Текст книги "Салтыков. Семи царей слуга"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

19. Новая метла

Фельдмаршал Бутурлин Александр Борисович прибыл к армии уже после берлинского рейда, уж не говоря о кольбергской конфузии. Его появление с блестящей свитой адъютантов и денщиков не понравилось в армии. Солдаты меж собой судачили:

– Петух и есть петух, с этим мы навоюем.

Офицеры тоже определили его способности:

– Шаркун, паркетный фельдмаршал. Мало им наших пороховых генералов.

Но на столь позднее время года всем было ясно, что серьезные сражения уже вряд ли произойдут. Бутурлин приказал провиантмейстерам подсчитать, на какое время хватит провианта в Померании, и ему доложили, что не более чем на месяц. Поэтому он решил увести армию опять к Висле, ближе к магазинам, оставив в Померании лишь корпус Чернышева, дабы мог беспокоить неприятеля.

Однако из Петербурга последовало распоряжение Конференции отозвать и Чернышева на Вислу, оставив там лишь Тотлебена с гусарами и двумя полками пехоты.

И в это время разгорелся скандал, связанный с его именем.

В немецких газетах появились статьи, в которых раскрывалось неблаговидное поведение Тотлебена в Берлине. Возможно, это журналисты делали ему в отместку за то, что он пытался публично высечь их на площади за их материалы, порочившие Россию.

Из сообщений, построенных якобы на высказываниях самого Тотлебена, явствовало, что именно он захватил Берлин, что генерал Чернышев и союзники не имеют к этому никакого отношения, что благодаря ему была взята с Берлина контрибуция. Мало этого, Тотлебен охаивал русскую артиллерию: «Наши пушки никуда не годятся, они не выдерживают долгой стрельбы, разрываются, поражая прислугу».

Экземпляр такой газеты попал к Бутурлину, и он отправил его в Петербург: дескать, читайте, кем мне приходится командовать.

Конференция единогласно возмутилась, а канцлер довел это до императрицы. Разгневанная Елизавета Петровна тут же продиктовала рескрипт главнокомандующему:

– Мы повелеваем вам приказать генералу Тотлебену, чтоб он у графа Чернышева просил прощения в вашем присутствии, а по нужде и письменно. Чтоб все экземпляры газет, сколько их есть, собрал и представил вам для уничтожения. Чтоб письменно на немецком языке отрекся от сего сочинения, присовокупя, что оно происходит от его недоброжелателей, и напечатал бы это отрицание в кенигсбергских газетах.

Елизавета Петровна долго не могла успокоиться:

– Это ж надо, возвести такое на своих боевых товарищей, на наше славное оружие.

Фельдмаршал Бутурлин вызвал к себе Тотлебена и, ознакомив его с рескриптом ее величества, спросил:

– Ну как, граф, что вы намерены делать?

– Я намерен… – генерал побледнел, – я намерен подать в отставку.

Такого ответа Бутурлин не ожидал, но, дабы не терять лица, молвил:

– Сие ваше право. Пишите.

Тотлебен сел к столу, взял перо, умакнул в чернильницу, спросил:

– На ваше имя?

– Нет. Лучше на имя ее величества, – ответил Бутурлин, втайне надеясь, что Тотлебен не рискнет беспокоить императрицу такими пустяками. – Генералы в ее компетенции.

Однако граф застрочил по бумаге свое прошение.

«Нахал, – подумал Бутурлин. – Никакого трепета перед помазанницей».

В своем прошении Тотлебен, вскользь упомянув о своих заслугах перед Россией, просил предоставить ему отставку в связи с ухудшением здоровья, положенного им на алтарь победы над неприятелями ее величества.

И ни слова о скандальных своих публикациях, о повелении императрицы извиниться перед Чернышевым: болен! устал! заслужил!

Знал, окаянный саксонец, был почти уверен, что не отпустят: «Победителями не разбрасываются. Да еще во время войны». А если даже отпустят, то он найдет себе местечко не хуже этого. Найдет. Прусский король такого генерала с руками оторвет. Взял же к себе Кейта когда-то, не побрезговал. Мало того, в маршалы произвел. А здесь? Так в генерал-майорах и промучаешься.

Прошение было отправлено в Петербург. Елизавета Петровна, прочтя его, покачала головой:

– Ай хитрец, генерал, ай хитрец! Гордыню свою преломить не может. Выпрячься решил. Что будем делать, Михаил Илларионович?

– Не надо б отпускать, ваше величество, – сказал Воронцов. – Союзники не поймут, мол, героя Берлина уволили.

– А ведь он, мерзавец, знает об этом. Я это меж строк вижу. Экий страдатель. – Она с брезгливостью оттолкнула от себя прошение. – И от меня не дождется слова, коли так. Напишите ему от Конференции рескрипт, что-де весьма цените засранца и отпускать его никак не намерены. По всему видно, до похвал охоч, потешьте ему душеньку, похвалите. Но ради бога, не умаливайте. Не отпускаем, и все. Да выговорите Бутурлину, чтоб впредь он подобные прошения мне не слал. Тоже мне, главнокомандующий. И предупредите его, раз не смог устроить сатисфакции для чести генерала Чернышева, пусть хоть в один поход их не назначает. А то хватит ума. И еще. Где ныне Салтыков обретается?

– Он в Познани.

– Лечится?

– Лечится. Больной, а от армии все равно отъезжать не хочет.

– Вот и хорошо. Это настоящий полководец. Отпишите Бутурлину, пусть хоть с ним советуется, если своего ума недостает.

Получив рескрипт от Конференции касательно Тотлебена, Бутурлин велел сделать копию с него и отправил ее с нарочным в Померанию со своей ласкательной запиской: «Я рад, граф, что под моим началом вы остаетесь служить и далее. Надеюсь, мы всегда поймем друг друга». И вздохнул с облегчением: слава богу, дело, кажись, улажено.

Прохор только что напоил графа настоем из трав, сваренным по рецепту лекаря, как во дворе взлаяла собака.

– Взгляни, кто там? – сказал Салтыков.

Денщик выглянул в окно, всполошился:

– Никак, сам Бутурлин пожаловал.

– Убери со стола зелье-то.

Прохор мигом схватил со стола склянки, плеснул нечаянно из них на стол, спрятал в настенный шкафчик, схватил тряпку, стал вытирать пролитое на столешницу.

– Иди встрень, – сказал Салтыков. – Прими епанчу, шляпу.

Денщик выскочил из горницы в крохотную кухню, служившую прихожей. Хозяйка орудовала ухватом в печи.

– Никак, великий пан? – спросила она Прохора.

– Великий, великий, Зоська. Ты б пока погодила с печкой.

Низко пригнувшись, в кухню шагнул из сенок седой генерал. Выпрямился – под потолок ростом, стройный красавец. Зоська рот разинула, глядя на него.

Прохор подскочил, поймал сброшенную с плеч гостя епанчу, подбитую соболем, принял шляпу.

– Ну, где наш болезный? – пророкотал баритоном гость.

– Сюда извольте, ваше сиятельство.

Опять пригибаясь, Бутурлин шагнул в горницу. И сразу же в кухню вошли с улицы три адъютанта, сверкая золотом канители. В горницу за фельдмаршалом не последовали, молча расселись по лавкам. Прохор повесил епанчу на деревянный штырь, торчавший у двери из стены, водрузил шляпу и тоже примостился на лавку у печки, прислушиваясь, как и адъютанты, к разговору, доносившемуся из горенки.

– Что ж это ты вздумал хворать-то, Петр Семенович? – гудел Бутурлин.

– Да вот прихватило, Александр Борисович, – оправдывался Салтыков. – Годы, чай, немолодые.

– Годы? – засмеялся Бутурлин. – Да ты ж парень супроть меня-то, Петро.

– Ну уж скажете тоже.

– А чего? С какого ты года?

– С девяносто восьмого.

– Ну вот. А я с девяносто четвертого. На четыре года старше тебя. А, вишь, еще ершусь.

– Ну как у нас говорится-то, Александр Борисович, не спрашивай старого, спрашивай бывалого.

– Ну, може, ты и прав, граф. Не стану спорить. Токо тебе поправляться скорей надо, думаешь, мне шибко хотелось в твое седло.

– Что и говорить, – согласился Салтыков. – Ноша нелегкая. А куда денешься? Кому-то ж надо ее нести.

– Что ты такую избенку себе выбрал? Нет лучше, что ли?

– Ничего. Мне подходит.

– Хошь, я тебе лучшую подыщу?

– Не надо, Александр Борисович. Спасибо за заботу, но не надо.

– Тут потолки вон, того гляди, на макушку сядут.

– Это на вашу могут, – улыбнулся Салтыков. – А я едва рукой достаю.

– Ну гляди, Петр Семенович, ежели что, шли своего человека, я мигом спроворю.

– Спасибо, Александр Борисович, ничего не надо.

– Ты, поди, слыхал, Петр Семенович, про Кольберг-то?

– Да слушал уж я. Опять осечка. Это моя вина.

– Почему твоя? Генерал Олиц удрал, а ты при чем?

– Ну как? Я ж его туда послал. Стало быть, и я виноват в конфузии. Надо было Румянцева. Этот бы не оплошал.

– Так в грядущую кампанию советуешь его на Кольберг бросить?

– Только его. Дайте ему тысяч десять, ну и Мишуков чтоб с моря.

– Мишуков в отставке.

– А кто за него?

– Адмирал Полянский.

– Слышал, но не знаю. Но Мишуков был умница. Еще бы, вскормленник Петра Великого. Пора, ох пора давно с Кольбергом кончать. Стыдобища, едва ль не три года валандаемся. А ведь это готовая опорная база в Померании. С ним нам не придется каждую зиму к Висле откатываться. Там отличные магазины, склады…

– Как считаешь, Петр Семенович, король еще опасен нам?

– Опасен, Александр Борисович. Он всегда был опасен, потому как это полководец умный, смелый и отчаянный. Его трудно угадать, чего он задумал. Хитер, очень хитер.

– Но вот ты же перехитрил его и под Пальцигом и под Кунерсдорфом.

– Какой там, – отмахнулся Салтыков, не лукавя. – Просто наши солдаты оказались тверже евонных. Стояли, железа крепче. И Лаудон вовремя пособил, бросил конницу в атаку ему во фланг. Если б мы с союзниками всегда рука об руку действовали, король давно бы мира запросил.

– Да он и так уже закидывает удочки в нашу сторону.

– Неужто?

– Да, да. Генерал прусский Вейлих, ведший с нами переговоры об обмене пленными, вышел на голштинского полковника Пехлина, дабы тот через великого князя Петра Федоровича склонил нашу императрицу к миру.

– Ну и что?

– А ничего не вышло. Государыня сочла сие предательством союзников, великого князя отчитала, дабы не лез не в свое дело, и сказала, что заложит все свои драгоценности, но доведет войну до победного конца.

– Как союзники думают поступить с самим королем?

– Ну как? Вернуть его в курфюршество Бранденбургское. Силезию воротить Австрии, Саксонию польскому королю, а за нами оставить Восточную Пруссию.

– Не думаю, что, понизясь из короля в курфюрсты, он угомонится. Не думаю.

– А куда он денется? Не согласится, провозгласим его брата курфюрстом.

– Принца Генриха?

– Его самого.

– Это будет нож, брошенный меж ними. По характеру Фридрих привык первым быть.

– Там уж пусть сами разбираются, а Бранденбургии Европа уж не даст шириться за счет других. Не даст.

– Дай-то бог, дай-то бог, – вздохнул Салтыков. – Как говорится, пошел по шерсть, воротится стриженым.

– Точно так, – засмеялся Бутурлин. – Острижем молодца вместе с короной.

Поговорив еще о провианте и ремонте телег и лафетов, Бутурлин поднялся:

– Ну что, Петр Семенович, давай поправляйся. Хворать-то некогда. Говори, чего желаешь, велю мигом исполнить.

– Солдат береги, Александр Борисович, имя армия держится. Имя, сердешными.

– Это само собой, Петр Семенович. Я спрашиваю, чего ты лично хочешь, для себя?

– У меня все есть. Хлеб, каша, чего еще солдату надо. Еще б здоровья с котелок.

– Что так мало? Проси больше, Петр Семенович, – улыбнулся Бутурлин.

– Не люблю жадничать, – усмехнулся и Салтыков. – Мне б и котелка хватило кампанию закончить достойно. Без стыда чтоб. А вы вот что еще добейтесь, Александр Борисович. Вы же член Сената и Конференции, выбейте наконец те триста тысяч, что доси так и не дошли до нас, до армии.

– Как? – удивился Бутурлин. – Неужто?

– Ужто, Александр Борисович, ужто.

20. Арест Тотлебена

Генералу Чернышеву адъютант доложил:

– Ваше сиятельство, к вам подполковник Аш просится.

– Давай его сюда.

Подполковник вошел, кинул два пальца к полям шляпы, приветствуя графа.

– Ну что у вас? – спросил Чернышев.

– Прошу тет-а-тет, – сказал Аш.

Генерал, хмыкнул, кивнул адъютанту и секретарю: выдьте. Секретарь было заартачился:

– Мне надо суточный рацион считать, ваше сиятельство.

– Успеешь. Сосчитаешь. Марш!

Когда они остались вдвоем, подполковник Аш сказал:

– Ваше сиятельство, я состою секретарем при графе Тотлебене.

– Знаю.

– Дело в том, что генерал Тотлебен пересылается с прусским королем.

– Предательство? – прищурился, хмурясь, Чернышев.

– Возможно, ваше сиятельство. Пока не знаю. Надо перехватить их почтальона.

– Что ж не перехватишь?

– Тотлебен отпускает его с охраной, а чтоб он благополучно прошел наши посты и дозоры, посылает с ним капитана Фафиуса. Что я один смогу сделать?

– И ты хочешь просить у меня людей? – высказал догадку граф.

– Да, ваше сиятельство.

– Почему ж ты не обратился к главнокомандующему Бутурлину?

– Я был у него, – замялся Аш.

– Ну и?..

– Он пьянствует, ваше сиятельство, с адъютантами. А с пьяными, сами понимаете, какой может быть разговор.

– Так подождал бы, пока протрезвеет.

– Но за это время Забадко будет уже далеко.

– Какой Забадко?

– Ну который почту носит. Они же все верхами: и Забадко, и Фафиус, и охрана.

– Т-так! Черт побери! – Чернышев вскочил. – Значит, пересыл? Так… – И крикнул: – Василий!

В избу влетел адъютант.

– Мигом Перфильева ко мне.

– Есть! – И адъютант исчез.

– Сколько человек охраны с этим Забадко? – спросил Чернышев.

– Где-то не более десятка, ваше сиятельство.

Едва в дверях явился казачий бригадир Перфильев, Чернышев спросил его:

– У тебя есть отчаянный и толковый сотник?

– Есть, ваше сиятельство.

– Кто?

– Ваш протеже Суворов.

– Пусть с полусотней поступит под команду вот подполковника Аша. Да чтоб мигом, не теряя времени.

– Это он может.

– Ступай с ним, Аш, и этого Забадку ко мне, и капитана тож.

Полусотня Суворова догнала Забадку уже ночью, благо светила луна и группу верховых увидели почти за версту. Стали нагонять. Когда достаточно приблизились, Суворов крикнул:

– Погодите-ка, ребята! – И негромко скомандовал своим: – Окружаем, и без драки.

Те остановились, поскольку в окрике не команда послышалась, а скорее просьба. Наверняка очередной дозор с проверкой.

– Да свои здесь, – сказал капитан Фафиус подъезжавшим казакам.

– Пароль? – спросил Суворов, останавливая перед Фафиусом коня.

– Глогау, – ответил Фафиус.

– Это вчерашний пароль, капитан… Фафиус? Верно?

– Так точно, капитан Фафиус. Но мы выезжали днем, был «Глогау», все нас пропускали.

– А с полуночи вот другой. Придется вам, ребята, проехать с нами.

– Как так?! Нас генерал Тотлебен послал, – завозмущались вдруг верховые.

– Спокойно, ребята. Приедем к вашему генералу, он подтвердит, и вы свободны. Едем.

Новость разволновала генерала Чернышева. Отправив в погоню Суворова с казаками, он часа два сидел и ждал их возвращения. Но наступила глубокая ночь, их все еще не было, и граф понял, что этот Забадко, видимо, успел далеко ускакать. Догонят ли?

– Ложились бы, ваше сиятельство, – посоветовал адъютант.

– Придется прилечь, – согласился граф, расстегивая ремень. – Скажи дежурному, как явятся, чтоб разбудил меня.

«Черт побери, русский генерал пересылается с противником, – думал граф, лежа на кровати. – Неужто это правда? А ежели нет, ежели этот Аш наплел все? Вот попаду в историю. Скажут: ясно, решил отомстить Тотлебену за берлинское вранье его. Почему этот Аш ни к кому другому, а именно ко мне явился? Конечно, именно из-за этой все истории. Он знал, что мы с Тотлебеном на ножах, вот и пришел ко мне».

От этих мыслей долго не мог уснуть Захар Григорьевич, однако, когда светать начало, сон таки сморил его под пение третьих петухов.

Разбудили Чернышева, когда уж вовсю светило солнце.

– Суворов воротился, ваше сиятельство.

– Догнал?

– Догнал. Все под караулом.

Подполковник Аш ввел Забадку. Окинув его строгим взглядом, Чернышов потребовал:

– Давай письмо, жидовская морда.

– Какое письмо, пан генерал? – взмолился Забадка. – Откуда? Ясновельможный пан ошибся, наверно.

Чернышев вопросительно взглянул на Аша, стоявшего за спиной Забадки, у двери. Тот молча взглядом указал на ноги пленника.

– Снимай сапоги, – скомандовал Чернышев.

– Зачем, пан генерал?

– Снимай, тебе говорят. Да поживей!

Забадка, присев на лавку, стал стягивать сапоги, не переставая ныть:

– Ясновельможный пан не верит простому человеку, как будто простой человек злодей какой или разбойник.

Стащив сапог, он столь хитро размотал с ноги портянку, и если б за ним не следили несколько пар глаз, то вполне мог незаметно откинуть ее под лавку вместе с конвертом. Но мелькнувшую в портянке бумагу увидел и граф.

– Подай бумагу! – приказал он.

– Какую бумагу? – сделал последнюю безнадежную попытку Забадка, чтобы доказать свое неведение.

– Ну! – топнул ногой граф.

– Ах! Эта? – чуть не плача, он ухватил и вынул из портянки конверт и протянул его дрожащей рукой генералу.

Конверт был не подписан, но запечатан печатью Тотлебена.

Чернышев разорвал пакет, вынул бумаги. Воскликнул в удивлении:

– Ты глянь?! – Оглянулся на Суворова: – Подполковник, взгляни-ка.

Суворов подошел, взял одну из бумаг, взглянул, шумно втянул через ноздри воздух:

– Сие есть перевод на немецкий секретного ордера нашего главнокомандующего о марше армии от Познани в Силезию.

– Ах ты сукин сын! – воскликнул Чернышев.

Забадка принял это на свой счет, заныл жалобно:

– Ясновельможный пан, я есть простой человек, бедный… я не знал, что там… у меня дети голодные…

– Замолчи, дурак, не тебя касаемо. Лучше скажи, кому нес это? Куда?

– В Кюстрин к принцу Генриху.

– Сколько раз приходил к нам?

– Только раз, только раз, пан генерал.

– Три раза, – подал от двери голос Аш, и Забадко вздрогнул, словно его кнутом ударили, залепетал испуганно:

– Да, да, кажется, три… совсем запамятовал.

– Василий, уведи его! – приказал Чернышев адъютанту.

Когда Забадку увели, граф, взглянув поочередно на Суворова и Аша, сказал:

– Ну что, братцы, никак, изменой пахнет.

– Да вроде бы, – согласился Суворов.

– Я к главнокомандующему. Вы далеко не отлучайтесь; можете понадобиться.

Бутурлин с похмелья был не в своей тарелке и долго не мог вникнуть, что толочет ему граф Чернышев.

– Какая измена, Захар? С чего ты взял?

Но, ознакомившись с содержимым пакета, наконец-то ожил, вник и Выругался:

– Вот же сука! Надо брать за караул.

– Давай, Александр Борисович, вызовем его сюда. Здесь и арестуешь, – посоветовал Чернышев. – Заодно и спросим за переписку с неприятелем.

– Пожалуй, ты прав, Захар Григорьевич. Эй, кто там!

Появился адъютант, полковник Яковлев.

– Пошли кого к Тотлебену. Срочно нужен.

– Я сейчас, – сказал Чернышев и вышел за адъютантом.

Во дворе на лавочке под деревом сидели Аш и Суворов.

– Вот что, подполковнички, Бутурлин вызвал Тотлебена, Он прибудет сюда, а вы, Аш, вместе с Суворовым гоните в вашу канцелярию, арестуйте его бумаги – и сюда их.

– Все? – удивился Аш.

– Все не все, но то, что касаемо его переписке с противником, обязательно. Остальное опечатайте.

Когда Тотлебен вошел к главнокомандующему, там за столом сидели Бутурлин с Чернышевым. Тотлебен отсалютовал им.

– Прибыл по вашему вызову, ваше сиятельство.

– Яковлев, – обратился Бутурлин к адъютанту, – выдь, и ко мне никого. Пока не позову.

Когда адъютант вышел, Бутурлин взглянул холодно на Тотлебена и сказал сухо:

– Вашу шпагу, генерал.

Тотлебен побледнел, мельком взглянул на Чернышева и, несколько помедлив, вынул шпагу и по кивку фельдмаршала положил ее на стол. Бутурлин взял ее со стола и сунул за спинку стула, прислонив к стене.

– Объясните, что это значит? – наконец спросил севшим голосом Тотлебен.

– Лучше вы, генерал, объясните, что это значит? – спросил Бутурлин, кивнув на конверт и бумаги, лежавшие на столе.

И только тут, всмотревшись, Тотлебен узнал свой конверт.

– Это моя почта.

– К кому?

– Вы, видимо, уже знаете, – пожал плечами Тотлебен. – Зачем спрашиваете?

– Мы знаем, но желаем услышать от вас.

– Позвольте сесть, ваше сиятельство, – попросил Тотлебен, видимо стараясь выиграть время для ответа.

– Да, да, садитесь. Разговор у нас долгий предстоит.

Тотлебен опустился на лавку и долго молчал, собираясь с мыслями. Бутурлин напомнил:

– Мы вас слушаем, генерал-майор Тотлебен.

– Видите ли, господа, у меня в Саксонии жена и сын. Сын был взят в армию короля, а он еще совсем ребенок. Ему двенадцать лет. Какой он солдат? И я просил принца Генриха, чтобы он отпросил его от службы и, если можно, прислал ко мне.

– А для чего же вы отправили им мой секретный ордер?

– От меня потребовали это в обмен на сына. И потом, я полагал, что ордер сей давно не представляет никакого секрета для противника.

– А что вы изволили сообщать в других письмах?

– В каких других?

– Ну как? Забадко признался, что сделал уже три ходки между вами и королем. О чем шла ваша переписка? Советую вам, граф, говорить начистоту, поскольку сейчас должны принести ваши бумаги, и все откроется. И будет неловко, если вы сейчас соврете.

– Ну, я писал королю о своих землях в Саксонии, о сыне. Просил его посодействовать моему разводу с женой.

– Ну и развел он вас?

– Нет. Он написал, что она не дает согласия. А сына освободил для учебы.

– О чем еще писал вам король?

– Он просил как можно более щадить прусские земли.

– Что вы отвечали на это?

– Я писал, что не позволяю солдатам разорять деревни. И еще король просил через Петербург посодействовать заключению мира с Россией, мол, ему эта война уже наскучила. И обещал тому, кто добьется согласия России на мир, до двух миллионов талеров.

– Вы, надеюсь, понимаете, граф, – заговорил строго Бутурлин, – что в военное время означает переписка с врагом? Как она квалифицируется и как наказывается?

– Понимаю, ваше сиятельство, но я надеялся со временем заманить короля в ловушку.

– Почему же вы не поставили в известность главнокомандующего об этом? Как мы можем вам в этом поверить?

– Вы допросите подполковника Аша, моего секретаря. Если он порядочный человек и честный, то должен вспомнить, как я говорил ему об этом.

– Подполковник Аш пока не главнокомандующий, граф. Я вынужден отстранить вас от командования и арестовать.

– За что, ваше сиятельство?

– За тайную связь с врагом.

– Но я верой и правдой служил ее величеству, я захватил Берлин, я взыскал с него контрибуцию.

– Нам это известно, граф. Именно поэтому я не стану назначать следствия и суда над вами. Пусть вашу судьбу решают Конференция и Сенат. Завтра же вместе с Забадкой и всеми вашими бумагами я отправлю вас в Петербург в распоряжение генерал-прокурора Шаховского.

Вызвав адъютанта, Бутурлин приказал ему:

– Генерал-майор Тотлебен арестован. Извольте вызвать стражу.

Адъютант от удивления онемел и замешкался.

– Вы оглохли? – крикнул Бутурлин, у которого от вчерашнего еще болела голова.

– Нет. Но…

– Исполняйте, черт подери!