Текст книги "Салтыков. Семи царей слуга"
Автор книги: Сергей Мосияш
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
Цорндорфское сражение, пожалуй, самое кровопролитнейшее в Семилетней войне[61]61
Семилетняя война (1756–1763) – велась между Австрией, Францией, Швецией, Саксонией, Россией и Испанией, с одной стороны, Пруссией, Англией и Португалией – с другой. В этой войне русские войска показали свое превосходство над прусской армией. В 1759 г. произошло историческое сражение при Кунерсдорфе, в котором русские наголову разбили пруссаков. В 1760 г. корпус генерала З. Г. Чернышева занял Берлин; в 1761 г. русские под командованием П. А. Румянцева взяли крепость Кольберг. Успехи русского оружия разбили миф о непобедимости армии Фридриха II. И только воцарение Петра III спасло прусскую армию. Он заключил с Фридрихом II мир и вернул занятые русскими территории.
[Закрыть], не выявило победителя, лишь доказало, что противники достойны друг друга. Русская сорокадвухтысячная армия потеряла убитыми более шестнадцати тысяч человек. Пруссаки, имея в начале сражения тридцатитрехтысячную армию, потеряли одиннадцать тысяч солдат, то есть третью часть состава.
Обе армии обескровили друг друга настолько, что на следующий день, 15 августа не решились продолжить эту бойню. Разошлись в разные стороны, увозя не только раненых, но и уводя пленных, имевшихся у обеих сторон, оставляя похоронным командам заботу о павших.
Русская армия ушла на восток, в Ландсберг, прусская – в Кюстрин. На первом же переходе Захару Чернышеву удалось бежать. Он убедил охрану, что у него так расстроилось брюхо, что он вот-вот навалит в портки. Для убедительности генералу пришлось даже приспустить штаны, мол, вот-вот прорвет, дозвольте вон за тот куст. И генеральское брюхо в самый подходящий момент громко проворчало, правда, не от расстройства – от голода.
И Чернышева отпустили, только не надолго «бистро-бистро», и он отвечал с благодарностью: «Айн момент!»
Но, оказавшись в кустах, натянул портки, застегнул накрепко и что есть духу припустил прочь. Так и ушел.
Обойдя стороной Цорндорф, он за Вилькельдорфом обнаружил следы ушедшей армии и по ним так и пришел в Ландсберг. Заросший, оборванный, голодный предстал перед главнокомандующим.
– Явился для дальнейшего прохождения…
– Ба-а, Захар Григорьевич, душа моя, – искренне обрадовался Фермор и тут же распорядился накормить генерала.
Чернышеву принесли котелок каши, ложку, и он на бросился на еду, забыв о всяких приличиях. Даже урчал от наслаждения. Но не съел и половины, как Фермор, сидевший напротив, решительно отобрал котелок:
– Нельзя сразу много, Захар Григорьевич.
– Но, Вилим Вилимович, я же не наелся, – просительно сказал Чернышев, облизывая ложку.
– Вот и хорошо. Надысь так же вот, как и вы, явились Панин со Стояновым. Тоже как волки набросились на котелки. Стоянов вроде ничего, а Панин едва не помер. Насилу отходили. Так что потерпи, Захарушка, прошу тебя.
– Ладно, – вздохнул Чернышев. – Сдаю и оружие. – И бросил в котелок ложку.
С сообщением о цорндорфской битве в Петербург при был полковник Розен и, как участник баталии, был принят и выслушан ее величеством. И хотя во время сражения полковник в основном пребывал при штабе возле главнокомандующего, в рассказе о битве он был столь подробен в деталях («Одно ядро сорок семь человек положило!»), что у высокой слушательницы создалось впечатление, будто «наш пострел везде поспел», и она наградила его орденом Александра Невского.
Но уже в Конференции перед мужской аудиторией новоиспеченный кавалер был краток, деловит и точен – столько-то убитых, столько пленных, столько раненых, захвачено тридцать шесть пушек врага, своих потеряно шестьдесят.
– И шуваловские среди них? – встревожился Бутурлин.
– Так точно, и шуваловские среди них.
– Сколько?
Откуда было Розену знать, сколько там было «секретных» шуваловских, но решил не ударить лицом в грязь (кто там станет считать):
– Шуваловских девять.
– Эх, – крякнул Бутурлин с досадой.
Но Розен решил успокоить фельдмаршала:
– Но все их прислуга заклепала, ваше сиятельство.
– Это другое дело, – обрадовался граф и даже похвалил: – Молодцы ребята.
– Скажите, полковник, – заговорил канцлер Воронцов, – как по-вашему мнению, почему все же не удалось под Цорндорфом одолеть прусского короля?
У Розена вскружилась голова от столь важного вопроса, заданного ему самим канцлером. И он, вспомнив реплику Фермора после битвы: «Надо б было нам первыми Дона промышлять», изобразив на лице высокомудрие, изрек:
– Если б мы не у Кюстрина толклись, а пошли б к Франкфурту и разгромили корпус Дона, то Фридрих не посмел бы один идти на нас, побоялся бы.
Члены Конференции переглянулись меж собой, мол, верно говорит полковник. И именно с этой мысли и начали послание Фермору: «…Ежели б вы ранее промыслили Дона, то б не случилось того цорндорфского конфуза».
Однако денщик Розена Курт Штумпф стал везде рассказывать, что битва проиграна русскими, за это был арестован и посажен на дворцовую гауптвахту.
Петр Федорович, узнав об этом, приказал:
– Приведите этого Курта ко мне.
Когда солдата приведи к великому князю, тот сказал ему:
– Я знаю, за что ты посажен, Штумпф. Но ты поступил как честный малый, расскажи мне все, хотя я и без того знаю: русские никогда не смогут побить пруссаков. Рассказывай правду, не бойся. Это все голштинские офицеры, мои друзья, они тоже пруссаки. Рассказывай.
И Штумпф рассказал, как мог, не забыв упомянуть о пленении нескольких русских генералов, под конец молвив полувопросительно:
– Раз генералы русские в плену, кто же победитель?
– Молодец, – похвалил его великий князь. – Смотри, вот они пруссаки, разве таких людей могут побить русские?
– Нет, ваше высочество, – отвечал Курт, вполне понимая, к чему клонится разговор и что приятнее услышать принцу.
– Вот тебе за честность, – сказал принц, отдавая солдату пять рублей. – И отныне ты под моим покровительством и никто не посмеет тронуть тебя.
Несмотря на эту конфузию, ее величество сочло необходимым отметить Фермора кавалерией Андрея Первозванного, приурочив награждение к годовщине своего восшествия на престол – 25 ноября.
А цорндорфский неуспех союзникам правительство объяснило неисполнением фельдмаршалом Дауном запланированного объединения с русской армией, мол, объединились бы, и прусскому злодею несдобровать.
Однако Австрия свалила всю вину на Францию, которая вместо войны с Фридрихом опутала себя войной с Ганновером.
В конфузии не найдешь виноватого, при виктории их много сыщется.
Конференция сочла необходимым прислать Фермору и план кампании на будущий, 1759 год: действовать наступательно в Померании и Бранденбургии и начать кампанию как можно раньше. Ускорить занятие Кольберга, через который можно б было наладить снабжение армии своим хлебом. Шведов склонить к осаде Штетина и помогать им при этом. Занять Берлин. Но самое главное дело – скрыть этот план от неприятеля.
Прочтя его, Фермор подумал с горечью: «Они Фридриха за дурака, что ли, почитают? Да мы не успеем пальцем шевельнуть, а ему уже все известно. Я могу от своих генералов скрыть, но не от короля прусского».
Не о будущей кампании голова у главнокомандующего болела, о дне сегодняшнем. Где найти продовольствие для армии? Где взять корм лошадям? Как разместить и лечить тысячи раненых и больных?
Конференция настаивает расположить армию по правобережью Одера, но там все вытоптано, съедено, коням щипнуть нечего.
Фермор собрал военный совет, который предварил недлинной речью:
– Господа генералы, наступает октябрь, начинаются жестокие осенние ветры с дождями. Лесу здесь, считай, нет и дров достать невозможно, лошадей кормить нечем, от них и так уж остались кожа да кости. Давайте решать, нужно ли нам стоять в этом месте? Если нет, то куда идти лучше?
Генералы долго молчали, наконец заговорил генерал Вильбоа:
– Надо идти на Вислу, ближе к магазинам.
– Предложение ваше разумное, генерал, но ее величество и Конференция раздражаются этим. Они вон уже сейчас толкают нас на Дона.
– Так в чем дело, – отозвался Румянцев. – Кенигсберг же брали зимой. Я и сейчас готов.
Фермор покосился с неудовольствием на молодого генерала:
– Вы-то всегда готовы, Петр Александрович, мы сие ведаем, а вот армия, увы, еще цорндорфских ран не зализала. Я ценю ваш порыв, дружок, но не хочу, чтоб вы себе шею свернули.
– Но моя дивизия не участвовала при Цорндорфе, простояли без толку в Шведте.
– Может, это и хорошо, что ваша дивизия целиком сохранилась. Вон и генерал Пальменбах под Кольбергом вполне сохранил свои полки.
Уловив в интонации Фермора упрек в свой адрес, Пальменбах начал оправдываться:
– Но, ваше превосходительство, я приложил все усилия, чтоб взять крепость. У меня мало было осадных пушек. Если б побольше пушек…
– Ладно, генерал, разве я вас упрекаю. Я более себя во всем виню. Скорее это моя ошибка, что кампания нынешняя столь неудачной оказалась. Потери раз в десять более полтавских, а проку?
Упоминание о Полтаве невольно натолкнуло Румянцева на мысль ехидную: «Под Полтавой-то Петр Великий командовал, а здесь Фермор Вил им». Невольно хихикнул ось даже.
Фермор с укоризной посмотрел в сторону развеселившегося генерала, но от замечания воздержался. Румянцев неглупый малый, хватило и взгляда главнокомандующего, сменил ухмылку на серьезный вид.
– Ну так как, господа генералы? Думайте, думайте.
– Я так полагаю, – начал Захар Чернышев, – главное, сохранить конский состав. Верно? Посему к Висле отправить все тяжелые обозы, худоконную кавалерию, в том числе и нерегулярную, а также всех больных и раненых.
– А артиллерию? – удивился Толстой. – Кого же в пушки впрягать? Людей?
– Ну для твоих пушек можно оставить несколько сот наиболее сильных коней. Но это ж не тридцать тысяч.
– А что? Пожалуй, Захар Григорьевич дело предлагает, – сказал Фермор. – Что молчишь, гусарская голова? – спросил Стоянова.
– А кто меня спрашивает?
– Я спрашиваю. Как у гусар кони?
– Как и у всех. Без седла ходят, под седлом падают.
– Это не смешно, бригадир.
– А я и не смеюсь, давно плачу.
Так военный совет единогласно поддержал предложение Чернышева – увести на Вислу все, что отягощает армию, истощает и без того скудный запас.
Прямо с военного совета отправился Чернышев к полковнику Илье Денисову, командовавшему отрядом донских казаков, чтоб порадовать его предстоящим отъездом на Вислу.
Еще подходя к палатке Денисова, он услышал свист плетей и глухие вскрики наказуемого. Там, привязав к козлам какого-то бородача, охаживали его по голой спине плеткой.
– Эй, орлы! – крикнул Чернышев. – Может, хватит?
Казак, секший товарища плеткой, остановился, хмыкнул:
– Слушаю, ваше-ство! – и стал отвязывать наказанного.
Тот поднялся, морщась, натянул рубаху, чекмень, взглянув на Чернышева, поблагодарил:
– Премного благодарны, ваше превосходительство.
Генералу не понравилась интонация в голосе казака, он даже пожалел, что вмешался в экзекуцию.
Войдя в палатку, спросил полковника:
– За что велел сечь молодца, Денисов?
– Кого? Ах, Емельку Пугачева? Да он, вишь, ординарец у меня. Потерял, сучье вымя, мово коня. Я ему и велел всыпать пол сотни горячих.
– Ну и сразу конь воротился?
– Кабы.
– Зря по-пустому злишь казаков, Денисов.
– Ничего себе по-пустому: казак коня потерял. Скажете ж, Захар Григорьевич.
– У тебя что, это последний был?
– Да нет, есть еще пара. Ежели б последнего, я б его сам пристрелил за такое.
– Вот и гарцуй на этой паре.
– Какое там гарцуй, ваше превосходительство, – поморщился Денисов. – Кормить нечем, хучь волком вой.
Узнав от Чернышева об отводе кавалерии на Нижнюю Вислу в более кормные места, полковник так обрадовался, что на радостях предложил генералу чарку горилки и тут же наполнил две.
– Спасибо, Денисов, – отказался генерал. – Угости лучше ординарца своего, чтоб зла не держал.
Но едва за Чернышевым опустилась входная полсть, Денисов пробормотал:
– Как же. Жди. – И хлопнул одну за одной обе чарки, и свою и генеральскую, к которой тот побрезговал притронуться. – Стану я их еще баловать.
10. Новый главнокомандующийЧто и говорить, Конференция была не очень довольна действиями Фермора. Лето провоевал, а результат? Даже Кольберга не взял, а ведь туда подходила эскадра Мишукова, с моря и с суши обложили крепость. И ушли несолоно хлебавши.
А казна? Ну хорошо, что сохранил, не дал королю захватить. Но как тратит? Заключил контракт на поставку хлеба с каким-то евреем Борухом, с неведомым данцигским купцом Зерником. Сорит деньгами направо-налево.
Писали ему: промышляйте Кольберг, через него по морю можно наладить подвоз нашего русского хлеба. Отвечает: сие станет много дороже, чем везти хлеб из России. Верно, дороже, но деньги-то в отчине останутся.
А то что же получается? Пруссов завоевали да еще ж нашими деньгами им пособляем хозяйство подымать, оставляя Россию в безденежье.
Подлил масла в огонь саксонский принц Карл, тот самый, который бежал из-под Цорндорфа. Чтобы как-то обелить себя, он катил на Фермора:
– Фермор не умеет распоряжаться, не имеет твердости и решительности. Для сражения выбрал плохое место. Несмотря на мои увещевания, после сражения слишком поспешно отступил, дав этим королю повод объявить себя победителем.
В своей неприязни к Фермору принц напрочь забыл, что сам удрал задолго до окончания битвы, и даже утверждал, будто именно он не советовал Фермору уходить с поля боя.
Принцу в унисон вторил австрийский представитель – генерал Андрэ:
– Это же безобразие, он не считает нужным меня – союзника приглашать на военные советы. Спрашиваю: почему не зовете? Отвечает: вам там нечего делать.
Тут Андрэ не врал. Фермор действительно не приглашал союзных представителей на военные советы, но не по причине антипатии к ним, а для сохранения хотя бы по форме втайне решения военного совета. Попросту он не верил никому из них.
Не случайно шведский представитель при его ставке барон Армфельд обвинил главнокомандующего в полном отсутствии руководства цорндорфским сражением, ни много ни мало: «Он сидел меж телег, спасаясь от прусских пуль и ядер».
Фермор, узнав о таком отзыве барона, осерчал:
– Такого про меня и враг бы не придумал, а вот союзничек, пожалуйста, ублаговолил! Не иначе сам под телегой отсиживался, а то б откуда он ее взял?
Пеняла главнокомандующему и Елизавета Петровна, укоряя в письме: «Уж очень мало пишете о сражении. Где какой полк дерется, кто отличился в бою».
На что простодушный Фермор отписывал ее величеству: «…и, матушка, как усмотреть за всеми, когда кругом дым и пыль столбом, зги не видно, хошь глаз коли». Не догадываясь, что сим признанием подписывает отставку себе.
– Михаил Илларионович, – сказала императрица канцлеру, – что ж это за главнокомандующий, что поле боя не видит? А?
– Да, да, ваше величество, – согласился Воронцов. – Мы уж говорили в Конференции, не везет нам на главнокомандующих, то Апраксин с его нерешительностью…
– Апраксин хоть подробно баталии описывал, геройских людей отмечал. А Фермор, вон, пожалуйста, из-за дыма ничего не увидел. Надо другого кого.
– Кого б вы желали, ваше величество?
– Может, Салтыкова попробовать?
– Неказист больно.
– А что проку с казистых, вроде Апраксина и Фермора? Салтыков хоть удачно в Швеции воевал. Кенигсберг, считай, без выстрелов взял. И вообще, говорят, солдаты в нем души не чают.
– Ну что ж, можно попробовать. А я думал…
– Что вы думали, Михаил Илларионович?
– Я думал, може, Бутурлина туда, все же фельдмаршал. А какая стать!
– Господи, Михаил Илларионович, кабы он сие звание в бою заслужил, а то я дала его ему, чтоб в вашей Конференции не зазорно сидеть было.
– Ну тогда, конечно, пусть будет Салтыков, – легко согласился канцлер. – А Александра Борисовича до другого разу приберегем.
– Но надо так сотворить, дабы Фермеру не обидно было понижение. Напишите ему, пусть будет главным советником у Салтыкова.
– А чего ему обижаться? Кавалерию Андрея Первозванного отвалили. Можно деревеньку подкинуть. Да он уж и так сколь в письмах жалился, что де невмоготу сей крест. Между прочим, к нему сынишка Суворова просится.
– Это какого?
– А Василия Ивановича, прокурора Берг-коллегии.
– А-а, кажется, Александром его звать. Я помню его еще кадетиком в карауле у меня. Стоял на часах этакий мальчик. Давала рубль ему на сладости, так ведь не взял, паршивец. Сказал, часовому, мол, не положено брать. А? Каков?
– Он уж не мальчик ныне, ваше величество, служит по провиантскому ведомству. Одолел отца просьбами: выхлопочи, мол, чтоб отпустили в воинских операциях участвовать.
– Ну и как решили?
– Решили уважить просьбу Василия Ивановича, пусть воюет молодой человек. Не всяк горит желанием в огонь идти. Може, что путное получится.
– Ну и добро. Отправляйте к Фермору его. И вызывайте Салтыкова. Я ему и прикажу принять армию.
Салтыков прибыл с театра войны через месяц, явился в Конференцию. Воронцов сообщил ему, что его ждет императрица, посоветовал:
– Только, батенька, извольте с кавалериями. У вас какие ордена?
– Александра Невского, ваше сиятельство, и Андрея Первозванного. Первый за Польшу, второй за шведские дела.
– Что ж вы их не носите, чай, заслужили?
– Да к чему они мне, старику. Это молодым покрасоваться, а мне… – Салтыков пожал плечами. – В седло мешают влазить, ваше сиятельство.
Воронцов улыбнулся шутке старика:
– Ну, уж идя к ее величеству, наденьте, пожалуйста, Петр Семенович. А то ведь обидеться может государыня за небрежение к отечественным регалиям.
– Это так. Беспримерно велю найти их и надену, ваше сиятельство. Не извольте беспокоиться, разве я не понимаю.
Явившись домой на Васильевский, Салтыков сбросил епанчу на руки денщику, отдал шляпу, справился:
– Барыня дома?
– Дома-с, Петр Семенович.
Салтыков прошел к жене в будуар, спросил:
– Парашенька, ты не помнишь, где мои кавалерии?
– Они в шкатулке, Петя.
– В которой?
– В ореховой, в той, что олень нарисован.
– А-а, вспомнил.
– Зачем они тебе?
– Парашенька, возможно, завтра ко двору призовут, велено надеть. Неудобно перед ее величеством без кавалерии. Так ты уж вели девкам ленты погладить, поди, уж слежались.
– Хорошо, Петя. Я скажу Дуньке. Може, и мундир новый наденешь, а?
– Шут с ним, схожу в новом, – махнул рукой Салтыков. – Только мне он больно просторен.
– Ничего. Не выпадешь. А зачем зовут-то тебя?
– Не знаю, Парашенька, хотя догадываюсь.
– Ну и зачем же?
– А чего раньше времени гадать. Завтра узнаем.
Так и не сказал Прасковье Юрьевне муж, зачем зван ко двору, хотя не то что догадывался, а знал точно: новое назначение грядет – главнокомандующим. Не очень-то и хотелось ему в этот хомут, лет двадцать-тридцать назад радовался бы. А сейчас, когда уже шестьдесят стукнуло, половину зубов растерял, остепенился, о какой радости может идти речь? И потом, ужасно неловко на живое-то место заступать. С Вилим Вилимовичем друзья, и как ему в глаза-то смотреть, как говорить: «Слазь, буду я главнокомандующим». Стыд головушке.
Оттого и не сказал жене Петр Семенович, зачем зовут, надеясь отговориться у императрицы от столь высокого назначения. А что? Попросить хорошо, авось уступит, не назначит.
Однако ни назавтра, ни на послезавтра генерал-аншефа Салтыкова ко двору не востребовали. Ее величество были заняты на балу и в маскараде. Но на третий день после обеда прибыл на санях гвардеец:
– Пожалуйте к ее величеству.
Елизавета Петровна встретила старого генерала ласково. Она вообще к тем, кто когда-то служил при ее отце Петре Великом, относилась с особой нежностью и вниманием. Правда, служба Петра Семеновича легендарному монарху в краткий миг укладывалась – царь лично благословил его, шестнадцатилетнего мальчишку, на учебу во Францию. Но все равно, зрел живым батюшку ее величества, значит, ей ты почти родненький. Те, кто действительно служил Петру I, давно отошли в мир иной.
– Здравствуйте, дорогой мой Петр Семенович, – приветствовала императрица старика. – Как ваше здоровье?
– Спасибо, матушка, слава богу, еще в седле я.
И «матушкой» называть ее величество не всякому позволяется, разве же кому из лейб-кампании да вот вскормленнику Петра Великого.
– Как воюется-то, Петр Семенович?
– Помаленьку, помаленьку, ваше величество.
– Как по-вашему, Петр Семенович, отчего ныне год для нас столь неудачен на театре войны?
– Это как посмотреть, ваше величество.
– Ну как смотреть? Вот Цорндорфское сражение взять. Проиграли же?
– Я бы так не сказал, ваше величество. Тяжелое оно было, слов нет. Но победителей в нем не оказалось, хотя крови море пролили.
– Ну как же, вон Фридрих на всю Европу раструбил: я победитель!
– Вострубить дело не хитрое, матушка. И мы б сие вполне могли б, да ведь совестно.
Елизавета Петровна засмеялась тихонько:
– Так, значит, король прусский без совести? Так?
– Ну как? Заглазно не в лад монарха, хотя бы и неприятельского, хаить. Но вояка он хороший, этого не отымешь. Хотя, конечно, насчет Цорндорфа прихвастнул.
– Прихвастнул?
– Прихвастнул, ваше величество. Треть своей армии положил, какая уж тут победа? Вон ваш батюшка, присной памяти Петр Алексеевич, под Полтавой в семь раз меньше шведов потерял. Вот то была победа.
Воспоминание об отце растрогали императрицу, даже глаза ее заблестели.
– Так вы считаете, пруссаков можно победить?
– Отчего ж нельзя, ваше величество? Эвон в октябре прошлом под Гохкирхом союзники наши разбили Фридриха преизрядно.
– Вот они-то разбили. А мы?
– Потому-то и разбили его, матушка, они в октябре, что мы его обескровили в августе. Да, да, именно поэтому. Он под Гохкирх обессиленный явился. И получил по зубам.
– Там, слышала я, и маршал Кейт погиб.
– Царствие ему небесное, – перекрестился Салтыков. – Добрый солдат был.
– Что-то вы супротивников все хвалите, Петр Семенович, – улыбнулась Елизавета.
– Так ведь не зазря, матушка. У того же Кейта я в подчинении обретался, видел в бою его. Орел! Обидно, конечно, что под чужие стяги улетел. Но что делать? Се ля ви, как говорят французы.
И даже намеком не осмелился Салтыков сказать, из-за кого «орел» улетел под чужие стяги, пусть сама догадывается.
– Значит, вы считаете, что короля прусского можно побеждать, Петр Семенович?
– Любого можно, ваше величество, победить, ежели с умом к делу подойти. Перехитрить, ежели. Он ведь Фридрих-то оченно хитер, его на арапа не возьмешь, помозговать надо.
– Вот вы и попробуйте. А? Петр Семенович?
Салтыков смутился, пришел отказываться, а угодил, как кур во щи, вроде сам напросился. Сказал смиренно:
– Как прикажете, ваше величество.
– Я посоветовалась с Конференцией, и решили вас назначить главнокомандующим в армию.
– А как же Видим Вилимович?
– У него не получается что-то. Пишем ему, ступайте к Одеру, воюйте. А он ни с места.
– Так ведь зима, ваше величество, куда ж идти? Коней-то чем кормить? Вот в мае трава высыпет, тогда другое дело.
– И вы не поведете?
– Зимой и я не поведу, – твердо сказал Салтыков, в душе радуясь: сейчас, мол, отмотаюсь от главнокомандования.
Однако императрица, вздохнув, неожиданно согласилась:
– Вот видите, вы мне открыли глаза. А Фермор пишет: не пойду, и все. Нет, чтоб объяснить. А ведь все просто: травы нет, не снегом же коней кормить.
«Ой лукавит матушка-то, ой лукавит. Гляди-тко, ровно вчера народилась, того не ведала, чем коней кормят». Однако сделал вид, что поверил ей. Решил сделать последнюю попытку:
– Я согласный, ваше величество, но не сейчас.
– А когда же?
– Сейчас зима. Вилим Вилимович с армией на зимних квартирах на Висле, все у него отлажено с провиантом, с доставкой, с обучением рекрутов. Зачем же мне вламываться в столь стройный механизм? С чего ради?
– Вы так считаете?
– Да, ваше величество. Получается, что я на готовенькое явлюсь. Совестно даже.
– Экий вы совестливый! – засмеялась Елизавета Петровна и не смогла отказать вскормленнику отца: – Ладно. Будь по-вашему, Петр Семенович. Поедете в мае, когда трава высыпет. Уж тогда спрошу с вас. За все спрошу.
– Спасибо, ваше величество, за душевность вашу. Спасибо. Сослужу, не обидитесь.
Выходя из дворца, радовался Петр Семенович. Во-первых, от того, что с ее величеством посчастливилось свидеться, не всякий день такое случается. Ну, а во-вторых, удалось хоть на время отдалить назначение. А к маю, глядишь, передумают.
Дома на вопрос супруги «Зачем звали?» признался:
– На главнокомандующего сватают, мать.
– Ну и согласился?
– Дык куда денешься, назвался груздем…
– Червив груздь-то, – усмехнулась Прасковья Юрьевна.
– Эдак, эдак, – согласился добродушно Петр Семенович. – Отговорился до мая обождать, може, кого помоложе отыщут.
Однако через неделю повезли Салтыкова молодому двору представлять. Тут уж он не стал и кавалерии надевать, явился в своем ландмилицейском мундире.
Великая княгиня, как и императрица, справилась о здоровье и, получив удовлетворительный ответ, спросила вдруг:
– А не страшно браться за сие?
– Страшно, ваше высочество, – неожиданно признался генерал. – Да куда денешься, назвался груздем, полезай в кузов.
Петр Федорович смотрел на нового кандидата в главнокомандующие почти с нескрываемым недоброжелательством.
– И вы думаете воевать с королем Фридрихом?
– Придется, ваше высочество.
– Ну-ну… – многозначительно обронил великий князь.
А когда Салтыков, откланявшись, удалился, Петр сказал своей жене:
– Ничтожество. Такого король одним ногтем, как клопа, раздавит, – и засмеялся, довольный своим остроумием.
