-канцлер Александр Михайлович Голицын.

– С чем прибыли, князь? – спросила его императрица.

– С письмом от государя, ваше величество, – отвечал Голицын, подавая пакет.

Императрица разорвала его, вынула письмо, быстро прочла. Усмехнувшись, спросила Голицына:

– Вы знаете, что здесь написано?

– Да, ваше величество, письмо писалось при мне.

– Ну и как вы думаете, сие возможно? Только честно, пожалуйста.

– Нет, конечно, невозможно.

– В таком случае я оставляю это дурацкое предложение без ответа. Так ему и передайте.

– Но если я вернусь – это уже будет ответ.

– Что вы этим хотите сказать, князь?

– Только то, что я не хочу возвращаться к нему.

– Значит, вы переходите на мою сторону?

– Я перехожу на сторону России, ваше величество, – сказал серьезно Голицын.

Ответ князя понравился Екатерине, она засмеялась:

– Выходит, в нашем полку прибыло.

Когда тронулись дальше, Дашкова, ехавшая рядом, спросила:

– Если не секрет, что он там написал?

– Какой секрет, Катя, – усмехнулась императрица. – Он предложил править вдвоем. Это с ним-то?

– Струсил, значит, струсил Петр Федорович.

Но когда остановились на очередной отдых, явился от императора и второй посланец – гофмаршал Измайлов.

– Ну а с чем пожаловали вы, Михаил Львович?

– Ваше величество, император не желает проливать невинную кровь людей.

– Вполне разумное желание. Я тоже не хочу.

– Он послал меня сказать, что ради спокойствия державы готов отречься от престола.

– Григорий Николаевич, – позвала Екатерина Теплова.

– Я слушаю, ваше величество.

– Составьте, пожалуйста, черновик отречения Петра от престола.

Теплов, достав свои письменные принадлежности, пристроившись у пня, строчил отречение: «В краткое время правительства моего самодержавного Российским государством узнал я тягость и бремя, силам моим несогласное… того ради через сие объявляю, что я от правительства Российским государством на весь век мой отрицаюся… в чем клятву мою чистосердечную пред Богом и всецелым светом приношу нелицемерно. Все сие отрицание написано и подписано моею собственной рукой».

Императрица прочитала сочинение Теплова, одобрила. Передавая Измайлову, сказала:

– Пусть перепишет своей рукой и подпишет.

Вечером Измайлов воротился и привез отреченную грамоту, подписанную Петром.

– Где он сейчас? – спросила Екатерина.

– В Ораниенбауме.

– Значит, Петергоф свободен?

– Да. Но у него есть еще просьба, ваше величество.

– Какая?

– Он просил не отнимать у него Елизавету Воронцову и скрипку.

– Да ради бога, – усмехнулась императрица. – Пусть тешится.

На следующий день рано утром в Петергоф поскакал отряд гусар под командованием поручика Алексея Орлова. Следом выступили гвардейские полки.

Прибыв в Петергоф, Орлов сразу же начал готовить торжественную встречу ее величеству. И когда вслед за полками появилась на белом коне Екатерина со своей спутницей, загрохотал пушечный салют, раскатилось тысячеголосое «ур-р-р-а-а!». Гвардейцы ликовали: наша взяла!

Сойдя с коня, императрица вошла в Монплезир, за ней последовали все ее сторонники во главе с братьями Орловыми.

– Григорий Григорьевич, езжайте с гвардейцами за ним. Пусть он прибудет сюда, а тут мы уже решим, что с ним делать.

– В Петропавловку его надо, – сказала Дашкова. – А еще лучше в Шлиссельбург.

Императрица улыбнулась снисходительно, но смолчала, кивнула Орлову:

– Ступайте за ним, Григорий Григорьевич.

До Ораниенбаума рукой подать, и уже после обеда Орлов привез Петра в сопровождении Гудовича. Алексей Орлов указал им флигель, в котором экс-императору предстояло ждать решения своей судьбы.

– Ну что касается предложения княгини Воронцовой-Дашковой, – сказала императрица, – то я с порога отвергаю его. Каков бы он ни был, но он пока мой муж.

– Но он же собирался упечь вас в монастырь, – не унималась Дашкова.

– Тем более не хочу следовать его методе. Как бы вы поступили, Александр Михайлович? Уж вы-то опытный дипломат, вам и карты в руки.

– Шлиссельбург не выход, – заговорил Голицын. – Это превратит его в мученика-героя, и найдется сумасшедший, который постарается его освободить. Русские любят мучеников. И снова смута.

– Ну так как быть?

– Надо дать ему возможность жить частным лицом недалеко от столицы под охраной преданных вам гвардейцев, ваше величество. Но пред тем обязательно обнародовать его отречение от престола.

– А если он попросится в Голштинию?

– Отпустите его.

– Ага, – вмешалась опять Дашкова. – Он там стакнется со своим любимым Фридрихом.

– Фридриху он был любезен как император, княгиня, но как частное лицо не будет представлять интереса. А чтоб именно так и было, вам, ваше величеств о, в первом же письме к прусскому королю надлежит заявить, что вы остаетесь верны договору о мире. И все. Фридрих и не подумает из-за Петра начинать войну, тем более он и так потерял в ней много.

– Спасибо за совет, Александр Михайлович, – поблагодарила вполне искренне императрица. – А теперь давайте решим, куда его лучше всего сослать. Григорий Григорьевич, предлагайте.

– Я бы отправил его в Ропшу, ваше величество.

– Почему именно туда?

– Там есть дворец для размещения. И это всего в двадцати семи верстах от столицы. Туда идет наезженная дорога. И что не менее важно, Ропша далеко от моря.

– Ну и что?

– Ну как же, ваше величество? У него шведский король – родня, вздумает выручить…

– Он и мне родня, – улыбнулась Екатерина. – Но я вполне с вами согласна, Григорий Григорьевич. Везите его в Ропшу, пожалуйста.

– А если он попросит увидеть вас? – спросил Орлов.

– Вряд ли. Пусть напоследок полюбуется Елизаветой Романовной. Ну а если все же попросит – откажите. Довольно я насмотрелась на эту рожу.

Через час в сопровождении гусар и Алексея Орлова Петр отправился в Ропшу, в почетную ссылку. А любовницу его, Елизавету Романовну, велено было везти в Москву.

А Екатерина Алексеевна стала готовиться к торжественному въезду в свою столицу, и Григорий Орлов уже в ночь ускакал в Петербург, чтобы сделать все для ее встречи на высшем уровне.

25. Смерть Петра

Дворец в Ропше, построенный еще Петром I для его сподвижника Ромодановского[76]76
  Ромодановский Федор Юрьевич (ок. 1640–1717) – князь, государственный деятель. В 1686–1717 гг. возглавлял Преображенский приказ, ведавший политическим сыском. Фактически стоял во главе управления страной в период отсутствия Петра I, пользовался его неограниченным доверием.


[Закрыть], ныне казне принадлежал.

Дворец не маленький, но бывшему императору отвели невеликую комнату, из которой его почти не выпускают. У двери часовой, у окна часовой – тоскливая жизнь наступила.

Петр Федорович пишет письма своей жене, ныне царствующей Екатерине Алексеевне, умоляя вернуть ему его единственное утешение – Елизавету Воронцову, скрипку и собаку. Ну и отпустить его в родную Голштинию.

Однако жена не отвечает. В письмах он унижается, клянется в лояльности, ночью, лежа в холодной постели, скрипя зубами, шепчет по ее адресу проклятья: «Сука, сволочь, гадина. Да если б знал, давно б убил тебя. Ну погоди, ну погоди».

Екатерина хотя и не отвечает на его записки, но все их читает внимательно, иногда и слезинку уронит, не то несчастного мужа жалея, не то себя, угодившую в такую историю. Ах, если б он умер, какое б было ей облегчение. Эта кощунственная мысль никогда никому не высказывается, но она как надоедная муха зудит в ее голове.

Она не может быть спокойна, пока он тут рядом под Петербургом, он, законный наследник русской короны.

Ночью в жарких объятиях Григория Орлова она иногда вдруг начинает плакать.

– Что с тобой, Катенька? – спросит возлюбленный участливо.

– Ах, Гришенька, – вздохнет она, прижимаясь к богатырской груди его. – Что-то будет…

– Все, что надо, уже было, Катя. Ты на троне, я твой страж, за мной гвардия, нам сам черт не страшен.

– Черт, может, и не страшен, – вздыхает Екатерина со значением.

И Орлов догадывается, о чем думает его царственная зазноба, и понимает, что она никогда никому не скажет этого вслух. Даже ему, любимому. Но и он ей даже намеком не посмеет сказать, о чем догадывается. Вот брату можно и впрямки:

– Слушай, Алеха, доколе ты будешь возжаться с этим тонкошеим?

– Ишь ты какой прыткой. Ободрали его как липку.

– А при чем тут это?

– Как при чем? Ему даже в карты играть не на што. Пришлось своих сотню в долг дать.

– А при чем карты?

– А что мне с ним еще делать? В жмурки играться?

– Напейтесь как следует, поссоритесь, и… По пьянке чего не бывает. Что ты, маленький, тебя учить надо? Она по ночам спать не может из-за него.

– А може, из-за тебя, Гриш?

– Ох, Алеха, выпросишь по зубам.

– Ладно. Не серчай.

– Возьми Федьку с Ванькой Борятинских, Гришку Потемкина и еще кого из наших, наберите водки, закуски побольше. Упейтесь как следует, а особенно его постарайтесь накачать. И все. Може, он от перепоя и сам окочурится. Уходить его надо, неужто не ясно?

Алексей Орлов с первого же дня приезда Петра в Ропшу весьма внимателен с ним. Почти каждый день является к нему, выслушивает его жалобы и даже сочувствует. Петру не нравится у Орлова улыбочка снисходительно-ироничная, нет-нет да являющаяся на его лице.

Это бесит Петра, и он едва сдерживается: «Эх, встреть я тебя чуть ранее… да я б тебе за твою ухмылку всю б рожу расквасил».

Но это лишь думается, а в действительности приходится унижаться перед этим цербером:

– Алексей Григорьевич, ну вы-то как мужчина понимаете, что для меня значит Елизавета Романовна – и скрипка. Почему их-то меня лишили? А мой мопс чем виноват?

– Где они, Петр Федорович?

– Скрипка с собакой в Ораниенбауме, а Романовна не знаю.

Орлов не поленился, съездил в Ораниенбаум привез скрипку и мопса затворнику, чем несказанно его обрадовал. Мопс тоже радовался встрече с хозяином, крутился вкруг него, повизгивая от восторга, прыгал, пытаясь лизнуть в лицо.

Петр был растроган поступком Орлова, благодарил его почти со слезой:

– Вы не представляете, что для меня сделали, Алексей Григорьевич. Я никогда не забуду вашей услуги.

– Полно-те, Петр Федорович. Это мой долг, я ответствен за ваше благополучие.

– Может, и Романовну достанете? – вопрошал с надеждой Петр.

– Сейчас не могу, но со временем постараюсь, – обещал Орлов.

– Сколь прошу ее, пишу – и хоть бы словечко в ответ. А ведь женой числится. А? Каково это переносить?

– Да, да, – соглашался Орлов, – жены самый ненадежный народ.

– И такой вот подарок она приготовила мне к именинам. А?

– А когда ваш день именин?

– Был двадцать девятого как раз.

– Господи, тут каких-то несколько дней прошло, отметим как положено, Петр Федорович.

– Но уж прошло более пяти дней.

– Что с того? Нельзя заранее отмечать, а после можно, хошь бы и через неделю.

И уж на следующий день, 6 июля, с утра явилась в Ропшу веселая компания гвардейцев во главе с Алексеем Орловым, привезли несколько корзин с закусками, фруктами и с полсотни бутылок водки и пива.

И даже балалайку.

– Гуляем, Петр Федорович, – гудел Орлов. – Вот, зная вашу слабость, привез английского пива.

– Спасибо, Алексей Григорьевич, – отвечал Петр, чувствуя себя несколько неуютно с такой компанией. – Очень тронут.

Привыкший всегда видеть вокруг себя поклонение, заискивание перед ним, он никак не мог безболезненно воспринимать бесцеремонность гвардейцев, граничащую с грубостью и откровенным неуважением к нему, вчерашнему императору.

Однако, насидевшись в эти дни в одиночестве при молчаливых караульных, он был рад и такому событию, как предстоящая пьянка с гвардейцами, которые его не любят и которых он презирает: «Скоты, скоты, скоты!» Другого слова ему на ум не преходит.

Всем распоряжается Орлов:

– Потемкин, тащи еще один стол из соседней комнаты. Федор, расставляй бутылки и закуску. Иван, где кружки?

– Они в карете остались.

– Беги, тащи, не из пригоршней же пить.

Борятинский притащил гремящий мешок парусиновый, высыпал на стол десятка два глиняных солдатских кружек. Заметив тень неудовольствия на лице именинника, Орлов сказал:

– Мы ведь все солдаты, Петр Федорович. Верно? И я решил, будем пить из солдатских кружек.

Лукавил Алексей Григорьевич, солдатские кружки он взял из-за их приличной емкости, только из-за этого, чтоб скорее захмелело застолье.

После того как расставили кружки, расселись все вокруг сдвинутых столов, усадив на почетное место самого именинника, Орлов приказал Борятинскому:

– Федор, с братом наполняйте нам кружки.

Федор и Иван, умело вскрывали плоские штофы, щедро наполняя кружки водкой. Имениннику даже через край налили.

– Куда вы столько?

– Это к счастью, Петр Федорович. Где пьют, там и льют.

– Господа, – поднял свою кружку Орлов, – предлагаю тост за нашего именинника Петра Федоровича.

– За именинника, за именинника!

Выпили. Покрякали, как водится, занюхивали корочками, хрустели огурчиками, тянулись за икоркой, балычком.

Орлов мигнул Борятинскому, тот понял – опять взялся за штоф, сказал через стол Потемкину:

– Гриша, помогай.

Вдвоем быстро наполнили все тринадцать кружек.

– Теперь предлагаю тост за ее величество, – провозгласил Орлов.

– За ее величество, за ее величество! – прошумело оживленно застолье.

Ах как не хотелось Петру пить за эту «суку», однако пришлось приложиться. Но Орлов зорко следил за порядком.

– Э-э, Петр Федорович: так не пойдет. Нельзя зло оставлять в кружке. Федор, что ж ты зеваешь? – упрекнул Борятинского.

– Д-давай д-допивай, – сказал уже начавший хмелеть князь Петру, беря опять в руки новый штоф.

И едва тот допил «зло», как по знаку Орлова Борятинский вновь стал наполнять кружку именинника.

Петр, как любой алкоголик, и подумать не смел отказываться от водки.

Третий тост Орлов произнес за здоровье любимой женщины именинника Елизаветы Романовны Воронцовой. Петр Федорович был на седьмом небе от счастья и выпил кружку до дна, которую Борятинский тут же наполнил пивом.

Воодушевленный столь приятным для него тостом, опьяневший именинник вскричал:

– Господа, господа, позвольте, я вам сыграю на скрипке!

– Валяй, – сказал Потемкин.

Петр притащил скрипку, схватил смычок, встал, покачиваясь, в позу, объявил:

– Соната Арканджело Корелли, итальянского скрипача и композитора. Это прекрасная музыка, господа.

И начал играть, но по всему было видно, что скрипка плохо слушалась хмельного исполнителя. Этого пьяного пиликанья не вынес Потемкин, схватил балалайку и ударил «камаринского», притопывая ногой.

В отличие от сонаты, так и не давшейся имениннику, «камаринский» зазвучал столь заразительно, что князь Федор, присвистнув, выскочил из-за стола и пошел выделывать коленца одно другого мудреней. Да еще прикрикивал:

– Гришка, чаще!

Петру Федоровичу с огорчением пришлось смириться с собственной неудачей в показе своего мастерства и тихо завидовать Потемкину, лихо наяривавшему на балалайке, и князю Борятинскому, отбивавшему На гнущихся половицах каблуками дробь: «Нет, скоты они все, скоты. Боже мой, с кем я тут жил».

Застолье пьянело. После музыки и плясок пошли, как обычно, разговоры о бабах: кто, какую, где, когда и как. Пошли похабные анекдоты под хохот, визг и хрюканье опьяневших гвардейцев.

Но Орлов чувствовал, что еще мало, и поэтому, уже не подмигивая, командовал Борятинскому:

– Федька, берись за штоф.

Тот исполнял беспрекословно, хотя у него уже начал стекленеть взгляд.

– Есть взять штоф.

Алексея Орлова хмель почти не брал, и это-то ему не глянулось. Именинник вон совсем уж обалдел, да и все остальные опьянели преизрядно, кое-кто уж сполз под стол. А ему – Алексею – хоть бы хны. Но ему ж надо, ох как надо сегодня очуметь, чтоб потом с полным правом сказать: ничего не помню, без памяти был.

А тут, как нарочно, память ясная, голова свежая. Да что ж это такое?!

Но Алексею хочется влить в обалдевшего именинника еще несколько кружек, может, и впрямь, как говорил Григорий, он окочурится сам тогда.

– Господа, предлагаю тост за прусского короля Фридриха Второго.

Пьяное застолье готово пить хоть за черта, а именинник аж подпрыгнул от радости:

– За Фридриха, за короля Фридриха, господа! – Схватился за кружку, а в ней еще пиво.

– Д-допей, – приказал Борятинский, держа новый распечатанный штоф, – тогда налью.

Петр допил пиво. Федор наполнил кружку водкой.

– П-поменьше б, – пробормотал Петр, но Борятинский возразил:

– 3-за твоего любимого Фридриха полную полагается. Чего жаться-то?

– Л-ладно, – согласился обреченно именинник.

Выпили, и вдруг Петр, воодушевленный последним тостом, крикнул:

– Господа, господа, а у меня есть орден с изображением Фридриха!

– Покажи, – попросил Потемкин, икнув.

Петр достает из кожаной офицерской сумки знак в виде ордена с изображением Фридриха II и отдает его Потемкину. Тот всматривается в портрет, шевеля губами, пытается прочесть надпись.

– Дай я посмотрю, – требует князь Федор.

Потемкин перекинул ему через стол. Значок пошел по рукам, от одного к другому, и наконец, пройдя по кругу, дошел до Алексея Орлова.

– Это он? – спросил Алексей.

– Да, он, – подтвердил ликующий Петр. – Великий Фридрих!

– Наш враг, – сказал Орлов и неожиданно с силой швырнул его в окно.

Зазвенело разбитое стекло.

Именинник вскочил как ужаленный, вмиг оказался возле Орлова.

– Ты! Ты… хам! – вскричал, брызгая слюной, и ударил Алексея по щеке.

– Ах ты-ы! – медведем взревел Орлов и, вскочив со стула, схватил Петра за грудки.

Откуда ни возьмись, с лаем налетел мопс, схватил Орлова за икру, тот резко лягнул ногой, собачонка отлетела к стене, ударилась об нее, завизжала.

Огромный, рослый Алексей и тщедушный, маленький Петр лишь мгновение стояли друг перед другом. Гвардеец тут же отвесил имениннику полновесную затрещину по лицу. Голова Петра мотнулась, как у куклы.

В следующее мгновение Орлов повалил его, продолжая лупить правой рукой по щекам, а левой душить за горло. Петр, прижатый к полу семипудовым гвардейцем, даже не дернулся. Вскоре затих.

Мигом протрезвевшее застолье, хотя и состояло в сговоре, было ошарашено столь быстрой развязкой.

Орлов поднялся, тяжело дыша, схватил со стола распечатанный штоф и прямо из горлышка выпил до дна.

– Туда ему и дорога, – молвил Потемкин, – жополизу прусскому.

Под кроватью скулил, повизгивая, искалеченный мопс.

Ее величество Екатерина Алексеевна в письме к своему заграничному корреспонденту подробнейше описала смерть Петра III: «…я отправила низложенного императора под предводительством Алексея Орлова в сопровождении четырех избранных офицеров и отряда надежных и смирных солдат в уединенное, но очень приятное место, называемое Ропшой… пока приготовляли приличные комнаты в Шлиссельбурге и заготовляли для него лошадей на почтовых станциях. Но Бог решил иначе: страх причинил ему понос, который продолжался три дня и остановился на четвертый. Он ужасно много пил в этот день (он имел все, что хотел, кроме свободы)… Геморроидальная колика возобновилась опять с воспалением в мозгу: два дня он был в этом положении, за которым последовала чрезмерная слабость, и, несмотря на помощь докторов, он скончался, прося лютеранского священника. Я боялась, не отравили ли его офицеры, так он был ненавидим, и велела вскрыть тело, но не оказалось ни малейшего следа яда: желудок его был совершенно здоров, но нашли воспаление на кишках; апоплексический удар убил его, сердце его было чрезвычайно мало и поражено».

Ничего не скажешь, у ее величества прорезался незаурядный литературный талант, хотя в ее шкатулке лежала покаянная записка Алексея Орлова, в которой без всяких околичностей объяснялось, как все было в действительности.

Через день упокоившегося бывшего императора привезли в гробу в Петербург в Невский монастырь и установили в полутемной комнате для прощания с ним народа. Синяки на лице запудрили, горло закрыли офицерским шарфом и одели покойника в форму голштинского офицера, столь любезную ему при жизни.

Десятого августа его похоронили в Благовещенской церкви этого монастыря, и над гробом его проливал искренние слезы лишь престарелый фельдмаршал Миних, которого именно покойный воротил из ссылки.

И лишь по воцарении Павла Петровича – сына Петра III – ему были возданы императорские почести, а прах перенесен в усыпальницу русских государей – Петропавловский собор и положен рядом с женой его Екатериной II.

При жизни они ненавидели друг друга, но по смерти царственный сын заставил родителей лежать рядом. От мертвых возражений не бывает.