Текст книги "Салтыков. Семи царей слуга"

Автор книги: Сергей Мосияш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

3. Что страшнее турка

Екатерина Алексеевна призвала к себе придворных лекарей Шилинга и Круза.

– Господа, ну куда это годится, все лето я была вынуждена бегать от оспы вместе с сыном. Примите ж меры.

– Ее, видимо, завезли на корабле из Испании, ваше величество, – предположил Шилинг.

И действительно, оспа – страшная болезнь – все лето свирепствовала в Петербурге, унося сотни жизней, а тем, кто чудом выздоравливал, уродовала лицо, как говорили в народе, «словно на нем горох молотили».

Едва она объявилась в столице, императрица, захватив с собой наследника и нескольких слуг, уехала в одну из деревень. Но там не прожила и месяца, услышав, что оспа появилась где-то рядом, помчалась в другое место. Так и бегала от нее почти полгода.

Министров, приезжавших к ней с докладами, не допускала до себя.

– Говорите от порога, пожалуйста, – просила она. – Ко мне не приближайтесь.

– Но, ваше величество, тут надо подписать бумаги.

– Передайте Шилингу их, пусть окурит их или опустит в уксус. Он знает, что надо делать. Тогда я и подпишу.

Догадываясь, сколь постыдно выглядит ее поведение со стороны, она и не думала оправдываться:

– Да, я трусиха. Я боюсь оспы хуже, чем турка, и к тому же за сына страшно.

Когда к осени оспа поутихла, императрица вернулась в столицу и призвала своих медиков для совета.

– Неужто нет лекарств против нее? – допытывалась она у них.

– Нет, ваше величество, – виновато разводил руки Шилинг, словно это была его вина.

– А в Англии, сказывают, уже есть.

– То не лекарство, ваше величество, то прививки, – сказал Круз, – чтобы оспа не приставала к человеку.

– И кто ж тот волшебник, который умеет это делать?

– Доктор Димсдаль.

– Я хочу, чтобы он приехал к нам. Отправляйтесь, Круз, в Англию и без него не возвращайтесь.

– Но, – смутился Круз, – каковы условия, на которые я могу звать его сюда?

– Самые высокие. Здесь он у меня будет зарабатывать вдвое-втрое более, чем у себя на родине. А если все пройдет удачно, помимо высокой платы он будет пожалован в бароны. Езжайте, Круз, везите его.

Так придворный медик Круз отплыл в Англию по велению ее величества за знаменитым доктором Димсдалем.

В одном из писем своему новому союзнику Фридриху II Екатерина сообщила о докторе Димсдале и просила короля посоветовать: делать ей прививку или нет?

Фридрих ответил быстро и решительно: «…Ни в коем случае, ваше величество, не подвергайте себя этой опасности. Мы, спасаясь от этой заразы, стараемся не соприкасаться с больными, а эти доктора-шулера берут от больного гной и заражают им здорового человека. Судите сами, чем это может кончиться. Заклинаю вас, гоните их со двора. Мне будет весьма прискорбно потерять вас».

Читая подобные письма от монарха умного и образованного, Екатерина невольно начинала колебаться: «Может, я действительно зря послала за доктором Димсдалем? Удалось же в это лето убежать от нее. А теперь неведомо, когда она еще явится».

Однако, вспоминая лицо одной из своих служанок, переболевшей ранее оспой, все избитое рябинками, Екатерина невольно начинала вглядываться в зеркало. Лицо ее, румяное, гладкое, почти бархатистое – и вдруг на нем явятся эти самые ямочки. Бр-р-р! Подумать страшно.

Она ведь не только императрица, но и женщина, отсюда и естественное стремление к красоте, к любви. Быть желанной, а не противной для возлюбленного – верх мечтаний любой женщины, будь она судомойкой или королевой.

И когда появился доктор Димсдаль со своим коричневым баульчиком, императрица приняла его в своем кабинете в Царском Селе и первое, чем поинтересовалась, успехами его в борьбе с оспой. Англичанин, предупрежденный Крузом о мнительности царственной пациентки, начал с отчета:

– Я уже привил, ваше величество, шесть тысяч человек. Из них умер только один трехлетний мальчик, да и то не от оспы. Его просто застудили после прививки. Остальные все здоровы, и им не страшна теперь никакая оспа.

– Но как это делается, пожалуйста, расскажите?

– Все просто, ваше величество. Я беру материал от выздоравливающего больного, лучше от ребенка, затем делаю у прививаемого надрез на руке выше локтя и этим материалом заражаю его.

– И он заболевает?

– Да, ваше величество, заболевает в легкой форме. Иногда и не замечает этой болезни. Там, где я сделал надрезы, могут образоваться коросточки, которые вскоре отсыхают, а в этом месте остается нечто вроде родимых пятнышек. И все.

– И все?

– Да. Вот пожалуйста. – Димсдаль засучил высоко левый рукав сорочки. – Вот взгляните, ваше величество, все, что остается от прививки.

– Вы сами привили себе? – удивилась императрица.

– В первую очередь, ваше величество. Только проверив на себе, я имел моральное право применять на других.

– Но все-таки как вы объясняете себе это, господин доктор? Отчего зараженные оспой выздоравливают? Ведь это же страшная болезнь.

– Да, ваше величество, вы совершенно правы. Но как бы вам объяснить попонятнее… – Димсдаль задумался. – Я ведь беру материал у выздоравливающего, и притом от ребенка. Да. Вот. Представьте себе, ваше величество, взрослого медведя и медвежонка – этакую плюшевую игрушку. Взрослого медведя не то что погладить, а и приблизиться к нему страшно, он может попросту растерзать вас.

А медвежонка бери на руки, играй с ним. Он практически не опасен. Так примерно и здесь происходит: материал, взятый от выздоравливающего ребенка, заразителен, но не опасен.

– Вы меня убедили, господин Димсдаль, – сказала императрица. – И я решилась первой подвергнуться прививке, дабы показать пример моим верноподданным, путь к спасению от этой смертельной болезни.

– Ваше величество, – воскликнул доктор, – я восхищен вами, вашим умом и решительностью!

– Ах, друг мой, не льстите. Я трусиха, но делаю сие ради пользы отечеству.

– Но я действительно восхищен вами, ваше величество. Вы подаете пример не только своим подданным, но и всем монархам Европы. Даже наш король Георг III до сих пор не решается на прививку.

– И не говорите, Димсдаль, – засмеялась Екатерина. – Есть монархи и похрабрее вашего короля, а прививки боятся, как черт ладана.

Шилинг очень скоро отыскал выздоравливающего ребенка семи лет, Александра Маркока, от него и был взят «материал» для прививки императрице.

Когда Димсдаль, протерев спиртом ей руку, нанес ланцетом несколько царапин, она не удержалась:

– И только-то?

– И только, ваше величество, – улыбнулся доктор. – Зато теперь вам будет не страшна эта грозная оспа. Желательно, чтоб вы день-другой полежали в постели.

– Увы, доктор, у меня днем для этого вряд ли сыщется время. Меня ждут люди и дела в столице. Впрочем, и вам друг мой, придется потрудиться.

– Я готов, ваше величество.

Следом за императрицей прививки были сделаны ее сыну, великому князю Павлу Петровичу, а также всем приближенным. Более того, было объявлено о прививках против оспы всем желающим, а дабы вдохновить подданных, сообщалось, что сие сделано ее величеством и великим князем.

Так что Димсдалю пришлось трудиться в поте лица, и этим он был ужасно доволен, что его метод завоевывал великую Россию.

Но в тот день, когда императрица сделала в Царском Селе себе прививку и прибыла в Петербург, там ее ждала не очень приятная новость:

– Ваше величество, – сказал Панин, – не хотелось огорчать вас. Но что делать? Только что получено сообщение из Стамбула, наш резидент в Турции секунд-майор Обрезков заарестован и посажен в крепость.

– Это значит война? – спросила Екатерина.

– Да, ваше величество, и думаю, это не обошлось без французской помощи.

– Хм. Туркам с французами заблагорассудилось разбудить кота, который спал. Я сей кот и уж устрою им такую память, чтоб не скоро забылась. Никита Иванович, при Елизавете Петровне был такой орган, как Конференция, решавшая дела военные. Петр упразднил ее, а я хочу восстановить. Не обязательно сему органу называться Конференцией, пусть зовется Советом. Составьте, пожалуйста, список, кого б можно было включить в этот совет.

– Но, ваше величество, вы же помните, что от Конференции было мало проку.

– Это оттого, что включали туда людей по знатности, а не по уму и достоинству, Никита Иванович.

– Но кого, например, вы бы желали видеть в этом совете, ваше величество?

– Ну, во-первых, вас, Никита Иванович, и вашего брата Петра Ивановича, как человека военного. Очень подошел бы для Совета фельдмаршал Салтыков, да ныне он на Москве хозяин, не стоит дергать его. Значит, подойдет Захар Чернышев, далее Александр Голицын, князья Михаил Волконский и Александр Вяземский[81]81
  Вяземский Александр Александрович (1727–1773) – русский государственный деятель. С 1764 г. – генерал-прокурор Сената.


[Закрыть]. Ну и, конечно, граф Орлов Григорий. Вот, я думаю, и довольно. Из этих, кого ни возьмите, они все на голову выше членов той Конференции.

– Когда б и где вы хотели собрать этот Совет?

– В Зимнем. Найдите не проходную комнату и определите ее только для Совета раз и навсегда, чтоб каждый знал, куда идти при вызове.

– На когда, ваше величество?

– Я думаю, не станем откладывать, время не терпит. На десять утра четвертого ноября.

– Хорошо, ваше величество, я постараюсь успеть оповестить всех.

К точно назначенному часу все семь членов Совета находились в комнате, отведенной для их совещаний.

В десять часов туда вошла императрица, все встали, приветствуя ее.

– Садитесь, господа, – кивнула она, проходя к креслу за столом.

Села, оглядела собравшихся, улыбнувшись, пошутила:

– Я ведь как сглазила, господа, брякнув надысь, что оспы боюсь хуже турка. От оспы заборонилась, а уж вот он и турок на пороге, как черт из-под печки.

Разулыбались члены Совета, лишь были серьезны Никита Панин и Голицын, видимо считавшие, что шутки неуместны при столь серьезном совещании. И императрица, погасив улыбку, заговорила:

– По причине оскорбительного поведения турок по отношению к России я принуждена вступить в войну с Портой. И ныне собрала вас для формирования плана войны. Вы должны решить, какой образ войны мы будем вести. Второе, где быть сборному пункту нашим войскам и какие принять предосторожности по прочим границам державы.

По ведению войны споров не случилось, Захар Чернышев сразу же предложил:

– Войну вести только наступательную.

И все с этим согласились единогласно – наступательную.

– Но какова будет цель войны? – вдруг спросил граф Орлов.

– Странный вопрос, Григорий Григорьевич, – сказал Панин. – Цель должна быть одна – скорее ее закончить.

– И разумеется, победоносно, – заметил Чернышев.

– Я думаю, – заговорил Голицын, – нам представляется отличная возможность, победив турок, принудить их к разрешению русскому флоту свободное плавание по Черному морю, о чем всю жизнь мечтал Петр Великий.

– Вы совершенно правы, Александр Михайлович, – обрадовалась Екатерина. – Это прекрасная мысль.

– А на суше, я полагаю, – продолжал Голицын, – надо прежде всего взять Каменец, чтоб оградить Польшу от турок. А там, если достанет сил, овладеть Хотином.

После обсуждения целей войны и грядущих побед в подробностях стали обсуждать, какие части можно снять с границ для отправки на театр войны.

– Поскольку ныне нам нет никакой угрозы со стороны Швеции, – сказал Панин, – я думаю, из Финляндии можно вывести все полки, оставив лишь гарнизоны в крепостях.

– А я считаю, этого нельзя делать, – возразил Чернышев. – Граница здесь близка к Петербургу, и надо обязательно оставить несколько полков.

– Пожалуй, Захар Григорьевич прав, – заметила императрица.

– Пару полков надо оставить с эстляндской стороны, – продолжал Чернышев. – С лифляндской – два полка кирасир и три полка пехоты обязательно.

– Надо ж и с запада остеречься, – сказал Панин.

– Я предлагаю под Смоленском оставить три конных и два пехотных полка.

– Но, Захар Григорьевич, нас иногда тревожит и Поволжье, – заметила Екатерина Алексеевна.

– Я думаю, для спокойствия с этой стороны оставить в Симбирске полк драгун.

– А нельзя ли для этой цели, Захар Григорьевич, употребить отряд из казанских татар? Им, по-моему, будет лестно служить около дома.

– Это правильная мысль, ваше величество. Я думаю, стоит и из Москвы взять один или два полка.

– А сколько там?

– Там три полка, ваше величество.

– Довольно из Москвы и одного полка взять. Салтыков пишет, очень много там разбоя и пристанищ разбойных. Москву опасно оставлять без охраны.

– Пусть сделает убавку в караулах.

На следующий уже день императрица села за письмо фельдмаршалу Салтыкову: «Возвратясь первого числа ноября из Царского Села, где я имела оспу, во время которой запрещено было производить дела, нашла я здесь известие об арестовании моего резидента Обрезкова в Царьграде, каковой поступок не инако принят, как объявление войны… Нашла я за необходимое приказать нашему войску собираться в назначенные места, команды же я поручила двум старшим генералам – главной армией князю Голицыну, а другой – графу Румянцеву… Если б я турок боялась, так мой выбор пал бы неизменно на вас, лаврами покрытого фельдмаршала Салтыкова… Но я рассудила поберечь лета сего именитого воина, без того довольно имеющего славы…»

Старый фельдмаршал, читая это письмо, не мог удержаться от чувствительных слез, бормотал растроганно:

– Милая матушка-государыня, колико высоко ты оценяешь труды наши, дай тебе бог здоровья на многие лета.

Двадцать второго ноября весь Петербургский двор, члены правительства и всех присутственных мест собрались в Казанский собор, где после обедни был зачитан сенатский указ, по которому на будущие годы устанавливался день 21 ноября, как день памяти «великодушного, знаменитого и беспримерного подвига» ее величества по привитию себе и великому князю оспы.

Мальчик Александр Маркок, от которого брался «материал» для прививок, получил из рук ее величества новую фамилию – Оспенный и пожалован в дворянское достоинство.

Димсдаль стал бароном, действительным статским советником с ежегодной пенсией в пятьсот фунтов стерлингов.

Екатерина Алексеевна умела быть благодарной и щедрой.

4. Эхо турецкой войны

Полки уходили на юг ближе к будущему театру войны, оставляя города, в которых до этого квартировали. Присутствие воинской команды в любом городе или местечке было хотя и обременительно для населения, но зато позволяло жить в безопасности и без страха. По уходе войска в городах пышным цветом расцветала уголовщина, начинались разбои, убийства, с которыми не могли управиться малочисленные полицейские команды, нередко состоявшие из стариков и инвалидов.

Именно в таком положении оказалась и Первопрестольная, едва за Калужской заставой осела снежная пыль, по уходе кавалерийского полка.

«В Москве и около оной воровство и разбои весьма умножились, – писал Салтыков в донесении императрице. – Полки выступили, особливо конной команды никакой не осталось, и разъездов быть не из чего».

– Эх, привыкли на готовеньком, – огорчалась Екатерина и в ответ строчила поучительное: «Призовите к себе знатнейших жителей и с ними для спокойствия их самих учредите как конную, так и пешую команду на собственном для всех содержании… Как известию, многие московские жители имеют при себе множество людей, в том числе и гусар, то не можно ли, из оных состава команду, учредить в городе патрули и, вооружив оных, отдать в ведомство полиции».

– Все можно, матушка, – кряхтел генерал-губернатор. – Кабы этих «многих» уговорить удалось. А то ведь от всех, многолюдством владеющих, один сказ слышится: «Мне б свой двор оборонить от лихих людей, где уж Москву? Ее пущай полицмейстер стережет».

И не проходит ночи, где б кого не ограбили, не убили. Все полиция работенка – прибрать труп, найти ему родственников, а если таковых не сыщется, то и похоронить где-нито на выгоне.

Ограбленного, который уцелел чудом, допросить: каков был разбойник, во что одет, обут, записать для памяти – «в посконной рубахе, бородат и в лаптях липовых». Хорошая примета, по ней можно пол-Москвы за караул брать.

Патрули пешие, о которых напоминала государыня, ночью никому не страшны, поскольку сами в темень кромешную идти не рискуют, боясь схлопотать из-за угла по потылице дубинкой. Потому ночь для сов и лихих людей самое время делом заниматься. Совы крыс, мышей ловят, люди лихие себе подобных раздевают.

И если в сие глухое время явится в полицию ограбленный в чем мать родила: «Помогите!» – разбуженный дежурный квартальный проворчит несчастному: «Черти тебя носят в такое время, нет чтоб дома сидеть». И единственно, чем помочь может, так это предложить свою лавку для спанья до утра, но и то в том случае, если добрый мужик попадется. А бывают ли в полиции добрые? Откуда им там взяться при такой собачьей работе: то ты ловишь, то за тобой охотятся.

Обер-полицмейстер едва ль не каждый день на докладе у генерал-губернатора, ничего сообщить утешительного не может ему:

– Два убитых, три удавленника, один утопленник…

Вздыхает граф от таких сообщений, морщится:

– Хошь бы раз, Бахметев, порадовал.

– Рад бы, Петр Семенович, да нечем.

– На войне и то бывают дни, все живы-здоровы. А тут?

И невольно начинает вспоминаться фельдмаршалу его война: «Конечно, и там не мед был, однако начнешь баталию с утра, к вечеру кончишь. А здесь? Почитай, бесперерыва война, сидишь, как на пороховой бочке, и не знаешь, когда рванет».

И о сыне Иване беспокойство у старика: «Где-то Ванюша с полком своим марширует, чего-то поделывает. Хошь бы строчку отцу черкнул».

В газетах пишут, что до весны вряд ли будут столкновения с неприятелем. Еще далеки друг от друга.

Но крымский хан Крым-Гирей[82]82
  Хан Крым-Гирей – один из потомков династии татарских ханов, основавших в XV в. Крымское ханство. Правили в Крыму до присоединения его в 1783 г. к России.


[Закрыть] газет не читает, а и читал бы, так они ему не указ, в середине января с семидесятитысячной конницей неожиданно налетел на русские рубежи. Польские конфедераты радовались: идет наш избавитель от русского ярма! Даже своих ему зазывал-проводников слали.

Налетел Крым-Гирей на Елисаветград, ударили со стен крепости пушки густой картечью, не устояла татарская конница, откатилась в степь.

– Зачем нам крепость, – сказал Крым-Гирей. – Нам ясыря[83]83
  Ясырь – пленник, невольник.


[Закрыть] и по селам выше ушей хватит.

И покатилась ненасытная Орда на запад, чем далее, тем более тяжелая от добычи. Хан приказал красивых девушек ему казать, дабы набрать хороший подарок султану. Другой отряд крымцев, отколовшись, проскочил до Бахмута и, попленив около восьмисот человек, утянулся в Крым.

Сам Крым-Гирей, кроме скота, нахапал более тысячи пленных, сжег столько же домов не только неприятельских, но и друзей-конфедератов. И у них дочки оказались не хуже русских, после ханского прощупывания в ясырь угодили.

Пронесшись вихрем по русским и польским землям, хан ушел за Днестр на земли султана. И лично повез ему в подарок прекрасных белокурых полонянок, весьма ценившихся в восточных гаремах. Чем оказался знаменит этот набег Крым-Гирея на Русь?

Не полоном, которым огружались татары многажды дотоле, а тем, что он стал последним для крымских хищников. Именно при Екатерине II был положен конец этому позорному промыслу беспокойных соседей.

При выходе из Сената Петр Семенович увидел у крыльца коляску, пропыленную густо с дороги, запряженную парой. Из нее навстречу ему выпрыгнул генерал.

– Батюшка!

– Ваня! – воскликнул граф радостно.

Обнялись отец с сыном. У старика заблестели слезы в глазах, заметил, как сын оберегал правую руку:

– Что у тебя с рукой?

– А-а, ерунда. Пулей зацепило малость.

– Ранили? Где?

– Под Измаилом.

Заметил на груди сына на Андреевской ленте медаль:

– За что?

– За Кагул[84]84
  Кагул – река, впадающая в Дунай. Здесь во время русско-турецкой войны 1768–1774 гг. русские войска под командованием П. Д. Румянцева-Задунайского одержали 21 июля 1770 г. блестящую победу над численно превосходящими войсками визиря Халил-Бея. Эта победа открыла русским дорогу за Дунай.


[Закрыть], батюшка.

– Ну молодец, ну молодец! – Старик поймал рукой медаль, положил на ладонь, приблизя лицо, всмотрелся в надпись, прочел вслух: «Кагул. Июля двадцать первого дня тысяча семьсот семидесятый год». Рад, безмерно рад за тебя, сынок, и генерал уж. Кем командуешь?

– Кирасирами.

– Значит, тяжелой кавалерией. Прекрасно, прекрасно. Ну что ж, поедем в нашу деревню, тут рукой подать.

Салтыков оглянулся, увидел выходящего из Сената губернатора Юшкова, окликнул:

– Иван Иванович, скажи, пожалуйста, Бахметеву, что я в Марфино отъехал. Ко мне сын с войны прибыл.

– С радостью вас, Петр Семенович.

– Спасибо, Иван Иванович, это действительно большая радость, вернулся с войны живой.

– Я скажу полицмейстеру. Езжайте спокойно, Петр Семенович.

Из коляски вылез денщик генерала, сел на облучок. Отец и сын влезли, сели рядом.

– Езжай, – сказал фельдмаршал.

– Куда прикажете?

– В Марфино, это в сторону Твери.

В пути, вздохнув, молвил сыну:

– Жаль, мать не дождалась, то-то б было радости.

– Когда померла?

– На Троицу. Царствие ей небесное.

Оба перекрестились и молчали до самой деревни. Граф приказал топить баню, чтоб можно было помыться сыну с дороги. Сходили на могилу Прасковьи Юрьевны, постояли в тишине.

Воротившись, сели обедать. На стол подавал старый денщик фельдмаршала Прохор. Он радостно приветствовал молодого Салтыкова:

– Здравия желаю, Иван Петрович. Вот уж мы и в генералы вышли.

– Вышли, Прохор, вышли. А ты все еще бегаешь?

– А как же? Чай, с Петром Семеновичем прошли вместе огни-воды и медные трубы, таперча вот Москвой управляем.

– Ты, Проша, зубы не заговаривай, – добродушно сказал фельдмаршал. – Тащи нам лучше Парашиной наливки малиновой.

– Я думал, после баньки уж, – говорил Прохор. – А то с нее в жару-те тяжко будет.

– Пожалуй, ты прав, Проша, – согласился граф. – Но по рюмке, поди, можно? А?

– Так и быть, – вздохнул Прохор, – по рюмочке примите ради радости. – И принес, поставил бутылку с малиновой наливкой.

– Разлей, Проша, разлей, – попросил Салтыков. – И себе ж не забудь.

Прохор наполнил три рюмки, дождался, когда господа возьмут свои, взял ту, что осталась. Стоял у стола, садиться не смел, знал свое место.

– Ну что, Ваня, – поднял граф свою рюмку. – Как у нас говорят, со свиданьицем нас.

Выпили, принялась за жареных карасей.

– Сказывай, сын, как там воевалось вам ныне?

– Да жаловаться грех, батюшка. Удача нам более сопутствовала в этой войне.

– Удача, сынок, дама капризная, она дуракам не сопутствует. Кто на главном командовании был?

– Первой главной армией командовал сперва Голицын.

– Александр Михайлович?

– Он самый.

– Я б не сказал, что выбор был удачен.

– Почему, батюшка? Голицын неглупый человек.

– Верно, Ваня. Он очень умный дипломат, но вояка… Сумнительно.

– Второй армией Румянцев руководил.

– Ну, этот отчаянный парень.

– Потом Голицына за то, что долго протоптался у Хотина, отозвали в столицу, а армию велели передать Румянцеву.

– А кому он передал свою, вторую?

– Панину Петру Ивановичу.

– Ну, это неплохой командир. Ты в какой армии был?

– Я в первой.

– Значит, под Румянцевым?

– Да.

– Ну и как он?

– Очень решительный и настойчивый. Он нам и на марше покоя не давал. Все натаривал к бою. Вот идем, идем, и вдруг сигнал – три пушечных выстрела, и сразу все полки строятся в каре, словно враг нападает.

– Молодец, Петр Александрович. Умница.

– И верно, батюшка. Так натаривал полки, что перед настоящим боем перестроения происходили, кажется, в несколько мгновений.

– Ах умница! А я вот до такого не додумался, все солдат жалел, мол, впереди сражение, чего их попусту дергать. Я рад, Ваня, что ты под такую команду попал. Очень рад.

– Да. Румянцев всегда говорит: «Врага не считать надо, а искать». И он побивал турок в два, в три раза меньшим числом своих солдат. Под Ларгой, например, Аберды-паша имел восьмидесятитысячный отряд, а у нас было всего тридцать четыре тысячи. Мы их разгромили так, что они побросали свои палатки. Здесь же разбили крымского хана Каплан-Гирея.

– А ты, Ваня, под Ларгой что делал?

– Турки по лощине стали заходить нам с тыла. От Румянцева прискакал посыльный: «Генерал, командующий приказал атаковать янычар, заходящих к нам в тыл». Вот мои кирасиры и показали им, где раки зимуют. Я сам повел их. Рубка была страшная. Не выдержали янычары нашего напора, побежали, да так, что своих пушкарей потоптали.

– А после Ларги?

– После Ларги была Катульская битва. Их разделяло-то всего две недели. На помощь Абды-паше, которого мы разгромили у Ларги, от Дуная уже спешил со свежим войском великий визирь Галил-Бей. У него уже была стопятидесятитысячная армия. Это, считай, в четыре раза больше нашей. На военном совете многие настаивали: «Надо звать Панина со второй армией».

– А где он был в это время?

– Панин был под Бендерами, он их и взял. Но Румянцев сказал: «У Панина своя задача, у нас своя. Будем сами атаковать».

– Но перевес в четыре раза, это уже серьезно.

– Перед самым боем он уже был и того более, в пять раз.

– Почему?

– Мы стояли у Ларги, приводили армию после сражения в порядок. Румянцев послал на разведку отряд Боура в сторону Дуная. И тот сообщил, что идет Галил-бей, Румянцев тут же велел выступать навстречу ему. Что делать с обозом, ранеными? Он оставил для охраны его корпус Волконского. Таким образом, навстречу стопятидесятитысячной армии врага мы выступили с двадцатисемитысячным отрядом.

– Это ж менее чем в пять с лишним раз.

– Вот именно, батюшка. И Галил-бей, конечно, знал, что нас мало, и оттого не озаботился занятием выгодных позиций. Но что придумал Румянцев? Турки заняли позиции в районе Вулканешт, а оттуда очень хорошо видна дорога, идущая с севера, взбегающая на высоту и исчезающая в лощине. Румянцев вызвал меня и говорит: «Иван Петрович, туркам очень хорошо видна эта дорога на взлобке. Бери своих кирасир, строй по четыре в ряд и съезжай по дороге в лощину. И по ней вне видимости для врага объезжай высоту и снова являйся на взлобке. Я полагаю, твоего корпуса хватит как раз на круг, вот и покрутитесь с полдня». Я спрашиваю: «Что-то вроде карусели?» Румянцев засмеялся: «Правильно. Пусть турки думают, что и у нас конницы достаточно».

– Ну Румянцев, ну хитрец, – засмеялся фельдмаршал. – И как? Турки поверили?

– Конечно. Потом пленных допрашивали, они говорили: «Еще бы вам не выиграть, целый день в лощине кавалерию накапливали».

– А у визиря сколько конницы было?

– Сто тысяч.

– Да, интересная арифметика, – крутил головой в восхищении Салтыков. – Нет, не случайно Александр Иванович сына Петром назвал, говорил, в честь Петра Великого. Не зря. Оправдывает его Петя сие славное имя. Вот поди, угадай. В молодости его сколь слез родители хлебнули – пьяница, бузотер, драчун. Александр Иванович хотел даже отречься от сына. А он, глядит-ко, взлетел, взорлил.

– Во время сражения янычары, обойдя с тыла, смяли каре Племянникова, и солдаты было побежали. Румянцев подскакал, закричал: «Стой, ребята!» Остановил бегущих, послал кого-то к артиллеристам, чтоб поддержали огнем, и, выхватив шпагу, сам повел солдат в атаку. И здесь все янычары, налетевшие на Племянникова, были уничтожены. Как оказалось, это был лучший отряд у визиря. И пожалуй, уничтожение его и стало переломным моментом в сражении. Турки побежали.

– Тебя здесь ранило?

– Нет. Когда турки покатились от Вулканешт к Дунаю, Румянцев велел мне и Долгорукову преследовать их, так и сказал: «До самого Дуная не давайте передышки. Проводите гостей достойно». Мы с Долгоруким и гнали их. А когда вышли к Дунаю, они побросали и пушки. Ну, мы тут же повернули их на «гостей» и устроили им такой прощальный салют, что многие нашли смерть в дунайских волнах. Вот тут как раз меня и задела шальная пуля. Обидно. Под Ларгой, под Кабулом такое пекло было, и ничего. А тут уж, кажись, все кончилось, и на тебе. Измаил, Килию, Браилов уже без меня брали. А Румянцев, когда узнал, что меня ранили, дал мне отпуск: «Езжай, говорит, домой, подлечись, передохни. Кланяйся от меня Петру Семеновичу, моему, говорит, первому командиру и наставнику».

– Спасибо, сынок, – растрогался фельдмаршал от такого приветствия. – Спасибо за поклон от героя. Ты не представляешь, как я счастлив, что из моего офицера вышел такой прекрасный полководец. И это еще при моей жизни.

– Ему за Кагульскую битву было присвоено звание генерал-фельдмаршала, а также прислан орден Святого Георгия первой степени.

– Это новый орден, только что введенный императрицей. И он стал, в сущности, первым кавалером его по праву, вполне по праву. Победить врага, в пять раз превышающего тебя в силе, это надо уметь. Не осрамил имя Петра Великого, не осрамил. А ты говоришь: удача. Нет, сынок, это талант.

Старый фельдмаршал был растроган. И в бане, куда они вскоре отправились с сыном, нет-нет да вспоминал: «Ай молодец, Петр Александрович, вот порадовал старика-то!»

– Ну а как у тебя, батюшка? – спросил Иван, когда, напарившись, они сидели в предбаннике, отдыхая.

– Эх, сынок, ныне у меня команды всего-то Великолукский полк остался, – молвил с горечью Салтыков. – Да и в том едва триста человек набирается. Разве ж это полк? Одно название. Всех утянули туда, на турка. Сначала один полк увели, потом другой. А после и от Великолукского рожки да ножки оставили. А Москва-то не маленькая, целое, считай, государство, одних дворов без малого тринадцать тысяч. Мой бедный обер-полицмейстер с ног сбивается, то там разбой, то там убийство, то пожар, то потасовка.

– Не хотел я тебя огорчать, батюшка, но подумал, надо все ж предупредить, – вздохнул Иван.

– Ну говори, сынок, – усмехнулся с горечью старик. – Какое там еще огорчение, а то у меня их мало набирается?

– В Молдавии у нас враг объявился, пожалуй, пострашнее турка.

– Какой?

– Чума, батюшка, чума. Она и армию зацепила. Генерала Штофельна помнишь?

– А как же? Храбрый командир, находчивый.

– Чума его сразила.

– Царствие ему небесное, – перекрестился фельдмаршал. – Хороший был, боевой товарищ. Пуля не взяла, а вот…

– Худо то, что она и в Россию уже припожаловала, отец. Да, да. Уже до Брянска добралась.

– До Брянска, говоришь?

– Да. А тут ведь до Москвы-то рукой подать.

Новость действительно была огорчительной для генерал-губернатора. Он сразу как-то сник, нахмурился, ушел в себя.

Когда в столовой они сели за стол, Прохор наполнил наливкой рюмки и сказал:

– Вот теперь другое дело, можно и выпить после пару-те. Как говорится, после баньки и нищий пьет.

Фельдмаршал отрицательно покачал головой и даже отодвинул рюмку: не буду, мол.

Иван Петрович догадался – отчего, молвил виновато:

– Прости, отец. Кабы я знал, я б смолчал.

– Нет, Ваня, ты верно сделал, что сообщил. Верно. Спасибо. Я должен знать об этом. Ешь, пей. Не гляди на меня, сынок.