Текст книги "Салтыков. Семи царей слуга"
Автор книги: Сергей Мосияш
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
Архиепископ Амвросий (в миру Андрей Степанович Зертис-Каменский) был назначен в Москву по велению самой императрицы.
– Москва не город, целый мир, – сказала Екатерина II. – И Архипастырь должен быть там не только образованный, но и деловой.
А при аудиенции с ним наказывала:
– Прошу вас, святый отче, возобновить Успенский, Архангельский и Благовещенский соборы, являющиеся достоянием не только Москвы, но и всего христианского мира. Что-то при митрополите Тимофее хиреть они начали. Да и причт[85]85
Причт – штат служителей православного культа при отдельной церкви, обычно священник, дьякон, псаломщик.
[Закрыть] при нем, сказывают, подраспутился.
– То мне ведомо, государыня, – отвечал Амвросий, являвшийся До этого архиепископом Крутицким. – Все сие пред очами моими проходило. Митрополит Тимофей, царствие ему небесное, вельми добр был. А с нашим народишком доброта не доведет до добра, строгостью более успеешь.
С таким благословением ее величества и принял на свои плечи Амвросий московский святой престол и сразу крутенько взялся за дело. Наперво он запретил вступать в брак молодым людям духовного звания, не кончившим богословского курса и не выдержавшим экзамен у епископа: «Нечего нищету плодить. Встанет на ноги, сможет семью содержать, пожалуйста».
В консистории Амвросий установил столь строгий порядок, что за нарушение его немедленно налагался штраф без всяких послаблений. А дабы провинившийся не затягивал выплату, его полагалось «заковывать в железы» до полного расчета.
Несогласные с требованиями нового архиепископа попросту изгонялись из храмов, пополняя и без того не малую армию безместных попов.
Своими столь крутыми мерами Амвросий нажил себе много врагов и недоброжелателей именно в среде этих «праздных» священнослужителей.
И его приказ по епархии «…на время морового поветрия прекратить в храмах службы, а также крестные ходы, дабы не расползалась зараза среди христиан», был встречен недоброжелателями злорадным воем: «Амвросий впал в неверие в силу Всевышнего, отменил моления. Какой он владыка?!»
В доказательство того, кто действительно является служителем Бога, безместные иереи начали службу у Варварских ворот под иконой Боголюбской Богородицы. К ним и хлынули верующие, недопускаемые в церкви, а здесь толкавшиеся в многотысячной тесной толпе.
Тут же вертелся попик Севка, изгнанный из церкви Амвросием за пристрастие к водочке. Оно бы, может, и не заметалось (кто на Руси в сем не грешен?), но умудрился Савка по пьянке перепутать списки «во здравие» и «за упокой». И грянул за упокой по списку, поданному купцами во свое здравие. Каково было слушать им себе «вечную память».
Случился скандал, купцы потребовали наказать богохульника. И, может статься, отделался бы Севка штрафом да «железом», но угораздило его явиться в консисторию пред грозные очи архиепископа опять же в непотребном виде. Выпил кружку для храбрости. Да так расхрабрился, что вместо повинной головушки вздумал оправдываться:
– Так ведь, владыка, не сегодня-завтрева все едино помрут купчишки те. Им бы радоваться, а оне…
– Что ты сказал, несчастный?! – прорычал, багровея, Амвросий.
– Я грю, радоваться, что по себе плач слышуть…
– Изыди, злодей! Пшел вон! И чтоб я тя у храма зреть не мог.
Вылетел поп Севка из храма, как трутень из улья. С горя упился в кабаке до положения риз, проспал под чьим-то забором, а утречком поперся к Варварским, воротам, тая мысль подлую: «Ничего. Прокормлюсь коля Богородицы».
Однако, как оказалось, не он один на нее надеялся. Там уже роилось с десяток праздных иереев, служили, истово крестясь, тянули в разноголосицу акафисты[86]86
Акафист – вид христианского церковного хвалебного песнопения, при исполнении которого не разрешается сидеть.
[Закрыть] Богородице. Посунулся к поющим и Севка, тоже стал разевать рот, вроде подпевая. Однако получил в бок тычок от соседа и шипение над ухом: «Пой, с-сука… На чужом горбу в рай захотел. Ну!» Севка взорлил звонким тенором:
– …Поем прилежно тебе песнь ныне-е, воспетой Богородице, радостно-о-о, со Предтечею и всеми святыми моли-и-и, Богородице еже ущедрите ны-ы-ы…
Архиепископ Амвросий сидел за своим столом, был хмур и озабочен. Перед столом стоял подьячий Смирнов, вызванный для отчета по Воспитательному дому, над которым главным опекуном числился владыка.
– …За вчерашний день было подобрано одиннадцать детей, оставшихся без родителей, – докладывал подьячий. – Все доставлены в Воспитательный дом помыты, накормлены.
– Какого возраста дети?
– От трех до восьми лет, владыка.
– Зараза с ними не войдет в дом?
– Не должно бы. Лекари Эразмус и Кульман весьма тщательны в осмотре… У них там свой малый карантин. Вот только тесновато уже в доме, он рассчитан на сто душ, а там уж в полтора раза больше.
– Надо приискать для детей еще дом, поблизости от этого.
– Да есть на примете, но он, как бы сказать, не наш… француза Лиона.
– А где сам Лион?
– Он сбежал от чумы. Наверно, в деревню.
– А в доме кто остался?
– Да нет же никого, в том-то и дело, что пустует.
– Выносите дело на Сенат, докажите им, что мы займем дом временно, а с французом потом рассчитаемся.
Смирнов поморщился, и это не ускользнуло от внимания архиепископа, спросил:
– Ну чего ты?
– Чем рассчитываться-то, владыка? В Воспитательном доме уже крупы кончаются, муки на неделю осталось.
– А Устюжанин?
– А что Устюжанин? Он купец, ему деньгу подавай. А мы еще за прошлый завоз с ним не рассчитались.
– Сколько должны?
Подьячий заглянул в бумагу, прочел врастяжку:
– Тэк-с… За тот привоз мы должны… сто восемьдесят два рубля, двадцать пять копеек с деньгой[87]87
Деньга – полкопейки, полушка.
[Закрыть].
– Неужто не поверит еще в долг?
– Что вы, владыка? Он и так говорит: время какое, сегодня жив, а завтрева на небе. Так уж пока, мол, на земле, надо рассчитываться, на небе, грит, ни до этого станет.
– Богохульник, – проворчал Амвросий, однако задумался.
Подьячий, поняв, что озадачил архиепископа, решил подкинуть еще горяченького:
– И цену, промежду прочим, он ныне вдвое заламывает.
– Он что? Взбесился?
– Так ить риск, владыка. Тогда за воз возчики по рублю брали, а ныне за пять не хотят везти. Устюжанин с нас еще по-божески просит.
Архиепископ прикрыл глаза, задумался, нервно барабаня пальцами по столу. Наконец спросил подьячего:
– Как оцепление в Воспитательном доме?
– Вполне надежное, владыка, мышь не пропустят.
– Возьми из оцепления пять или шесть солдат, ступай с ними к Варварским воротам и заберите жертвенный ящик у иконы Богородицы. Там, я думаю, с тыщу уж надарствовали. Все на Воспитательный дом и употребим.
– Но как народ, святый отче? Деньги-то те Богородицыны.
– А мы что? На гульбу их берем?
– Да нет, но…
– Богородица возрадуется, узнав, куда мы их употребим. А если ящик оставить, того гляди, фабричные покрадут, а то и крестцовые иереи лапы запустят. Их ныне там что мух у меда. Ступай, сын мой. Пред тем как взять ящик, опечатай его консисторской печатью, чтоб ни у кого соблазна не возникло. Тут, в консистории, при всем клире[88]88
Клир – совокупность всех служителей церкви, духовенство.
[Закрыть], мы его и вскроем и все до копейки пустим на богоугодное дело – спасение детей. Для того и вели попам праздным, мутящим народ у иконы, прибыть завтра сюда, в консисторию, при них мы и отворим жертвенный ящик.
– Хорошо, владыка.
– Ступай, сын мой, с богом.
Внезапно загудевший набат встревожил обер-полицмейстера Бахметева.
– Узнай-ка, что там! – крикнул рассыльному.
Тот скоро обернулся:
– У Варварских ворот драка, ваше превосходительство, кто-то, сказывают, покусился на пожертвования у Богородицы. Народ туда бежит…
– Остается дежурный по управе, – скомандовал Бахметев. – Все остальные со мной!
«Остальных» набралось всего пять человек. Они побежали во двор, где у коновязи стояли подседланные кони.
– Не забудьте подпруги! – крикнул Бахметев, подтягивая их у своего коня.
Ходкой рысью они скакали по улицам к Варварским воротам. Колокола продолжали трезвонить. На улицах везде видели людей, бегущих с дубинами и дрекольем туда же.
Увидев подростка, бегущего с палкой, Бахметев крикнул ему властно:
– Стой, сукин сын!
Тот остановился, Бахметев, подъехав, спросил:
– Куда бежишь?
– Велено к Варварским воротам.
– Кем велено?
– Хозяином моим.
– Кто твой хозяин?
– Купец Калашников. Он сказал, что-де, как ударят в набат, надо с дубинкой бежать за народом.
– Твой хозяин сам дубина. Сей же час отправляйся домой, не то я велю всыпать тебе плетей.
– Но он же будет ругаться, – захныкал мальчишка.
– Скажешь, обер-полицмейстер приказал. – Бахметев обернулся, приказал: – Тихон, забери у него палку!
Полицейский подъехал, наклонился, выхватил у мальчишки палку, переломил ее и зашвырнул за ближайший забор.
– Тикай домой, дурень. Ну! – и шевельнул многообещающе плеткой.
У Варварских ворот, словно огромный зверь, клубилась, разбухала зловещая толпа, размахивавшая сотнями дубинок и рогатин. И все это под несмолкаемый ор и набат.
Обер-полицмейстер перетрусил, он понял, что здесь нахрапом, как только что с мальчишкой, не возьмешь. Но виду не стал показывать. Крикнул почти миролюбиво:
– В чем дело, православные?
– Богородицу грабить пришли! – ответило сразу несколько человек.
Бахметев сообразил, куда клонить надо, дабы не настроить против себя толпу, крикнул:
– Кто ж это посмел? У кого это две головы?
– Амвросиевский подьячий с солдатами.
– Ах негодяи! Я должен взять их за караул и представить суду. Дайте дорогу!
– Правильно! – закричало несколько человек. – Судить надо!
– Судить! Судить! – понеслось со всех сторон.
– Дайте дорогу его превосходительству.
– Дорогу, дорогу…
Бахметев проехал по живому коридору к иконе, где у жертвенного ящика стояли два испуганных солдата. Тут же суетилось несколько крестцовых попов, среди них и Севка.
– Что случилось? – спросил Бахметев.
– Да пришли, по-понимаешь, – начал, заикаясь, солдат. – А нам не велено, никого…
– Кем не велено?
– Секунд-майором н-нашим.
И тут не вытерпел поп Севка:
– Ваше-ство, Амвросий прислал грабить Богородицу… Здесь народ кровные сбирал по копейке, по полушке, а он, позабыв страх Божий, решил присвоить Богово. И это архиепископ? Корыстолюбец он – не владыка!
– Корыстолюбец! – заорали в толпе.
– Не владыка-а-а! – вторили другие.
Бахметев поднял руку, прося тишины. Однако многотысячную гудящую толпу утишить было не просто. Но ближние горлопаны притихли.
И Бахметев громко спросил:
– Где они? Которые пришли за богородицкой казной?
– Вот они, злыдни.
Из толпы вытолкнули избитого подьячего. Лицо у Смирнова почернело от синяков, левый глаз совсем сокрылся за раздутой щекой и надбровьем. Платье на нем было изодрано. Не лучше выглядели и его солдаты. «Господи, – подумал Бахметев, – этому стаду ничего не стоит вот так измесить и нас». Но вслух сказал громко:
– Арестовать негодяев.
Толпа загудела одобрительно: «Правильно-о-о!».
Подьячего и его спутников повязали и погнали через коридор, вновь образовавшийся в толпе. До них кто-то пытался дотянуться дубинками: «У-у злыдни!» Но уже осмелевший Бахметев покрикивал:
– Не трогать! Их накажут по закону!
Когда достаточно отъехали от Варварских ворот и свернули в переулок, Бахметев приказал остановиться:
– Тихон, я поеду к Еропкину на Остоженку, а ты отведи их в управу, развяжи. А вам, – обратился к арестованным, – лучше у нас пересидеть.
– А что, нас впрямь судить будут? – спросил один из солдат.
– С чего ты взял?
– Но вы ж…
– Дурачок. Вас надо было выручать и самому под дубины не угодить. А кстати, где ваши ружья?
– Отобрали. Мы и стрелить не успели.
– Хорошо, что не успели. Потому синяками и отделались. А стрелили бы, вас растерзали на кусочки.
Обер-полицмейстер обратился к Смирнову:
– Зачем Амвросию понадобился этот ящик?
– Он все деньги хотел на Воспитательный дом потратить, там мы уже в долги влезли.
– Ах, нашел время владыка. Ступай, брат, в управу и от греха сиди там пока.
– Спасибо, ваше превосходительство.
Бахметев поскакал на Остоженку, где жил генерал-поручик Еропкин. И тут на Моховой увидел бегущую ему навстречу с дубьем группу людей, возглавляемых мордастым мужиком в синем балахоне, покрикивавшим начальнически:
– Ребята, не выдадим Богородицу!
– Стой, – поднял руку Бахметев, стараясь конем перегородить центр улицы. – Стой, говорю!
Орава остановилась в недоумении. Бахметев спросил строго:
– Куда бежите?
– Давай дорогу! – заорал «синий балахон». – Там Богородицу грабят.
– Те, кто посмел грабить Богородицу, мною арестованы и уже сидят в тюрьме.
Бахметев видел, как заколебалась толпа, запереглядывались меж собой люди. Надо было лишь приказать им, но, зная, сколь приказ раздражителен для возмущенной черни, обер-полицмейстер почти дружески посоветовал:
– Так что ступайте, ребята, домой, уносите ваше дубье. А тех грабителей будем судить по закону.
– А что им будет? – поинтересовался долговязый рыжий мужик.
– Я думаю, не поздоровится. Уж кнут-то обязательно, а может, и петля.
– Ну и слава богу, так и надо, – сказал удовлетворенно рыжий. – Айда домой, ребята.
Но «синему балахону» не понравилось, что так быстро истаяла его власть над толпой.
– Не слушайте его, братцы! – вскричал он, указывая на Бахметева. – Он брешет!
– Кто? Я? – грозно приподнялся в стременах обер-полицмейстер. – Да как ты смеешь оскорблять меня при исполнении? А ну! – Он властно оглядел толпу. – Вяжите этого мерзавца!
И сам удивился Бахметев, когда несколько человек во главе с рыжим кинулись исполнять его приказание. Они вязали «синий балахон», а тот возмущенно бормотал:
– Вы что, братцы? Спятили? Свово вяжете… Да ежели я… Да…
– Куда его, ваше благородие?
«В самом деле, куда?» – спохватился Бахметев. Такая задержка из-за этого дурака. И тут увидел недалеко будку.
– Тащите в будку. Держите до моего возвращения, а там я упеку его в подвал.
И поскакал на Остоженку.
Еропкин встретил его на крыльце своего дома.
– Что за набат? – спросил встревоженно.
– Беда, Петр Дмитриевич, народ взбунтовался. У Варварских ворот столпотворение.
– Из-за чего?
– Амвросий прислал за жертвенным ящиком у Богоматери, а там служба шла. Он в церквах бережения ради запретил служить, так народ к Боголюбской сбежался. Попы праздные и рады. Служат.
– Надо разогнать толпу, там же пол-Москвы, позаразятся.
– Так уж и так валяются на площади трупы, сам видел. А с кем мне разгонять? У меня десятка два наберется солдат, если с постов снять.
– Скажите капитану Волоцкому, снизьте караулы, где возможно. Наскребите хоть человек сто.
– Там их тысяч десять, не меньше, они нашу сотню вмиг сомнут.
– Пушки, выкатывайте пушки. Заряжайте картечью.
– Вот когда полк-то нужен.
– Я пошлю-за ним. Но пока он прибудет… Туда тридцать верст да оттуда… Если завтра к обеду будет, так хорошо.
– Пожалуйста, пошлите, Петр Дмитриевич. Надо бы и генерал-губернатору сообщить.
– Это само собой, полк только он может вызывать. Жаль, не дали старику передохнуть. Он только что отъехал.
– Ох, чует мое сердце, Петр Дмитриевич, быть беде.
Предчувствие не обманывало обер-полицмейстера. Он видел эту обозленную, озверевшую толпу, вооруженную дрекольем, жаждавшую пустить это дубье в дело, хоть на ком-то сорвать зло и страх перед моровым поветрием, косившим людей, словно траву. Бахметева с его горсткой людей спасла находчивость, когда он вроде бы принял сторону бунтующих в эпизоде с посланцами архиепископа.
«Этим не кончится, – подумал он. – Следующая очередь самого Амвросия. Надо бы предупредить».
Едва отъехал обер-полицмейстер от Варварских ворот, толпа, распаленная случившимся, уже забыла о молебне, она жаждала крови. Даже сами крестцовые попы, толпившиеся перед иконой и только что певшие хором акафист Богородице, забыли о ней. И они возжаждали крови архиепископа, тем более что толпа звала к этому:
– Смерть Амвросию-корыстолюбцу!
Раздавались и другие призывы: «Бить докторов, травящих народ!», «Разбить все карантины!», «Распечатать бани!».
В темном невежественном народе жила твердая убежденность, что моровую язву разносят доктора. И карантины придуманы ими для мора людей. Архиепископ, запретивший молебны в церквах, лишил людей последней надежды – обращения к Богу. Оттого и ринулись все к Боголюбской Богородице, может, она поможет. Оттого и возмутились решением архиепископа «ограбить» икону.
И тут поп Севка, с похмелья мучимый жаждой, вспомнил, что в подвалах Чудова монастыря находится винный погреб купца Птицына, вскочил на лестницу, приставленную у ворот, и закричал:
– Братцы, Амвросий в Чудовом. Айда туда!
– В Чудов, в Чудов! – подхватила толпа.
За Севкой побежало человек триста самых отъявленных и кровожадных. Все были с дубьем, кольями, рогатинами.
– Счас мы его причешем!
– Счас мы его благословим!
Безоружного Севку звало другое желание: «Эх, напьюсь наконец вдосталь». Он был почти уверен, что Амвросия нет в Чудове и вообще в Кремле: «Что он, дурак сидеть и ждать там».
Караульщики в Спасских воротах не из трусливых, особливо ежели в Кремль схочет въехать ротозей деревенский, близко не подпустят, а то еще и накостыляют для памяти.
Но, увидев, как через Красную площадь бежит толпа с дубьем, струхнули караульщики.
Солдат, стоявший в будке у моста через Алевизов ров[89]89
Алевизов ров существовал вдоль кремлевской стены со стороны Красной площади, в XIX в. засыпан. Назван был по имени архитектора Алевиза Фрязина, укрепившего стены и дно рва.
[Закрыть], вообще носа не высунул, так и присел в будке и, глядя на мчащуюся мимо грозную толпу, крестился и бормотал испуганно: «Свят, свят, свят».
Из тех двух, что бдели в самих Спасских воротах, молоденький солдат предложил, бледнея:
– Може, пальнуть, пока они на мосту.
– Дурак! – осадил старший. – Жить надоело? Мотаем за угол, пусть их.
Так и стояли Караульщики, прижавшись за воротами к стене, когда мимо них неслась толпа хрипящих, матерящихся людей.
– Где он, с-сука?!
Чудов монастырь расположен сразу за Вознесенским монастырем – усыпальницей цариц. Если в Спасских воротах солдаты с ружьями не осмелились задержать стихию, то уж куда было устоять монахам в монастырских воротах.
– Где этот злодей? – накинулись на них.
С испуга потеряв дар речи, те не знали, что и отвечать, на всякий случай мямлили, смутно догадываясь, о ком речь:
– Нету его здесь.
– Врут, жеребцы! Ищи, ребята!
Толпа рассыпалась по монастырю в поисках злодея Амвросия, лазали во все щели, в кладовки, в лари, приставали к испуганным монахам, послужникам, наседали на архимандрита: «Где Амвросий?» Настоятель знал, конечно, но был тверд в ответе: «Не ведаю».
– Ступайте на Крутицкое подворье, – командовал Севка. – Он там может прятаться.
И впрямь, был же Амвросий в прошлом хозяином этого подворья, а оно же рядом, через дорогу от Чудова монастыря. Помчались искать там. Не нашли.
– Може, он на патриаршем, – предположил озабоченно Севка, понимая, что разозленные безрезультатными поисками мужики могут просто поколотить его: «Ты ж, гад, говорил, что в Чудове».
Нашлись охотники, сбегали аж за Ивана Великого на патриаршее подворье. Но и там не нашли архиепископа.
Поп Севка наконец понял, что пора «найти», хоть и не искомое, но для русского человека весьма желанное. У него уж и так руки дрожали от нетерпения.
– Он может быть вот где… За мной, братцы! – и заспешил в подвал.
Там в полутьме, наскочив на толстую дверь с навесным замком, приказал:
– Сбейте замок!
Долго искали наверху кувалду, лом. Нашли. Притащили. Сбили. Ворвались в подземелье, густо пропахшее вином и водкой. Мигом забыли про Амвросия.
– Братцы, живе-ем!
Монах, сунувшийся было с предупреждением: «Это не наше, это Птицына», получил затрещину и мигом истаял в полумраке.
– Было птицыно, стало человечье.
Люди голодные, измученные, натерпевшиеся страху перед моровым поветрием могли наконец забыться в хмельном угаре, в беспамятном, дармовом. Какой же русский откажется от дармовщины? Где бы сыскать такого да еще среди нищих и обездоленных, коих во все века на Руси хватало.
И потащили из подвала наверх кто в чем – в горшках, тазиках, ведрах, в бутылях – водку и вино. Черпали кружками, корцами, ладонями. Вспомнили о закуске, кинулись в монастырскую трапезную, нашли хлеб, капусту, брюкву. Некому было останавливать это разграбление не столь уж богатых запасов монастырской братии. Монахи разбежались, исчез и архимандрит.
Кремлевские караульщики решили не отставать от бунтовщиков, притащили три жбана сивухи в караулку. Перепились, побросали свои посты, один даже умудрился в предмостной будке свое ружье оставить: «Нехай оно караулить, мне некогда».
Широкий монастырский двор превратился в сплошное пьяное застолье, никем не управляемое, никому неподвластное. Шумело, орало оно пуще весенней ярмарки. Кто-то пытался петь, где-то спорили до хрипоты, а у церкви уже начали драться. Нашлось немало желающих крушить и рушить все, что на глаза попадется. Начали с окон, били по ним своими дубинками. Звон стекла вдохновлял крушителей.
– Лупи, робяты! Бей!
Одуревшие, потерявшие человеческий облик пошли по кельям, били, ломали, не щадя и образа. В церкви срывали иконы, топтались по ним, не боясь уже ни Бога, ни черта – никого. Всеми правила водка. Над подворьем белым снегом кружился пух из разорванных подушек.
К ночи начала стихать пьяная вольница. Сон валил даже самых неугомонных. И уже после полуночи вселенский храп стоял над Чудовым монастырем, лишь где-то у двери храма, громко рыгая, мучился какой-то язвенник, с надсадой выблевывая на холодные ступени церкви все выпитое и съеденное за день.
Поп Севка проснулся от произносимого где-то рядом имени архиепископа. И увидел в нескольких шагах взъерошенного мохнатоголового детину, прижавшего к стене молодого послушника.
– Так был здесь Амвросий? – допытывался детина, крепко держа послушника за грудки. Увидев проснувшего Севку, пояснил:
– Прятался, гад, на хорах. Все разбежались, а он наверху решил отсидеться. Ну, тебя спрашивают, был здесь Амвросий?
– Был, – промямлил несчастный послушник.
– Куда он делся?
– Не знаю.
– Знаешь, гад, знаешь.
Детина стал колотить послушника головой об стенку. Тот заплакал.
– Ну? Вспомнил?
– Он в Донской монастырь уехал, – отвечал послушник со всхлипом.
– Слыхал, поп? – обернулся детина к Севке. – Подымай народ, мы его и там достанем.
Бедному Севке не до «народа» было, голова трещала, во рту была сушь, однако начал расталкивать ближних:
– Ребяты, вставай… Амвросий нашелся.
– Где? Где? – один за другим вскакивали мужики.
И вот уж зашевелилось сонное царство, заперекликалось: «Амвросий… Амвросий сыскался, змей!»
Мигом вспомнили, зачем сюда припожаловали. Вчерась гульнули. Хорошо. Пора и к делу. Севка, несмотря на трещавшую голову, бегал, торопил:
– Скорей, скорей, братцы, а то ускользнет.
Севка вдохновлял, мохнатоголовый детина возглавлял:
– На Донской, братцы! Бегим на Крымскую дорогу. Ты, поп, проследи, чтоб никто не остался.
– Прослежу, – согласился Севка.
– За мной, робяты! – Детина поднял над головой рогатину.
Севка стоял у монастырских ворот, наблюдая, как вытекает вольница, мысленно подсчитывая, сколько их. Насчитал где-то около трехсот, дважды сбивался. Но управился. И когда последний человек с дубинкой выбежал за ворота, Севка не последовал за ним, а, помедлив, направился к подвалу, бормоча под нос: «Тут на десятерых Амвросиев достанет… А мне… Мне полечиться надо, башка раскалывается».
Трудно было Севке, даже немыслимо уйти просто так от винного подвала. Мстительная злость на архиепископа, вчера клокотавшая в его груди, за ночь повыветрилась. Манил винный погреб, он переважил.
Еще 15 сентября вечером к Еропкину на Остоженку явился племянник архиепископа Николай Бантыш-Каменский. Там уже находились обер-полицмейстер Бахметев, гвардии капитан Волоцкий, игумен Чудского монастыря и архитектор Баженов[90]90
Баженов Василий Иванович (1737–1799) – великий русский архитектор, крупнейший представитель русского классического зодчества второй половины XVIII в. Автор проекта реконструкции Кремля, дворцово-усадебного ансамбля Царицыно, создатель дома Пашкова и многих других архитектурных сооружений.
[Закрыть].
– Ваше превосходительство, владыка Амвросий просит у вас билета на выезд из Москвы. Его ищут, грозятся убить.
– Да, да, я знаю. Билет будет, более того. – Еропкин обернулся к гвардейцу: – Капитан Волоцкий, выделите, пожалуйста, гвардейца для сопровождения владыки.
– Хорошо. Утром он будет в Донском.
– Пожалуйста, пораньше. И пусть владыка переоденется в мирское платье. Господин Бахметев, вы бы не могли ночью накрыть бунтовщиков в Чудовом монастыре?
– С кем накрывать, Петр Дмитриевич? У меня три калеки, на солдат я не надежен.
– Да, да, – поддакнул Баженов. – Я сам видел из модельного дома, как караульщики вместе с бунтовщиками грабили в монастыре.
– Надо вызывать полк, – сказал Бахметев.
– Полк должен вызывать генерал-губернатор, я послал к Петру Семеновичу с просьбой о вызове. Думаю, завтра к вечеру полк придет.
– Для чего его так далеко держали? – спросил игумен.
– Из-за чумы же, отче. По неделе по пятьдесят человек от него дежурили. А теперь вот весь потребен, иначе бунт не погасить.
– Торопиться надо, – сказал Бахметев, – как бы на докторов не кинулись. Им тоже грозятся.
– Необходимо и гражданских привлекать на свою сторону.
– С них пользы. Я вон днем привлек здоровяка рыжего со товарищи, повязали одного баламута, оставил в будке охранять до моего возвращения. И что? Воротился, я там баламута нет, а мой рыжий помощник сидит покалеченный. Арестованный сбежал и ему глаз выбил.
– Плохо связали, значит.
– Связали хорошо. Да он попросился по нужде развязать. Пожалели, развязали, а он покалечил и рыжего, и его обоих помощников.
– Сколько вы собрали сейчас под ружье?
– Если гвардейцы присоединятся, человек сто тридцать наберется, – сказал Бахметев.
– С утра надо очистить Кремль от бунтовщиков. Возьмите с собой пару пушек и действуйте.
– Слушаюсь, ваше превосходительство, – вздохнул обер-полицмейстер, и Еропкин вполне посочувствовал его вздоху: с сотней ненадежных солдат выходить против разъяренной толпы – дело весьма, весьма рискованное.
– И пожалуйста, постарайтесь взять за караул самых отъявленных – и в железы их.
– Это само собой, Петр Дмитриевич.
– Как только полк явится, я сам возьму над ним команду и приду вам на помощь.
Гвардеец Михеев в зеленом Преображенском мундире, при шпаге и двух пистолетах приехал на коне в Донской монастырь. Слез с коня, нашел архиепископа, доложил:
– По приказанию генерал-поручика Еропкина прибыл в ваше распоряжение, владыка.
– Вот и славно, сын мой, – отвечал Амвросий, осеняя крестом гвардейца.
– Велено выезжать, владыка. Я буду провожать вас до села Хорошево.
– В Воскресенский монастырь, значит?
– Да.
– Ну что ж, Еропкину видней.
– Только торопиться надо, торопиться, владыка.
– Да уж и так поспешаем. Я послал племянника за мирским платьем, велел запрягать. Принесут, переоденусь – и тронемся.
– Тогда, чтоб здесь мне на камне коня не томить, я проеду за сад Трубецкого, там и ждать вас буду. Пусть коняшка хоть травку пощипает.
– Пусть, пусть, сын мой, пощиплет.
Михеев вышел во двор, взглянул на солнце, не очень ласковое, прошел к коновязи, отвязал коня, вскочил в седло, привычно проверил пару кобур с пистолетами – на месте ли? И тронул коня к воротам.
Приворотный служка приоткрыл правую створку скрипучих ворот. Гвардеец проехал в створ, посоветовал старику:
– Ты б хоть петли смазал, отец. За версту слышно.
– И-и, батюшка, – отвечал привратник добродушно, – пущай их, хош воров отгоняють.
По выезде гвардейца старик закрыл ворота и, заложив в проушины жердь, пробормотал:
– Эдак вот. – И поплелся в свою сторожку.
У конюшни два монаха, выкатив крытую коляску, запрягали в нее пару гнедых лошадей. Кучер возился с облучком, прилаживая рассохшуюся обвязку, отскочившую с места.
После того как лошади были запряжены, а обвязка излажена, кучер взобрался на облучок, разобрал вожжи.
– Подъезжай к дому игумна, – сказал монах.
– Знамо, – отвечал кучер и, шевельнув вожжами, тронул коней. Подъехал к домику настоятеля.
Поскольку в монастыре уже знали, кто будет отъезжать от них, явилось еще несколько монахов, дабы пособить в чем, если потребуется. От поварни прибежал повар, принес архипастырю в дорогу свежих пирожков в узелке.
Наконец из домика вышел Амвросий в сопровождении игумна. И хотя он был в мирском – в кафтане и епанче,-а на голове вместо митры надел шляпу, монахи дружно поклонились ему. И некоторые подходили, тянулась губами поцеловать руку преосвященного:
– Благослови, владыка.
Амвросий был недоволен такими проводами, тихо сказал игумну:
– Почему не на молитве?
– Из уважения к вам, святый отче. Отъедете, все будут в храме.
И вот уж Амвросий, придерживая епанчу, полез в коляску, как вдруг в ворота посыпался град гулких ударов и истошные крики:
– От-творяй!
Испуганный привратник выскочил из сторожки, взглянул растерянно на игумна. Тот отрицательно мотнул головой: не отворяй.
Настоятель не велел открывать и другие ворота с хоздвора, туда тоже стучали.
Амвросий прикрыл глаза, откинулся на спинку сиденья экипажа, подумал: «Все. Надо было не ждать платья, а сразу ехать с гвардейцем. Теперь поздно». Он открыл глаза, стал слезать с тележки на землю и увидел, что из всех, кто только что окружал его, остался лишь кучер на облучке. Все разбежались.
– Ховайся, владыка, – сказал кучер и стал заворачивать к конюшне. – Приехали.
А за воротами шумела толпа и уже били не дубинками по воротам, а чем-то тяжелым, – видимо, бревном, – и доски полотен уже трещали.
Старик привратник, полагая, что ему достанется первому, когда толпа вломится во двор, рысцой побежал к амбарам, прятаться.
Гордый Амвросий не мог позволить себе ни рысцы, ни амбара или сарая. Он не спеша, как и полагается архиепископу, направился в церковь, где шла служба, на крыльце снял шляпу, перекрестился трижды и вошел.
А от ворот уже летели щепки. В образовавшиеся дыры тянулись руки, хватались за запорную жердь, пытаясь вытянуть ее из проушин. И сыпались угрозы с отборной руганью:
– Отворяй, суки долгогривые!
– Иерей, служивший в церкви и не выпускавший из виду входную дверь, увидев Амвросия, не останавливая молитвы, кивнул ему головой вверх, что значило одно: «Поднимайтесь на хоры».
Затрещали, разваливаясь, ворота, орущая, обозленная толпа ворвалась в ограду Донского монастыря.
– Он здесь! Он здесь, злыдень!
– Ищите, ищите!
– Я видел через дыру, он в церкву пошел.
– Давай туда.
– Тащи его на круг, робята!
Гурьбой ввалились в церковь, не снимая шапок, не крестя лбов. Служивший иерей, бледнея, срывающимся голосом пытался урезонить:
– Шапки, шапки…
Никто ничего не услышал в пьяном оре озверевших мужиков:
– Где он! Где он?!
Молившиеся монахи пали ниц, не оборачиваются, не хотят видеть богохульников, говорить с ними: боятся их смертельно. Это видно по их согбенным спинам.
Зашныряли между молящимися потные, хрипящие, запыхавшиеся мужики. Заглядывают в лица бесцеремонно, жадно: «Не он… не он». Вломились в алтарь, долезли и на хоры. Заорали оттуда гулко, злорадно:
– Вот он, вот он! Ага-а-а!
– Тащи вниз суку.
Еще наверху с Амвросия сорвали епанчу, вцепившись в кафтан, тащили вниз по лестнице, катясь орущим клубком:
– Попался-а-а!
– Тока не здесь, робяты!
– На улку, на улку его.
Волоча несчастного Амвросия к воротам, рвали его за волосы, за бороду, щипали, пинали. Кто-то пытался оторвать ухо. При этом поливали последними срамными словами. Молчал архиепископ, не молил о пощаде, понимая, что перед озверевшей чернью это бесполезно.
