Текст книги "Салтыков. Семи царей слуга"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

– Что прикажете изобразить на ней, ваше величество?

– Ну это сами решайте, граф. Неужто мне и по таким мелочам голову ломать.

– Я бы предложил, ваше величество, на лицевой стороне ваш профиль, а на оборотной – нашего воина-победителя и надпись: «Победителю над пруссаками».

– Вот и прекрасно, делайте так. И еще, Михаил Илларионович, ныне ж в церкви Зимнего дворца отправить благодарственный молебен при пальбе всех адмиралтейских и крепостных пушек, чтоб было так, как и при батюшке, царствие ему небесное, – перекрестилась императрица и наконец обратила внимание на безмолвно стоящего полковника Салтыкова: – Что, сынок, небось рад за отца? А?

– Очень рад, ваше величество.

– Вот его пример тебе в науку.

– Истина ваша, ваше величество.

– Чтоб был в церкви, вместе поблагодарим Бога за преславную викторию. – Императрица ласково тронула щеку полковника мягкой ладонью. – Ступай, сынок.

Иван Петрович вышел от императрицы с головокружением от свалившегося на него счастья – лицезреть, говорить и даже осязать на щеке монаршую длань. Кому выпадает такое в жизни?

15. Спасение Фридриха

– Я бы на месте главнокомандующего пошел сейчас на Берлин, – сказал Фермору его генеральный дежурный, вызвав улыбку у генерала.

– Может, ты и прав, сынок, – вздохнул Фермор. – Но почему именно мы должны гнать врага? А где же наши союзники? Мы в течение одного месяца, точнее, даже трех недель выиграли два таких сражения – Пальцигское и Кунерсдорфское. Пора, наверно, и австрийцам что-то сделать для общего дела.

– Но этим мы даем Фридриху передышку, и я уверен, он ей воспользуется в полную меру.

Подполковник Суворов был прав. Но где, когда, какой генералитет слушал подполковников?

Секретарь короля де Катт ни на секунду не покидал своего повелителя, и даже ночью, когда они укладывались спать, он подолгу прислушивался к дыханию короля.

Пистолеты, как и советовал Притвиц, де Катт спрятал под свою постель, хотя на них спать было и не очень удобно, но всякий раз, укладываясь, щупал: все ли на месте. Но он знал, что у Фридриха во внутреннем кармане есть яд, и поэтому любой шорох на ложе короля мгновенно будил секретаря, прогонял сон.

– Ваше величество, я здесь, – напоминал де Катт. – Чем могу?

– Спи, – бормотал недовольно король.

Днем де Катт наблюдал за каждым движением короля: не полезет ли он за пазуху за злосчастным пузырьком? И писал министру Финкинштейну: «Его Величество находится в унынии, которое не может не вызвать бесконечного огорчения в тех, кто имеет честь быть к нему приближенным… Положение дел признается почти отчаянным, и сообразно с этим все и поступают».

Каждое утро, едва проснувшись, Фридрих спрашивал:

– Ну как? Идут?

Получив ответ, что враг все еще находится на Кунерсдорфском поле, Фридрих удивленно пожимал плечами:

– Ничего не понимаю.

Но уже на третий дань, вызвав Финка, допытывался:

– Сколько собрали?

– Уже под ружьем более десяти тысяч.

А 5 августа министр Финкинштейн получил от короля письмо: «Если русские перейдут Одер и станут угрожать Берлину, мы вступим с ними в бой скорее для того, чтобы умереть под стенами нашей родины, нежели в надежде их победить. Я решил погибнуть, защищая вас».

Именно в этот день русская армия наконец ушла с бранного поля, предав земле павших, и по двум мостам вступила во Франкфурт-на-Одере уже вторично.

Еще не успели выздороветь все раненые при Пальциге, как к ним добавилось более десяти тысяч раненых под Кунерсдорфом. Совестливого Салтыкова они вязали по рукам и ногам. И когда на следующий день после сражения к нему явился Лаудон с предложением преследовать короля, граф спросил его:

– А на кого я оставлю раненых?

– На лекарей, ну и на охрану.

– Охрану? Что с нее толку? Когда мы бились на той стороне с королем, Франкфурт захватил Дона. Вся наша охрана была или побита или разбежалась. И он бы перебил русских раненых и больных, не разгроми мы в тот день Фридриха. Увидев через реку бегство своих войск, Дона благоразумно ретировался из Франкфурта, не успев напакостить нам.

Однако 11 августа, разместив во Франкфурте раненых и дав несколько отдохнуть армии, Салтыков в сопровождении эскадрона охраны отправился в город Губен для свидания с австрийским главнокомандующим Дауном.

Австриец встретил Салтыкова учтиво и после обмена приветствиями заявил:

– Вы и ваша армия столь блестящими победами вполне заслужили отдых, настало время трудиться нашей армии.

– Спасибо, ваше сиятельство, за высокую оценку нашего труда. Но не пора ли нам действительно, объединя наши армии, покончить наконец с прусским королем?

– Но у меня еще забота принц Генрих, ваше сиятельство. Он достаточно силен, и Силезия не может быть покойна от его притязаний.

– Но если бы мы разбили Фридриха, – сказал Салтыков, – мы могли б тогда идти куда б захотели – к Берлину, в Саксонию или в Силезию на принца Генриха. И сразу бы ускорили окончание войны.

– А может, нам сделать так, ваше сиятельство: мы пошлем небольшой отряд на Берлин, составив из ваших и наших полков. Его бы возглавил генерал Гаддик, который в прошлом году уже был в Берлине. А мы бы с вами пошли в Саксонию. Король когда еще оклемается после разгрома, а мы бы не допустили его соединения с Генрихом.

– Нет. Я не могу вести свою армию в Саксонию.

– Почему?

– К нам через Польшу и Познань идет пополнение, продовольствие и деньги. Поэтому я не могу далеко отрываться от Познани. У нас и так трудности с кормами, вокруг Франкфурта вся трава войсками выбита, коням щипнуть нечего. Поэтому я и предлагаю как можно скорее идти на Берлин, бить короля.

– Ну что ж, господин Салтыков, раз вы так настаиваете, я прежде должен перевести свою ставку ближе к будущему театру войны.

– И сколько потребуется для этого времени?

– Не менее трех недель.

– Вы смеетесь, граф, – нахмурился Салтыков и, повернувшись, пошел к выходу.

– Но, ваше сиятельство, – окликнул Даун Салтыкова. Тот остановился, повернулся, спросил взглядом: «Ну?»

– Почему вы обиделись за три недели?

– Потому что к тому времени у меня передохнут все кони и быки.

Конференция под председательством канцлера выработала план дальнейших действий для обеих армий – русской и австрийской.

Получив его, Салтыков собрал генералов. Зачитал указ ее величества о повышении в званиях, вручении наград, потом передал Панину и Лаудону присланные из Петербурга шпаги с эфесом, украшенным бриллиантами. И уже в качестве нового фельдмаршала сказал:

– А теперь, господа, к плану, который для нас любезно изготовила Конференция.

– Весьма славно они там воюют по карте, – проворчал Фермор.

Салтыков покосился на него, вполне понимая, что имел в виду бывший главнокомандующий, в свое время натерпевшийся от Конференции, но промолчал.

– Итак, нам предлагается подвигнуть графа Дауна, изолировать принца Генриха в Силезии, навсегда отрезав от короля.

– Какая мудрость, – ехидно заметил Румянцев, и Панин прыснул в кулак.

Фельдмаршал взглянул на них, но лишь покачал головой с легкой укоризной. Замечания делать не стал, поскольку в душе был согласен с Румянцевым.

– Нам же предлагается вместе с корпусами Лаудона и Гаддика действовать в Бранденбургии против Короля и отрезать его здесь от принца Генриха. Далее… – Салтыков вздел очки и начал читать: – «Если граф Даун это исполнит, то граф Салтыков останется здесь на зимние квартиры, имея центром Глогау. Если же граф Даун это не исполнит, то все плоды победы будут потеряны. Поскольку наша армия по отдалению от своих границ и магазинов сама собою не может утвердиться на неприятельской земле, то граф Даун по всей справедливости должен приготовить ей безопасные и спокойные квартиры с магазинами».

– Что-то сомнительно сие, – опять подал голос Румянцев.

На этот раз поддержал его и Фермор:

– Гладко было на бумаге…

– Позвольте мне закончить чтение, – попросил Салтыков и продолжил: – «Как ни печально было бы графу Салтыкову не воспользоваться такими выгодами и не распространять своих побед далее или остановить операции в такое время, когда оставалось почти только покончить войну и по крайней мере положить тому прочное основание, однако он принужден будет отступить к таким местам, где армия могла бы найти необходимое по таким трудам отдохновение». – Фельдмаршал закончил чтение, отложил бумагу, снял очки, окинул взором свой генералитет: мол, вот теперь говорите.

– Какие стратеги, – опять съязвил Румянцев.

– Отчего же, – заметил Фермор, – по крайней мере, окончание вполне разумное.

– Как бы там ни было, господа, – заговорил Салтыков, – а сие нам предложено принять к исполнению, по крайней мере, в эту кампанию. Следует ознакомить с решением Конференции и графа Дауна. И это я поручаю сделать вам, Петр Александрович.

– Почему именно мне? – удивился Румянцев.

– А кому же?

– Ну хотя бы генералу Лаудону, он все же подчиненный Дауна.

– Именно поэтому я не хочу поручать ему. Вы от графа человек независимый, Петр Александрович, и можете даже потребовать исполнения решений Конференции. Лаудон, как его подчиненный, не имеет такой привилегии.

– Ну что ж, я согласен взять Дауна за горло, – сказал весело Румянцев.

Салтыков тихо засмеялся, погрозил Румянцеву пальцем.

– Никаких горл, братец, никаких горл. Все исполните вежливо, но твердо. Что делать с принцем Генрихом, он и без нас знает, а вот о магазинах с провиантом для нас поговорить надо серьезно, тем более что сие обещано нам самой императрицей Марией Терезией.

– Раз обещано, ваше сиятельство, я из него вытрясу эти магазины, – пообещал Румянцев.

Фельдмаршал добродушно посмеивался над горячностью молодого генерала, но был уверен, что уж он-то хорошо донесет и объяснит решение Конференции союзному главнокомандующему.

И действительно, генерал-поручик Румянцев воротился от Дауна в отличном расположении духа и даже привез с собой казначея австрийской армии с объемистым железным сундучком, очень немалого веса.

– Ваше сиятельство, Петр Семенович, извольте собрать наших генералов, для них есть приятные вести из Вены.

– Меня интересуют вести от Дауна.

– С этим в порядке, Петр Семенович. Но сперва надо отпустить душу на покаяние. – Румянцев кивнул на гостя. – Он исполняет поручение самой Марии Терезии.

Когда генералы собрались в шатер Салтыкова и расселись на скрипучих плетеных стульях, австриец-гость поставил на стол сундучок, отпер его и заговорил с сильным акцентом:

– Ее императорское величеств отмечай славный ваш победа награждай фельдмаршал Петр Салтыков бриллиантовый перстень, табакерка, украшенный бриллиант же и пять тысяч червонца.

И он стал извлекать из сундучка объявленные предметы и вручать их смущенному главнокомандующему.

– Спасибо, братец, спасибо, – бормотал Петр Семенович, принимая награждение. – Польщен, весьма польщен.

– Я хотел видеть генерал Фермор.

– Вилим Вилимович, изволь, голубчик.

Фермор подошел к столу, австриец вытащил кожаный мешочек.

– Вам ее величество дарует четыре тысяч червонец.

– Передайте ее величеству мою искреннюю благодарность.

И далее казначей вручил по две тысячи червонцев Румянцеву и Вильбуа, полторы тысячи Панину и даже генерал-квартирмейстеру Штофелю тысячу.

– Господа, ведь это же причина, – весело сказал Румянцев. – Ваше сиятельство, Петр Семенович, надо сие отметить, коль мы все сразу разбогатели.

– Валяйте, Петр Александрович, – добродушно махнул рукой Салтыков.

– А у меня уже готово, – сказал Румянцев и, захлопав в ладони, громко вскричал: – Эй, Васька, встань передо мной, как лист перед травой!

И в шатер вошел денщик Румянцева, неся перед собой ящик с позвякивающими там бутылками.

– Ставь к столу! – приказал Румянцев. – Господа, отличное вино, которое послал нам граф Даун побрызгать наши червонцы. Захар, открывай, – кивнул он Чернышеву.

Денщик Салтыкова Прохор притащил солдатские глиняные кружки. Чернышев разлил вино по ним, Румянцев поднял свою.

– Предлагаю тост за нашего главнокомандующего.

– Виват, – оказал Панин.

И все стали пить, только Салтыков держал свою, не прикладываясь к ней.

– Ваше сиятельство, в чем дело? – удивился Румянцев, опорожнив свою кружку.

– Да как-то за себя пить… невместно, братец.

– А за кого же вместно?

– За наших солдатиков, Петя. Не они бы, никакой виктории У нас не было б. Я пью за них, ратных тружеников наших.

Салтыков неспешно выпил свою кружку и поставил на стол. Подскочил откуда-то Прохор, протянул очищенную луковицу и ломтик хлеба.

– Вот, Петр Семенович, ваше любимое.

– Посолил? – спросил Салтыков.

– А как же, все, как вам нравится.

Хрустя луковицей, Салтыков спросил Румянцева:

– Ну так как о главном-то, голубчик, договорился ли?

– Все в порядке, Петр Семенович, Даун сказал, что для нас в Христианштадте приготовлен магазин, в котором сто двадцать пять тысяч пудов муки. Так что живем, ваше сиятельство.

– Ну что ж, это действительно приятная новость, Петя. Спасибо.

Фридрих II зализывал раны в Мадлице, готовясь дать последний бой союзникам на подступах к Берлину. «Я буду драться потому, что делаю это для родины, – писал в это время король, – но смотрите на мое решение как на последнее напряжение моих сил».

Постепенно к нему стекались остатки разбитых, рассеянных под Кунерсдорфом отрядов, из которых тут же Финк формировал новые полки, вооружая их.

Но что это было за войско? В минуту откровения Фридрих признался Финкинштейну:

– Вот у меня почти тридцать тысяч. Их было бы достаточно, если б с ними были офицеры, павшие на поле битвы, и если б эти негодяи исполняли свой долг. Но я честно скажу вам, что я сейчас больше боюсь собственных войск, чем неприятеля, который дает мне столько времени.

– Да, ваше величество, – соглашался министр. – Творится что-то непонятное. Они, кажется, и не собираются идти на Берлин.

– Тьфу, тьфу, не сглазьте, граф. Лучше скажите, что там сделал фон Рексин в Стамбуле?

– Он старается изо всех сил склонить турок к войне против России, и они были вроде не против. Но едва узнали о нашей конфузии при Кунерсдорфе, попятились.

– Чем хоть они отговариваются?

– Говорят, что надо подождать удобного момента.

– Ага. Когда союзники свернут мне шею. – Король скривился в злой усмешке. – Все сволочи. Да если б я победил под Франкфуртом, нужен бы был мне их союз как зайцу мушкет. Как это ни странно, мои враги сейчас почти друзья мне, впору слать ордена Дауну и Салтыкову. Они ведут себя словно пьяные, никак не выберутся на Берлинскую дорогу. Они мои спасители, а не эта шайка трусов и шлюх, жрущих мой хлеб.

В тот же день, когда русские вступили в Христианштадт, уже вечером к главнокомандующему явился встревоженный Штофель.

– Ну? – насторожился Салтыков, прочтя на лице квартирмейстера неудовольствие.

– Беда, ваше сиятельство.

– Что стряслось, генерал?

– В магазине муки нет.

– То есть как? Даун сказал, что они тут оставили сто двадцать пять тысяч пудов. Что, совсем нет?

– Есть. Где-то менее четырех тысяч пудов.

– Вот те на, – нахмурился фельдмаршал. – Вот это новость. Вот это союзнички. Славненько, славненько.

Тут же к главнокомандующему были созваны генералы. Узнав о случившемся, возмущались. Особенно бушевал Румянцев:

– С-сукин сын! Обманул! Меня обманул, скотина! А я, выходит, наврал вам.

– Надо направить ему протест, – посоветовал Панин.

– Что ему с нашего протеста, в нужник сходить.

– Придется уходить за Одер, – сказал Чернышев. – В Познань. И там зимовать.

– А Берлин? – не унимался Румянцев. – Дауну это б было только на руку, свою армию сберечь.

Салтыков молчал, грустно посматривая на спорящих генералов. Им, молодым, что? Спорить можно, а вот как быть ему, главнокомандующему? Идти на Берлин самому? Опять терять русских солдат? Он же за месяц выиграл такие две битвы. А Австрия? Ждут, когда начнется дележка? Руками русских хотят таскать из огня каштаны. Нет, никак не мог согласиться на это Петр Семенович, ну никак не мог примириться с такой несправедливостью.

Вспомнил, как он звал на Берлин Дауна и как тот всячески увиливал, а согласись, назвал почти издевательский срок для переезда своей ставки – три недели. Да за три недели прусский король соберет тридцати – сорокатысячную армию и будет вдвойне опаснее на пороге своего логова.

А магазин в Христианштадте? Что это, как не откровенное издевательство над русскими? Вместо ста двадцати пяти тысяч всего четыре. А ведь по условиям договора именно Австрия должна продовольствовать русскую армию вдали от России. Ничего себе – продовольствует.

– В общем, так, господа генералы, – заговорил тихо Салтыков, уловив паузу в бесполезном споре. – Я принимаю решение уходить назад за Одер на зимние квартиры, ближе к нашим магазинам и к России.

– Правильно, Петр Семенович, – поддержал Захар Чернышев.

С ним согласились Фермор, Тотлебен и Панин. Румянцев молчал, а потому Салтыков окликнул его:

– Петр Александрович, а вы как? Уж не думаете ли Дауна на дуэль вызывать?

– Пошел он и черту! Скотина! – пробормотал Румянцев. – Я вынужден согласиться со всеми. За Одер так за Одер. А на тот год опять лыко-мочало, начинай сначала.

Фельдмаршал лишь пожал плечами, мысленно соглашаясь с молодым генералом: действительно, на будущий год все придется начинать сначала.

16. Петербург ждет

В начале нового, 1760 года пришло к фельдмаршалу Салтыкову из столицы приказание: «Явиться на малое время в Петербург для доклада, сдав на время командование графу Фермору».

Вызвав к себе графа на квартиру, Салтыков сказал ему:

– Вилим Вилимович, пожалуйста, по случаю моего отъезда в Петербург принимайте главную команду.

– Надолго ли, Петр Семенович?

– Кто его знает. Вызывают вроде не надолго, а там как получится.

– Ивана-сына с собой возьмете?

– С какой стати? Служить надо, не шляться за отцовой спиной. Ежели заметите в его полку какой непорядок, спрашивайте строго, на меня не оглядываясь.

– Хорошо, Петр Семенович. Но пока он исправен, у меня к нему претензий нет.

Однако в самый канун отъезда фельдмаршала в ставке появился генерал-поручик Глебов.

– Ваше сиятельство, я прибыл для производства сравнительной экспертизы новой артиллерии со старой.

– Пожалуйста, сравнивайте, генерал.

– Но вы должны при сем присутствовать.

– Я? Зачем?

– И вы и весь ваш генералитет и даже рядовые артиллеристы от каждой батареи по нескольку человек.

– Не иначе Шувалов затеял все это? – догадался Салтыков.

– Да. Это по инициативе генерал-фельдцехмейстера графа Петра Ивановича Шувалова.

– Но ведь это всем известно, что его единороги прекрасные орудия.

– Это все разговоры, ваше сиятельство, а необходимы письменные свидетельства, записанные в журнал испытаний и подписанные всеми присутствующими, то есть вами, офицерами и рядовыми.

– Странно, – пожал плечами фельдмаршал, – Один приказывает явиться, другой задерживает.

И Салтыков задержался на весь январь, а сравнительные испытания состоялись в последние три дня января.

Если артиллерист генерал Глебов, видимо представляя интересы изобретателя Шувалова, хотел превознести единороги и отставить старые мортиры от употребления, то при написании заключения в журнал испытаний неожиданно встретил сопротивление с той стороны, откуда не ожидал.

Дружно запротестовали рядовые пушкари:

– Да вы что, ваше превосходительство, мы не согласные.

– Как так не согласные? – возмутился генерал Глебов.

– За что их исключать из парка?

– Но они же устарели, вы сами видели: и рассеивание больше и скорострельность в два раза ниже. Видели?

– Видели.

– Так о чем же спор?

– Оне с нами и Пальциг и Кунерсдорф прошли. Как же их списывать? Нет, мы не согласные.

Ах, как хотелось генерал-поручику указать рядовым их место. Но за них неожиданно вступился фельдмаршал:

– Сергей Иванович, вы сами ратовали за равенство всех членов, будь то фельдмаршал или рядовой. А они из них стреляют и лучше нас с вами знают, на что сии орудия годны. Давайте уж будем до конца справедливы и запишем так, как они хотят.

– Ладно, – неохотно согласился Глебов.

– Говори, Ермолай, – сказал Салтыков пушкарю.

– То, что единороги хороши, кто ж спорит? Но мы считаем, что полезно содержать в батареях как прежние пушки, так и новоизобретенные, – сказал пушкарь Ермолай. – За что ж заслуженные обижать. Грех.

Так под давлением именно рядовых, поддержанных авторитетом фельдмаршала, выводы комиссии даже начинались их словами: «Хотя новоизобретенная артиллерия пред старою натурально преимущества имела… но опыт минувших кампаний доказал, что как одна, так и другая артиллерия в своем роде нужна и полезна и впредь с успехом употребляема быть может…»

Хоть подпись Ермолая и стояла в самом конце длинного списка, начинавшегося с фельдмаршальской фамилии, но концовка выводов комиссии была почти дословно записана с его слов: «…нижеподписавшиеся за полезное находят содержать при армии как прежние пушки и мортиры, так и новоизобретенные орудия».

Глебов возвращался в Петербург вместе с Салтыковым, везя в бауле журнал свидетельства артиллерии с точным дотошным описанием всех стрельб и с выводами едва ли не сточленной комиссии. На одном из ночлегов, укладываясь спать с фельдмаршалом в одной избе, Глебов вдруг попенял ему:

– И что вы за них вступились, Петр Семенович?

– За кого? – не понял Салтыков.

– Ну за пушкарей ваших, рядовых?

– Ах, Сергей Иванович, для солдата ружье, а тем более пушка – предмет почти одушевленный. Думаете, случайно они поют: «Наши жены – пушки заряжены»? Нет, друг мой, от искренней любви к сим предметам. Мне многие офицеры сказывали, что наш солдат, в бою умирая, прощается с ружьем, целуя его. Да, да. Вот и этот Ермолай, как же он согласится списать пушку, которая в бою, может, ему жизнь спасла. Сие он сочтет предательством. Так что не надо на них серчать, Сергей Иванович, их понимать надо.

Постаревшая жена Салтыкова Прасковья Юрьевна встретила мужа радушно:

– Что? Отвоевался наконец, Аника-воин?

– Кабы так, Парашенька. Вызвали для отчету.

– А что ж Ваню-то не привез?

– Совестно, мать, за собой сына таскать, чай, не кадет уж, полковник. На нем уж полк гренадерский, как его оставлять?

– Сам-то вон армию оставил, – ворчала жена за обедом. – А ребенку, вишь, нельзя.

– Нельзя, Парашенька, нельзя. Меня государыня востребовала. А армию Фермору велели передать.

– Но вот прошлый раз же присылал Ивана курьером. Можно было?

– Тогда он в адъютантах обретался, а ныне командир полка. Разница?

– Не назначал бы на полк.

– Как можно, как можно, мать? Командир полка пал в бою, солдата не поставишь, а тут Иван под рукой.

– Вот-вот, чтоб еще и Ваню убили.

– Что делать, Парашенька, на то мы военные, знали, на что шли. А убивают не всякого ж.

Как мог утешал Петр Семенович супругу, пенявшую ему за сына, в душе разделяя ее беспокойство и сочувствуя ей.

На следующий день, одевшись в парадную форму с кавалериями, явился Салтыков к канцлеру Воронцову. В приемной сидели просители, но адъютант канцлера, увидев фельдмаршала, вскочил, щелкнул каблуками:

– Айн момент! – и исчез за дверью, ведущей в кабинет канцлера, и почти сразу же распахнул золоченые створки, провозгласив на всю приемную торжественно:

– Их сиятельство фельдмаршал и кавалер Петр Семенович Салтыков.

Воронцов поднялся навстречу такому гостю:

– Петр Семенович, дорогой. Я рад приветствовать славного героя Кунерсдорфской баталии.

Он обнял фельдмаршала, трижды приложился своими холеными бакенбардами к выбритым ланитам графа.

– Жаль, опоздал, Петр Семенович. Тут такие торжества у нас были в честь твоей победы, такие фейерверки, пожалуй, нисколь не хуже петровских. Сама государыня так велела.

– Извините, Михаил Илларионович, не до торжеств мне было. Армию на зимние квартиры определял, госпитали устраивал, ремонт телегам, пушкам налаживал. Голова кругом шла.

– Голова кругом, однако прислал-таки свои виды на следующую кампанию.

– А как же, чай, война не кончилась.

– Вот мы и решили позвать тебя. Ее величество велела, зовите, мол, фельдмаршала, ему все исполнять придется, с ним и составляйте план. Мы зовем, а тебя нет все.

– Да меня задержали сравнительные испытания артиллерии.

– Знаем. Все это Петр Иванович затеял.

– Я догадался.

– Он с этим своим единорогом всем уши прожужжал, мол, ни у кого такой пушки нет. Надо, мол, чтоб враг не проведал ее секреты.

– Возни нам с этой его секретностью. Пушку закрывай, никого не подпускай. Надысь часовой поранил одного офицера, тот вздумал у секретной пушки малую нужду справить.

– И что же вы с ним сделали? – улыбаясь, спросил Воронцов.

– С кем?

– С солдатом, конечно?

– Пришлось благодарность выносить.

– Вот те раз. Он же офицера ранил, говоришь.

– А зачем к секретному орудию офицеру приспичило? Знал же, что секретное.

– А что, там действительно большой секрет?

– Да как сказать? У единорога коническая зарядная камера, это ускоряет заряжание, а при выстреле уменьшает рассеивание. Ну и к тому ж за счет облегчения лафета единорог более маневрен, чем старая пушка, а еще и прицел в виде диоптрии. А это повышает точность стрельбы.

– Ну что ж, это немало. Значит, Петр Иванович знал, что секретить. Ну бог с ним, с единорогом. Мы получили, Петр Семенович, ваш краткий план будущей кампании. Но он, как бы это сказать, похож на сказку: если пойдешь налево – погибнешь, если направо – пропадешь.

– Неужто поняли так? – Салтыков почесал нос.

– Ну вот смотрите, – Воронцов придвинул к себе бумагу. – Если, мол, пойдем направо, то есть в Померанию, то можно, посылая отряды, оголодить эту еще не тронутую страну, если пойдем влево, в сторону Силезии, то эти места совсем истощены. Очень уж коротко и, главное, без обоснований и боевых операций. Мы вас вызвали, чтоб вы представили план подробный, обстоятельный, с объяснением, почему так, а не по-другому. Ее величество велела, пусть, мол, распишет и объяснит. И сказала, что сама потом ознакомится и подпишет. Сколько вам надо, чтоб расписать все?

– Я думаю, недели достаточно.

– Хорошо. Через неделю соберем Конференцию, обсудим, а потом представим ее величеству. Вы с чем-то не согласны, Петр Семенович?

– Да нет. Как не согласиться с ее величеством. Но дело в том, Михаил Илларионович, что слишком подробный план опасен.

– Отчего же?

– Попав к прусскому королю, он дает ему возможность принять свои меры.

– Но как он к нему попадет? Помилуйте, Петр Семенович.

– Увы, попадает, ваше сиятельство. Король, как правило, знает каждый наш шаг. Я в этом убедился.

– Шпионы?

– Я полагаю, да.

– Может, поэтому вы и пишите или-или?

– Отчасти и поэтому. Вы знаете, отчего наш святой Александр Невский всегда побеждал?

– Отчего? Интересно.

– Оттого, Михаил Илларионович, что никому, даже близким дружинникам, не говорил о своих планах. А мы выносим на Конференцию, потом во дворец.

– Но, дорогой Петр Семенович, вы же не хотите сказать, что шпион среди членов Конференции или при дворе?

– Я этого не знаю, ваше сиятельство. Но мы слишком громко говорим об этом, а как вы знаете, и у стен есть уши.

– Ну и что ж вы предлагаете? Совсем не писать план?

– Отчего же? Я напишу подробно и обстоятельно, как просит ее величество, но на Конференции читать не буду, назову только основные возможные направления наших маршей.

– И опять: или-или?

– Раз вам так хочется, ваше сиятельство, считайте так: или-или.

Возвращался домой Салтыков не в лучшем расположении духа. Увы, не нравилось ему публичное обсуждение грядущей военной кампании, не нравилось. То, что принц был ярым поклонником короля Фридриха, ни для кого не было секретом.

«От него наверняка многое передается королю, – думал с горечью фельдмаршал. – А сам канцлер Воронцов? Он же кавалер прусского ордена Черного Орла и еще, говорят, имел от Фридриха приличный пенсион. За что это ему? Вот тут и ломай голову, кого больше остерегаться надо: принца или канцлера?»

Всю неделю Салтыков работал над планом, исписав около двадцати листов бумаги. После того сам перебеливал, стараясь четко выводить каждую букву, знал, что план будет читать императрица.

Конференция, как и договаривались с канцлером, состоялась в следующую среду.

– Господа, – начал негромко Петр Семенович. – Я предлагаю вашему вниманию план военной кампании на тысяча семьсот шестидесятый год. Во-первых, мы должны овладеть Померанией и крепостями по Одеру и так утвердиться, чтоб остаться там зимовать. Очень уж это расточительно, весной завоевывать, а осенью оставлять и уходить зимовать на Вислу.

– Наконец-то я слышу разумное решение, – заметил Иван Шувалов.

– Далее, – продолжал Салтыков, даже не взглянув на фаворита. – В самом начале кампании надо овладеть Данцигом, это нас обезопасит с этой стороны. А кроме того, мы отымем у неприятеля базу снабжения хлебом, лошадьми и даже монетой. По занятии Данцига наступать внутрь Померании до реки Праги. Создаем здесь укрепленный лагерь и отправляем корпус для осады Кольберга.

– Сколько его можно осаждать? – проворчал Бутурлин. – Надо и взять когда-то.

– Вы правы, Александр Борисович, – согласился Салтыков. – Я думаю, его не могли в прошлые годы взять из-за того, что не придавали ему большого значения. Мы все время целились через Франкфурт на Берлин. А вот Фридрих знал ему цену и все время укреплял. А нынче я надеюсь прикрыть осаду Кольберга главной армией, чтоб не допустить к нему сикурса от короля. И я также надеюсь, что и союзники помогут, отвлекут Фридриха на себя. Без Кольберга нам и зимовать будет невозможно в Померании.

– А что дальше после взятия Кольберга? – спросил Петр Шувалов.

– Укрепив эту крепость с суши и с моря и наладив через нее по морю снабжение армии, мы перейдем Одер и без помех пойдем на Берлин. Взятием столицы Брандербургии и разгромом основных сил короля мы принудим его к заключению мира, выгодного для России и ее союзников.

– Ну что ж, план, по-моему, прекрасен, – сказал Воронцов, оглядывая членов Конференции. – Мы должны согласиться с ним. А? Александр Борисович? Вы человек военный, как оцениваете?

– Я думаю, можно представить государыне на утверждение. План наступательный, и это приятно.

Оставив бумаги канцлеру, Салтыков отправился домой. Воронцов пообещал:

– Ее величество подпишет, я вам передам с ее подписью, и вы сможете отъезжать к армии.

Прасковья Юрьевна, увидев насупленного мужа, спросила:

– Что, не приняли?

– Приняли, а проку? Раззвонят по всему свету. Какая польза с него будет?

– Значит, отъезжаешь?

– Вот подпишет сама, тогда и отъеду.

– Значит, скоро.

– Пожалуй, дня через три-четыре.

Однако супруги Салтыковы ошиблись. Прошла неделя-другая, фельдмаршала никто не вызывал. Прасковья Юрьевна даже высказала затаенную надежду:

– Может, уж другого вместо тебя послали? Что, нет помоложе тебя, что ли?

– Да не должны бы, – бормотал муж. – Мне б сообщили об отставке.

Набравшись храбрости, поехал Петр Семенович к канцлеру.