Текст книги "Идолов не кантовать"

Автор книги: Сергей Нуриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Глава 3. Поминки

Отсидев пятнадцать суток за хулиганство, Афанасий Ольгович был выпущен на свободу. Общение с уголовными элементами повлекло за собой разительные перемены: теперь Афанасий Ольгович смотрел на мир прищуренным глазом, цинично сплевывал сквозь зубы и в минуты особого волнения изъяснялся на тюремном жаргоне.

Вернувшись домой, он нашел свое хозяйство в запустении. Дверь сарая была открыта настежь и болталacь на одной петле. В сарае гулял ветер. От Катьки не осталось и следа. Зато поросенок обнаружился в целости и сохранности. Он бродил по саду в поисках пропитания и обгладывал кору с деревьев. За время отсутствия хозяина Кукс окончательно покрылся pыжей шерстью и стал похож черт знает на что. Фермер его узнал с большим трудом.

– Я там зону топтал, – медленно процедил он, наступая, – а ты тут харю наедал, каз-зел.

Питомец удивленно уставился на свиновода.

– Чего шары выкатил, урюк? – распалялся Афанасий Ольгович, видя в Куксе корень зла.

Пораскинув своими поросячьими мозгами, Кукс решил не связываться и, повернувшись к хозяину задом, потрусил прочь…

По календарю давно наступил март, но лютый мороз все еще держал природу мертвой хваткой. Мартовские коты были очень недовольны.

Афанасий Ольгович безвылазно сидел дома, тоскливо разглядывая из окна метровые сосульки. После случившейся размолвки, толстомордик был предоставлен самому себе. Изредка он подкрадывался к дому и тыкал в стекло свою отвратительную ряху, доводя фермера до полуобморочного состояния.

В конце концов терпение свиновода лопнуло и он решил, что с наступлением тепла поросенка надо продавать. Разумеется, предварительно придав ему товарный вид.

И однажды Афанасий Ольгович взял мешок и вышел на порог…

Толстомордик был пойман старым, испытанным способом. Польстившись на краюху хлеба, обжора угодил в западню и после продолжительной непримиримой борьбы оказался связанным.

– А-а! – возрадовался Цап, подняв его за задние ноги. – Попался, который кусался! У, сволочь, глаза б мои тебя не видели, тьфу!

Кукс молча висел вниз головой и опасливо косился на хозяина.

Афанасий Ольгович сел на порог, зажал поросенка между коленями и, коварно ухмыляясь, взял в руку опасную бритву. При виде холодно мерцавшей стали толстомордик занервничал, заерзал и принялся рычать.

– Сейчас, гадина, узнаешь, – пообещал Цап. Стой спокойно, а то тошно на тебя смотреть… Кому ты такой нужен? Сдохнешь, как последняя собака…

С этими словами он помазал спину животного мыльной пеной и приступил к бритью.

Процедура Куксу не понравилась. Подняв истерический визг, он вырывался и бился в конвульсиях, вследствие чего цирюльник допустил несколько порезов.

Вольный фермер настолько увлекся этим неблагодарным занятием, что даже не заметил, как в калитку вошел гость. Это был Потап.

Потерпев фиаско, председатель на какое-то время отошел от дел. О роде его занятий за прошедшие недели можно было судить по синеве вокруг глаз и некоторой одутловатости лица. Впрочем, уйдя, по старинному обычаю, в запой, Потап не оставил своих корыстных намерений и теперь вынашивал новые планы захвата клада. Но планы, надо сказать, были покa смутными.

Мрачно оглядев тушку, дрыгающую ножками, чекист полюбопытствовал:

– Кастрируете?

– Брею, – огрызнулся Цап, но быстро опомнился и поднял на нежданного гостя испуганные глаза.

– Зачем? У нее лишай?

– Н-нет, – выдавил фермер и, конфузясь, неловко попытался прикрыть животное мешком.

– Тогда зачем собаку мучить?

– З-зарос очень, гад.

– Да, – согласился Мамай, – действительно, волосатый какой-то. Что за порода?

Цап пожал плечами.

– Сам не знаю.

– Бульдог? – предположил Потап. – Но нет, не бульдог. Тот покрасивше будет. Бультерьер?

В этот момент толстомордик морщинистый, воспользовавшись растерянностью цирюльника, выскользнул из пут, грызнул хозяина за палец и побежал в огород.

– Точно, бультерьер, – проговорил Потап, проводив Кукса изумленным взглядом, – только старый очень.

– Отрок, – возразил Цап.

– Чего?

– Я говорю – молодой еще, в стадии отрочества. Это у него вид такой… усталый.

– Да, жизнь нынче трудная пошла. Я слышал, вы под следствием были? В райкоме об этом только и говорят.

Афанасий Ольгович посмотрел на председателя дерзким, прищуренным взглядом и тоном бывалого уголовника заявил:

– Было дело, менты как-то замели. Хотели дело пришить, но я отмазался. Меня голыми руками не возьмешь.

– Да уж, от тюрьмы и от сумы не зарекайся, – сказал Потап, думая о чем-то своем. – И что же вам инкриминировали?

– Сопротивление представителю власти – раз, уничтожение и разрушение памятников истории и культуры – два, организация групповых действий, нарушающих общественный порядок – три, – без запинки ответил Цап. – За все про все – пятнадцать суток с конфискацией… Чтобы откупиться, пришлось свинью отдать.

– Легко отделались. На вас это не похоже. Я вижу, вы становитесь совсем другим человеком. Нам такие бойцы нужны, закаленные, так сказать, в темницах и прочих помещениях. Да. Чуть не забыл! Завтра мы отмечаем круглую дату: пятьдесят дней как Ленин помер семьдесят один год назад, приходите, посидим в теплой компании. Будут только свои.

– Приду, – помедлив, пообещал завхоз. – Кабанчика продам и приду.

…В честь семьдесят первой годовщины со дня смерти вождя мирового пролетариата был дан траурный обед. На поминках присутствовали: товарищ Мамай, товарищ Брэйтэр, товарищ Куксов, товарищ Харчиков, товарщ Коняка, товарищ Сидорчук, другие неофициальные лица. В число других лиц вошли: Пиптик, сын товарища Коняки – Василий и дьякон козякинского прихода отец Иаков (в миру – Яшка Крендель), доводившийся Мирону Миронычу шурином и духовным братом. Его пригласили для отпевания покойного.

Первым речь держал Потап. Он открыл красную папку с надписью «Доклад» и хорошим голосом зачитал собравшимся два первых и два последних абзаца из доклада товарища Пономарева, напечатанного в газете «Труд» за 22 апреля 1985 года. Завершив вступительную часть фразой «Дело Ленина живет и побеждает», председатель захлопнул папку и обратился к дьякону:

– Приступайте, отче.

Отец Иаков опустил глаза долу, откашлялся и затянул бабьим голосом заупокойную. Райкомовцы, все как один, вытянули шеи, пытаясь разобрать бормотание дьякона. И лишь баптист вел себя так, будто мудреные слова ему давно известны, и даже подпевал в нос:

– Ижесинанебесиосподиами – илу – у – уй.

Наконец стали выпивать и закусывать. Как водится на поминках, за столом царило уныние. Пили молча и усердно. Особенно торопился дьякон.

– Ну, други мое, по единой, – предложила духовная особа, в нетерпении поднимая рюмку, – за царствие небесное.

– Странные все-таки у христиан привычки, – ни к кому не обращаясь, произнес чекист, – едва только проводят человека на тот свет и тут же садятся животы набивать.

– На все воля Божья, – смиренно молвил дьякон и, перекрестив уста, выпил рюмочку.

После второй присутствующие повеселели. Отец Иаков, сидевший по левую руку от Потапа, начал интересоваться: а кто, собственно, виновник торжества?

– Владимир Ильич, – сказал Потап.

– Это который? – благодушно спросил батюшка, раздирая остывшего цыпленка. – Это усопший Олейкин? Главбух подстанции?

– Нет, ваше преподобие, не главбух.

– Тогда Флейшман, значит. Знавал покойногo, знавал. Э-хе-хе, пути Господни неисповедимы.

– Нет, не Флейшман, ваше преподобие, – успокоил председатель, – нашего Ульяновым кликали.

Дьякон крайне удивился, даже перестал жевать.

– Ульянов? Что вы говорите! Я же его давеча в бане встречал. Здоров был, голубь. Хотя… его, кажется, Владимиром Олеговичем звали… Запамятовал, выходит. Э-хе-хе, – легко вздохнул святой отец, выдергивая из крылышка корни перьев, – неисповедимы пути Господни. Олейкина отпевал, Флейшмана отпевал, а вот Ульянова не довелось. Когда же он почил?

– Да уж давненько почил. Вам наполнить?

– Ага, сын мой, наполни за царствие небесное. Ну, други мое, по единой.

Преподобный Иаков выпил не крестясь и уж совсем по-мирски крякнул. Памятуя о дороговизне продуктов, он отложил разговор и торопливо принялся закусывать.

В комнате звучало однообразное чавканье и стук ложек.

Некоторую оживленность в поминальный вечер внес Афанасий Ольгович, опоздавший к началу мероприятия.

– А-а-а! – поздоровался Коняка. – Путчист явился! Вот я тебя!

– Плевал я на тебя, – хладнокровно заявил фермер, взглянув на недруга с такой брезгливостью, будто перед ним был таракан.

Опешив сперва от такой дерзости, Мирон Мироныч наконец пришел в себя и полез на Цапа с кулаками:

– Ах ты урка!..

– Сядьте, – осадил его председатель и прекратите так много курить. Известно капля никотина убивает лошадь?

– Я не лошадь, – поник баптист.

– Кони от него тоже иногда дохнут. Проходите Афанасий Ольгович, к столу. Что это на вас лица нет? Ешьте.

– Не хочу, – отказался Цап, присев справа от Потапа.

– Тогда пете.

– Не хочу.

– Не надо. Да что с вами? У вас такой вид, словно вам вот-вот рожать.

Свиновод и в самом деле выглядел неважно, он был необычайно скован и как бы прислушивался к самому себе.

– Кабанчика продали? – осведомился Потап.

– Нет, – тихо шепнул Афанасий Ольгович.

– Себе, значит, оставили?

– Нет.

– Куда же вы его дели?

– Я… Я… съел упыря…

– Как?

– Целиком. Довел он меня… Так я его зарезал и зажарил. Теперь вот… живот болит. Невмоготу…

– Конечно! Чего же вы еще ожидали от зверя, которого собственноручно закололи, а затем сожрали.

Слово взял дьякон. Тост его был краток:

– Ну, по единой, други мое, за упокой души раба Божьего… Как? – обратился он к Мамаю.

– Владимира, – подсказал тот.

– …раба Божьего Владимира, – закончил дьякон и опрокинул в себя рюмку.

– Здоров ты, поп, водку жрать, – с раздражением заметил Брэйтэр.

– На все воля Божья, – молвила духовная особа, ничуть не обидевшись.

Грустно посмотрев на обглоданные кости, дьякон поискал глазами съестное в других тарелках и, воспользовавшись курячьей слепотой, одолевавшей уже Каняку, стащил у того корявую начатую котлету.

Между тем сам Мирон Мироныч злобно таращился на Цапа левым оком. Еще секунду назад, навалившись на стол, баптист лез к фермеру целоваться, но Афанасий Ольгович ответил на его поползновения самым решительным отказом. Теперь отвергнутый искал повод к ссоре.

– А что это, Семен Семеныч, от тебя так псиной прет? – язвительно проговорил он.

– Я вам не Семен Семеныч, – ответил Цап миролюбиво.

– А я говорю – прет!

– А я вам не Семен Семеныч.

– А я говорю – прет!..

От этого скучного диалога Потапа отвлек дьякон. По единой он выпил уже четыре раза, и теперь ему нетерпелось поболтать.

– Так как, вы говорите, зовут именинника вашего? – возобновил церковнослужитель забытый разговор. – Я его знаю?

– Возможно. Личность известная. Ленин зовут. Слыхали?

От удивления дьячок разинул рот.

– Это который? – не сразу заговорил он. – Это который каменный?

Мамай оглянулся по сторонам и шепнул дьякону в самое ухо:

– Хочу вам заметить, отче, что он бывает не только каменный. Иногда под его каменной шкурой может скрываться… – тут Потап подумал, что следует остановиться и увести беседу в другое русло, – словом, чего там только нет.

Отец Иаков совершенно ничего не понял, но на всякий случай наложил на себя крестное знамение.

– Кстати, ваше преподобие, – сказал Потап, сделавшись серьезным, – я собираюсь открыть двухмесячные курсы дьяконов, платные разумеется. Вы не желаете помочь этому богоугодному делу и взяться читать там семинары?

Священнослужитель хотел было отказаться, но польщенный тем, что его назвали преподобием, дал свое согласие. Отвернувшись от него, чекист увидел закономерно наступившую сцену: схватив фермера за уши, Мирон Мироныч крепко чмокал его в нос.

Поминки проходили и должны были закончиться в непринужденной дружественной обстановке. Но тут Лев Аронович Брэйтэр задал совершенно неуместный вопрос:

– А когда приедет товарищ Степан?

– Он может прилететь самолетом из Брюсселя хоть завтра, – быстро нашелся Мамай, – но я, в ваших же интересах, всеми силами пытаюсь отложить его прибытие. Повторяю: в ваших же интересах. Вы готовы отчитаться? Где ваша работа? Вы расширили агентурную ceть или, может быть, вы пользуетесь поддержкой трудящихся? Вы даже палку в колесо демократам не можете вставить. А власти? Есть среди властей наши люди?

– Так там почти все наши бывшие люди, – робко заметил Куксов.

– Бывшие! – все больше раздражался председатель. – Вот именно что бывшие. А вот могyт они по старой памяти взять и… ну, к примеру, взять и отдать нам на реставрацию памятник?

– Moгyт, конечно, вмешался Харчиков, только взятку надо будет дать. А на кой он нам?

– Ни на кой. Я же сказал – к примеру. Но если вы не можете договориться с властями даже о такой мелочи, то что можно говорить дальше! Стыдно, товарищи! Нет, товарищу Степану это явно не понравится.

– За здоровье товарища Степана! – воскликнул Христофор Ильич петушиным голосом.

– И за товарища Мамая, – угодливо улыбнулся Куксов.

Чекист попросил не делать из его личности культа, после чего собравшиеся дружно выпили за скромность товарища Мамая.

– Скоро будут выборы в местный совет, – между прочим сообщил Харчиков. – Мой кум тоже баллотируется. Если повезет – будет наш человек.

Речь сама собой зашла о политике. Райкомовцы хулили новые порядки и вспоминали былые времена. Всем хотелось говорить, слушать не хотелось никому. Слушал один председатель. Хотя на самом деле он не слышал ничего.

Осененный внезапной идеей, он какое-то время сидел не шевелясь и бессмысленно катал пальцами хлебные шарики. Ну, конечно! Как же эта идея не пришла ему в голову еще месяц назад! Конечно! Пора брать власть в свои руки, точнее, в руки подпольщиков. Нужно баллотироваться в совет. Может, удастся запихнуть туда хоть одного из этих олухов. Почему нет? А уж тогда ничего не будет стоить получить генеральный подряд на реставрацию всех памятников в Козякинском районе. Детали можно будет обмозговать потом, на трезвую голову.

Председатель встал, вытянул изо рта баптиста селедочный хвост и жестом восстановил порядок.

– Товарищи, – сказал он, – есть предложение переходить к решительным действиям. Возражений нет? Нет. Ну-с, кто пойдет в депутаты? Я, не имея местной прописки, снимаю свою кандидатуру сразу же…

– А у меня есть прописка! – вскочил Пиптик, но, встретив укоризненные взгляды, быстро сел.

– Так кто же? – повторил вопрос Мамай.

Все посмотрели на первого секретаря. Согласно занимаемой должности, первым свое мнение должен был выразить Брэйтэр, но Лев Аронович молчал. Он колебался. Недавнее мероприятие вынудило его заметно поиздержаться. Одни только непредвиденные расходы вылились в двадцать миллионов. Более того, несмотря на то что конкурс уже давно прошел, председатель требовал дополнительных расходов еще и еще. Куда они уходили – неизвестно. Торговый магнат отдавал деньги с большим нежеланием и каждый раз подозрительно смотрел то на новую норковую шапку, появившуюся у товарища Мамая, то на его новые сапоги. На поминки председатель явился в прекрасном шерстяном пальто.

Нет, к новой затее с выборами следует подходить осторожно. С одной стороны, неплохо бы пробраться в совет – можно будет выхлопотать дополнительные торговые площади. Но с другой…

Лев Аронович задумчиво прожевал кусок котлеты и наконец спросил Потапа:

– Скажите, а кто… м-м… будет финансировать избирательную кампанию?

– Не задавайте глупых вопросов, – жестко произнес председатель. – Будете баллотироваться?

– Да, – выдохнул Брэйтэр.

– Решено. Кто еще?

– Я, – сказал Коняка-младший, доселе находившийся в тени.

– Ты кто?

– Это… Васятка, – представил сына Мирон Мироныч, указав в его сторону неверной рукой, – наследник мой. Душа человек.

Мамай оценил наследника мутным взглядом.

– Васятка? Молодец. Орел! Пойдешь депутатом… Сможешь навести порядок?

– Да, – страстно гаркнул Василий. – Только покажите, кого вешать и стрелять.

– Хорошо. Еще желающие?

Желание проявил и Харчиков, которого прельщали депутатские льготы и бесплатный проезд в общественном транспорте.

Почуяв, что наступил удобный момент, дьячок схватился за рюмку.

– Ну, други мое… – начал он, но не успел договорить и, уронив голову на грудь, забылся мертвым сном.

– Слаб здоровьем, – заключил Христофор Ильич.

По объективным причинам духовная особа не могла больше руководить застольем, и обязанности тамады возложили на Коняку.

Пили за здравие всех присутствующих, вместе взятых, и за каждого в отдельности. И после очередного тоста то один, то другой подпольщик начинал сознавать, что просто обязан стать избранником народа.

Депутатами решили стать все, за исключением Мамая и спящего дьякона.

Вечеринка затянулась допоздна. Всех ее участников окончательно разобрало, и они оказались в той стадии алкогольного опьянения, когда хочется одного – тосковать. Часть подпольщиков тосковала молча. Другие, наиболее стойкие, еще вяло ворочали языком, пытаясь спеть что-нибудь душевное. Владимир Карпович беспрерывно икал и собирал в кулек нетронутые продукты. Потап рассеянно рассматривал красные морды, сидящие напротив, и силился припомнить их имена или хотя бы фамилии. Сделать это никак не удавалось, мысли путались, а в ушах почему-то стоял шум прибоя.

Кто-то хлопнул его по плечу.

– Шеф, – медленно проговорил Вася, – пошли к тетькам.

– Куда? – не мог сообразить чекист.

– К тетькам.

– К ж-женщинам, – пояснил Пиптик.

– К женщинам? Женщины… – пробормотал Мамай. – Из-за этого золота я совершенно забыл о женщинах… Хотя… когда хочешь найти с ними общий… язык – всегда вспоминаешь о золоте… Вот ведь как… как сказал однажды я, мужчины правят миром, а… мужчинами правят женщины…

– Во шеф нажрался, а! Психологию тут развел. Пошли на улицу, шеф.

– Пошли.

Темной промокшей улицей, не разбирая дороги, двигалась лихая троица. То, что компания навеселе и ей на все наплевать, собаки чуяли за километр и даже не пытались ее облаять.

Весенняя сырость действовала отрезвляюще. Настолько отрезвляюще, что гуляки без особого труда находили нужное направление, но передвигаться самостоятельно им было еще трудно. Посредине, поддерживаемый двумя молодцами, шел Иоан Альбертович Пиптик. Ногами несостоявшийся Шелкунчик выделывал такие кренделя, что его мастерству могла бы позавидовать сама Майя Плисецкая.

Из лужи в лужу перепрыгивала луна. В воздухе чем-то пахло, вероятно, это было то, что называют запахом весны. Прямо по курсу в несколько рядов горели окна. Так безжалостно сжигать электричество могли только в государственных учреждениях или местах временного проживания. Где-то там, среди огней, и таилось злачное место.

– Пришли, – сказал наконец Вася.

Глава 4. Злачное место

Улица 26 Бакинских комиссаров пролегала с севера на юг, выходила на пустырь и там кончалась.

Улица Латышских стрелков брала свое начало с того же пустыря и тянулась с юга на север до самого элеватора.

Впрочем, возможно, все было наоборот и краеведам города Козяки еще предстоит установить здесь истину. Для облегчения же их работы следует лишь прояснить, что улица 26 Бакинских комиссаров и улицa Латышских стрелков – это одна и та же улица. Название первой указывалось на домах с четными номерами, второй – с нечетными. Впрочем, возможно, что и здесь все было наоборот и это обстоятельство также подлежит изучению.

Но так или иначе, улица бакинцев-латышей все-таки упиралась в пустырь и с этим фактом вынуждены будут согласиться все козякинские краеведы.

Недоразумение с двойным названием улицы можно было, собственно, и опустить, если бы оно не влекло за собой более существенные недоразумения.

Дело в том, что кроме скудной растительности и скамеек пустырь занимали два заведения. В одном здании размещалось женское общежитие консервного завода им. Баумана. В другом находился родильный дом № 3. (Ни роддома № 1, ни роддома № 2, ни тем более роддома № 4 в райцентре никогда не было.)

Каждый житель улицы 26 Бакинских комиссаров твердо знал, что если идешь по четной стороне на юг, то непременно выйдешь к общежитию. В свою очередь жители улицы Латышских стрелков, строго придерживаясь своей стороны, безошибочно находили родильный дом. Таким образом, роддом стоял слева, а общежитие – справа (хотя и на этот счет в Козяках бытуют разные мнения).

Но услугами роддома пользовались и граждане с других улиц, плохо знающие местные правила ориентирования. Окна общежития так же, как и роддома, были пронумерованы для удобства посетителей. Из форточек обоих корпусов с равной насыщенностью вырывались дамские вопли и детский плач. Такая обстановка нередко приводила к тому, что роженицы, подгоняемые внутренними позывами, забегали в общежитие и норовили лечь на стол перепуганного вахтера, которого тут же обступали с подарками и угрозами сопровождающие роженицу лица, требуя отдельную палату и обещая пустить все заведение к чертям на воздух, если, упаси бог, родится девка. Конечно, рано или поздно выяснялось, что произошло досадное недоразумение, но бывали случаи, когда это выяснялось уже слишком поздно.

На два сугубо женских заведения приходился лишь один мужчина, да и тот немец. Это был памятник Фридриху Энгельсу, торчавший посередине пустыря и равноудаленный от обоих зданий.

Появлялись здесь и другие мужчины, но в отличие от мудрого арийца долго они не задерживались. Посетители родильного дома приходили обычно днем, гости общежития собирались к вечеру.

Иногда незадачливые папаши держались не той стороны улицы и оказывались прямо под окнами работниц консервного завода. Отыскав окно с нужным номером, папаша бросал в него камешки и нервным голосом звал свою разрешившуюся от бремени супругу. Когда из нужного окна высовывалось ненужное лицо и начинало объяснять, что никакой Зины (или Нины) здесь нет, – папаша начинал смеяться, делая вид, что понимает юмор. Повеселившись вдоволь, он вновь просил позвать Зину (или Нину), но уже более серьезным голосом. Все то же ненужное лицо опять принималось втолковывать, что гражданин ошибся. Папаша начинал злиться, работница консервного завода – все больше раздражаться. Когда же наконец посетитель прозревал и потихоньку начинал осознавать, что стоит перед женским общежитием, в котором живут одинокие женщины и которых там много, – с ним случался моральный перелом. С этого момента папаши разделялись на две категории: одни извинялись и, конфузясь, топали к противоположным окнам; другие же, напротив, принимались хихикать и напрашивались в гости. После таких визитов, спустя нужный срок, наиболее гостеприимные работницы консервного завода покидали стены общежития и перекочевывали в учреждение напротив.

Словом, два двухэтажных дома, к которым выходила улица бакинцев-латышей, походили друг на друга не только формой, но и содержанием.

Василий был в этих местах частым гостем и потому легко ориентировался даже в темноте.

– Пришли, – сказал он.

Потап сбросил балетмейстера на лавку и осмотрел прилегающую территорию.

– Это кто там? – заволновался вдруг кладоискатель, увидев стоящего в темноте истукана.

– А, – отмахнулся Вася, – Карл Энгельс… или кто-то из них.

– Интересно, интересно, – проговорил Потап, устремляясь к памятнику.

На самом деле интересного ничего не было. При всех своих заслугах великий теоретик никогда не был вождем революции, что автоматически исключало его из числа подозреваемых. Единственное, что смутило чекиста, – это армейские ботинки Энгельса и его полувоенный френч. Но на подобные детали уже не стоило обращать особого внимания.

Тем временем Вася тормошил Пиптика, пытаясь привести его в чувство.

– Ванька! Ванька! Вставай, дурак! – горячился Василий. – Пришли уже, ну.

Старания его были напрасны – Иоан Альбертович окончательно размяк и выглядел невменяемым.

– Сам не пойдет, – заметил Мамай, – кантовать придется. Кстати, куда это вы меня привели? Неужели в этой глуши водятся женщины?

– Еще как водятся. Дом вот этот видишь? Так там теток одиноких, как грибов.

– А что там? Дом престарелых?

– Общага. Женская.

– Женская? Так чего же мы здесь стоим! Помню, был я однажды у студенток культпросветучилища…

– Здесь не культпросвет, – предупредил Василий. – Здесь люди рабочие, серьезные. Суровую правду жизни враз тебе покажут, пикнуть не успеешь. Никакого права выбора. Одному сюда лучше не ходить – пропасть можно.

– Понимаю. Может, ноги сделаем, пока не поздно?

– Со мной не боись. Со мной не тронут. Ну ладно, давай свидание назначать, а то холодно уже. Кого предпочитаешь?

– Брюнеток с голубыми глазами.

– Где ж я тебе ща брунэток возьму, начальник! Давай хоть имя подходящее выберем. Таня тебе подойдет?

Потап безучастно пожал плечами.

– Таня так Таня.

Коняка сложил руки рупором и заорал во всю глотку:

– Та-ня-аl Та-ня-а-а! Та-а-ань!

Из разных окон выглянуло несколько дамских голов.

– Выбирай, – кивнул Вася.

– Что, все Тани?! – растерялся бригадир.

– Большинство. Не все, конечно. Некоторые только прикидываются Танями, но поди проверь. Любая будет стукать себя в грудь и клясться-божиться, что она и есть Таня. Ладно, главное туда попасть, а там разберемся. Эй, тетя! – окликнул он голову, торчащую из ближайшей форточки. – Ты Таня?

– Ну.

– А мы к тебе. Открывай.

– Я-то открою, – сказала голова. – А вы точно ко мне?

– К тебе. К кому же еще!

– Клянись.

– Честное комсомольское.

– А то знаем мы вас. Вас только запусти. Что за мужики пошли! Раньше по бабам шастали, а теперь – по холодильникам.

– Не, холодильники трогать не будем, – пообещал Вася. – А кто сегодня на вахте?

– Баба Лида, – сообщила неведомая Таня.

– Плохо дело. Я ее знаю – зверь. Надо торопиться.

Окно отворилось. Балетмейстера подсадили на подоконник, и после недолгих колебаний Пиптик бесшумно опрокинулся в комнату. От толчка Иоан очнулся и продрал глаза.

– Здрасьте, девочки, – расцвел он в блаженной улыбке.

Следом забрался Вася. Потап замялся. Он хотел было сказать, что председателю райкома не пристало шастать по окнам, но тут из-за угла выступила чья-то тень.

– Ах вы паразиты! Вот я вас, кобелей! – закричала тень весьма нелюбезным голосом.

– Шухер! – прохрипел Василий. – Баба Лида!

Презирая самого себя, чекист вскарабкался на подоконник и через мгновение приземлился на что-то мягкое.

Девочки оказались гораздо старше, чем предполагал Потап, и это было не самым большим их недостатком.

«Лучше б я на поминках остался», – пятясь, подумал чекист. Но отступать было некуда – за окном бродила зловещая вахтерша.

Стороны представились. Мамай назвался Борей. «Чего ради я должен оставлять свои паспортные данные, когда еще неизвестно, чем все это кончится» – решил он про себя.

Девочек звали Таня и Клава. Решили выпить чаю.

– Сахару нет, – сообщила Клавдия.

Таня пристально посмотрела на вновь заснувшего Пиптика и сказала:

– Сейчас принесу.

Пока хозяйка ставила на стол посуду, Вася строил председателю идиотские рожи, подмигивал и незаметно подталкивал ногой. Потап хмуро рассматривал картинки с котами, приклеенные к стене.

Вернулась Таня и привела с собой даму с бигудями на голове.

– Который? – спросила незнакомка в бигудях.

– Тот, – указала Таня, – который в углу спит.

– Хлипкий какой-то.

– Какой есть. Будешь брать? А то я Сорокиной предложу.

– Ладно. Держи вот. – Дама отдала кулечек с сахаром, взвалила Пиптика на плечо и унесла в неизвестном направлении.

– Куда это они? – оторопел чекист.

– А я откуда знаю! – огрызнулась Таня. – Я им путевой лист не выписывала.

– Известно куда, – загоготал Вася, – жениться!

– Эта дама, как мне показалось, в возрасте…

– Старый конь борозды не испортит, гы-ы.

«Придурок, – тосковал лже-Борис. – И зачем я только согласился с ним идти! Черт знает что! Пиптика за кусок рафинада продали! Он, конечно, и того не стоит, но сам факт!»

Благодаря тому что удалось успешно сбыть Шелкунчика, чай пили сладкий. Во время чаепития Коняка активно подмигивал обеим дамам, но, встретив понимание лишь со стороны Тани, отдал предпочтение ей. Вскоре они ушли, даже не допив своего чая.

Потап и Клава остались наедине. Наступила неловкая пауза.

– А у вас довольно мило, – нашелся наконец бригадир, покосившись на плакат с изображением артиста Шварценегера.

– Да, – согласилась Клава и подула в блюдце. – А вы здешний?

– Приезжий. Приехал получить небольшое наследство от дяди, который умер.

– Получили?

– Нет пока… Нотариус никак не оформит сделку.

– А сейчас вы откуда?

– Я? С этих… с дня рождения.

– У вас здесь родственники?

– Угу, друзья моего дяди. Ну что я все о себе. Расскажите и вы что-нибудь о себе.

Клава подняла на чекиста свои маленькие глазки, которые не увеличивались даже толстыми линзами очков, и кротко сказала:

– Хорошо. Если вы так настаиваете…

И она поведала скучную историю своей первой и, как подозревал Потап, последней любви.

Начало было обычным: они столкнулись, глаза их встретились, и они тотчас же полюбили друг друга. Его звали Артур, и был он красивым блондином. Они любили друг друга до такой степени, что решили пожениться. Все было хорошо до тех пор, пока он не узнал, что Клава – профессорская дочь. И тогда, чтобы она не подумала, что он женится из-за денег, он решил временно отложить свадьбу. Клава убеждала его, что не думает ничего такого, но блондин оказался гордым человеком и уехал на Север зарабатывать деньги. С тех пор Клава живет в общежитии, вдали от папы-профессора, который за ней сильно убивается и обещает купить ей отдельную квартиру, машину и мебель, если она только вернется домой. Но Клава твердо решила найти свое счастье сама и чтобы какой-нибудь мужчина полюбил ее такой, какая она есть сейчас, не ведая о ее достатке. А уж потом, после законного брака, она его озолотит.

– Поэтому я никому не говорю, что у меня богатое приданое, – закончила профессорская дочь.

«Убогая фантазия», – подумал Потап, дождавшись конца рассказа, и, подавляя зевоту, спросил:

– Давно уехал блондинчик ваш?

– Девятнадцать лет назад, – отрешенно произнесла Клава.

– Ого, давно уже. Пора б и вернуться ему. Ничего, не огорчайтесь. Наверно, билеты не может достать. Сейчас на поезд сесть – проблема, сами знаете.

– Боря, – молвила Клавдия чуть помедлив, – а у вас какая была первая любовь?

– Маленькая, года три ей было. Мы с ней вместе в садик ходили… Со второй я уже в школе познакомился…

– Борис, я вас про настоящую любовь спрашиваю, – перебила профессорская дочка, игриво закинув ногу на ногу так, чтобы их было видно выше колена.

– Настоящую?! Да уж куда настоящей! Хотя нет, было у меня еще одно подобное безумство, уже в степенном возрасте. Общежитие у вас до скольких открыто?

– До одиннадцати.

Мамай взглянул на часы. Для того чтобы сразить старую деву какой-нибудь занимательной байкой, у него было двадцать минут.