Текст книги "Идолов не кантовать"

Автор книги: Сергей Нуриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

– Сам ты спонсор, – кисло промямлил Коняка и отправился исполнять свои обязанности. Быть спонсором ему уже все меньше нравилось.

– Следующий, – сказал он в нос и поплелся к своему стулу.

Вошла средних размеров крашеная блондинка.

– Раздевайтесь, – дружно выдохнули мужчины.

Баптист молчал.

Не мешкая, блондинка сняла мохеровую кофту, предъявив ценителям формы чрезвычайной выпуклости.

– У-у, – подскочил Станислав.

– О-о, – напрягся Владислав.

– Ого! – приятно удивился Ростислав.

Пиптик несдержанно икнул. Коняка бдил.

– Дальше, – еще раз подал голос Ростислав.

"Чего это он?" – подумал баптист, переводя беспокойный взгляд с агрегатовского вожака на претендентку. Та покорно расстегивала блузку.

– Дальше, – не унимался Ростислав.

"Шутит", – решил Мирон Мироныч, чувствуя, как по спине, в области поясницы, забегал муравей.

Следом в ход пошла юбка. Мирон Мироныч зажмурил глаза. Когда он их открыл, блондинка стояла в сапогах, колготах, бюстгальтере и все еще была полна решимости. Неверная рука баптиста стала шарить по столу в поисках чего-нибудь. Наконец Коняка схватил вазочку с пластмассовой ромашкой, вынул цветок и залпом выпил несвежую воду. По спине и по ногам ползали уже целые полчища мурашек. Откуда-то издалека послышался голос танцора:

– Пройдитесь, девушка… В другую сторону… Прогнитесь… Улыбнитесь… Превосходно. А теперь снимите…

– Довольно, – оборвал его Ростислав, – и так все ясно.

Пиптик с сожалением посмотрел на девушку и грустно вздохнул.

Блондинке дали номер "4" и позволили одеться. Teм временем председатель отборочной комиссии поинтересовался ее семейным положением, спросил домашний адрес, справился о месте работы родителей, о том, в какую они сегодня смену, об увлечениях, перенесенных болезнях, прививках и еще какой-то чепухе. Напоследок он порекомендовал ей явиться к семи часам на инструктаж.

Из следующих шести претенденток Станислав, а затем и Владислав отобрали по одной девице, которых нужно было срочно, по их мнению, проинструктировать.

Соблюдая субординацию, хореограф молчал и дожидался своего часа. И час его пробил.

Пиптик приглашал по три претендентки сразу и предлагал снять хотя бы часть одежды. Особо стесняющимся балетмейстер помогал лично. Девушки краснели и пугливо жались друг к другу.

– У вас тяжелая походка, – шептал он им, ощупывая и осматривая со всех сторон, – вы неправильно ставите носки. Выпрямите плечики, выпрямите. Нам непременно нужно позаниматься. Завтра в шесть я вас жду. У вас брат есть? Нет? Замечательно! А двоюродный? Тоже нет? Очень хорошо!..

Если у девицы оказывались братья, то ее хореографические данные Пиптик находил вполне терпимыми и терял к ней всякий интерес.

Мирон Мироныч больше не мог спокойно созерцать этот сплошной разгул похабщины и сидел с закрытыми глазами. Изредка он все же жульничал и украдкой подглядывал одним оком, но исключительно лишь для того, чтобы быть в курсе событий.

Набрав большой отряд дев с изъяном в походке, Иоан Альбертович наконец угомонился и устало опустился на стул.

– Ну что, будем закругляться? – предложил Ростислав, озабоченно посмотрев на часы. – Девушка в дверях, предупредите там, что на сегодня прием окончен. Вы последняя.

Ценители, морально готовящиеся к инструктажу, равнодушно глазели на прелести последней претендeнтки. Это была немолодая рослая дева с невежливым лицом и помпезным бюстом.

Мирон Мироныч вдруг засуетился, словно пассажир, опаздывающий на поезд.

– Как вас зовут? – спросил Пиптик, любивший все большое.

– Люси-и, – проговорила дева.

– А фамилия? – подал хриплый голос Коняка.

– Семенная.

– Братья имеются? – продолжал допытываться сладострастный балетмейстер.

Дева пожевала жвачку, подумала и затем спросила:

– Чего?

– Братья, говорю, у вас есть?

– Двое. А что?

– У меня вопросов нет, – быстро охладел Пиптик.

– У нас тоже, – зевнули агрегатовцы.

Дева нехотя нaправилась к выходу.

– Минуточку! – вытянул шею баптист, – у меня есть.

Члены комиссии недоуменно уставились на престарелого коллегу.

Девица плавно развернулась, подошла к Коняке и установила свой бюст на неприлично близкой дистанции. Баптист смутился. Нужно было немедленно о чем-нибудь спросить. Он силился вспомнить инструкцию товарища Мамая, но не находил ничего подходящего. "Что-то насчет политической подкованности там… – лихорадочно соображал баптист, – и идеологической закалки…

– Вы… – наконец заблеял он, – вы это… комсомолкой были?

– Была, – хихикнула претендентка. – А вы?

– И я… – глупо кивнул Мирон Мироныч, видя, как вздымается ее бюст, и чувствуя, что окончательно теряет бдительность. – А… а в партии, к примеру, состояли?

– Нет. А вы?

– Состоял. В молодости. Да я и сейчас… – Решив, что инструкции выполнены и он начинает болтать лишнее, Мирон Мироныч перешел прямо к делу: – Ну… раз так, то… Короче, на инструктаж хочу вас позвать. Пойдете?

– Пойду, – смеясь, согласилась Люда, – а куда?

"Куда! Куда? В самом деле – куда? – растерялся Коняка, конфузясь от зловещих ухмылок агрегатовцев. – Может, в кино? Нет, сраму потом будет… Но куда?"

– В Дом творчества! – выпалил он. – Фирма «Реставратор». Я там на ключевом посту. Меня там почти все знают. Завтра до обеда и приходите.

И Мирон Мироныч решительно стал вносить данные претендентки в общий список, с ужасом думая, как на все это посмотрит товарищ Мамай.

Тем временем Потап Мамай продолжал идти по следам золотого истукана. Он сидел в кресле и строго следил за тем, чтобы Куксов тщательно вытирал с мебели пыль.

– Товарищ дворянин, вы за сколько свой титул купили? – лениво спросил Потап, доставая сигарету.

– Честное слово! – заговорил Владимир Карпович, прижимая к груди тряпку. – Честное слово, я ради дочери. Это она… Что касается меня, то я всегда верил в нашу партию вообще и в руководство обкома в частности. У меня есть грамоты. В душе я всегда был коммунистом, но вы поймите… Все эти перемены, эти реформы… Дочь из Москвы приехала, говорит, все уважающие себя люди уже давно стали князьями и графами. Но в Москве все дорого, у нас можно взять гораздо дешевле. А тут стали говорить, что дворянам будут раздавать имения. Бесплатно. Вот я и… Но если что – я бы первый отдал свое имение колхозу. Ну, или продал… в крайнем случае, но очень дешево! Верьте мне! Если что – я первый перейду на вашу сторону.

– И очень разумно сделаете. Правда, я считал, что вы от нас никуда и не уходили и товарищ Степан так считал.

– Да, да! Будьте уверены. И товарищу Степану передайте, и он пусть передаст…

– Так за сколько вы купили?

– За двадцать пять тысяч старыми деньгами, – замявшись, молвил Куксов. – Приятель из исполкома помог.

– У вас и справка есть?

– Конечно, с исполкомовской печатью.

– Занятно. Ну а, например, графский титул сколько стоит?

– Не знаю, но дороже, должно быть.

– Очень занятно, – повторил Мамай задумчиво. – Ну вы продолжайте, продолжайте. Вон на углу стола пыль осталась. Кстати, в вашем кабинете ведь стоял бюст Ленина? Где он теперь?

– У меня дома, – с готовностью ответил Владимир Карпович.

– Дома? Что он там делает?

– Хр… хранится, – нетвердо произнес Куксов, вспомнив, что бюст он использует в качестве пресса для закваски капусты.

– Так принесите его сюда. Он мне нужен.

– Он такой тяжелый. Мне и самому нужен.

– Тяжелый? Это хорошо. Тогда я к вам зайду сегодня же. Вы уверены, что он тяжелый?

– Тяжелый, тяжелый, – заверил Куксов, обрадовавшись, что наконец-то найден повод заманить товарища Мамая в гости. – Так вы сегодня придете? Вечером? О, меня как раз весь вечер дома не будет. Но зато будет моя дочь. Вы даже не представляете, какая у меня дочь! Она училась в Москве, у нее манеры и вообще. Она просто ангел!

– В таком случае я могу зайти завтра.

– Не надо завтра. Мне каждый день дорог. Приходите прямо сегодня. Зачем тянуть? А позвольте узнать… – осторожно продолжал Владимир Карпович, – что вы с ним хотите сделать, с бюстом?

– Реставрировать, – холодно ответил Потап. Нужно же как-то оправдывать нашу легальную деятельность. Вон тот памятник на площади видите? Его тоже нужно незамедлительно снести.

– Но зачем?

– Меня удивляет ваша политическая близорукость. Не сегодня-завтра мы возьмем власть. Что ж тогда, прикажете вновь тратить народные средства на отливку памятников? А пока их не переплавили, мы должны их сохранить. Потомки нам будут благодарны.

– Но как же мы его снесем? Ведь заметят!

– Договоримся с исполкомом. Оформим это как реставрацию памятников истории и архитектуры.

– Но он же совсем новый.

– Придется подпортить… Хотя нет, портить его нельзя. Что ж, придется сносить по просьбе трудящихся. Будем привлекать народные массы и технику. – Потап встал и взволнованно прошелся по кабинету. – Так, говорите, новый? В каком году установили? Вспоминайте.

– Кажется… – бормотал Куксов, морща лоб, – кажется… в восемьдесят восьмом. Точно. До этого у нас гипсовый был, облупленный. Каждый год красить приходилось. А потом вот – бронзовый подарили.

– И в честь чего подарили? – с напором спросил Потап.

– В честь чего? Ах, да! Тогда дата была, круглая. Девять лет как район выполнил план по поставке зерновых. Праздник был, гулянье.

– Да, дата знаменательная, – сам себе шепнул бригадир, – ничего другого не могли найти. Грубая работа. Теперь все сходится.

– Что вы говорите?

– Я говорю, что к вам все равно зайду. На всякий случай. Можете идти.

Короткий февральский день убегал. Помахивая поземкой, наступали сумерки. По окну медленно ползли узоры. За окном, похожий на жука, буксуя и урча, ехал автобус. Склонив головы и шарахаясь друг от друга, на площади Освобождения бродили прохожие. Храня свой тайный замысел, взирал на них с высока бронзовый Ильич. Храня свой еще более тайный замысел, на Ильича с высока взирал Мамай. Ильичу хотелось объединить прохожих в совхозы и коллективные хозяйства. Мамаю хотелось отпилить у мыслителя руку и дать деру. Их планы не совпадали.

Через площадь, размахивая руками, вприпрыжку бежал человек. Он часто останавливался, смотрел в небо, задирал прохожих и спешил дальше.

"Влюбленный, – решил Потап, снисходительно улыбнувшись. – Мне б его заботы".

В шестнадцать пятьдесят пять чекист сел за стол и открыл красную папку «Доклад», оставшуюся еще от старых райкомовских запасов.

В семнадцать ноль-ноль дверь кабинета без стука отворилась. На пороге стояла Кислыха.

– Ну-с, – сказал Мамай, приготовившись писать, – что скажет желтая пресса?..

Влюбленным, маячившим под фонарями, был Мирон Мироныч. Первый отборочный тур произвел на него неизгладимое впечатление. Уполномоченный был сам не свой. На лице его блуждала улыбка. Веснушки зацвели и распустились, словно полевые ромашки. В глазах взрывались фейерверки. Руки рассеянно теребили пуговицы и хватались за все выпуклые предметы. Ноги несли его в десяти сантиметрах от земли, ими хотелось пинать мяч. Хотя в тот вечер Мирон Мироныч был не пьян, ему безумно хотелось целоваться.

С закипающим негодованием Пятилетка Павловна наблюдала, как супруг забавлялся с капустой из борща, раскладывая ее веером по краю тарелки. Когда на второе была подана отварная куриная ножка, с баптистом сделалось нечто странное. Замерев, он напряженно смотрел на жирную ляжку и наконец, глотнув слюну, мечтательно шепнул: "Завтра". Хозяйка подозрительно повела бровью, но промолчала.

Ночь была ужасной. Баптисту являлись неприличные сновидения, но познать всю их непристойность до конца ему мешало громкое присутствие жены. Мирон Мироныч накрывал голову ватным одеялом, прятал ее под подушку, запихивал в уши вату, но ничего не помогало. Досмотреть сладкий сон никак не удавалось.

"Боже мой, какое чудовище! Ну почему она всегда так храпит! Ну разве нельзя похрапеть потише хотя бы раз в тридцать лет! Будто она мне не жена, а медведь какой-то", – горевал баптист, видя, как при сизом свете луны дрожат от храпа женины бакенбарды. Он перевернулся на другой бок и поудобнее подложил под голову кулак. Сон не шел. Тогда Коняка решил посчитать до ста. Это был дурацкий способ, но остальные все равно не помогали. Зажмурившись, Мирон Мироныч принялся считать. И – странное дело! – прием подействовал. На цифре 869 баптисту удалось забыться…

Это был дивный сон. Такие ему снились только в отроческом возрасте.

Сначала ничего не было видно.

Потом тоже ничего не было видно.

Когда Мирону Миронычу надоело глазеть в темноту, он поискал глазами выключатель. Выключатель не находился, но, как и положено во сне, свет зажегся сам собой в самую нужную минуту. И Мирон Мироныч увидел Людку. Прямо перед собой. Туловище ее было затянуто в платье, в каких танцуют балерины. Поэтому, а может быть и потому, она беспрестанно подпрыгивала то на одной, то на другой ноге, воинственно потрясая бюстом. Лицо претендентки блестело от пота, из чего Мирон Мироныч заключил, что прыгает она уже давно. Людка почему-то была обута в валенки, что, должно быть, несколько стесняло ее движения. Но все внимание сновидца привлекали длинный женский пояс, свисающий из-под юбки-пачки, и пристегнутые к нему вульгарные, в узорах, чулки. Такие чулки Коняка видел по коммерческому телевидению в одном похабном голливудском фильме. Однако сейчас они ему понравились. Мирону Миронычу хотелось рассмотреть, какого они цвета, но цветные сны давно перестали ему сниться, и оттого чулки показались грязно-серыми.

Людка продолжала прыгать.

– Куда же вы все время пропадаете? – спросила она, тяжело дыша. – В пятый раз начинаем, и в пятый раз вы пропадаете.

– Да я тут… по делам отходил, – пробормотал Коняка, начиная волноваться.

– Ну что? Будете меня щупать?

– Буду, – подтвердил он, переводя пламенный взгляд с чулок на бюст и обратно, – буду, буду.

– Тогда скорее! Надо торопиться, пока ваша супруга спит.

– Да, надо торопиться. Только… Зачем вы так скакаете?

– Это я так кокетничаю, Мирон Мироныч, для еротики, понимаете? Для еротики.

– Хорошо-о, – протянул баптист, нетерпеливо подступая к девице.

– А я вам… я вам нравлюсь?

– Да-а. Чулочки вам очень к лицу.

– Благодарю, Мирон Мироныч, за комплименты.

– Так что же? Можно приступать?

– Приступайте, Мирон Мироныч, без стеснения притом!

– И… откуда ж приступать?

– Да хоть с плечика начните, – захихикала Людка, – вот прямо так можете и трогать. Вот тут! Вот тут!

– Туточки? – резвился Коняка, касаясь ее разгоряченного плеча. – Туточки, говорите? Однако вы так скакаете, что я не могу успеть.

– А теперь сюда! Сюда! – подставляла она другое плечо. – Ах, как вы это можете! Ах, какой проказник! Хватайте меня за здесь! Хватайте!

Мирон Мироныч, чрезвычайно взволнованный такой близостью с претенденткой, мелко задрожал.

– Туточки? Так?

– Вот так, Мирон Мироныч, вот так! А возьмите сюда! Коленку попробуйте!

– Славная у вас коленка, гражданка Семенная! Славная… А что вы так вздрагиваете?

– Ах, не спрашивайте лучше! Не спрашивайте!

– Нет, спрошу, спрошу.

– Ах, вы такой настойчивый кавалер! Так знайте же: у меня там еротическая зона размещается.

– Да ну? – гадко смеялся Коняка. – А туточки?

– И туточки! И туточки! Как вы все угадываете?

– У меня нюх, гражданка Семенная. В особенности на все еротические зоны.

– А сюда меня лучше вообще не щупайте, – млела претендентка, выставляя ляжку. – Здесь у меня особенно такое место.

Нога ее удивительно была похожа на куриную, у нее даже кожа была в пупырышках. Мирон Мироныч трепетал.

– А теперь вот здесь! Вот здесь!

Указательный палец баптиста мягко погрузился в ее живот.

– Ах! – кричала Людка. – Ах!

Мирон Мироныч уже ничего не говорил, а только страстно мычал. Его охватила горячка. Руки его хватались за все без разбору. Голова шла кругом, по лбу струился пот. Большие, как арбузы, груди были повсюду. Их было уже шесть штук, и они напирали со всех сторон. Коняка начинал задыхаться.

– Трогайте, Мирон Мироныч! Трогайте! – подзадоривала гражданка Семенная, предлагая сразу четыре упитанные ноги. – Какой вы мужчина еротичный! Ваша супруга ничего в вас не понимает.

– Не понимает, д-дура! – распинался Коняка.

– Но вы лучше не кричите, ведь она заругать вас может.

– Да пошла она к ч-черту! Ы-ы-ы! – заголосил баптист, вцепившись в самую огромную белую грудь…

В ответ раздался звериный рык.

Мирон Мироныч разлепил один глаз и с ужасом осознал, что держится вовсе не за Людкин бюст, а за аналогичную часть тела Пятилетки Павловны.

– Люда… – пролепетал Коняка и пошевелил пальцами, не веря, что с ним случилась такая страшная беда.

Когда же поверил – было поздно.

– Ага, – сказала Пятилетка Павловна, вежливо убирая его руку, – Люда, Люда.

– А, это ты… то есть я говорю, это все ты, Пятя… то есть…

– Нет, – все так же тихо отвечала супруга, – это не я. Это Люда.

– Какая еще Люда? – попытался выразить удивление Мирон Мироныч.

– Где ты шлялся, кобелина? – Пятилетка Павловна была так расстроена, что даже отнесла супруга к мужскому роду, что случалось с ней крайне редко.

– Я был на задании! Не подходи ко мне, злая женщина!

Пятилетка Павловна встала во весь свой рост и достигла размеров волны цунами. Зав. отделом пропаганды отползал к стене, но чутье подсказывало ему, что спастись бегством не удастся.

– Я больше не буду, – успел пикнуть неверный супруг.

Цунами надвигалось медленно, но неотвратимо…

Глава 10. Светский раут

Изольда Куксова была воспитана на русской классической литературе. Произведения графа Толстого и Тургенева оставили в ее душе глубокий след. Любимые строки читались ею по многу раз. Особенно Изольде нравилось читать такие слова, как «извольте», «сударь», «ваше благородие» и пр. Выучив два столбика великосветских выражений, она вдруг осознала, как страшно ей не повезло – ее родили не в то время, не в том месте и не при том режиме. По всем признакам Изольда Куксова должна была бы стать прямой наследницей английского герцога и осчастливить своим появлением знатного папашу во дворце с мраморными лестницами, в просторной спальне, на ложе с неисчислимым множеством подушек, бантиков и рюшей. Но вместо этого на свет ее извлекли грубые акушерки из общественного роддома № 3, да еще в городишке с убийственным названием Козяки, да еще в разгар социализма. Для Изольды это былo оскорблением.

Положение нужно было как-то исправлять. И так как столичная прописка приближала к высшей кассте, то само собой созрело решение ехать на учебу в Москву. Там были артисты, дипломаты и метро. Следовательно, и место Изольды Куксовой было тоже там.

Вопрос «куда пойти учиться» волновал Изольду мало. Провалившись на первом же экзамене в текстильный институт, несостоявшаяся герцогиня подала документы в СПТУ службы быта, на специальность парикмахера: там тоже давали временную прописку и общежитие. Заветная цель была близка. Оставалось лишь набраться терпения.

Родители слали ей посылки с копчеными курицами и ежедневно мучили соседей сообщениями о том, что умница-дочь "поступила в Москву".

Время шло, менялась политическая обстановка, Иза брила бороды и стригла шевелюры, а недалекие москвичи по-прежнему не обращали на нее внимания. Да и выбирать, собственно, было не из чего. Клиент шел мелкий, в большинстве – плебейского происхождения. Попался, правда, один музыкальный критик, говорил, из князьев, но все, что ему было нужно, – ежемесячная бесплатная стрижка.

Терпение Изольды начинало лопаться. И лопнуло бы окончательно, если бы не случилось непредвиденное.

Страна, одной ногой уже стоявшая в коммунизме, неожиданно покатилась назад, быстро миновала социализм и основательно застряла в зарождающемся капитализме. В отдельных, наиболее передовых регионах явно стал просматриваться феодальный способ хозяйствования. В моду вошли титулы. Граждане с деньгами становились графами и князьями. Кое-где попадались маркизы. Люди поприжимистее в экономии женились на уже готовых дворянках. Дамы голубых кровей поднялись в цене.

Изольда поняла, что настал ее час. Дело оставалось за справкой, подтверждающей благородное происхождение госпожи Куксовой. Но беготня по инстанциям ни к чему не привела. Нечего было и помышлять о том, чтобы пробиться в восьмимиллионной толпе, населяющей столицу. В Козяки полетели телеграммы, содержание которых приводило в панику бывшего ответственного работника райкома партии. После долгих раздумий и консультаций с супругой Владимир Карпович решил, что быть дворянином не так уж плохо, и, покопавшись как следует в своей родословной, выяснил, что прадед его был когда-то судебным исполнителем. "Я так и думал, – удовлетворился Куксов, возвышаясь в собственных глазах, – я чувствовал, что по моим жилам течет благородная кровь". День спустя у него уже имелась бумага с круглой печатью, где значилось, что гр-н Куксов В.К. не кто иной, как отпрыск знатного дворянского рода, пустившего корни в Козякинском уезде в конце XIX века. Копия документа ценным письмом была отправлена в Москву.

Козырь был весомый. "Мужчины с деньгами будут ползать по моим ногам", – размышляла коварная парикмахерша, кромсая чьи-то патлы.

К несчастью, то, что было написано в справке, не было написано на Изольдином лбу, и мужчины с деньгами не проявляли желания ползать по ее ногам. Впрочем, мужчины без денег – тоже.

Сперва надо их завлечь, планировала Иза, а потом – предъявить справку.

И потомственная дворянка стала завлекать ничего не подозревающих мужчин. Она завлекала их днем и ночью и делала это с таким усердием, что видавщая виды администрация СПТУ лишила ее временной прописки и койки в общежитии.

Москву Изольда покидала под звуки марша, которыми веселили отъезжающих вокзальные громкоговорители. Она лежала на боковой полке плацкартного вагона и провожала пыльные столичные окраины ненавидящим взглядом.

В бывшей столице СССР по-прежнему обитали артисты и дипломаты, в тоннелях метрополитена по-прежнему носились вагоны. И по-прежнему там хватало места всем: богачам и нищим, москвичам и приезжим, домохозяйкам и членам Государственной думы, – всем. Не было там только места для потомственной дворянки, предков которой занесло когда-то в тихий Козякинский уезд.

Но столичная жизнь не прошла для Изольды даром. В провинцию она вернулась настоящей светской львицей. Теперь она умела оттопыривать мизинец, когда держала ложку, томно курить и в нужные моменты падать в обморок. Но главное – Изольда Куксова умела говорить.

Разумеется, в этом не было ничего удивительного. Большинство людей владеют этим ремеслом уже в трехлетнем возрасте, но уже в этот период они говорят по-разному, и эта разница с течением времени не уменьшается. Отдельные категории граждан, учитывая род занятий и служебное положение, могут отдавать предпочтение тем или иным частям речи. Так, например, междометия чаще всего вырываются из уст младенцев и зрелых кокеток. Руководящие работники и милиционеры употребляют глаголы. Именами числительными оперируют бухгалтеры и заключенные.

Изольда Куксова предпочитала прилагательные. Все остальные части речи служили ей лишь связующими звеньями. От этого, считала Изольда, речь делается изысканнее и загадочнее. Нередко она становилась столь загадочной, что сама светская львица не могла ее понять.

Имея такой набор аристократических манер, можно было без труда покорить лучших мужчин Лондона и Парижа; испанские доны укладывались бы в штабеля; экспансивные синьоры стрелялись бы от любви. Но козякинские мужики были из иного теста. Всех этих тонкостей они не понимали. Когда Изольда заводила светскую беседу, они таращили на нее глаза и называли дурой. Когда потомственная дворянка в нужные моменты падала в обморок, козякинские ухажеры восторженно ржали и уходили. К тому же после таких падений портилась мебель.

Нет, общаться в этом глухом райцентре Изольде было решительно не с кем.

В тот вечер Владимир Карпович вернулся раньше обычного и, волнуясь, бестолково стал кричать:

– Сегодня… сейчас придет гость! Очень важный человек! Из центра! Нет никаких гарантий! Постарайся! Покажешь ему бюст. Все, что он захочет. Я побежал, не буду мешать. Важный человек! Персона! Нет никаких гарантий!

Схватив холодную котлету и что-то прошептав жене, Куксов скрылся. Тотчас же в доме поднялась суматоха.

Гостей встретила тетка с жирно намалеванными бровями и ртом.

– Здра-авствуйте, – сказала хозяйка, протягивая для поцелуя пухлые пальцы. – Куксова, потомственная дворянка.

– Граф Мамай, – без колебаний отрекомендовался Потап, пожав ее мясистую руку. – А это Гена. Тоже… из племенных шейхов.

– Гена?! Невообразимо замечательно! Прошу вас лучезарно, господа, проходите окончательно. – Взяв пальчиками полы юбки, чтобы они не влачились, по полу (хотя юбка едва прикрывала икры), дворянка зашагала в глубь гостинной.

Кладоискатели озадаченно переглянулись.

– Га? – спросил Гена, обращаясь к бригадиру за разъяснениями.

– Чего «га»? – перекривил Потап. – Я сам плохо понимаю по-старославянски, но, по-моему, нам здесь рады.

Посредине комнаты стоял стол, покрытый новой, в петухах скатертью. На креслах и диване лежали коврики. В серванте громоздилось много посуды. По тому, что верхние тарелки были плохо вымыты, можно было судить, что их совсем недавно принесли из кухни для количества. На столе стояли две рюмки, две чашки, сахарница, ваза с пластмассовым виноградом и закопченный чайник.

– Прошу просциць меня великосветско, господа, – присела хозяйка в реверансе, – я не ожидала вашего внезапного визита решительным образом. Присаживайтесь пракцически к столу. Сухое шампанское только что закончилось, но имеется гренландское великолепное кофе. Налиць вам?

Потап хмурился. Беседа ему не нравилась, грозя принять затяжной характер. К тому же, чтобы разобрать, что несет эта тетка, приходилось все ее мудреные выражения переводить в упрощенную форму.

Друзья держались скованно, опасаясь подать тему для затруднительного разговора.

Хозяйка достала из серванта третью чашку и налила всем из чайника кофе, «гренландское».

– Как вам нравится наша провинция, господа?

– Ничего себе, – сдержанно кивнул Потап.

– А я определенно обожаю провинцию коренным образом. Здесь, в благоухающей провинции мне собственноручно нравится. Нет пронзицельной светской сумато-охи, нет приставучих, надоедливых мущи-ин. Помните, как у Тсютчева? "Здесь тихо и светло, и не щебечут пцички". Вы любите Тсютчева, граф?

– Я? Я, собственно… я отдаю предпочтение Гоголю. А вот шейх – большой его любитель.

– Пра-авда? – подскочила тетка и захлопала в ладоши. – Это безумно искрящееся предложение! Шейх, пра-ачтице нам что-нибудь памятное, щемящее. Просим! Просим!

Тамасген принялся озабоченно дуть в чашку.

– Видите ли, сударыня, – начал выгораживать его Мамай, – шейх читает Тютчева на… своем языке. Нам он будет недоступен.

– Ах, как ностальгически жаль. А вот я без Тсютчева ни одного достойного дня не могу. В литературном плане я осуществляю над собой безудержный контроль. Я абажа-а-ю всех литераторов, кроме… кроме Мусоргского. И еще я не люблю догов. Эти развратные псы определенно напоминают мне голых мущи-ин. Еще кофе, граф?

– Спасибо, напился.

– Пейте, пейте, я еще намешаю! – Дворянка схватила чайник и грациозно удалилась.

Когда артельщики остались одни, эфиоп, хранивший до этого напряженное молчание, схватил вдруг Потапа за рукав и, боязливо оглядываясь, стал просить:

– Потап, уйдем отсюда, она сумасшедшая, уйдем, ведь отравить может.

Бригадир раздраженно выдернул руку.

– Не будь таким впечатлительным, Геннадий. Если женщина выжила из-ума, то это не значит, что с нее больше нечего взять. Не будь грубияном. Да и тебе не мешало бы повращаться в светских кругах, а то ты у меня совсем одичал.

Сзади набежала Куксова:

– Пейте, граф, еще полкружки.

– Полкружки? Что ж, полкружки можно. Очень хороший гренландский кофе.

– Это Владимир Карпович достал. Угощайтесь великодушно и вы, шейх.

– Премного благодарен, – буркнул африканец, вызвав немалое изумление бригадира.

– Скажите, госпожа Куксова, а где ваша дочь? Спросил Мамай, решив отвлечься от литературной темы. – Она стесняется посторонних мужчин?

– Дочь?

– Ну да, дочка.

– Какая дочка?

– Совместная, какая же еще? – приятно улыбнулся Потап. – Ваша и Владимира Карповича?

– У меня нет абсолютно никакой дочери, милостивый государь, – процедила хозяйка, поджав губы.

Тамасген, хлебнув кофе, закашлялся. Мамай хлопнул его по спине и, начиная кое-что понимать, продолжал:

– Я, пардон, не совсем вас понимаю.

– Повторяю вам еще окончательный раз, – выпрямилась госпожа Куксова, – лично у меня совершеннейшим образом отсутствует абсолютно всяческая дочь. Это какое-то тривиальное недоразумение. Я – Изольда Куксова, потомственная дворянка и сама дочь Владимира Карповича. Вы поняли?

– Понял. Не найдется ли у вас холодной водички? Очень пить захотелось, – проговорил Мамай и тихо добавил, – невообразимо.

Утолив внезапную жажду, он перешагнул всякие приличия и, не церемонясь, спросил:

– Да, но сколько же вам тогда лет?

– Как вам достоверно известно, граф, женщине столько лет, на сколько она выглядит.

– В таком слyчае вы хорошо сохранились.

– Спасибо, но мне уже двадцать три, хотя никто не верит.

– Я тоже… верю с трудом.

– Ах, граф, вы такой комплиментер! – в этот момент Изольда подумала, не свалиться ли ей в обморок, но решив, что еще не время, достала из кармана заранее заготовленную тонкую сигаретку. Сунув ее в рот, она томно посмотрела на графа. – Вы такой непредсказуемый проказник! В вас видно заядлого повесу. Вы еще не допили окончательно кофе, а уже решитeльнo хотите вскружить мне голову.

Изольда медленно придвинулась, источая жар, словно печка.

– Как вам могло прийти такое в голову, – обиделся Потап, отодвигаясь. – у меня и в мыслях не было.

– Ах, граф, мы ведь определенно понимаем, что все это се ля ви.

– Чего?

– Се ля ви. Это по-французскому.

– А вы говорите по-французски?

– Тю, конечно! Но этих пресловутых французов я терпеть не могу. А еще я бесконечно не люблю догов. Эти распутные псы напоми…

– Мадам, – холодно заметил Потап, – вы забыли прикурить вашу сигаретку. Да, чуть не забыл, мы ведь к вам еще и по делу пришли. Папенька ваш, дворянин который, передавал для нас что-нибудь? Нам нужно посмотреть.

– Безапелляционно, – сказала Изольда, загадочно затягиваясь.

Чекист перевел это как «хорошо» и успокоился.

– А вообще я люблю все откровенно прекрассное, – вновь заговорила потомственная дворянка. – Это моя бесконечно нескончаемая слабость: эти свисающие люстры, этот витиеватый хрусталь, искрящаяся парча. Вот когда я пребывала в самой Москве – тaм я заходила в один магазин – так вы представляете, я там лично видела такую исключительную люстру…

– Мадам, – проговорил Потап несколько раздраженно, – мы с шейхом торопимся.

– Да, да, конечно! Я вам сейчас все изумительно сиюсекундно расскажу. – И, путаясь в прилагательных, Изольда стала быстро описывать поразившую ее люстру: – Она вся искрилась, вся свисала… висела вся такая прямо надо мной… У нее были бронзово-яркие завитушки… стеклышки… ах, это была такая прелесть! Я так люблю красивое! Но чрезвычайно не люблю догов, эти противные собаки похожи на обнaженных…