Текст книги "Салтыков. Семи царей слуга"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

В кабинете сенатора генерал-поручика Еропкина Николай Бантыш-Каменский, рыдая, рассказывал:

– …Выволокли дядю за ворота и ну кольями… Убили… И мертвого еще часа два долбили… изуродовали в месиво.

Еропкин, хмурясь, взглянул на бригадира Мамонова, сидевшего у окна.

– Это моя вина. Надо было вывезти владыку еще вчера… Это я…

– Что вы, Петр Дмитриевич, так уж на себя.

– Нет, нет! Никогда себе не прощу. Ступайте к Бахметеву, ведите сюда отряд, который ему удалось собрать. Я сам поведу его на бунтовщиков.

– А Бахметев?

– Он пусть остается в управе.

– Надо бы полк дождаться.

– Полк где-то на подходе. А мы начнем. После того что свершилось, я не могу медлить, бригадир. Ступайте, ведите отряд.

По донесениям добровольных лазутчиков Еропкин уже знал, что Кремль полностью захвачен бунтовщиками, что разбежались все похоронные команды, что и перед Варварскими воротами множество трупов, сраженных чумой.

Через час во главе небольшого отряда при двух пушках Еропкин двинулся к Боровицким воротам Кремля, резонно полагая, что они не защищены бунтовщиками, которые в основном проникали через Спасские ворота.

Однако едва стали втягиваться в Боровицкие ворота, как на отряд посыпались камни, палки. Явились среди солдат раненые. Еропкин подозвал Мамонова:

– Попробуйте их уговорить, ведь у нас же пушки.

Бригадир было двинулся к толпе, ощетинившейся дубинами и палками. Но ему не дали и рта раскрыть, осыпали камнями, разбили лицо.

– Пушки вперед, – скомандовал Еропкин. – Заряжай картечью.

Неожиданно прилетевший камень попал в голову генерал-поручику, сбил с него шляпу. Еропкина подхватил адъютант, спросил участливо:

– Сильно, ваше превосходительство?

– Да уж куда лучше, – прокряхтел Еропкин. – Чуток мозги не вышибли, мерзавцы. Что там пушкари завозились, вели палить.

Адъютант не успел передать приказ. Пушки загрохотали, окутались дымом. Густая картечь врезалась в толпу, поражая людей десятками. Там взвыли и кинулись врассыпную, давя друг друга.

– Солдаты, вперед! – скомандовал Еропкин. – Ловить, вязать!

Вытирая от крови лицо, Мамонов говорил:

– Картечь их сразу уговорила.

– Командуйте, бригадир, – сказал Еропкин. – Я, кажется, выбит из строя.

Картечь действительно «уговорила» толпу, сразив наповал все первые ряды, около ста человек. Солдаты, обозленные такой встречей, догоняли разбегающихся, валили на землю, вязали. Раненых тут же приканчивали штыками: «Это вам вместо лекаря, гады».

Вечером в Москву вступил великолукский полк, с ним прибыл генерал-губернатор Салтыков. Он сразу проехал на Остоженку к дому Еропкина. Тот лежал в постели с перевязанной головой.

– Как себя чувствуете, Петр Дмитриевич?

– Неважно, Петр Семенович. Даже подмораживать начало.

– Зачем сами повели солдат? Есть на то полицмейстер, Волоцкий наконец.

– Они убили Амвросия, и это по моей вине, и я не удержался. Надо было сразу его вывезти, когда эта сволочь ворвалась в Кремль. Сразу. А я промедлил.

– Не терзайте себя, Петр Дмитриевич. В случившемся главная моя вина. Голову мне снимать будут.

– А вы-то при чем? Вас не было в городе.

– Вот это мне и зачтется. Должен был быть.

– Это ж надо, убить архиепископа! Да когда сие было на Руси?

– Увы, было, Петр Дмитриевич. Вспомните митрополита Филиппа, его сам Иван Васильевич Грозный велел удушить.

– Но то царь, а то чернь, жуки навозные. Даже татары щадили священнослужителей, а тут свои растерзали.

– Не вовремя он, царствие ему небесное, послал жертвенный ящик брать, – перекрестился Салтыков. – Выздоравливайте, Петр Дмитриевич. Лекаря-то звали?

– Да был у меня Зыбелин, он и перевязал и вон питье мне изготовил.

Выйдя от Еропкина, Салтыков сел в коляску, скомандовал кучеру:

– В управу к Бахметеву.

У обер-полицмейстера он увидел и губернатора Юшкова.

– Иван Иванович, вы где были?

– В деревне, Петр Семенович, у меня и там чума явилась. Не знаешь, куда и бежать от нее.

Присев к столу, Салтыков снял шляпу, отер лоб, кивнул Бахметеву:

– Докладывайте.

– Значит, так, ваше сиятельство, – начал тот. – На данный момент Кремль очистили. Повязали, заперли в подвалы человек двести.

– Вы не думаете, что их придут выручать?

– Думаем, ваше сиятельство. На воротах караулы усиливаем.

– Сколько убитых?

– Среди бунтовщиков более ста, среди солдат только раненые.

– Так вот, братцы, – заговорил тихо Салтыков, – бунтовщики завтра попытаются от Красной площади прорваться через Спасские ворота выручать своих. Вам, Иван Иванович, я поручаю с гвардейцами Волоцкого быть там. У вас, Бахметев, будет весь Великолукский полк. Вам надлежит с утра занять Красную площадь, выставить пушки. И предложить бунтовщикам разойтись под страхом открытия огня.

– Вы думаете, они послушаются?

– Должны. Урок у Боровицких ворот им был хороший дан. А там у Еропкина чуть более сотни было, а у вас будет полк да несколько пушек.

– Скорее батальон, ваше сиятельство, а не полк.

– Знаю, Бахметев, знаю, – вздохнул Салтыков. – По росписи он полком числится.

– Пушки картечью заряжать?

– Лучше бы горохом. Чего улыбаетесь? Я надеюсь, стрелять не придется. Жаль, господа, что у нас нет конной части. Очень жаль. С этим турком оголили Москву, как вдову, этого и следовало ожидать. Далее, лишь только толпа будет рассеяна, немедленно усильте караулы у госпиталей и карантинов. Все зло чернь почему-то связывает с карантинами и лекарями. Довольно нам Амвросия. Караулам приказ: в случае нападения черни стрелять без пощады.

– Горохом? – усмехнулся Бахметев.

– Да. Только свинцовым, – серьезно ответил генерал-губернатор.

Как и предполагал Салтыков, чуть свет толпа явилась к Спасским воротам, и хотя камней и палок не бросали, но настроение у толпы было агрессивное.

– Дайте начальника! – орало несколько глоток.

– Ты гляди, то рта раскрыть не давали, а ныне переговоры просят, – заметил капитан Волоцкий. – Может, мне пойти поговорить с ними, Иван Иванович?

– Вы для них человек чужой, – сказал Юшков. – Пойду я, меня они знают.

Юшков вышел из ворот, встал на мосту. На всякий случай Волоцкий приказал двум гвардейцам следовать за губернатором и быть возле, чтобы, в случае чего, защитить.

– Ну, я слушаю вас, – сказал Юшков, постукивая прутиком по голенищу сапога.

– Наперво выпустите наших товарищей.

– Всех! Всех! – подхватила толпа.

– Когда кончится бунт, обязательно выпустим. Что еще?

– Распечатайте бани.

– Бани, бани-и! – опять вторила толпа.

– И это зависит от вас, – холодно отвечал губернатор. – Вернетесь в дома, будут открыты бани.

– Уничтожьте все карантины.

– Карантины, карантины! – выла толпа.

– Еще что?

– Лекарей разгоните, они травят народ.

Юшков прищурился, дождался, когда несколько приутихнут крикуны, и сказал громко:

– Если б не карантины и лекари, Москва б давно вымерла! – И уже разозлившись, крикнул: – Вы б давно все передохли, говнюки, без лекарей и карантинов!

И, резко повернувшись, кругом пошел в длинный проезд Спасских ворот, спиной ощущая ненависть толпы, невольно ожидая затылком удара камнем. Но не было ни камней, ни палок.

Толпа увидела, как с другой стороны площади от Главной аптеки[91]91
  Главная аптека находилась на месте нынешнего Исторического музея.


[Закрыть] с барабанным боем входил на Красную площадь полк. Тускло посверкивали над ним штыки. Толпа невольно отхлынула от Спасских ворот к храму Покрова, к Лобному месту.

Полк шел вдоль Аливизова рва, и, когда стал приближаться к мосту у Спасских ворот, Бахметев, гарцевавший верхом на белом коне, звонко скомандовал:

– По-о-олк! Стой! Н-налево!

Таким образом, полк встал лицом к площади, к народу. Бахметев командовал:

– Ружья к ноге!

И ружья в мгновение ока были сняты с плеч и приставлены к ноге.

А к аптеке подъехали, тарахтя, с пушками артиллеристы и стали разворачивать стволы. Все делалось четко, без лишних слов и так слаженно, что невольно завораживало многотысячную толпу, нагоняя страх.

Когда наконец полк и пушки заняли свои места, обер-полицмейстер выехал на коне в центр площади и, привстав в стременах, громко прокричал:

– Если вы немедленно не разойдетесь, то будете все уничтожены ружейным и пушечным огнем!

И толпа кинулась врассыпную в ближайшие улицы и переулки. Толкаясь и давя друг друга, бежали старые и молодые, мужчины и женщины. По вчерашнему все знали убойную силу пушек и ружей.

Бунт был подавлен. Уже в обед Салтыков у себя на Большой Дмитровке строчил письмо-донесение в Петербург: «…Кажется, все утихло, но, однако, на сие надежду полагать неможно: народ пьяный, все разъехались по деревням, людей оставили, кои по их праздной жизни непрестанно в кабаках. Я нашел Чудов монастырь в жалком состоянии: окна все выбиты, пуховики распороты и улица полна пуху, образа расколоты. Бунтовщики грозятся на многих, а паче на лекарей… злятся и грозят убить. В Сенат никто не ездит, только были мы двое. Граф Воронцов уехал в деревню, князь Козловский уволен, Похвиснев болен, Еропкин заболел и лежит в постели. Приказать некому, но кого ни пошлю, отвечают: в деревне. Мне одному, не имея ни одного помощника, делать нечего: военная команда мала, город велик, подлости и зла еще довольно. Кругом заразительная болезнь, все ко мне приезжают, всякому нужда, а я помочь не могу. Один обер-полицмейстер везде бегает, смотрит, спать время не имеет. Я не в состоянии вашему величеству подробно донесть… Народ такой, с коим кроме всякой строгости в порядок привесть невозможно».

Москва и окраины бурлили, и Салтыков опасался повторения, оттого и писал императрице столь подробно – авось догадается, пришлет подмогу. Неужто не понимает?

7. Орловская комиссия

Екатерина Алексеевна ее величеством была днем, а ночью в мягкой постели с любезным другом Григорием Орловым становилась просто Катей, Катенькой – нежной и страстной, искренне любящей женщиной, добросовестно исполняющей свое природное предназначение. И чисто по-женски внимательна к своему возлюбленному, к его настроению и здоровью.

И в эту ночь после жарких ласк, объятий и поцелуев почувствовала своим женским чутьем она какую-то перемену в настроении Григория.

– Гриша, что с тобой?

– Ничего.

– Не лукавь, милый, я же вижу. Ну?

Она положила на широкую мохнатую грудь его свою головку, мягкими пальчиками левой руки тронула губы возлюбленному. Спросила капризно:

– Ну скажи, Гришенька, что тебя так заботит?

– Эх, Катя, – вздохнул Орлов, – если б ты поняла меня.

– Вот те раз. А разве я не понимаю? Ты, граф, генерал-адъютант, генерал-фельдцехмейстер, что еще надо? Орден? Так и за этим дело не станет. Только попроси.

– Если попрошу, исполнишь?

– Конечно.

– Отпусти меня на войну.

– Ты что? Хочешь меня покинуть?

– Да не в этом дело, Катя. Мне стыдно сидеть здесь возле… здесь в Петербурге. На Черном море война идет, а я здесь в тылу отсиживаюсь. Алешка-брат вон турков колотит под Наварином, под Чесмой. Герой! А я? У твоей юбки. Все уж вон посмеиваются по-за углами.

– Скажи кто, и я завтра же зашлю его в Камчатку.

– Всех не зашлешь, Катя. Да и если честно, правы они. Я – здоровый мужик, мне б воевать, а я вот… сама видишь.

– Прости, Гриша, но на войну я тебя все равно не отпущу. И не просись. – И, усмехнувшись: – Мне тоже здоровый мужик нужен.

– Но ты только что сказала: исполню.

– Исполню другое желание, но не это. Я думала, ты Андрея Первозванного попросишь.

– Я же не Разумовский, я Орлов, Катя, не унижай меня. Да и себя тоже. Это Елизавета Петровна вешала Первозванного своим любовникам на посмешище. Зачем же ты – умная женщина хочешь повторять ее глупости.

– Ладно, ладно, – миролюбиво молвила Екатерина Алексеевна, вполне довольная комплиментом любовника и унижением предшественницы. – Еще заслужишь.

– Так все-таки исполнишь, что попрошу? – не отставал Орлов.

– Только не на войну. Договорились?

– Договорились, – согласился Орлов и, помедлив, сказал: – Отпусти в Москву.

– Ты с ума сошел, Гриша, там же чума.

– Вот на борьбу с ней и пусти меня. Пойми, надо ж мне где-то отличиться. Чума, бунт. И потом, я же недолго там буду, пару недель от силы. Усмирю, налажу жизнь.

– Но это ж опасно, Гриша.

– Вот и хорошо, что опасно. Должен я на чем-то проверить себя. Отпустишь, Катя?

Долго вздыхала Екатерина, никак не хотела давать согласия. Но Григорий не отставал:

– Что молчишь? Ты ж обещала?

– Там Салтыков зашился, Гриша.

– Салтыков зашился, а я разошью. Он уже старый, ему на покой пора.

– Да. Поглупел старик. Если б не отъехал в деревню, может быть, и бунта никакого не случилось, и Амвросий был бы жив.

– Так как? Пустишь? – не отставал Орлов.

– Давай спать, Гриша, как говорит русская пословица: утро вечера умнее.

– Мудренее, Катя, мудренее.

– Мудренее, – с удовольствием поправилась Екатерина и, чмокнув Орлова в ухо, прошептала: – Давай спать, золотце.

На следующий день в Совете предложение императрицы послать в Москву для наведения порядка графа Орлова было принято без возражений, и она лично продиктовала указ:

«Видя прежалостное состояние нашего города Москвы и что великое число народа мрет от прилипчивой болезни… избрали мы, по нашей к нему отменной доверенности и по довольно известной ему ревности, усердию и верности к нам и отечеству, нашего генерал-фельдцехмейстера и генерал-адъютанта графа Григория Орлова, дав ему полную мочь поступать во всем так, как общее благо требовать будет… В чем во всем повелеваем не токмо всем и каждому ето слушать и вспомогать, но и всем начальникам быть под его повелением и ему по сему делу иметь вход в Сенат московских департаментов…»

Салтыков, зная, в каких высях обретается Орлов, встретил его с должным почтением:

– Я рад, ваше сиятельство, что в нашем полку прибыло, что наконец-то услышаны мои мольбы о помощи.

Орлов пытливо вглядывался в выцветшие глаза старика: «Неужли он не понимает, что я приехал гнать его с губернаторства?» Но нет, в глазах Салтыкова не читалось лукавства.

– Ну и я рад, что вы мне рады, фельдмаршал, – усмехнулся Орлов.

– Салтыков понял намек графа, скрытый за «фельдмаршалом» – отставка: «Ну и слава богу, давно прошусь».

Богатырь Григорий Григорьевич – Салтыков ему едва да плеча – как все большие и сильные люди не злой, скорее даже добр сердцем.

– Государыня, принимая во внимание ваши неоднократные просьбы об отставке, велела благодарить вас за верную и долгую службу отечеству, – говорил Орлов, золотя «пилюлю». – Вы являетесь героем Кунерсдорфского сражения, о котором золотыми буквами напишут в анналы русского военного искусства. Я искренне завидую вашей славе, Петр Семенович.

– Ах, граф, – смутился Салтыков, – что уж о прошлом поминать. Вот ныне-то обмишурился я. А думаете отчего? А оттого, братец, что хошь я и зовусь главнокомандующим, а командовать-то мне некем. При Кунерсдорфе-то у меня было вместе с австрийцами под рукой шестьдесят тысяч солдат, а тут триста всего. Это на Москву – капля в море. Да и потом, там мы на врага шли, а здесь какие б они ни были, а свои ж, русские. А по своим палить – последнее дело.

– Однако пришлось…

– Пришлось, – вздохнул Салтыков. – Если б не пальнул Петр Дмитриевич, они б смяли его и убили. Кирпичом эвон погладили по головушке.

– А как с архиепископом случилось?

– Тут есть и моя вина, ваше сиятельство. Попросил я его, бережения ради, запретить скопление народа в церквах на богослужении. Он их воспретил. А попы праздные, безместные тем и воспользовались, начали молебны у Варварских ворот, у иконы Богоматери, а вслух пеняя Амвросию за запрещение служб, чем обозлили чернь, настроили против него. Там сгрудилось несколько тысяч, в день падало и умирало до девятисот человек прямо у ворот. Не управлялись отвозить. Зараза-то липучая. И тут Амвросию вздумалось послать опечатать жертвенный ящик. Это и явилось искрой в пороховом погребе. Кто-то крикнул, что-де Амвросий хочет украсть Богородицыны деньги. И пошло.

– А убийц нашли?

– Нашли.

– И кто они?

– Один дворовый Раевского, некто Андреев, крестьянин Парфенов и даже купец второй гильдии Дмитриев.

– Судили?

– Нет. Идет следствие, били-то не они одни.

– А не находите ли вы, Петр Семенович, что сии беспорядки стали следствием праздности, то бишь всеобщего безделья?

– Вы где-то правы, ваше сиятельство. Фабрики остановились, фабричные именно от безделья в пьянку ударились. Богатые хозяева убежали в деревни, оставив дворню без дел. А русский бездельник индо страшнее разбойника.

– Ну ничего. Всем дело найдем, – «сказал Орлов уверенно. – Когда мы сможем собрать Сенат?

– Да хоть завтра. Там нас три калеки осталось, остальные в бегах.

– Собирайте, Петр Семенович, всех кто есть. А я проеду по городу, осмотрюсь.

Салтыков разослал рассыльных к сенаторам с настойчивым требованием прибыть в Сенат на встречу с посланцем ее величества графом Орловым.

– Никаких отговорок не принимайте, – наказывал рассыльным. – Петру Дмитриевичу персонально передайте мою нижайшую просьбу прибыть. Я знаю, он болен. Но пусть прибудет через «не могу».

Так 28 сентября 1771 года в Московском Сенате началось заседание в присутствии графа Орлова. Помимо Салтыкова, в Сенат прибыли Рожнов, Похвиснев, Всеволжский и вновь назначенный сенатор Волков. Приехал с перевязанной головой и Еропкин.

– Спасибо, брат, – тихо поблагодарил его Салтыков, – а то ведь стыд головушке было бы, не явись наш герой.

Присутствовали также губернатор Юшков и обер-полицмейстер Бахметев.

– Дмитрий Васильевич, – обратился Орлов к Волкову, – зачтите, пожалуйста, указ ее величества.

Волков встал, развернул грамоту с государевой печатью и, откашлявшись, начал почти торжественно:

– Видя прежалостное состояние нашего города Москвы…

В Сенате стало тихо, словно никого и не было там. Дойдя до последнего абзаца, Волков повысил голос, в котором зазвучала почти угроза:

– …Запрещаем всем и каждому сделать препятствие и помешательство как ему, так и тому, что от него поведено будет, ибо он, зная нашу волю, которая в том состоит, чтобы прекратить, колико смертных сил достанет, погибель рода человеческого, имеет в том поступать с полною властию и без препоны.

Закончив чтение, Волков с благоговением положил указ императрицы на стол и сел на свое место.

– Ну что, господа, – заговорил Орлов, – мои полномочия вы слышали, и я надеюсь, что никто из вас не усомнится в них в продолжении нашей совместной работы по уничтожению следов чумы и по наведению порядка в Первопрестольной.

Сенаторы кивали головами, заранее соглашаясь со всем, что прикажет фаворит.

– Я считаю, – продолжал граф, – что главнейшее несчастье Москвы состоит в паническом страхе, охватившем как высшие, так и низшие слои жителей, откуда проистек беспорядок и недостаток распорядительности…

Последние слова произнесены явно в адрес генерал-губернатора, хотя Орлов и не назвал его фамилии.

– …Кроме того, надо еще посмотреть, чума это или нет. Например, я листал доклад доктора Кульмана, где он пишет, что при осмотре в Симоновом монастыре он утвердился в прежнем мнении о несуществовании моровой язвы, ибо ни на умерших, ни на живых, кроме пятен, не находил никаких знаков моровой язвы. Он пишет, что это горячка с пятнами злейшего рода. Что вы на это скажете, господа?

Сенаторы переглянулись в удивлении, пожали плечами.

– Ваше сиятельство, – заговорил тихо Салтыков, – это мнение одного лишь Кульмана. Все остальные доктора, а их более дюжины, тверды во мнении, что это чума, а лекари Граве и Ореус имели с ней встречу в Молдавии. Так что, я думаю, вас просто ввели в заблуждение, граф.

– Ну что ж, чума так чума, – легко согласился Орлов. – Тем лучше.

Последние слова скорее он адресовал себе, не Сенату: «Тем лучше… победа над ней более славна будет, чем над какой-то там горячкой».

– Господа, я полагаю, мы должны в первую очередь истребить в Москве праздность – всякого зла виновницу. Поэтому все здоровые люди должны работать, трудиться. Для этого я предлагаю увеличить высоту Камер-коллежского вала, углубляя сам ров. Какова его длина?

– Без малого сорок верст, – сказал Бахметев.

– Ну вот. Тут работы хватит надолго.

– А как людей сгонять?

– Зачем сгонять? Будем платить хорошо, сами прибегут. Я предлагаю выдавать поденно мужчинам по пятнадцать копеек, женщинам – по десять.

– Где мы столько инструменту возьмем? – усомнился Похвиснев.

– Надо, чтоб люди приходили со своим инструментом, а для этого добавлять к оплате по три копейки. Петр Семенович, кого бы вы из сенаторов рекомендовали наблюдать за этими работами?

– Генерал-поручика Мельгунова, ваше сиятельство.

– А где он?

– Сейчас в отъезде, через день-другой будет.

– Хорошо, так и запишем: за Камер-коллежский вал отвечает Мельгунов. Далее, господа, надо дать возможность зарабатывать на пропитание ремесленникам и художникам, покупая в казну их изделия – платья, игрушки, картины. Теперь, кто ответствен за приют для детей-сирот, Петр Семенович?

– Был Амвросий, а сейчас вице-президент мануфактур-коллегии Сукин. Но Воспитательный дом переполнен, и мы с Амвросием решили временно занять дом француза Лиона.

– Сам француз не возражает?

– Где ему возражать? Как услышал о чуме, тут же и удрал.

– Куда?

– Бог весть. Может, и в Париж.

– Ну что ж, давайте велим Сукину занимать дом француза, возможно удравшего в Париж, – сказал, усмехаясь, Орлов. – После воротим. Среди детей была чума?

– Бог миловал. В Воспитательном доме ни разу, все оттого, что там строжайшее оцепление из солдат самых добросовестных.

– Кто ведет следствие по делу бунта?

– Мы создали следственную комиссию из духовных и светских лиц. Ее возглавляет Рожнов – прокурор синодальной конторы. – Салтыков кивнул на сенатора, сидевшего в уголке.

– Когда мы услышим ваш доклад по следствию, господин Рожнов?

– Я думаю, в начале октября, ваше сиятельство. Но хотел бы сегодня испросить сентенцию по поводу бунтовщика Степана Иванова. Мальчишке шестнадцать лет, его хозяин-купец научил, мол, как только ударят в набат, бежать ему с дрекольем к месту сбора толпы. Он исполнял приказание хозяина, я полагаю, мальчика надо отпустить.

– А хозяин-купец его где?

– Он под следствием и подтвердил, что действительно приказывал мальчишке.

– Конечно, мальчишку отпустить надо, тут и спорить не о чем, – сказал Орлов, и все согласились.

Потом попросил слова обер-полицмейстер Бахметев:

– Надо ужесточить наказание грабителям вымерших домов. А то ведь, растаскивая зараженные пожитки, они разносят заразу по городу, а то и продают рухлядь, заражая ни в чем неповинных покупателей.

– Я предлагаю издать указ – казнить таких смертью прямо на месте преступления, – сказал Орлов, – чтоб другим неповадно было.

Постановили единогласно такой указ написать и прочесть на всех площадях.

– В таком случае вот рапорт от моей канцелярии, – сказал Бахметев и положил бумагу перед Орловым.

– Что это? О чем он? – спросил граф.

– Некто Матвеев и беглые солдаты Акутин и Денисов, собрав партию, пограбили три выморочных дома. Мы приговорили их к повешению. Прошу Сенат утвердить приговор.

– Ну как, господа сенаторы? – спросил Орлов. – Приговариваем?

– Приговорить недолго, – подал голос Еропкин. – Но можно ли?

– Но мы только что приняли указ о смертной казни за это, – сказал Орлов.

– В указе как мы сказали? Ну? Казнить на месте преступления. Верно?

– Верно.

– А где сейчас эти преступники? Господин Бахметев, где?

– Они в камере при полицейской управе.

– Ну вот видите, они не на месте преступления. Мы на рушим свой же указ, казнив их сейчас.

– А ведь Петр Дмитриевич прав, – заметил Салтыков.

– Так что ж вы предлагаете?

– Поскольку эти трое совершили преступление до указу, высечь их плетьми и определить в погребатели чумных. Поверьте, эта работа не мед. Среди погребателей более половины заражаются чумой.

– Я согласен, – сказал Орлов. – Действительно, преступление совершено до указу, всыпать им хорошенько – и в погребатели. Кто не согласен?

Несогласных не оказалось. Тогда Орлов заговорил:

– Коль речь зашла о погребении чумных и распространении заразы, я бы предложил ужесточить надсмотр за перевозкой трупов. Ну что это, господа? Возчик везет чумные трупы и садится с ними на телегу. Я сам вчера видел такое, да еще и жует хлеб при этом. Давайте особым указом запретим возчикам садиться в роспуски вместе с трупами.

– Ох, послушаются ли, – вздохнул Бахметев.

– А мы добавим каждому за перевозку еще по три копейки на день.

– Но в указе ж надо оговорить наказание за это нарушение, – сказал Рожнов.

– Как будто сама перевозка чумных уже не наказание, – заметил Еропкин.

– Но мы ж добавляем им еще три копейки к оплате, и то лишь за то, чтоб они сами убереглись от заражения, – сказал Орлов. – Петр Семенович, вы-то что думаете на этот счет?

– Я думаю, вы правы, ваше сиятельство, не дело возчику садиться в роспуски вместе с чумными. А что касается наказания за нарушение такого указа, я бы предложил мужчину-возчика тут же отправлять в погребатели к каторжным, а женщину-возчицу в госпиталь для ухода за больными. Не знаю отчего, но самого слова «госпиталь» народ боится как черт ладана.

Когда окончилось совещание и сенаторы разъехались, каждый получив задание от Орлова, в горнице остался только Салтыков.

– Ну что, Петр Семенович, как понравился вам сегодняшний Сенат?

– Эх, Григорий Григорьевич, я порой и двух человек не мог собрать. А на ваш зов все съехались, акромя Мельгунова. В вас чувствуется настоящий хозяин, ваше сиятельство. Да, да, я не льщу вам, граф. Но я вполне оценил ваши новшества и, признаться, завидую, как это я, старый хрен, не додумался до этого.

– До чего именно, Петр Семенович?

– Ну как же? Занять людей работой. Я же знал, что праздность – мать пороков. А вот до того, чтоб увеличивать вал… И хотя я уже не у дел, хотел и вам подсказать еще одну общественную работу не менее полезную, чем вал.

– Какую?

– Прокопать из болот канавы до Неглинной. И вода прибудет свежая, чистая, и Неглинка станет полноводнее.

– А ведь это хорошая мысль, Петр Семенович. Спасибо. Я вынесу это на очередной Сенат.

Салтыков стал надевать епанчу, спросил:

– Как я понимаю, вы привезли мне отставку, ваше сиятельство?

– Да, Петр Семенович. И скажу вам откровенно, это самая неприятная для меня миссия. Из-за этого я и не решился объявить ее в Сенате, отчасти щадя и ваше самолюбие.

– Полноте, ваше сиятельство, все же понимают, раз вы взяли бразды в Сенате, Салтыкову уже там делать нечего Можно было и объявить. Кому я должен сдать дела? Вам?

– Нет, что вы. Моя комиссия на месяц-два, не более. Я сообщу государыне, что вы мужественно приняли отставку, и она назначит другого. Кого? Ей-богу, не знаю.

При чем тут мужество, ваше сиятельство? Я давно просился у ее величества. Из-за чумы счел неудобным бежать с поля боя. А раз прибыли вы, мне и впрямь пора на печь.

– Ну так уж на печь, Петр Семенович. Я льщу себя мыслью во всем советоваться с вами. Вы не откажете, надеюсь?

– Всегда готов к вашим услугам, – поклонился Салтыков. – Желаю здравствовать.

И вышел. На улице его уже ждала коляска с кучером.

– Куда прикажете? – спросил тот, разбирая вожжи.

– В Марфино, братец. Куда ж еще.

Недолгой дорогой думалось с горчинкой фельдмаршалу: «Вот и все. Списали за ненадобностью. А что касается со мной «советоваться», тот вряд ли случится такое. Нужны ему мои советы, как зайцу лопата. Эхма!»