Текст книги "Салтыков. Семи царей слуга"
Автор книги: Сергей Мосияш
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)
Фридрих II, переживший поражение от австрийского фельдмаршала Леопольда Дауна при Колине и узнав о вступлении русской армии в Восточную Пруссию, спросил престарелого маршала Кейта:
– Скажите, Кейт, вы состояли в русской армии довольно долго, что собой представляет этот фельдмаршал Апраксин?
– Мне не приходилось с ним служить, ваше величество. Знаю, что он был адъютантом у Миниха в турецкую кампанию. И первый свой орден Александра Невского получил за весть о взятии Хотина, которую привез в Петербург. Потом был начальником войск в Астраханской губернии, потом послом в Персии, потом кригскомиссаром. За ним военных подвигов я не знаю, хотя уже получил он и высшую награду – кавалерию Андрея Первозванного. При Петре Великом этот орден давали за подвиги, при его дочери – понравившимся ей. Вон даже французский посланник Шетарди носил эту кавалерию.
– А ему-то за что?
– Скорее за бурную ночь в постели.
– Значит, по вашему мнению, Апраксин – не вояка?
– Повторяю, ваше величество, я с ним не воевал.
– А с кем же вы воевали?
– Генерал Салтыков был у меня в подчинении в шведскую кампанию. Мы не только вместе ходили в атаку, но и дружили. Между прочим, прекрасный товарищ.
– Такого генерала, по сведениям разведки, нет в армии.
– Вот и хорошо, ваше величество. С ним было бы труднее. Этот был бы опасен. А Апраксин что? Придворный шаркун.
– Сейчас, после колинской конфузии, мне нужна хоть здесь победа. А иначе катастрофа. А о генерале Ферморе что скажете?
– Этот боевой генерал, в штабах не отсиживался, весьма любим солдатами. Храбро дрался в турецкую да шведскую кампании. За взятие Вильменстранде был награжден орденом Александра Невского. Очень находчивый.
– Оно и видно. Почти без потерь «нашел» Мемель и Тильзит, – пошутил Фридрих и выдал стишок:
Нашел Мемель, нашел Тильзит,
Найти мне горе норовит.
И засмеялся не очень весело, тут же заметив:
– Это сквозь слезы, Кейт, поверьте мне. Тут еще шведы высаживаются в Померании, тоже забота.
– Но там же уже шесть лет королем Адольф, а ваша сестра за ним. Как же так?
– Короля Адольфа кто там слушает? А Луиза хотела и его под башмак, и королевство. И попалась. Обвинили в заговоре, как бы голову не потеряла, дура.
– Да, Адольф, еще будучи наследником, не произвел на меня впечатления властного человека.
– Размазня. Дал бабе над собой власть, и вот чем это кончилось, шведы против нас пошли.
– Надо было Левальду подкинуть пару дивизий, ваше величество, все же у Апраксина большой перевес над ним.
– Мне что, прикажете Берлин оголить? Он ни Мемелю, ни Тильзиту не помог. Спрашиваю: в чем дело? Почему пятитесь? Отвечает: сжимаю кулак для удара. Написал ему: «Сжали? Бейте первым, и бейте решительно!» Ударит первым – выиграет. Если станет ждать, когда русские ударят, – проиграет. Никак не могу эту истину вдолбить генералам. Русские разделились на три группы – Фермер пошел на Мемель, Сибильский – на Фридланд, Апраксин – к Инстербургу. Какой был прекрасный момент бить их по одному. Левальд не воспользовался этим. Теперь пятится. Тьфу!
Под Инстербургом Апраксина атаковали гусары Левальда, русский фельдмаршал бросил на них донских казаков под командой Краснощекова. И пока шла сеча на поле, Толстой успел выкатить пушки. Казаки применили излюбленный свой маневр: бросились наутек и, когда приблизились к своим пушкам, тут же растеклись в стороны, давая возможности артиллеристам встретить гусар картечью.
Несмотря на наскоки прусской кавалерии, Апраксин 31 июля взял город. Через два дня туда прибыл отряд Сибильского.
– Ну? – встретил его вопросом Апраксин.
– Увы, Степан Федорович, Фридланд взять не удалось. Дали б хоть тысяч пятнадцать, а то с шестью тысячами что делать? Дай бог самим себя защитить, тут уж не до города.
– Ладно. Подойдет Фермор, двинемся на Аленбург, а там и до Кенигсберга рукой подать.
Восьмого августа Фермор привел свой корпус в Инстербург, доложил о взятии Тильзита. На военном совете, который тут же провел главнокомандующий, выяснились силы армии. Они составили восемьдесят девять тысяч, из них боеспособных пятьдесят пять тысяч человек. Очень много оказалось больных и раненых. Ими были забиты практически все подводы.
– Да, обоз нас вяжет по рукам и ногам, – вздыхал Апраксин. – Но ничего не поделаешь, без них тоже нельзя. В походе без вагенбурга[55]55
Вагенбург – укрепление из повозок в форме четырехугольника, круга или полукруга для прикрытия войск от атак противника.
[Закрыть] не обойтись.
Армия направилась к реке Прегель, а подойдя к ней, по приказу командующего выстроила из тысяч повозок вагенбург. Апраксин ожидал в любой момент нападения пруссаков и поэтому предпринимал все меры предосторожности.
Около двухсот казаков переправились на левый берег и скрылись в лесу. Это была разведка.
С утра у реки и в лесу застучали топоры, завизжали пилы. Началось строительство мостов. Апраксин приказал строить два деревянных крепких моста и три понтонных. Для последних сгоняли сверху и снизу все лодки, разбирали дома, сараи, амбары. Волокли из лесу свежесрубленные деревья, вбивали сваи. Солдаты, скинув кафтаны, а то и рубахи, работали споро, с удовольствием, наскучившись по мирной работе. Далеко окрест разносился их смех, крики, перебранка.
– Ну воронье, – ворчал Апраксин, – поди, и в Кенигсберге слышно.
– Ничего, Федор Степанович, – успокаивал Веймарн. – Дела без шума не бывает. А что до Кенигсберга, пусть слушает да молится, чай, близится и его час.
А в вагенбурге жизнь шла своим чередом, кто отсыпался в счет будущих бдений, кто крутил ручную мельницу, перемалывая зерно для лепешек, варили кашу, перевязывали раненых, точили палаши, кинжалы, чинили рубахи, порты, а то и просто слушали полкового брехуна.
В ночь на 14 августа мосты построили, и первым стал переправляться авангард генерала Сибильского, которому была придана и артиллерийская бригада на случай атаки пруссаков.
С рассветом началась переправа основной армии. Обозы, артиллерия шли по деревянным мостам, по понтонным шагала пехота.
Вагенбург постепенно истаивал длинной лентой, утягиваясь на левый берег. Лишь 16 августа закончилась переправа всей армии. Не обошлось и без происшествий. С моста умудрились свалить пушку вместе с упряжью. Поручик-артиллерист, матерясь, суетился на краю, бедные кони, сброшенные пушкой в воду, молотили копытами, чтобы не утонуть. Какой-то бомбардир, взяв в зубы нож, прыгнул в воду и, нырнув, обрезал постромки, спасая коней. Те, фыркая, с облегчением плыли к берегу, выходили на песок, дрожали от пережитого страха.
Явился командир артиллерии Толстой:
– Что ж вы, мать вашу?! Доставайте, идолы!
«Идолы» – пушкари, ныряя до дна, отыскали пушку, завязали за лафет веревки, вытащили концы на берег. Сперва пытались лошадьми тянуть, ничего не получилось. Шестерня, понукаемая в три кнута, сгибалась от напряжения и не могла даже стронуть с места, оскользались копыта.
– Надо народ звать, – сказал поручик, успевший до ушей перемазаться в глине и тине.
Призвали На помощь целую роту, поручик бегал вдоль вцепившихся в веревку солдат, умолял:
– Токо вместе, братцы. Вместе. Разом по моей команде.
– Ты давай командуй, – советовали солдаты.
– Р-раз, два… Взяли-и!
Струной натянулись веревки, того гляди, лопнут. Но вот, кажись, двинулись.
– Давай, давай, братцы!.. Идет, идет!
Вытянули-таки на берег пушку, в траве в тине. Радуются пушкари, готовы целовать ненаглядную, перемазанную.
Едва закончился переход армии через реку, Апраксин приказал:
– Все мосты разобрать.
– Зачем, ваше сиятельство?
– Чтоб не дать воспользоваться ими врагу.
Посланы были бригады ломать только что построенное.
Явились разведчики к фельдмаршалу:
– Так что, ваше превосходительство, пруссаки на подходе.
– Где они? Откуда идут?
– Идут с запада и юго-запада. Часа через два должны появиться у деревни Гросс-Егерсдорф.
– Иван Иванович! – обернулся Апраксин к генерал-квартирмейстеру Веймарну. – Прикажите немедленно сжечь эту деревню. Надо лишить пруссаков какой-нито опоры. И еще там рядом какая?
– Даунелькен.
– Ее тоже сжечь. – Апраксин повернулся к адъютанту: – Живо рассыльных за командирами. Всех ко мне.
Через полчаса генералы собрались у главнокомандующего. Апраксин был взволнован.
– Господа генералы, ныне грядет наше главное сражение. Сюда идет фельдмаршал Левальд. Приказываю занять следующую диспозицию: центр перед лесом занимают генералы Лопухин и Зыбин со своими полками, во второй линии за ними Фермор и Румянцев.
– А почему не меня в первую линию? – вдруг спросил обиженно Румянцев.
– Успеете, молодой человек, – отвечал Апраксин, недовольный, что его перебивают. – Итак, Фермор и Румянцев во второй линии, там же правее их встанете вы, Броун. Левый фланг Лопухину прикроет генерал Сибильский в районе излучины ручья Ауксина. Для возможного флангового удара у вас должны быть казаки, генерал.
– Мне б пушек добавить, – попросил Сибильский.
– Достаточно тех, что есть. Надо и резерв иметь. Генерал Леонтьев, вам прикрывать наш правый фланг. Помимо пушек возьмите тоже казаков под командой Перфильева. Обоз с ранеными в тыл, к реке. Все, господа.
Фельдмаршал Левальд, получив сообщение разведки, что русские переправились через Прегель, собрал своих генералов.
– Господа, настал решительный час для нас. Король требует только победы, и мы должны получить ее. Пока Апраксин со своей толпой толчется у реки, мы атакуем его и сбрасываем в Прегель. Апраксин сам облегчил нам эту задачу, разобрав за спиной мосты. Лучшего для нас подарка он сделать не мог, – усмехнулся Левальд. – Наступаем, как учил нас король, косвенным порядком. Прошу взглянуть на карту, господа. Итак, видите, река Прегель и ручей Ауксин образуют как бы прямой угол, в котором сейчас находится Апраксин со своим сбродом. Справа атакует врага принц Голштинский, слева от него будьте вы, генерал Кальнейн, еще левее Дон с Шерлемером. И замкнет этот своеобразный мешок генерал Платенберг. Артподготовка должна быть короткой, но сильной. И сразу пускаем пехоту Манштейна и Поленца. А конница довершит дело, загонит врага в воду и утопит.
– Кто начинает первым? – спросил Дон.
– Я думаю, принц Голштинский. Но сразу же за ним начинает атаку весь его левый фланг от Кальнейна до Платенберга. Натиск должен быть мощным, бой кровопролитный и короткий. Я почти не оставляю резерва, поэтому затяжка боя будет для нас чревата. Помните об этом, господа.
Появившийся в шатре адъютант доложил:
– Русские зажгли деревни, ваше превосходительство.
– Вот они, варвары! Посему никакой пощады врагу, никаких пленных!
Армии разделял гросс-егерсдорфский лес, сквозь который была прорублена просека. В пять часов утра заиграла труба в прусском лагере, и конница принца Голштинского помчалась в атаку на левый фланг русских.
– Картечью, картечью! – закричал генерал Сибильский своим пушкарям.
Но те и без команды знали свое дело. Против конницы и вообще живой силы лучшее средство – картечь. Загрохотали пушки, завизжала картечь, заржали раненые кони.
Апраксин, сидя на коне, наблюдал за полем боя. И, увидев, что первый удар принял Сибильский, обернулся к адъютантам:
– Мигом к Лопухину и Зыкину, пусть через просеку пустят Нарвский и второй Гренадерский полки. Они должны выйти в тыл атакующим. Скорей, скорей!
Адъютант ускакал. Апраксин пытался через дым, стлавшийся от пушечной стрельбы, а особенно от все еще горящих деревень, рассмотреть происходящее впереди и уж в душе жалел, что приказал вчера сжечь их.
– Ни черта не вижу.
А бой разгорался. Началась пальба на правом фланге у Леонтьева, но от Апраксина его не было видно. Однако, обернувшись, фельдмаршал подозвал другого адъютанта:
– Скачи к Броуну и скажи, чтоб, в случае чего, он поддержал Леонтьева. Быстрей!
Вернулся адъютант от Лопухина.
– Ну? – встретил его нетерпеливым вопросом Апраксин.
– Генералы Лопухин и Зыкин сами повели полки, но просека сильно заболочена.
Фельдмаршал Левальд послал адъютанта к принцу Голштинскому с приказом:
– Пусть установит с десяток пушек на просеке, там должны обязательно появиться русские. Два-три залпа картечью, и Манштейн вводит свои полки, добивая уцелевших. Проходит просеку и заходит в тыл правому флангу русских.
В это время к Левальду подскакал полковник Борх, командир драгун. Щека его была в крови, видно, задело картечью.
– Ваше превосходительство, наша атака захлебнулась. Нужна поддержка.
– Где я вам ее возьму, Борх, – холодно отвечал Левальд. – Вот все, что я имею, – и показал свою подзорную трубу. – Судя по вашему виду, вас угостили картечью. Скачите к Дону, пусть перебросит часть пушек на ваш участок. И больше у меня ничего не просите.
Борх ускакал.
Лопухин и Зыкин углублялись со своими полками в просеку. И сразу убедились, что ни пушек, ни телег по ней не протащить.
– Дай бог пехом одолеть, – сказал Лопухин и, окидывая с седла своих гренадер, поторапливал: – Поживей, поживей, ребята! Слышите, наши уже дерутся.
Пушечная и ружейная пальба, казалось, доносилась со всех сторон. И здесь в просеке было довольно дымно, а под ногами столь вязко, что местами приходилось идти едва ль не по колено в грязи.
И вдруг впереди сквозь дым блеснул огонь, рявкнули пушки, впередиидущие сразу попадали, срезанные густой картечью. Рухнула лошадь под генералом Лопухиным. Картечь секла не только людей, но срезала ветки с деревьев.
Генерал Зыкин был убит наповал, картечь угодила ему прямо в голову. Лопухин, прижатый убитым конем, был без сознания, ему картечь угодила в шею.
Поднялась паника, истошные крики:
– Где наши пушки?!
– Нас предали!
– Братцы, спасайся!
А пушки, невидимые из-за дыма, снова рявкали, и снова визжала картечь, выкашивая ряды гренадер. Только от пушечного огня Нарвский и Гренадерский полки потеряли почти половину состава и всех офицеров.
Поэтому налетевшая прусская пехота штыками гнала уцелевших, обезумевших от страха людей, добивая раненых, настигая отстающих. Манштейн отправил фельдмаршалу радостное сообщение:
– Враг бежит! Мы победили!
Но это была, пожалуй, единственная весть Левальду об успехе в этом сражении.
Молоденький отчаюга Румянцев, узнав о гибели Лопухина и Зыкина, выбежал перед Новгородским полком, со звоном выхватил шпагу:
– Ребята! Новгородцы! Не посрамим седин ваших! За мной! – и побежал к лесу, из которого вытекали победоносные пруссаки.
Словно вихрь налетел на ликующих пруссаков. Иным показалось, что это восстали только что убитые ими русские. Они как будто упали с неба или явились из-под земли. Впереди них мчался генерал и, сверкая шпагой, исступленно кричал:
– Бей их, ребята!.. В печенку! В селезенку!
– Ура-а-а! – катилось над этой стремительной лавиной.
И, едва соприкоснувшись с ней, ощутившие на себе беспощадную сталь клинков, пруссаки вначале попятились, а потом и побежали. Побежали тем самым путем, по которому только что пронесли ликующую тень виктории, так подло изменившую им.
Но этим для манштейновцев беды не кончились. В дыму их не признали свои и ударили по ним из пушек и ружей.
– Свои-и, свои-и!.. – завыли уцелевшие. – О, доннер веттер!
Неудача полков принца Голштинского в центре, будто пламя по сухостою, переметнулась на фланги. С левого русского фланга генерал Сибильский пустил свистящую, орущую бригаду донских казаков. И, словно сговорясь с ним, от генерала Леонтьева ринулась казачья лава атамана Перфильева.
На всем пространстве грохотали пушки, трещали ружейные залпы, свистели пули. Одна из них, видимо шальная, долетела до главнокомандующего, ранив под ним коня. Белый конь, всхрапнув, ударился в дыбки, едва не сбросив с себя высокого седока.
– Ваше превосходительство, он ранен! – закричал кто-то из адъютантов.
Апраксин спрыгнул с коня и только тут увидел, как течет кровь по подгрудью несчастного животного. Адъютант уступил командующему своего коня.
Из-за леса доносился топот тысяч копыт, крики, лязг железа, свист с улюлюканьем.
«Казаки, – догадался Апраксин, незаметно крестя живот свой. – Кажись, виктория. И всего пятнадцатью полками управился. Резерв почти не тронул».
Фельдмаршал Левальд, поняв, что битва проиграна, несмотря на такое удачное начало, велел трубить отход, чтобы не потерять остатки разбитых, раздерганных полков. Тем более что началось повальное бегство уцелевших солдат. Даже артиллеристы, застигнутые казачьим налетом, разбегались, бросая пушки и коней. И уж никакой приказ не мог остановить отступающих. Только труба, играющая отход, могла хоть как-то оправдать их перед собой, Богом и историей.
Уже в темноте, когда появились на небе звезды, а на земле засветились сотни солдатских костров, на которых варился немудреный солдатский ужин, в шатер Апраксина вошел адъютант.
– Ваше превосходительство, там казак приволок прусского полковника. Как прикажете, под караул или?..
Апраксин, еще не отошедший от дневных волнений и страхов, поднялся с походного ложа:
– Взглянуть хочу.
Он вышел из шатра и в свете горящего рядом костра увидел связанного прусского офицера, стоящего у стремени чернобородого казака.
– Вот ваше пре-ство, – сказал казак, сглотнув полслова. – Пымал голубя, решил до вас доставить для гуторки. Рубить пожалел, все ж генерал. Сгодится?
– Сгодится, казак. Спасибо. Как звать тебя?
– Емельян Пугачев[56]56
Пугачев Емельян Иванович (ок. 1742–1775) – руководитель крупнейшего крестьянского восстания в России. Участник Семилетней войны против Пруссии, похода в Польшу в 1764 г., русско-турецкой войны 1768–1774 гг. После подавления восстания казнен в Москве в 1775 г.
[Закрыть], ваше пре-ство.
– Молодец, Емельян. Держи. Заслужил. – И подал казаку серебряный рубль.
– Премного благодарны, ваш пре-ство, – отвечал казак, лукаво щурясь.
От пленного он больше поживился, вытряхнув у него из кармана пять полновесных талеров. А вот фельдмаршал поскупился, мог бы за генерала и поболе дать.
– Это не генерал, казак. Это полковник драгунский.
– Я, я… – закивал вдруг пленный. – Полковник Борх есть.
– А я-то думал, – вздохнул Пугачев, словно сожалея, что оставил в живых пленного, и стал заворачивать коня.
4. И победителей судятНа день Рождества Богородицы 8 сентября Елизавета Петровна молилась в приходской церкви Царского Села, куда набилось много народу, пришедшего с окрестных деревень по случаю праздника.
В храме было душно, и императрица, почувствовав себя плохо, поспешно вышла на крыльцо. Не сделав и десяти шагов от крыльца, вдруг повалилась без чувств наземь.
Рядом не оказалось ни одной из ее фрейлин. Какая-то женщина, вбежав в церковь, крикнула сдавленным голосом:
– Там… ее величество померли.
Весь народ сыпанул на улицу, окружил лежавшую без сознания императрицу, боясь к ней приблизиться.
– Что с ней?
– Померла, никак.
– Вроде дыхает.
– Делайте ж что-нибудь.
– Зовите лекаря.
Тут какая-то женщина, заметив, что по лицу императрицы заелозила муха, спугнула ее, накрыла лицо Елизаветы белым платком и, перекрестившись, отошла.
Прибежавшие придворные дамы сбросили с лица императрицы платок и, мешая друг другу, стали приводить ее в чувство.
Одна терла ей виски, другая совала к носу какой-то пузырек, третья дула ей в рот.
– Надо звать лекаря Кондоиди.
– Он сам болен.
– О-о, проклятый грек, нашел время болеть.
– Марья, беги зови этого… ну хирурга.
– Какого?
– Ну как его… французишка который.
Какая-то побежала, придерживая юбку, за «французишкой». Наконец явился француз Фуадье со своим баулом, полез за инструментом.
Вскоре дюжие гвардейцы притащили прямо с креслом и лейб-медика Кондоиди, он был в жару, красен как рак. Спросил хрипло:
– Что вы сделали?
– Я пустил кровь, – отвечал Фуадье.
– Ну как?
– Не помогает.
Обведя мутным взором сбежавшуюся толпу, лейб-медик распорядился:
– Немедленно сюда кушетку и ширмы. Здесь не театр.
В толпе тихо завыла какая-то баба, Кондоиди сверкнул черными глазами:
– Цыц! Заткните ей глотку!
Лейб-медика понять можно было. До сего дня любое недомогание ее величества тщательно скрывалось всех, даже от их высочеств принца и принцессы. А тут вдруг такое случилось прилюдно, на глазах подлого народишка. Что-то завтра поползет по городу, по государству, какими слухами наполнится столица!
Наконец притащили кушетку и ширму, Гвардейцы осторожно подняли тяжелую, рослую императрицу, положили на кушетку. Огородили ее вместе с медиками складной ширмой. Разогнали толпу.
– Кыш отсюда. Живей, живей!
Стало вечереть, становилась прохладно, императрицу перенесли во дворец, там уже при свечах она открыла глаза, прошептала косноязычно:
– Где я?
Больше не сказала ни слова. Явился великий канцлер Бестужев, на цыпочках подошел к лейб-медику, тихо спросил:
– Ну как?
– Плохо, ваше сиятельство. Падая, ее величество прикусила язык. Но я постараюсь, я постараюсь…
– Постарайся, постарайся, дружок, – произнес канцлер и так же на цыпочках удалился.
Выйдя из дворца, велел подать карету и, взобравшись в нее, приказал кучеру:
– В Ораниенбаум, да поживей.
Канцлер спешил к их высочествам, наследниками ее величества. Да и не он один. Возможно, завтра взойдет над державой новое солнце, надо не опоздать и под ним погреться.
После победы под Гросс-Егерсдорфом и отдания последних почестей павшим воинам, – а их пало почти полторы тысячи, – возникал вопрос: что делать дальше? Левальд разбит, дорога на Кенигсберг свободна. Приходи и бери, но Апраксин медлил.
Молодой генерал Румянцев кипятился:
– Чего ждем? С моря город блокирован, дело за нами!
Оно и правда, ситуация сложилась весьма выгодная для русских. Они победители, а после взятия Кенигсберга, в сущности, вся Восточная Пруссия будет под диктатом России.
Но командующий отдал приказ армии идти к Тильзиту, велев адъютантам: «Этого мальчишку ко мне не пускать!»
Под «мальчишкой», как догадывались умудренные адъютанты, подразумевался Румянцев, хотя «мальчишке» шел уже тридцать третий год. Румянцев же, узнав о нежелании фельдмаршала видеть его, фыркал:
– Нужен мне этот старый мерин.
Но когда в Тильзите уже ему как генералу было прислано приглашение из штаба от генерал-квартирмейстера Веймарна прибыть на военный совет, Румянцев явился.
Фельдмаршал был хмур, несколько опал лицом, под глазами явились большие мешки, и Румянцеву даже стало жалко старика: «Господи, куда ему воевать? Давно на печи сидеть надо».
– Господа генералы, – начал негромким, подсевшим голосом фельдмаршал, – я созвал вас, чтобы вместе решить, что делать дальше. Конференция из Петербурга упорно настаивает на движении на Кенигсберг. Но они из столицы не видят, что здесь творится. У нас на сегодняшний день пятнадцать тысяч больных и раненых. На дворе уже осень, а с ней холода. Фуража почти нет, как только ляжет снег, начнется падеж лошадей. Население хотя и присягает нам, но это лишь ради спокойствия. Уже идут жалобы: казаки грабят жителей, отбирая у них не только съестное, но и сено. И их понять можно, надо коней чем-то кормить, а казак ради коня на любой грех решится.
– Надо уходить на зимние квартиры, – подал голос Броун.
– Куда?
– Ближе к своим границам.
– Некоторые настаивают идти на Кенигсберг, – сказал Апраксин, даже не взглянув на Румянцева, но все знали, кто эти «некоторые».
Однако Сибильский все же заметил:
– Молодость всегда горячится. Это простительно.
Потом Румянцев сам себе дивился: как это он не вскочил, не вступился за «некоторых», за «молодость». Но сдержался оттого, что фамилия его не прозвучала на совете, а главное, пожалел он старика. И ведь действительно, положение армии было отчаянное.
Совет постановил: армии идти на зимние квартиры в Курляндию. Когда генералы разошлись, Апраксин долго сидел в задумчивости. Вошедший генерал-квартирмейстер спросил его:
– Степан Федорович, не будет ли каких приказаний?
– Садись, Иван Иванович, давай вместе посумерничаем.
Веймарн на двадцать лет моложе главнокомандующего, а оттого предупредителен к фельдмаршалу, уважителен. Присел на плетеный стул, видя озабоченное лицо Апраксина, попытался как-то ободрить:
– Что уж вы так, Степан Федорович, печальны? Как бы ни было, вы Левальда побили, не он вас.
– Эх, Иван Иванович, – вздохнул Апраксин, – кабы дело только в Левальде было. Эвон на столе два письма из Петербурга. Одно от ее высочества Екатерины Алексеевны, второе от сродницы. Прочтите-ка.
– Удобно ли, Степан Федорович?
– Удобно, удобно. Читайте. Мне интересно ваше мнение.
Веймарн взял письмо принцессы, склонился к трехсвечному шандалу, стоявшему на столе, прочел.
– Ну что ж, хорошее письмо, поздравляет с победой, желает успехов.
– В конце тоже подталкивает нас на Кенигсберг, – сказал Апраксин.
– Ну она женщина, не может себе представить положение дел здесь.
– Прочтите письмо моей родственницы теперь.
Письмо родственницы фельдмаршала было о приступе, происшедшем с императрицей в Царском Селе, с осторожными опасениями за ее жизнь.
И тут Веймарна осенило: «Вот оно что? Фельдмаршал мешкает, дабы не рассердить будущего императора Петра Федоровича, влюбленного во Фридриха II. Да, действительно, ему не позавидуешь».
Веймарн положил письма на то же место, где они лежали.
– Ну что молчите, Иван Иванович? – спросил Апраксин.
– Оно, конечно, неприятно, что государыня занемогла, – промямлил генерал, – но будем надеяться на лучшее.
– Будем, будем… – Фельдмаршал внимательно всматривался в лицо своего помощника, пытаясь понять: догадался тот или нет, что скрывается в подтексте письма? Вслух говорить об этом ни тот ни другой не могли и помыслить. Кощунственно! Опасно даже.
В начале октября пришло указание от самой императрицы с требованием идти вперед и добивать врага. Апраксин снова собрал военный совет и, зачитав письмо государыни, спросил:
– Ну так как, господа генералы, решим?
Решение было такое: армия изнемогла и ей, возможно, грозит гибель от голода в случае наступления, а потом «неминуемое, бесславное от неприятеля разбитие».
Эта резолюция военного совета и была ответом на письмо государыни. Казалось бы, такая резолюция должна успокоить главнокомандующего, однако настроение Апраксина стало еще хуже. Он потерял сон, аппетит, на который никогда не жаловался. Чувствовал Степан Федорович, что над ним сгущаются тучи и вот-вот грянет гром.
И это победитель.
А что же побежденный? Фридрих II генералами не разбрасывался, хотя поражение войск при Гросс-Егерсдорфе поставило его на грань катастрофы. Он почти физически ощущал, как союзники затягивают на нем петлю.
После взятия Кенигсберга будет потеряна Восточная Пруссия, и русским откроется уже дорога на Берлин. А там… Что будет потом, и думать было страшно.
Но что это? Русские не идут на Кенигсберг, который уже и защищать некому. Это почти чудо.
Устраивать разнос Левальду король не стал, – с кем не бывает, сам ведь тоже недавно проиграл битву, – но невесело пошутил:
– Орден ты не заслужил, придется его Апраксину отправить за невзятие Кенигсберга.
– Но, ваше величество, их было вдвое больше.
– Победить вдвое меньшего и дурак сможет. Ты победи вдвое-втрое большего. Вот и будет тебе и слава, и честь, и всеобщая лесть, – не удержался король от рифмовки. – Значит, так, Левальд, искупать свой грех будешь на поле боя. Бери полки и ступай в Померанию, вытолкни оттуда шведов. А я… Я пойду навстречу принцу Субизу, говорят, с ним и корпус «бочаров» герцога Ришелье. Попробую сбить обручи с этих «бочаров» и пересчитать ребра герцогу.
Фридрих взял с собой несколько полков общей численностью двадцать две тысячи и уже 3 ноября пришел под Росбах, сосредоточив конницу северо-восточнее Бедры. Поскольку принц Субиз с сорокатрехтысячной армией занял господствующие высоты, то оттуда хорошо просматривались позиции пруссаков.
Четвертого ноября Фридрих решил передвинуться на более удобные позиции к Розбаху. Субиз, увидев через подзорную трубу эти маневры, даже засмеялся:
– Кажется, Фридрих перетрусил. Отходит. Позовите мне генерала Сен-Жермена.
Когда генерал явился, принц сказал ему:
– Поскольку пруссаки надумали ускользнуть, я и принц Хильдбурхаузен зайдем к ним с тыла. Вы же оставайтесь здесь с вашим восьмитысячным отрядом, чтоб пруссаки не догадались о нашем обходе. Когда мы их разобьем и они кинутся сюда, тогда знаете, что надо делать.
– Так точно, ваше высочество, стрелять и брать в плен.
Таким образом, с основными силами два принца – Субиз и Хильдбурхаузен пошли в обход пруссакам, совершенно пренебрегши охранением и разведкой.
Однако Фридрих, именно благодаря разведке, сразу разгадал маневр противника и вызвал к себе генерала Зейдлица.
– Послушай, Фриц, эти дуэлянты решили ударить мне в спину. Но я хочу встретить их лицом. Поскольку они сильно увлечены подкрадыванием, ты вон из-за той горушки атакуй-ка их своей конницей.
– В лоб?
– Вот именно. Оттуда, откуда не ждут. А я, развернув левый фланг свой, ударю артиллерией и ружейным огнем по их левому. Запомни, здесь главное – внезапность.
И лихой безбоязненный Зейдлиц явился со своей кавалерией перед пораженными принцами, словно с неба упал. Да с фланга дружно ударили пушки, раскатисто ахнули ружейные залпы.
Здесь дело решилось в пользу Фридриха с помощью артиллерии и залпового ружейного огня пехоты, четко отработанного королем у своих солдат.
Так он раскатал «обручи» и «бочар» по всему росбахскому полю.
Французы только на дуэли
На шпагах драться наторели.
Ну а в сражении пока
У них еще кишка тонка, —
презрительно резюмировал Фридрих. Эта победа открыла ему дорогу в Силезию, и король не упустил этого шанса, а главное, он вновь поверил в свою счастливую звезду.
Из Петербурга пришло приказание явиться Апраксину ко двору для отчета. Однако по прибытии в Нарву к нему явился гвардейский офицер и вручил указ императрицы фельдмаршалу оставаться в Нарве и ждать дальнейших указаний.
– И велено мне, ваше сиятельство, изъять у вас все бумаги, – сказал офицер.
– Изымайте, коли велено, – отвечал фельдмаршал с каким-то безучастным видом.
Он понял, что впереди у него уже не будет ничего хорошего. В лучшем случае опала. Про худшее не хотелось думать.
Сразу же по отъезде Апраксина из армии уже на следующий день его генерал-квартирмейстер Веймарн был вызван в Ригу, где сразу подвергся обстоятельному допросу.
– Отчего армия не пошла на Кенигсберг? – был первый вопрос начальника Тайной канцелярии Ушакова.
– Так решил военный совет, ваше сиятельство, поскольку сложились трудности с провиантом и фуражом. А кроме того, у нас было много раненых и больных.
– В любой армии во время войны без этой обузы не обходится, генерал. Вы это лучше меня знаете. Кто первый предложил не идти на Кенигсберг?
– Я не помню, ваше сиятельство.
– Так я вам и поверил, Веймарн. Вы, в сущности, начальник штаба. Вы вели записи военных советов. Вели?
– Вел, – признался Веймарн.
– Так в чем же дело? С чего вдруг такая забывчивость? Выгораживаете главнокомандующего? – В голосе Ушакова зазвучала угроза. – Где этот протокол?
– Фельдмаршал все бумаги забрал с собой.
– Вы получали указание Конференции идти на Кенигсберг?
– Получали.
– И не раз, разумеется. А личное указание ее величества идти в наступление?
– Получали.
