Текст книги "Идолов не кантовать"

Автор книги: Сергей Нуриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

"Что ж, – рассуждал Мамай, вспомнив предсказания астрологов, – встречи с недоброжелателем я избежал. Интересно, удастся ли сохранить имущество.

Егo спутник рассеянно смотрел по сторонам и сосредоточенно сочинял музыку.

– Что-нибудь выходит? – спросил Потап.

– Выходит. Вот послушайте: ля-ля, ля-ля-ля, ля-а-а. Ну как?

– Очень хорошо. Придумайте еще таких штуки три и стихи не забудьте. Но учтите, что кроме песен и плясок на ваши хилые плечи ложится и художественное оформление акции.

– Мне бы инструмент еще, – вздохнул талант.

– Будет вам инструмент, – пообещал Патап, смело заходя в кабинет директора ДК.

Чаботарь О.В. встретил гостей очень радушно. Выслушав их просьбу, Олег Васильевич с готовностью согласился предоставить им в пользование концертный рояль. Правда, тут же предупредил он, рояль нужно очистить от старых стендов и изгнать из него мышей. К тому же в нем западают диезы и бемоли.

– Ничего, – успокоил Потап, – ни диезы, ни бемоли нам не пригодятся.

Не теряя времени, Сидорчук отправился осваивать новый инструмент. Оставшись вдвоем, Потап Мамай и Чаботарь О.В. с удовольствием покалякали о том о сем как старые добрые знакомые. Директор кoppeктно избегал касаться темы об экстрасенсах и магах, чтобы не конфузить заезжего актера. Сойдясь в конце концов на том, что культура находится в упадке, деятели тепло распрощались.

Было уже совсем темно, когда чекист, выйдя на улицу, констатировал, что критический день кончается.

Город тихо и неумолимо вымирал, запутавшись в тумане.

"При такой погоде выкрасть Ильича – что раз плюнуть", – мелькнула у Потапа шальная мысль, которую он тут же отвергнул, успокоив себя тем, что не пройдет и двух недель, как золотой болван сам бросится в его объятия.

Из крайних окошек «Литейщика» вылетали и таяли в тумане нудные, режущие слух звуки, издаваемые, очевидно, рассохшимся роялем.

– Очень хорошо, – одобрительно проговорил кладоискатель и прибавил ходу, желая поскорее убежать от этой какофонии.

Глава 12. Пропажа

У Буфетова Потапа ждала пренеприятная новость: пропал Гена.

– Как это – пропал? – возмутился бригадир, заглядывая в ящик для обуви. – Куда пропал?

– Не знаю, – развел руками Феофил Фатеевич, – ушел из Дома и не вернулся.

– Вещички прихватил?

– Нет.

– А свои?

– Как можно!

– Тогда дело ясное, – подмигнул Потап, – по бабам шляется сынок вaш.

– С самого утра?

– Ну-у, а почему бы и нет? Тем более он из другого часового пояса. То, что у нас обычно делают по ночам, ему хочется делать утром. И наоборот. Не волнуйтесь, никуда не денется.

"В самом деле, – бормотал Мамай, уединившись в детской, – куда мог сгинуть целый негр в маленьком, славянском городишке? Если завтра не объявится нужно будет обзвонить морг, больницу, милицию и…"

– Слушaйте! – выглянул он из комнаты. – Зоопарк поблизости имеется?

– Нет, – испуганно откликнулся Буфетов. А что?

– Ничего, это я так, на всякий случай.

"…Значит, в зоопарк звонить не надо, – продолжал мыслить бригадир. – Черт! Теперь к благодарным поискам золота прибавились неблагодарные поиски эфиопа. И самое обидное, что последнего нужно найти быстрее".

В эту ночь чекист, всегда имевший крепкие нервы и крепкий сон, долго маялся бессонницей. Кровать казалась неудобной, в одних местах она слишком выпячивала пружины, в других – слишком проваливалась. Под одеялом было жарко, без одеяла – холодно. Потап переворачивался с одного бока на другой и чутко прислушивался к каждому шороху в надежде, что это крадется гордость Африки. Но подмастерье не шел. "Похоже, – подумалось бригадиру, – что подлецы астрологи все-таки накаркали – личное имущество в лице Гены потерялось. Кстати! Скорпионам обещали переезд на новое место. А Скорпион – это… это декабрь, во всяком случае его первая половина. Папуас, помнится, как-то болтал, что родился в декабре, кажется… кажется. Точно! Седьмого числа. Так и есть! Сразу видно – отмороженный". Взбив подушку и положив ее прохладной стороной наверх Мамай принял удобную позу и мечтательно прикрыл глаза. Он придумывал самые изощренные пытки, которым подвергнет сбежавшего негра после его поимки. Санкции предполагалось применять различные: от циничного избиения валенком до вырывания волосков из ноздрей.

Но вскоре от этих однообразных дум Мамая отвлекли голоса квартирантов. Разговор был тихий связанный, должно быть, с какой-то крупной секретной операцией. Из отдельных фраз и географических названий, доносившихся из-за стены, сам собой напрашивался вывод: этой ночью Тумаковы решили прибрать к рукам ближневосточную нефть.

Не вмешайся Потап в их коварные планы – туго бы пришлось арабам.

– Эй! Эдвард! – постучал он к соседям. – У меня к вам дело.

– Опять в долг будете просить? – недовольно отозвался Тумаков. – Вы ведь уже просили две недели назад! И я, если помните, не отказал.

– Помню, помню! – смеясь крикнул Мамай. – Вы меня очень тогда выручили! Не знаю, что бы я без вас делал! И проценты взяли божеские!

– Процентов, между прочим, я еще в глаза не видел!

"Вот болван, – окончательно развеселился бригадир, – можно подумать, я видел в глаза его дeньги. Впрочем, он их и сам никогда не видел. Нет, отсюда надо поскорее бежать. Все-таки двенадцатый этаж, недостаток кислорода явно сказывается. И если я задержусь в этом доме еще хотя бы на месяц – самому будет мерещиться, что золотой вождь лежит у меня под кроватью. Да, нельзя забираться так высоко, воздух разреженный. Последствия этого явления можно наблюдать воочию".

– Я не могу всем делать одолжения, – продолжал Эдька. – Тем более что денег сейчас свободных нет. Я концентрирую средства для одной сделки, там назревает неплохая сумма – семь миллионов.

– Семь миллионов чего?

– Долларов, конечно!

– И когда она назреет?

– Двадцатого числа в тринадцать ноль-ноль.

– В таком случае, может, успеете провернуть еще одно дельце? Если, конечно, до тринадцати ноль-ноль двадцатого числа вы будете не очень заняты.

– Что за дельце? Доходное?

– Весьма.

– Ваше предложение!

– Есть работа.

– Какая еще работа?

– Стоячая. Работа стоячая, оплата сдельная.

– А лежачей у вас нет? – помедлив, спросил Тумаков.

– Ну, при большом желании ее можно выполнять и лежа.

– Сколько я на этом заработаю? – осведомился Эдька деловым тоном.

– Скажу сразу, что моя сумма несколько меньше той, которая у вас назревает к двадцатому…

– Короче, – небрежно перебил миллионер, – сколько?

– Шесть в неделю.

– Шесть миллионов?

– Нет, просто шесть.

– Шесть – чего?

– Долларов, конечно! Причем – все наличными, в нашей валюте по курсу.

– Вы что, смеетесь?!

– Нет, – серьезно произнес Мамай.

– Тогда я согласен, – ответили из-за стены глухим голосом.

– На вашем месте я бы тоже согласился, – вздохнул Потап, быстро засыпая.

Квартиросъемщики-миллионеры еще долго весело болтали, обсуждая неожиданное дело. Сделка с арабами была отложена на неопределенный срок.

Утром, несмотря на сохранившуюся разницу в часовых поясах, Тамасген не вернулся. Опечаленный безвременным разрывом родственных связей, в коридоре, спозаранку бродил Феофил Фатеевич.

– Он мне так дорог. Он мне так дорог, – причетал покинутый отец.

Мамай, которого с беглецом связывали нити куда более прочные, чем отцовские, огорчился еще больше.

– Не горюйте, папаша, вы не одиноки в своей утрате, – успокоил он Буфетова. – Вы даже вообразить себе не можете, как ваш сынок дорог для меня. Он просто клад.

– Вы его найдете?

– Непременно. Причем обоих сразу, – пообещал Потап, одеваясь.

Буфетов недоуменно пожевал губами, пытаясь понять, что за "обоих" постоялец имеет в виду, и, не найдя ответа, отправился пить утренний чай.

Когда он наливал себе третью чашку, бригадир уже входил в приемную козякинского радиоцентра.

– Здравствуйте, – сказал он, осмотревшись.

Приемщица, стройная косоглазая девица, окинула посетителя равнодушным взглядом.

– Здр-др-др… здр… – попробовала ответить онa, но, не осилив первого слова, замолчала и как-то лукавo улыбнулась.

Потап с беспокойством стал оглядываться, надеясь отыскать кого-нибудь еще. Но в комнате, до потолка заставленной аппаратурой, больше никого не было.

– У меня объявление, – пояснил он. – О пропаже.

– Об-об-об… – вновь попыталась вступить в pазговор косоглазая.

Подождав из вежливости с минуту, Мамай нетерпеливо прервал ее старания:

– Девушка, берете или нет? О пропаже?

– Со-со-собаки? – справилась наконец девица.

– В определенной степени.

– Пи-пи-пи… пи-пишите.

Мамай взял бланк, подышал на ручку и торопливо написал:

ПРОПАЖА

Пропал из дома гр-н Буфетов Геннадий Феофиловичь. Его пpиметы: рост 175 см., возраст 25–39 лет, кудрявый, смуглый, губы толстые, нос приплюснутый. Был одет: шапка кроличья, меховая куртка, штаны, ботинки 42 размера. Особые приметы: очень кудрявый, очень смуглый. Может выдавать себя за негpa. Знающим местонахождение гр-на Буфетова Г.Ф. обращаться за вознаграждение по адресу: ул. П.Морозова д.12АБ, кв.96. в любое время.

– Готово. – протянул Мамай бланк. – Сколько с меня?

– Оп-оп-оп…

Клиент застыл в выжидательной позе, всем своим видом демонстрируя, что с пониманием относится к проблемам девушки и готов ждать столько, сколько нужно.

– …Оп-оп-оплата производится п-п-по с-се-секу-дам, – добилась своего приемщица.

– И почем секунда?

– П-п-п…

– Не говорите! Лучше напишите на бумаге… Ого! Судя по расценкам, вы вещаете на всю Европу и Забайкалье. Ну что делать, по секундам так по секундам…

Чекист посмотрел на часы, засекая время, набрав побольше воздуха и на одном выдохе, скороговоркой огласил объявление.

– Все, – заключил он, слегка запыхавшись. Ровно двадцать три секунды. Если с выражением то двадцать четыре. Выражение, разумеется, я тоже оплачу.

Потап порылся в карманах, собирая всю наличность, но, пересчитав деньги, с досадой обнаружил, что сможет оплатить не больше двадцати секунд.

– Знаете что, – предложил Мамай, несколько конфузясь, – шапку, штаны и куртку давайте вычеркнем. Я не помню точно, был ли он в шапке, когда уходил, или нет.

– А ш-ш-штаны?

– За штаны тоже не ручаюсь. Может, он и без них ушел. Он немного со странностями, так что вычеркивайте всю одежду. Вот деньги за оставшиеся двадцать. Получите – распишитесь.

Косоглазая уставилась на клиента одним оком со строгостью, какую не смогли бы выразить два глаза одновременно. Она отстранила деньги, касясь на свои часы и принялась читать.

– Пр-пр-пропажа. Пр-пр-пропал из д-д-дома…

– Вы что, проверяете грамматические ошибки? – натянуто улыбнулся клиент.

– …Г р-гр-гр-гражданин Б-б-б-буф-фетов…

– Послушайте, что вы делаете? Какой еще "гр-р-р-р"! Вы так до обеда не управитесь! Дайте-ка лучше я.

– Н-н-не м-м-мешайте. Вр-вр-время идет.

Улыбка мигом слетела с лица Потапа.

– Что? Какое время! Какое время! Вы что, еще и время читаете?!

– Г-г-г-геннадий Ф-ф-феоф-филович…

– Минуточку… Мину-уточку! Позвольте! Я не понял!

Не обращая внимания на протесты клиента, примемщица хладнокровно работала над текстом.

– У… у вас д-д-две м-м-минуты ч-ч-е-тырнадцать с-с-секунд.

– Какие две минуты? – разозлился Потап, понимая что его пытаются надуть с самого утра. – Какие минуты?… У вас же, пардон, дефекты речи! Дайте мне кого-нибудь другого и книгу жалоб! Кроме вас есть еще кто-нибудь? Позовите!

– Е… есть. Н-н-но она н-н-немая. М-м-мол-чит, на м-м-олчит в-вам м-м-минут н-на д-д-двадцать. З-з-вать?

– Не надо! Дайте мне мое объявление, я сделаю сокращения.

Под сокращение попали рост пропажи, возраст и еще некоторые приметы.

На сей раз косоглазая освоила текст за минуту пятьдесят секунд.

Мамай схватил ручку и остервенело принялся кромсать объявление вдоль и поперек. Урезать пришлось отчество гр-на Буфетова, обещание о вознаграждении и оставшиеся приметы. Зачеркивать особые приметы было никак нельзя – пропавший потерял бы свою индивидуальность.

Объявление с трудом уложилось в сорок секунд.

Чекист посерел и молча сократил еще несколько строк. В окончательном варианте оно выглядело так:

Пропал человек наподобие нeгpa. Жил: ул. Морозова, 12АБ, кв.96.

– За сколько одолеете? – напряженно спросил он, чувствуя при этом даже какой-то азарт.

Два предложения приемщица одолела за тридцать секунд.

– Тридцать секунд! – вышел из себя Потап, утратив всякую деликатность. – Тридцать секунд! Куда я попал? Это культурное заведение или дом инвалидов? Одна – немая, другая – косая, да еще дерет за это деньги с трудящихся! За что вас только здесь держат?

– За это как раз и держат, – без запинки ответила девица, когда клиент, хлопнув дверью, удалился.

Мамай отправился на поиски редакции газеты "Правильным путем". Он выяснил у прохожих адрес и уже взял нужный курс, как вдруг остановился и медленно пошел в обратном направлении. Он отчетливо осознал, что чуть было не совершил непростительную глупость и теперь пытается совершить ее во второй раз. Эфиоп пропал, и с этим фактом надо просто примириться, а не предавать огласке. Что подумают райкомовцы, увидев объявление о пропаже товарища Степана! Но рано или поздно отсутствие его нужно будет как-то объяснять. Куда он мог деться? Сбежал, подлец, забоялся. Ну и черт с ним! Пусть прозябает в нищете. Папуас – он и в Африке папуас.

Подул северный напористый ветер, от которого, сразу захотелось спрятаться.

Потап поднял воротник пальто, втянул голову и не спеша побрел к центру. Вскоре его одинокая фигура затерялась в лабиринте неказистых козякинских построек.

Часть третья. Кульминация-бис

Глава 1. Последние штрихи

За всю свою творческую жизнь Игнат Фомич Сидорчук внес немалый вклад в сокровищницу мировой культуры. К тому моменту, когда козякинское дарование получило срочный заказ от товарища Мамая, человечество имело возможность наслаждаться двумя сотнями добротных рисунков, вьполненных рукою мастера, сборником его поэтических произведений под названием «Пером, как мечом», бесчисленным количеством напевов и мелодий, сочиненных все тем же маэстро, и даже одной симфонией.

Но к большому недоумению Игната Фомича, неразумное человечество отнеслось к его творениям довольно пассивно и использовать предоставленную возможность никак не торопилось. И совершенно напрасно. Только человек, ничего не соображающий в искусстве, мог быть равнодушен к работам диссидента. Особенно наглядно его недюжинный талант проявлялся в живописи. Чего стоил хотя бы «Философский пейзаж», над которым Игнат Фомич корпел день, ночь и половину следующего дня до обеда. На листе ватмана был изображен зеленый луг, синее небо и идеально круглое желтое солнце (такой округлости мастер добился, приложив пятак и обведя его карандашом). В центре картины, прямо на лугу, сидел философ Спиноза, которого художник для пущего сходства изобразил со спины. Мыслитель вглядывался, в синюю даль и о чем-то мыслил. О чем именно не знал даже автор пейзажа. Быть может, он думал о смысле жизни, а может, сожалел о зря переведенном ватмане, на котором можно было начертить великолепный шестигранный болт. Но как бы там ни было, рисунок получился замечательный.

Не меньшую ценность представлял собой и натюрморт «Не хлебом единым», выполненный в стиле абстракционизма, хотя сам художник об этом даже не подозревал. Работа была сделана настолько абстрактно, что при ее осмотре свихнул бы голову даже Пабло Пикассо, известный своим нестандартным воображением. Натюрморт вышел колоритный, и помимо хлеба там было намалевано еще что-то. Во всяком случае, такой вывод следовал из названия натюрморта.

Эти и сто девяносто восемь других шедевров хранились у Игната Фомича в шкафу и дожидались своего часа. Того же часа дожидались стихи, поэмы и прозаические произведения, занимающие верхнюю полку. Несколько сложнее обстояли дела с музыкальными сочинениями. Их Сидорчук держал в голове, ибо был необучен музыкальной грамоте и не умел писать на нотной строке.

Трудился Игнат Фомич чрезвычайно плодотворно. На отсутствие вдохновения грех было жаловаться. Музы, лиры и пегасы одолевали его со всех сторон, он не успевал от них отмахиваться.

Но в последние дни начальник службы художественной самодеятельности перестал отмахиваться, теперь они стали ему как раз кстати.

Товарищ Мамай – торопил и призывал мобилизовать все силы, чтоб управиться со всем к восемнадцатому числу. Именно в этот день на подмостках «Литейщика» должно будет грянуть представление, которое потрясет Козяки и близлежащие села.

Не зная сна и отдыха, Игнат Фомич тренькал на рояле, складывая песню за песней. Игнат Фомич творил.

С главного входа в зал вошел Мамай и скорым шагом поднялся на сцену.

– Чем занимаетесь? – деловито осведомился он.

– Да вот – творю.

– Ну, что-нибудь уже натворили?

– Кое-что имеется, – скромно ответил маэстро.

– Представляю.

– Да, вы правы, чудные мотивы получаются. Вот хотя бы первый: ля, ля, ля-ля-ля-ля.

– Последнее «ля», пожалуй, лучше убрать. Не надо усложнять мелодию, публика может не понять. А так хорошо.

Потап нажал черную клавишу – клавиша беззвучно провалилась. Трогать остальные он не решился.

– Скажите мне откровенно, – обратился Потап к Сидорчуку, – как музыкант музыканту, сколько нот вы знаете?

Маэстро напряг память и, возведя к потолку глаза, принялся загибать пальцы.

– Четыре, – подсчитал наконец он.

– Четыре? Но я надеюсь, что вы не собираетесь употреблять их все? Мне не нужна опера, мне нужен шлягер. Нет, четыре – это многовато.

– А сколько… употреблять? – робко поинтересовался композитор.

– Ну, если принять во внимание, что одной нотой пользуются церковные хоры, двумя нотами – армейские оркестры, а четыре ноты, как мы выяснили – уже опера, то для шлягера вполне достаточно трех. Три ноты – вот залог успеха. Это я вам как музыкант музыканту говорю. Ну да ладно, оставим музыку перейдем к прозе, а точнее, к ее разновидности поэзии. Что у нас со стихами? Словесное сопровождение к мелодии готово?

– Есть. Есть, есть, есть, – ответил сочинитель, перерывая старую потрепанную тетрадь. – Вот, из моей старой лирики на любовную тематику. Прочитать?

– Не надо, я вам верю. Только не забудьте вворачивать в припев английские слова. К примеру… м-м… ай лав ю… м-м… ай вонт ю… А потом два раза: вот ду ю ду? Вот вам и готовый припев. В остальных песнях просто меняйте эти выражения местами. Записали?

Через час служебная надобность привела председателя в АТП № 16, через два он был уже в налоговой инспекции, через три – улаживал организационные вопросы с заводилами национал-патриотической организации.

Заботы, мелкие и покрупнее – отбирали уйму времени. Потап даже не успевал предаваться возвышенным мыслям о кладе. Он думал о нем лишь вечерами, когда, усталый и разбитый, запирался в детской после двух рабочих смен. И если раньше Мамай терпел лишения ради того, чтобы поскорее добраться до сокровища, то теперь он добирался до сокровища ради того, чтобы поскорее кончились эти лишения. И часто вспоминал эфиопа. Беглый подмастерье был, конечно, паскудным компаньоном, но без него стало скучно. К тому же на Гене всегда можно было согнать зло и запугивать им соратников.

Впрочем, пока еще райкомовцев удавалось держать в узде. На последнем политзанятии им было разъяснено, что товарищ Степан уехал за медалями для особо отличившихся в подготовке акции. Тех же, кто будет уклоняться от партийных поручений, представитель IV Интернационала по возврaщении станет репрессировать собственными руками. Все силы подпольщиков были брошены на выполнение задания. Неудобство заключалось в том, что все они работали по отдельности и выходили из-под контроля Потапа.

Участия в общем деле не принимал лишь товарищ Цап. Но на то у него были веские причины – он был занят. С тех пор как увеличилось поголовье свиней, вольный фермер целиком погряз в животноводстве.

Первые три дня Афанасий Ольгович крепился. Глядя, с какой резвостью толстомордик морщинистый поглощает все съедобное и несъедобное, свиновод тешил себя надеждой, что не пройдет и полгода, как подопечный превратится в громадного трехцентнерного хряка.

– Ну что, брат, наберешь три центнера? – бывало, спрашивал Афанасий Ольгович, поднося Куксу очередное ведро помоев.

Повизгивая от нетерпения, поросенок бросался на еду и, застенчиво косясь на хозяина, как бы говорил: «Наберу, брат. Отчего же не набрать? Я уж постараюсь».

Но вскоре надежды Цапа стали таять. В его душе поселились сомнения.

Нет, аппетит у Кукса не пропал. Напротив, он возрастал с каждым часом. Это-то обстоятельство и беспокоило фермера. Толстомордик жрал не только то, что дают ему, но и объедал Катьку. Свинья чахла и хирела на глазах. И Афанасий Ольгович понял: полгода ему не продержаться. Для того чтобы прокормить Кукса в течение этого срока, придется продавать дом и все хозяйство.

Соразмерив свои возможности с потребностями толстомордика, вольный фермер решил откармливать кабанчика не больше месяца.

Утром свиновод привозил на санках пищевые отходы из столовой завода ЖБК; в обед – из детского сада «Ласточка»; вечером Кукс пожирал то, что не доели за день учащиеся СПТУ № 18. Благодаря всем этим усилиям через месяц десятикилограммовый поросенок должен был прибавить в весе еще хотя бы килограммов тридцать. Количество уничтожаемой еды неминуемо грозило качественно преобразить Кукса. Закон диалектики о переходе количества в качество рано или поздно должен был заработать. Иначе и быть не могло.

И действительно – не прошло и двух недель, как животное стало претерпевать качественные изменения.

Но эти изменения фермера не радовали…

После тщательных измерений и взвешиваний выяснилось, что толстомордик все-таки поправился, на один килограмм. Но единственной частью тела, на которой это отразилось, была голова. Рыло Кукса по величине своей быстро догоняло Катькино, в то время как туловище оставалось тощим и поджарым.

– Сорок кило минус одиннадцать будет двадцать девять, – соображал Афанасий Ольгович, отрешенно глядя на обжору, – осталось двадцать девять килограмм… Это ж сколько еще месяцев тебя кормить, чтобы набралось сорок?

Кукс в ответ на это только прятал бесстыжие глазки и жалобно скулил, словно предчувствуя, что до сорока килограммов ему не дожить.

Но столь низкие темпы роста огорчали Цапа гораздо меньше, чем другие изменения, происходящие с кабанчиком. Сначала на спине и шее Кукса вылезла редкая рыжая щетина. Озадаченный прочими неприятностями, Афанасий Ольгович не придал этому большого значения. Не придавал он значения до тех пор, пока щетина не стала превращаться в шерсть и расползаться по всему телу. Это уже выпирало за рамки всякого приличия. Вдобавок ко всему толстомордик морщинистый от пятака до хвостика покрылся складками и морщинами, оправдывая таким образом свою породу. Создавалось впечатление, что на его тщедушное тельце надели шкуру здорового кабана.

Кормилец и нахлебник стали друг друга стесняться.

Афанасий Ольгович ходил вокруг Кукса кругами и думал о том, что надо что-то делать: либо продавать дармоеда, либо…

Будто угадывая нехорошие намерения хозяина, толстомордик его все больше сторонился и постепенно дичал. Но так или иначе, с довольствия толстомордика не сняли, хотя рацион его теперь заметно сократился.

Цап по-прежнему возил питомцу пищу и руководствовался при этом, очевидно, исключительно гуманными соображениями.

В отличие от соседа Мирон Мироныч питал гораздо меньшую любовь к животным. Жизнь сделала его сердце черствым, а руки – грубыми. И этими грубыми руками Коняка ловил собак, маленьких. Но им в данном случае двигала вовсе не антипатия к четвероногим, а корыстные мотивы и рекомендации товарища Брэйтэра.

Разумеется, прежде чем толкнуть соратника на такой шаг, Льва Ароновича мучили душевные терзания. Он долго колебался.

Душевные терзания начались с того момента, когда товарищ Мамай взял с магната обязательство предоставить шубу, натуральную.

Под шубой натуральной предполагалась шуба соболиная или что-то в этом роде. Но ни соболей, ни чего-то в этом роде в пригородных степях давно не видели. Из всех пушных зверей там водились только суслики, из пушнины которых, даже если очень исхитриться, шубы не получится. В лучшем случае из нее получится пальто. Итак, суслики отпали сами собой. Зато собаки! Собак на козякинских улицах водилось в изрядном количестве. В самом деле, почему бы не взять в дело собак? Может, это негуманно? А шить шубу из соболя – гуманно? Чем, собственно, соболь хуже собаки? Только тем, что у него лучше мех. Китайцы, к примеру, не только делают из собак верхнюю одежду, но и едят их прямо в ресторанах. Ну, допустим, подать пса на ужин – это уже слишком, но вот содрать с него шкуру!..

Помучившись и попереживав подобным образом, Лев Аронович принял разумное решение.

Прикомандированный к Брэйтэру баптист был откомандирован на улицы Козяк добывать натуральный мех.

Вооружившись палкой, веревкой и мешком, Мирон Мироныч взялся за дело. Дело было стоящее: за каждую шкуру крупной собаки директор базара обещал заплатить по двести тысяч. Но к большим псинам Коняка подходить опасался, а те, на которых он решался напасть, оказывались немногим больше белок и едва тянули на тридцать тысяч. Чтобы получить положенное вознаграждение, вместо одной шкуры баптисту нужно было раздобыть шесть.

Впрочем, за три дня охоты Мирону Миронычу не удалось изловить ни одной собачки. И главной причиной тому было отсутствие навыков. С утра и до наступления сумерек пропагандист бродил за стайками бездомных дворняг и зачем-то держал наготове палку. Приблизительно поимку зверей он представлял себе так: куском колбасы он приманивает песика, а затем – палкой по голове, и в мешок. И так до тех пор, пока мешок не наполнится. Что делать с прибитыми псами дальше, Мирон Мироныч вообще не представлял.

На практике все оказалось несколько сложнее. Завидев странного человека с палкой, четвероногие торопливо трусили прочь. Коняка робко преследовал стаю в надежде, что какая-нибудь дура-дворняжка от нее отстанет, выбьется из сил и полезет в мешок без всякой колбасы. Но животные держались дружно и просто так расставаться со шкурой не собирались. Со временем вид назойливого человека перестал их смущать и они не обращали на него внимания.

Часто Мирон Мироныч шел на хитрость и бросал недалеко от себя кусочек вареной колбасы. Но к угощению подходили только мощные кобели, от одного вида которых собаколов терял агрессивность.

Зав. отделом пропаганды был вынужден поменять тактику. Теперь он разыскивал и преследовал одиноких собак.

Объектом его пристального внимания стала бездомная облезлая болонка. Мирон Мироныч скормил ей уже килограмм колбасы, но болонка по-прежнему соблюдала дистанцию.

– На, на, на, – гундосил Коняка, протягивая руку с приманкой, – на, на, дура. Да стой же ты!

За сим странным промыслом и застал своего соратника Христофор Ильич.

– Что это вы делаете? – изумился Харчиков, столкнувшись с баптистом на безлюдной улице.

– Ничего, – насупился Мирон Мироныч, поднимаясь с колен и пряча за спину палку.

– А что это у вас в руке? – наседал Христофор Ильич.

– Колбаса.

– А зачем?

– Ем, – отрезал Коняка и в подтверждение своих слов бросил кусочек колбасы в рот и принялся аппетитно жевать.

– А собака здесь зачем?

– А я почем знаю! Мимо проходила. Пшла отсюда!

– А палка?

Мирон Мироныч не смог найти правдоподобного объяснения и ответил очень просто:

– Надо.

– Тогда что же вы тут делаете?

– Ничего.

– А что у вас в руке?

– Колбаса…

Дальнейшая беседа протекала в том же духе. Христофор Ильич чуял, что здесь что-то нечисто, и пытался докопаться до сути. Мирон Мироныч, в свою очередь, понимал, что отвязаться так просто от Харчикова не удастся. В конце концов он выложил сбытчику всю правду:

– Брэйтэр мех скупает. Двести тысяч за собаку.

Харчиков не сказал ничего.

Через пять минут, опережая друг друга, соратники гнались за болонкой.

***

Непредвиденные трудности встречались и на пути Мамая. Увлекшись старательским промыслом, чекист совершенно потерял политическую бдительность. Подобное легкомыслие едва не привело к политическому скандалу.

Конфуз заключался в том, что помимо национал-патриотов, которых председатель пригласил к сотрудничеству, политическую погоду в Козяках делала другая, не менее влиятельная сила, – патриоты-националисты. Эту-то силу, по своему неведению, Потап и упустил из виду, решив, что имеет дело с одной и той же организацией, а между тем политические концепции этих двух партий имели принципиальные расхождения. Если национал-патриоты считали, что на первый план нужно ставить интересы народа, а на втором – интересы государства, то патриоты-националисты выражали по этому поводу абсолютное несогласие, выдвигая на первое место интересы страны, а уж потом – ее народа.

Узнав о том, что их конкуренты вступили в сговор с финансово-промышленными кругами, патриоты-националисты забили тревогу и пригрозили бойкотировать акцию. Финансово-промышленным кругам в лице Потапа Мамая пришлось начать переговоры с оскорбленными политиками. К чести обеих сторон, они скоро пришли к консенсусу, и конфликт был разрешен. Патриоты-националисты согласились прислать своих представителей в жюри конкурса, но с условием, что они будут по другую сторону стола от враждебной партии.

У памятника Ленину, открывая людям глаза, стояли демонстранты: пикетчик Федька и заочный миллионер Эдуард Тумаков. Дважды в день Потап проверял наемников, заодно справляясь о настроениях в народе. Службу пикетчики несли исправно.

Но однажды, придя на площадь, Мамай их на месте не нашел. На земле, присыпанный снегом, валялся плакат: «Коммунист – пособник удорожаний». Сами обличителибросив пост, скрылись в неизвестном направлении.

Мамай беспокойно огляделся вокруг… И вдруг внимание его привлекло необычайное оживление, происходящее у светофора. «Либо авария, либо… либо пролетарии дубасят моих соколов. – предположил чекист».

Прибыв к месту событий, Потап с удовлетворением отметил, что интуиция его не подвела. Он ошибся лишь в деталях, но по сути оказался прав. Аварии на перекрестке не было, но одному из его соколов приходилось действительно туго. И этим соколом оказался Федька.

Федор сражался как тигр. Но силы были слишком неравны. Против него выступала агрессивная дворничиха, превосходящая неприятеля как ростом, так и весом. Преимущество ее сказывалось и в вооружении: старуха атаковала тяжелой колючей метлой, в то время как пикетчик отбивался легковесным фанерным плакатиком.

Особо азартные зрители принялись улюлюкать и подзадоривать бойцов; кое-кто предлагал сделать ставки. Но Потап и так ясно видел, что битва закончится в считанные секунды. Победа дворничихи не вызывала сомнений.

Он вновь оказался прав. Несколькими мощными взмахами старуха рассеяла зрителей и обратила противника в паническое бегство. Проворно, словно тушканчик, Федька поскакал по тротуару. Затем, резко изменив направление, пересек дорогy и укрылся в часовой мастерской. Победительница проводила его гневным взглядом, водрузила метлу на плечо и воинственным шагом направилась через площадь к памятнику.