Текст книги "Салтыков. Семи царей слуга"
Автор книги: Сергей Мосияш
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)
Давно уже подступала старческая немощь. Что ни говори, а уж третий год валит на восьмой десяток. И старый Прохор больше года зудит:
– Петр Семенович, ваше сиятельство, аль ты подрядился до могилы в хомуте тянуть? Отставляйся, отдохни чуток перед уходом. А то ведь эдак, в запряжке, и окочурисси.
– Не отпускают, Проша.
– Не просисси, вот и не пущають. Попросись, язык, чай, не отсохнет.
– Да как-то совестно. Война ведь идет. До меня ли государыне?
– На них не наслужисси, хошь в нитку вытянись. Дождесси, дадут коленом под зад, и правды не сыщишь.
«Вот, кажись, и «дали», – думал с грустью Салтыков, подъезжая к Марфино.
На крыльце под несколько покосившимся навесом стоял седой Прохор и улыбался, что никак не вязалось с настроением графа: «И чего он?»
Прохор сбежал с крыльца, подал руку графу, помогая сойти с коляски.
– С радостью вас, Петр Семенович.
– Ты че? Свихнулся?
– Третеводни Рыжуха ожеребилась.
– А-а, – заулыбался и Салтыков. – Это хорошо. Давно пора. Кого принесла?
– Жеребчика. Этакий красавец, картинка.
– В чубарого?
– Нет. В мать, такой же рыжий.
И, не заходя в дом, граф отправился на конюшню смотреть давно ожидаемого жеребенка. Ему, с юности любившему лошадей, не было большего удовольствия, как смотреть на детенышей их. Он мог часами любоваться жеребенком, носящимся по двору, тыкающимся мордочкой в пах кобылице в поисках соска, его шелковистой шерсткой, стаканчиками еще не отвердевших копытец, милой пучеглазой мордашкой, которую так и хотелось поцеловать. Этот радующийся жизни тваренок, только что явившийся на свет, приводил Петра Семеновича в такой восторг, что на лице его невольно являлись слезы:
– Ах бесенок… ах молодец… ах брыкунчик! Я тебя… ух…
Вот и на этот раз, увидев жеребенка, граф воскликнул в восторге:
– Ба-а, да он еще и со звездочкой!
– Со звездочкой, ваше сиятельство, – подтвердил конюх Авдей.
– У мусульман такому жеребенку цены нет, поскольку у пророка Мухаммеда конь тоже со звездочкой во лбу был. Ах бесенок!
Авдей знал, что граф не скоро уйдет от стойла Рыжухи, притащил из шорной табурет, обтянутый кожей.
– Садитесь, ваше сиятельство.
Граф сел на табуретку. Эта милая картина – кобыла с жеребенком – грела ему одинокое сердце. Забылось все – чума, отставка, Орлов.
– Авдей, как наречем новорожденного?
– Как прикажете, ваше сиятельство.
– Ну все-таки? Прохор? Где Прохор?
– Он за квасом побег.
Скоро явился Прохор с кружкой кваса.
– Испей, Петр Семенович.
Салтыков взял кружку, сделал несколько глотков.
– Проша, как назовем жеребенка?
– Хмы… Рыжком и назвать.
– Можно и Рыжком, но хотелось чего-нибудь свеженького. А то мать Рыжуха и он Рыжко.
– А если Огневой? – сказал Авдей.
– Вот это уже лучше, – похвалил граф. – Огневой. Звучит.
Видно, Прохору не понравилась похвала конюху, а не ему.
– Тогда уж лучше Пожаром назвать.
Салтыков тихо рассмеялся:
– Проша, дорогой, ты с этой кличкой всю округу переполошишь.
– Как так?
– А просто. Выйдешь за околицу коня звать: «Пожар! Пожар!» А ну-ка прикинь, что получится?
Конюх засмеялся.
– Все бабы с перепугу обмочатся. Гы-гы-гы!
Старому Прохору ничего не оставалось делать, как посмеяться вместе со всеми над своей оплошностью:
– А ведь и правда, Петр Семенович, как это я не сообразил.
Долго еще рядили-гадали, подыскивая кличку сосунку-жеребенку, даже по месяцу назвать хотели Сентябрем аль Вереснем и все же остановились на Огневом, это как-никак отвечало цвету его ярко-рыжему.
Поваренок Гришка, дважды прибегавший звать их сиятельство в столовую обедать, не преуспел в сем деле, за что схлопотал от поварихи Авдотьи оплеуху:
– Ты сказал, что щи стынут?
– Сказал.
– А он?
– А он рукой махнул, а дед Прохор велел: ступай.
Припозднился граф с своим денщиком Прохором на обед. Когда пришли в столовую и Салтыков сел за стол, Прохор отправился на кухню. Явился оттуда с супницей, сказал, усмехаясь:
– Авдотья раскалилась, плюнь – зашипит.
– С чего это?
– Как с чего? На обед опоздали, три раза щи разогревала.
– Позови ее, Проша.
Хмурая Авдотья встала в дверях, пряча руки под фартуком: «Ну чего?»
– Прости нас, Авдотьюшка, – молвил граф, – что забазарились мы.
Сразу хмурь с лица поварихи схлынула, просветлело оно:
– Да я что, ваше сиятельство. Я просто сдивилась, то всегда скоре-скоре, а то нет и нет. Дров уж сколь спалила, разогревал. Ешьте на здоровьичко.
– Отныне уж «скоре-скоре» не будет, Авдотьюшка. В отставке я.
– Ну и слава богу. Давно пора.
Ушла Авдотья довольная, сама принесла гречневую кашу с бараньим боком.
– Вот сделала с корочкой, как вы любите.
– Спасибо, Авдотьюшка.
И потекли дни в отставке длинные, вроде беззаботные. Трудно привыкал ось графу к безделью. Вся жизнь прошла в заботах, в ответственности то за армию, то за Первопрестольную. А тут р-раз, словно обрезало. То всем был нужен, у всех дела до него, просьбы. А тут сразу тихо, никому не нужен стал. Просыпаясь в темноте, думал с горечью: «Словно в могиле». И не спал до рассвета.
Теперь одна утеха была – лошади. Каждый день в конюшню наведывался, любовался Огневым, пытался приучить его к себе. И, хотя Москва была близко, не велел никому из дворовых ездить туда без нужды, чтоб не завезли в деревню заразу. Для этого выставлены были сторожа на дороге, для них сооружена утепленная будка, в которой стояло ведро с уксусом. В этот уксус полагалось окунать почту, ежели таковую привезут графу.
Привозил из Москвы сенатский рассыльный лишь «Ведомости», выписанные Салтыковым на год. По ним Петр Семенович следил за ходом войны, для чего расстелил на столе карту в кабинете и отмечал на ней победы:
– Ай молодец Румянцев! Журжу взял. Исакчи и Измаил покорил… Молодец Петр Александрович, порадовал, порадовал старика.
А когда прочел сообщение о покорении Долгоруким Крыма, велел Прохору тащить наливку и сам разливал ее в кружки, говорил радостно:
– Наконец-то, наконец-то, Проша, Крым наш. Сколько о него мы лоб разбивали. Голицын Василий дважды пробовал, не получилось. Петр Первый мечтал хотя бы Керчью владеть, не сбылось. А ныне наш. Наш! Выпьем, Прохор, за такую победу.
– Выпьем, – согласился Прохор.
– Ты хоть понимаешь, что это значит?
– Да че тут не понять-то.
– Черное море наше, Проша. Теперь целиком наше.
Словно на дите малое дивился Прохор на старого фельдмаршала:
«Далось ему это Черное море… Этот Измаил… Румянцев… Пора к вечности готовиться, а он… Вот уж истина, что старое, что малое».
Но вслух не смел обижать, поддакивал;
– Конечно, конечно, нам без Крыма не обойтится… А уж без Черного моря и подавно. А Румянцев-то, ваш выученик, не срамит Салтыкова, не срамит. Орел.
Во второй половине октября задождило, а в ноябре в крытой коляске приехал в Марфино нежданно-негаданно Еропкин. Старый граф не скрывал искренней радости:
– Петр Дмитриевич, дорогой! Вот уважил так уважил старика. Прохор, прими епанчу, шляпу.
Потащил гостя за собой в кабинет, велел Прохору принести туда вина и закуски. Усадил Еропкина в свое кресло, рассмотрел наконец в подробностях, увидел на груди орден.
– О-о, Андрей Первозванный! Поздравляю, поздравляю, Петр Дмитриевич. Сердечно рад за вас.
– Да он как-то вроде… – мялся Еропкин. – Не на войне все же…
– Как не на войне, братец? Да если б ты помедлил, тебя б вместе с твоим воинством раздавили бы. На войне-то, может, в плен взяли, а здесь изничтожили, вон как Амвросия, царство ему небесное. Я рад, что государыня достойно оценила ваш подвиг. Чем еще наградили?
– Помимо ордена дали двадцать тысяч рублей и деревню.
– Прекрасно, прекрасно.
– Я от деревни отказался, Петр Семенович.
– Почему?
– Считаю, это уж выше заслуженного. Да и что мне с ней делать?
– Вот чем ты мне всегда нравился, Петя, – скромностью. Ну рассказывай, как там чума и все прочее.
– Чума вроде на убыль пошла.
– Я думаю, снег ее совсем прибьет. Скорей бы.
– Доктора тоже на морозы надеются.
Появился Прохор с подносом, на котором стояли две бутылки, три рюмки и тарель с ветчиной и ломтями хлеба.
– Мы по-холостяцки, Петр Дмитриевич. Не обессудь.
– О чем вы, Петр Семенович?. Я сам не люблю излишеств.
– Разливай, Проша.
Прохор наполнил рюмки, себе взял оставшуюся от господ.
– Ну, – поднял Салтыков свою, – за твой приезд, Петя. Спасибо. Не забыл старика.
– Как можно, Петр Семенович? Да вас…
– Можно, Петя, можно.
Выпили, стали закусывать, беря руками хлеб, ветчину.
– А ты чего? – спросил Салтыков денщика, стоявшего у стола с рюмкой.
– Жду-с команды.
– Валяй и отчаливай. Ишь какой дисциплинированный при гостях-то.
Прохор выпил, поставил рюмку, закуску брать не стал, а, повернувшись, пошел из кабинета. В дверях обернулся:
– Может, баньку прикажете?
– Еще спрашиваешь? Вели топить хорошенько.
– Может, не стоит, – сказал Еропкин.
– Стоит, стоит, Петя. Для дорогого гостя первое дело – баня. Как там Орлов?
– Он только что отъехал назад в Петербург.
– Так скоро?
– Отладил работу на валу, поставил людей пробивать из болот канавы к Неглинке.
– И чуму, считай, победил.
– И чуму почти победил. Отъехал по приказу ее величества, не своей волей.
– А кто же командует теперь?
– Прибыл новый генерал-губернатор Волконский.
– Это который?
– Михаил Никитич прямо из Польши в Москву.
– Дипломат. Этот, пожалуй, строгонек будет.
– Вы его знали?
– Его нет, а вот отца Никиту Федоровича знал. Он у Анны Иоанновны шутом был, все кувыркался, зубоскалил. Тем и кормился. А сын вот, вишь, дипломат. А ныне и главнокомандующий.
– А с чего вы взяли, что строгонек?
– Поляков сколько лет в узде держал. Да и потом, отцовское позорное ремесло чем перекроешь? Строгостью, братец, только строгостью, чтоб никто не посмел и за спиной хихикнуть.
– Вы оказались правы, Петр Семенович. Он уволил Бахметева.
– Бахметева? – удивился Салтыков. – За что? Бахметев в самые тяжелые дни один только и вертелся в Москве, только и делал что-то. Все разбежались, а он… Не пойму. За что?
– Нашел какие-то упущения.
– Упущения, – заворчал граф, сразу нахмурившись. – У кого их не бывает? Кто ни черта не делает, у того и упущений нет. Жаль, очень жаль Бахметева.
Еропкин не ожидал, что Салтыков так близко к сердцу примет новость об увольнении обер-полицмейстера: «Знал бы, не говорил. Старик сразу сник. Про себя уж смолчу, а то того более расстроится».
Но граф словно услышал мысли гостя:
– Этак он и под тебя копать начнет. А? Петь?
– Да пока ничего, Петр Семенович.
– Ну тебя кавалерия спасает да внимание государыни.
– Может быть, может быть.
«Впрочем, мне ни кавалерия, ни фельдмаршальство не помогли. Вышибли за ненадобностью, вот и вся недолга», – с грустью думал старик.
– Да, – вдруг вспомнил Еропкин. – Которые жертвенный ящик у иконы пограбили, нашлись ведь.
– Нашли? И чьи же?
– Один фабричный Илья Афанасьев, другой солдат Бяков.
– Вот сукины дети, как же они успели?
– А как суматоха поднялась, они и покрали деньги. Думали, никто не видел. А видел их отрок, он на них и показал. Сперва запирались, но когда казну у них нашли, признались.
– И что ж им?
– В Сенате Волков с Мельгуновым требовали смертной казни, но граф Орлов не согласился и предложил хорошо высечь и сослать в Соловецкий монастырь в заточение. Сенат, конечно, поддержал Орлова.
– Ну ясно, граф именем ее величества действовал, оттого и смягчил приговор. Она не хочет смертных казней, он не желает огорчать ее. Кровь кровью не остановишь. И Григорий Григорьевич совершенно прав во всех этих действиях. А уж его решение по общественным работам, считаю, мудрейшее.
До самого вечера проговорили они о делах московских. Салтыков допытывался обо всех сенаторах, о лекарях, чуме. Еропкин рассказывал в подробностях, стараясь уже не огорчать старика, умалчивая о неприятностях.
Потом пошли в баню, парились, терли друг другу спины. После бани еще долго при свечах сидели за столом. Расчувствовавшийся граф откровенничал в тишине:
– Эх, Петя, зажился я шибко, всех своих годков пережил уж.
– Что вы говорите, Петр Семенович. Зачем?
– Мне как солдату надо б было в бою смерть принять. Не сподобился. Иной раз завидую тем, кто под Кунерсдорфом погиб. Ей-ей. Герои. А я?
– Ну и вы ж, Петр Семенович, заслужили кавалерию и чин наивысший.
– А-а, пустяки все это. Суета сует, Петя. Это разве мыслимо, я семерых государей пережил. Ну куда это годится?
– Неужто семерых?
– Ну считай: Петр Великий, Екатерина Первая, Петр Второй, Анна Иоанновна, Антон Иоаннович со своей матерью Анной Леопольдовной, Елизавета Петровна, Петр Третий и вот теперь пред Екатериной Алексеевной маячу как старый плетень. Думаешь, не догадываюсь, что она обо мне думает?
– Но в указе об отставке вашей было очень уважительно сказано, – возразил Еропкин.
– Это на бумаге, Петя, а в действительности наверняка сказала: «Гоните старого дурака».
– Ну уж вы скажете, Петр Семенович.
– Эх, братец, я при дворе-то много обретался, знаю тамошние порядки. В глаза любят, за глаза губят. Всегда от двора бежал с великой радостью, на рати, и чувствовал себя вполне счастливым. Давай-ка спать, Петя, вон, кажись, вторые петухи горланят.
Ноябрьский приезд Еропкина, внесший в скучную жизнь отставного фельдмаршала приятное оживление и нечаянную радость, пожалуй, был единственным случаем в марфинском прозябании. И эта забытость особенно угнетала старика. Конечно, любовь к лошадям как-то скрашивала ему дни, – он ходил на конюшню каждый день как на службу, – но, видно, для спокойствия души этого было мало.
Прохор, вполне понимавший состояние своего господина, на следующий год решил по-своему порадовать его. И когда однажды Салтыков вошел в столовую, то невольно удивился пышности стола и огромному букету цветов посредине его.
– Это по какому же поводу? – удивился граф.
– А какое ныне число? – хитро прищурился Прохор.
– Не то одиннадцатое, не то… нет, двенадцатое июля.
– А что было в это день… м-м… тринадцать лет назад? А?
– Мать честная, – заулыбался Салтыков, – и ты помнишь?
– А как же, ваше сиятельство. Пальциг! Вы в пух и прах разнесли пруссаков.
– Ах ты Прошка – ржаная лепешка, – растрогался граф. – Ну спасибо, братец, ну спасибо.
И даже трижды облобызал своего денщика. А через несколько дней после славного юбилея пришло письмо от Панина, в котором он поздравлял его и с Пальцигом, и с Кунерсдорфом, и даже намекал, что, возможно, удастся ему поспеть к последней дате и лично обнять своего славного главнокомандующего и учителя.
– Видал, Проша, – радовался Салтыков, отирая старческие слезы. – Помнят, помнят меня мои орлы-генералы. Вот Петр Иванович… ты его помнишь? Панина-то? Ну?
– А как же, Петр Семенович, – соглашался Прохор, хотя все те генералы перепутались у него в голове, лица их помнил, но кто есть кто – забыл. Но огорчать графа не стал: – Как же забыть Панина, он еще командовал этими… как их? Ну?
– Белозерским и нижегородским полками, – подсказал Салтыков.
– Вот, вот, ими самыми.
– Эх, к Кунерсдорфской пожалует мил друг, – потирал радостно руки граф. – Эх, кутнем. Проша, где у нас пушка?
– В сарае, а что?
– Вели выкатить ее. Почистить. Зарядить. Поставить у крыльца. И первого августа, в день Кунерсдорфа, когда приедет Петр Иванович, мы пальнем из нее. Встретим салютом героя турецкой кампании.
И закипела работа по подготовке следующего юбилея Кунерсдорфской баталии, ведь до него было рукой подать. На этот день Прохор уговорил графа надеть и кавалерию, достал слежавшуюся муаровую голубую ленту, велел разгладить ее, почистил пуговицы парадного мундира, кое-где уже тронутого молью.
Первого августа вся дворня, выдрессированная Прохором, поздравляла «их сиятельство» со славной годовщиной. И это очень трогало старика, бормотавшего в ответ:
– Спасибо, братцы, спасибо.
Однако ни из Москвы, ни из Петербурга никаких поздравлений не последовало. Но самое, пожалуй, огорчительное для фельдмаршала было то, что не приехал Панин.
Вечером с помощью Прохора, снимая с себя кавалерию и раздеваясь ко сну, старик оправдывал неприехавшего:
– На нем армия, Проша, попробуй вырвись от нее. Уж я-то знаю. Не привязанный, а визжишь.
Прохор как мог утешал графа:
– Они-с приедут, Петр Семенович… Это невозможно, чтоб генерал-аншеф обещал и не исполнил слово. Приедут.
– Конечно, конечно, Проша, Петр Иванович не такой человек, чтоб слово не сдержать. Приедет. Как только сдаст кому армию, и приедет.
И весь август каждый день ждали дорогого гостя: «Приедет. Должен приехать». Однако минул и сентябрь с октябрем, и постепенно надежды угасли. И притих старый фельдмаршал и уж почти перестал говорить, стал забывать и о конюшне.
Зимним декабрьским утром подкатила к крыльцу резвая тройка. Из распахнутой адъютантом дверцы кибитки вышел седой генерал в теплой, подбитой соболями епанче. Удивленным взглядом окинул заснеженный пустынный, двор, направился к крыльцу. Адъютант, обогнавший его, услужливо распахнул тяжелую дверь перед генералом.
Пройдя крохотную переднюю, генерал вступил в столовую и замер на пороге. На длинном столе стоял гроб, освещенный несколькими свечами, и там утонувшее в подушке белое, осунувшееся лицо фельдмаршала, почти неузнаваемое. В изголовье дьячок бубнил, читая Псалтырь. Рядом у гроба сидел седой старик.
Генерал потянул с головы шляпу, шагнул к гробу, спросил пресекающимся голосом:
– Когда?
Старик поднял на него заплаканное лицо:
– Позавчера, легши спать… не проснулись.
– Почему нет караула? – зашипел возмущенно генерал. – Он же фельдмаршал, ему положен почетный караул.
Прохор встал, посмотрел в лицо генералу, произнес с упреком:
– Он вас ждал, ваше сиятельство. Вас – не караул.
– Но я…
– Вы обещались к августу, а ныне уж декабрь.
– Ты сообщил в Москву о смерти его?
– Нет, ваше сиятельство.
– Почему? Как ты смел?
– Он сам не велел. Сказал, раз все забыли, если, мол, помру, никому не сообщай, не беспокой, мол, людей. Я волю его сполняю.
– Иван! – Генерал резко обернулся к двери.
Там мгновенно явился адъютант.
– Немедленно скачи в Москву к Волконскому и объяви: умер фельдмаршал и кавалер Петр Семенович Салтыков, пред коим отчизна в долгу неоплатном. И что я, генерал-аншеф Панин, встаю на часы у его гроба и не уйду с этого поста, пока не прибудет почетный караул и не будут отданы покойному почести, заслуженные им. Ступай!
Адъютант, щелкнув каблуками, исчез. Панин подошел ко гробу, склонился над усопшим:
– Прости, друг, что опоздал я… Прости.
Затем встал у изголовья, вынул шпагу, взял ее «на караул» и замер. По лицу его катились редкие слезы.
Гомель 1998
Справка об авторе
Мосияш Сергей Павлович родился 14 ноября 1927 года на станции Чистозерная Новосибирской области. С 1944 по 1952 год служил в армии. После демобилизации, работая на заводе, окончил школу и педагогический институт. Работал учителем, десятником на шахте, в газете, на телевидении, в пединституте.
Первая детская книжка «Эх, возьми меня, пилот!» вышла в 1956 году в Новосибирске. С того времени издал их более 30, из них 16 стихотворных. Выйдя на пенсию, стал писать исторические романы. К настоящему времени изданы – «Александр Невский», «Великий государь Федор Алексеевич», «Святополк Окаянный», «Без меня баталии не давать», «Ханский ярлык», «Фельдмаршал Шереметев».
Роман «Семи царей слуга» издается впервые.
Хронологическая таблица
1698 год
Родился Петр Семенович Салтыков.
1714 год
П. С. Салтыков был отправлен во Францию для обучения морскому делу.
1730 год
П. С. Салтыков возвращается в Россию.
1733 год
П. С. Салтыков получает титул графа.
1734 год
П. С. Салтыков в чине генерал-майора участвовал в военных действиях в Польше.
1741–1743 годы
П. С. Салтыков принимал участие в русско-шведской войне.
1754 год
П. С. Салтыков получил звание генерал-аншефа.
1756 год
Началась Семилетняя война. В это время П. С. Салтыков командовал на Украине ландмилиционными полками.
1759 год
29 июня. П. С. Салтыков вступил в командование русской армией.
12 (23) июля – битва при Пальциге, в которой русские под командованием П. С. Салтыкова одержали победу..
1 (12) августа – бой у Кунерсдорфа. В этом сражении русские наголову разбили пруссаков.
12 (23) сентября – П. С. Салтыков, несмотря на победы русской армии, решает отвести войска на зимние квартиры.
1760 год
24 сентября (5 октября) – отряд Чернышева и дивизия П. П. Панина подошли к Берлину и заняли его.
1 (12) октября в связи с приближением 70-тысячной армии противника по приказу главнокомандующего Берлин оставлен.
18 (29) сентября – в связи с внезапной болезнью П. С. Салтыкова главнокомандующим назначен А. Б. Бутурлин.
1761–1762 годы
25 декабря 1761 г. (5 января 1762 г.) – умирает императрица Елизавета Петровна.
24 апреля (5 мая) – Петр III заключает русско-прусский союзный договор, позорный для России.
1762 год
Воцарение на престоле Екатерины II.
1764 год
П. С. Салтыков назначен московским губернатором.
1771 год
Сентябрь – в связи с эпидемией чумы в Москве вспыхнул бунт. Граф Г. Г. Орлов во, главе гвардейских полков усмиряет «чумной бунт». После подавления «чумного бунта» П. С. Салтыкова обвинили в нераспорядительности и уволили в отставку.
1772 год
26 декабря – П. С. Салтыков скончался в своем небольшом имении под Москвой.
