Текст книги "Идолов не кантовать"

Автор книги: Сергей Нуриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Спустя секунду он уже звонил соседям. На этот раз дверь открыли без лишних вопросов. В коридоре, по-прежнему освещенный нежно-голубым светом, стоял майор Атамась… "Что – опять?!" – вздрогнул Потап. Словно извиняясь за свою навязчивость, отставник виновато улыбнулся.

– Что вы здесь делаете, черт возьми? – накинулся на него Потап.

– Живу, – потупился офицер.

– Что – во всех квартирах сразу?

– В одной. С двумя дверьми. – Атамась вдруг оживился. – А я смотрю и думаю – вы это или не вы?

– Не я, – отрубил Потап. – Вы разве не видите, что это кошмарный сон. Вот только не понимаю, почему я должен его смотреть вместе с вами!

– Значит, вы не посыпать?

– Я?! Посыпать?! – бригадир, выпятив грудь, наступал. – Ты что городишь? Чтоб такой человек, как я!.. Деньги есть? – спросил он быстро.

– Есть.

– Несите.

Майор сбегал за брюками и вывернул задний карман, предъявив пачку скомканных купюр. Мамай покосился на деньги.

– Положим, случилось невероятное, – заговорил он вкрадчивым тоном, – я сошел с ума и пришел к вам посыпать. Вы тоже сошли с ума и поверили в то, что я пришел. Сколько бы вы мне дали?

– Тыщ пять, – неуверенно повел плечом майор.

– Вы с ума сошли! – возмутился Потап. – Пять тысяч! Мне! Вы такой жадный, что мне даже не смешно. Давайте семьдесят, и вам не придется за себя краснеть, когда проснетесь.

Атамась печально стал мусолить купюры.

– Давайте, давайте, – приговаривал Потап. – Деньги нельзя жалеть. Тем более – во сне. Тем более – в кошмарном.

Он исчез так же быстро, как и появился. Майор стоял и глупо смотрел на закрытую дверь. Только что здесь был сам устроитель борделей… Приходил посыпать… Взял деньги и ушел… Такой человек… Все это было и впрямь похоже на сон. Точно, это был сон. Но денег почему-то не хватало наяву.

Мамай спускался по лестнице, перескакивая через две ступеньки. На площадке между вторым и третьим этажами, в темном углу, его поджидал эфиоп.

– Как успехи? – осведомился бригадир. – Заработал?

– Зработаль, – угрюмо отозвался подмастерье, утираясь рукавом, – мокрой тряпком по морде.

– Как это случилось? – весело спросил Потап, закуривая.

– Я позвонил. Три раза. Спросили: «Ты, Иван?». Я говорю: "Я". Тамасген замолчал, очевидно вновь переживая волнующие минуты.

– Ну, – торопил Мамай, – а потом?

– Дверь открылась, и она мне как даст… по лицу. Тряпком. Огромный такой тряпка, полы мыть.

– Ты видел противника в лицо?

– Нэт, темно было.

– М-да, – протянул Потап, сдерживая хохот. – И что она сказала?

– Ничего.

– А ты ей?

– Тоже ничего.

– Мне стыдно за тебя, студент. Тебя, моего делового партнера, без предъявления каких-либо обвинений огрели мокрой, возможно даже нечистой, тряпкой, а ты молчишь. Ты даже не сказал им, что они хамы!

– Я не успель. Дверь закрыли сразу, – оправдывался подручный. – Зато я им на дверь плюнуль.

– Ну, это ты погорячился, – с притворной серьезностью заметил Потап. – Мог бы на первый раз и помягче с ними обойтись. Впрочем, может, ты и прав, так им и надо, грубиянам. Пойдем отсюда. Здесь живет некультурный народ, они не чтят обычаи предков. Уходим посыпать в частный сектор.

Частный сектор встретил их сытым спокойствием. Кое-где горел свет и гостеприимно лаяли собаки. Несокрушимые заборы отдельных дворов наводили на мысль о том, что за ними прячутся зажиточные хозяева. Сеятели остановились посреди улицы, оценивая нетронутую ниву. В морозной тишине раздался шепот Мамая:

– Будем раскулачивать. Этот квартал нужно обработать не больше чем за час, поэтому мы разделимся. Тебе – четная сторона, мне – нечетная. Нет, подумав, решил он, – лучше наоборот: четная – мне. Действовать уверенно, но без насилия. Если население не захочет расставаться с деньгами – не надо брать их силой. Ну, с богом.

Старатели разошлись в разные стороны. Потап без колебаний направился к угловому дому, и через секунду оттуда уже доносился собачий лай и настойчивый стук в окно. Гена, умудренный печальным опытом, долго топтался возле забора отведенной ему территории, не решаясь войти. Он боязливо заглядывал во двор, посвистывал, проверяя, нет ли там собаки, и бубнил под нос: "Сэю-вэю, сэю-вэю…" Ему хотелось убежать, но нужда в карманных деньгах заставила открыть калитку и затолкала во двор. Гена робко постучал по ставне, надеясь, что стука никто не услышит… Но ему повезло – его ждали. Из хаты с распростертыми объятиями выбежал старик и, схватив эфиопа под руку, затащил в сени. Появлению собутыльника старик был несказанно рад. Не дав дорогому гостю даже как следует исполнить обряд, он нырнул в соседнюю комнатушку и вскоре вернулся с бутылкой и двумя стаканчиками. Вслед ему потянулась костлявая рука, пытавшаяся задержать ворюгу, и из-за занавески выглянула патлатая голова. Старуха, вынув на ночь вставную челюсть, стеснялась выйти к посторонним и злобно шипела со своей кровати.

– Ну, будем, – заторопился хозяин, глядя на эфиопа подслеповатыми глазами и не узнавая в нем представителя иной расы. – Молодец, что зашел.

– Сэю-вэю, – пробубнил Гена, чтоб хоть как-то оправдать вторжение.

– И тебе того же, – поблагодарил старик и нетерпеливо выпил.

Помня о наставлениях Мамая, подмастерье хотел было отказаться и попросить деньгами, но старик был так назойлив, что Гена уступил.

Первая удача и доза водки вселили в эфиопа уверенность, и в следущий дом он просился уже гораздо смелее. Во втором доме он также уступил и выпил водки. Уступил и в третьем. Под покровом ночи Тамасгену удавалось скрыть свое истинное лицо, да и хозяева спросонок не очень-то приглядывались. Некоторые принимали его за странствующего цыгана и кроме горькой давали страннику пирожки. Когда сеятель посыпал пшеном полквартала, его карманы были набиты хлебо-булочными изделиями разных видов, но денег там по-прежнему не было. В шестой по счету дом эфиопа не пустили вообще, узнав в нем черта. Но ему это было уже решительно все равно. Нетвердой походкой он поплелся к более цивилизованным гражданам, размашисто разбрасывая направо и налево крупу и весело выкрикивая: "Сэю-вэю, давай деньги!.. Деньги!"

Потап управился раньше срока и поджидал компаньона на углу. Дань, собранная им с десяти дворов, составляла сто восемьдесят три тысячи наличными и три конфеты. В целом процедура веяния прошла вполне гладко, хотя не обошлось и без шероховатостей. А в одном дворе цепной пес грызнул его за пятку.

Прождав напрасно десять минут, Потап перебрался на другую сторону улицы и приступил к поискам товарища. Следы эфиопа, обозначенные на снегу зигзагообразной вереницей, обрывались у железных ворот, за которыми возвышался белокаменный, добротный дом. На веранде дома горел свет, отбрасывающий на окна две тени. Чекист подпрыгнул и всего на мгновение заглянул поверх шторок. Но даже этого мгновения было достаточно, чтобы понять, что товарища необходимо выручать.

Подмастерье находился в плачевном положении. Он был целиком в руках хозяина дома. Немолодой упитанный мужчина в пижаме держал Гену за горло и, заливаясь горючими слезами, мычал:

– Па-а-авлов… Па-а-авлов…

Эфиоп лишь судорожно вздрагивал и глупо водил по сторонам глазами. Когда двери распахнулись и на веранде объявился еще один незваный гость, толстяк оглянулся и гневно воскликнул:

– Харе Кришна!

– Кришна харе, – быстро нашелся Мамай, подняв в знак приветствия руку.

Как ни странно, но такой ответ почему-то сразу успокоил хозяина. Он отнял от эфиопа руки, ткнул пальцем в грудь Потапу и строго спросил:

– А вы по какому делу, товарищ?

– Он со мной, – вступился за подручного Потап. – Заблудился. Не туда попал.

– Так это не он?

– Не он.

– А вы Павлова не видели?

– Не видели.

Утратив к присутствующим всякий интерес, мужчина в пижаме принялся ходить взад-вперед, задумчиво бормоча:

– Кадры решают все… Рассматривать данную позицию можно с разных позиций… Первейшая задача есть суть сегодняшних дел… Это принципиально важно… Архиважно!.. Павлов подлец… Подле-е-ец…

– Уходим, – коротко известил Потап эфиопа.

– А? – опомнился толстяк. – Вы по какому вопросу, товарищи?

Но на веранде уже никого не было. Ветер легко поиграл с дверью, затем резко распахнул ее и швырнул на пол горсть снега, которая тут же превратилась в лужицу.

– Он еще свое получит, – возмущался протрезвевший подмастерье, оказавшись на улице. – Что я ему сделаль? Кто он такой?

– Кажется, я знаю, кто он такой, – проговорил чекист. – Это и есть тот несчастный секретарь, разорившийся на денежной реформе. Когда, ты говоришь, он на тебя напал?

– Когда я попросиль у него деньги.

– Точно, все сходится.

– А кто еще такой Павлов? – кипятился Гена.

– Бывший премьер-министр.

– А почему он меня душиль?

– Потому, что это тот премьер-министр, который эту реформу и провернул.

– Сволочь. Меня из-за него чуть не задавили, – сказал эфиоп, бережно потерев шею.

– Хорошо, – оборвал Потап, – перейдем к делу. Сколько насеял? Показывай деньги.

Но вместо денег, покопавшись в карманах, подмастерье показал десяток сплющенных пирожков и раскрошившуюся половинку кекса. Оценив заслуги Тамасгена, бригадир поднял на него разочарованный взгляд и с сожалением вздохнул:

– Кажется, зря я тебя спасал.

Заработанные пирожки старатели съели вместе. Деньги Потап оставил при себе.

Часть вторая. Кульминация

Глава 1. Голуби

С некоторых пор Афанасия Ольговича Цапа стали одолевать дурные предчувствия. Заподозрив, что в его организм вселилась некая скрытая болезнь, он нередко прерывал прием пищи и, замерев, прислушивался к функционированию своей пятидесятилетней пищеварительной системы. Но желудок, кажется, трудился вполне исправно и не расстраивался уже с июня. От язв, гастритов и прочих недоразумений бог миловал. Но что-то было не так. Продолжая изыскания, Цап оголялся перед зеркалом и принимался тщательно рассматривать свое небольшое упитанное тело на женских ногах. Он придирчиво изучал каждый прыщик, заглядывал в ноздри, рот и прочие отверстия, но всякий раз, оставаясь удовлетворенным, недоумевал о причинах внутреннего беспокойства.

– Странно, – бормотал Афанасий Ольгович и вставлял под мышку градусник, надеясь с его помощью прояснить ситуацию. Но ситуация не прояснялась, ибо столбик ртути доходил только до «36,6» градуса. Афанасий Ольгович очень злился и натирал головку термометра о ковер, поднимая ртуть до отметки «39». Выявив таким способом свой недуг, он облегченно вздыхал и ложился спать.

У Цапа было два недостатка. Первым была розовая, величиной с горошину родинка, восседавшая на кончике его круглого носа. Вторым, менее значительным, было невезение. Афанасий Ольгович был просто-таки патологически невезуч. Беды сваливались на его плешивую голову с незавидным постоянством. И если последнее обстоятельство касалось лично Цапа, так как не затрагивало интересов окружающих, то его глупую свисающую родинку были вынуждены созерцать многие ни в чем не повинные граждане.

Сам Афанасий Ольгович давно свыкся с темпераментом своей судьбы, терпеливо относился к ее козням и в качестве компенсации был одарен мышиной осторожностью. Он не играл в азартные игры, обходил стороной точки общепита, избегал случайных знакомств и вполне благополучно просидел в 13-м кабинете Козякинского райкома партии вплоть до его роспуска. Завершив карьеру в чине зам. зав. отдела, Афанасий Ольгович подался в вольные фермеры. Он держал свиней, не участвовал ни в каких путчах и вел вполне смирную бобылью жизнь.

Но нехорошие предчувствия, овладевшие душой беспартийного животновода, подсказывали, что от судьбы не уйдешь и пора готовиться к новым потрясениям.

Фермер впал в уныние.

…В дальнем углу спальни, за комодом, послышался шорох, и вскоре оттуда выполз лохматый косоглазый пес. Сдержанно рыча, он подкрался к краю кровати, с которой беспечно свисала нога Афанасия Ольговича, и, принюхавшись, старательно прикусил на ней большой палец…

Фермер взвизгнул и проснулся. На всякий случай спрятав ногу под одеяло, он зажег свет и долго сидел в кровати, очумело озираясь и находясь под впечатлением кошмара. "Не к добру это, – с тоской подумал Цап. – Может, деньги менять будут? Или, не дай бог, Коняка заявится? К чему собака снится? Косая притом… Точно, на Коняку похоже. Вот зараза! Вместе с черными предположениями, в голове животновода закрутилась мысль о том, что неплохо бы, помимо свиней, завести еще и теплую жену, которую можно было бы отправить за компотом в погреб. Ему вдруг стало жаль себя, свою серую жизнь, и, расстроганный, он твердо решил жениться. К следующей зиме.

Фантазия унесла Афанасия Ольговича из холостяцкой комнаты в уютную, обставленную глупыми, но приятными вещичками, пахнувшую дрожжами и сушеными грушами. От удовольствия он зажмурился… Внезапно в ароматное облако его грез ножом вонзился чей-то крик. Цап вскочил. Во дворе отчаянно визжала свинья Катька.

Когда в дверях сарая возник хозяин, Катька смолкла и, виновато хрюкая, спрятала рыло за корыто.

– Чего орешь, дура! – возопил Афанасий Ольгович и хватил ее лопатой. – Чтоб ты сдохла, гадина! Чтоб у тебя рожа в кор-рыто не влезала! А на тебе! А на!

Еще секунда и свинья должна была пожалеть и о приснившейся фермеру собаке, и об укушенном пальце, если бы в последний раз не спас свою подругу старый хряк. Неподвижность его туши поразила Цапа как раз в тот момент, когда орудие возмездия готово было вновь обрушиться на жирную спину истерички. Медленно, очень медленно Афанасий Ольгович опустил лопату, не сводя стекленеющего взгляда с кабана.

– Эй, – сдавленным шепотом позвал хозяин и пнул его ногой. – Эй, Борман.

Но Борман был безнадежно мертв.

Цап зашатался и схватился за стену, чувствуя, как силы покидают его.

Остаток ночи он провел в беспробудном бреду, сопровождаемом интенсивным хрюканьем и собачим лаем.

Утром Афанасий Ольгович поспешно убедил себя в том, что все случившееся – продолжение дурного сна, и побежал в сарай. Кабан лежал в той же позе. "Тьфу ты, сдох, свинья", – вынужден был согласиться фермер и злобно посмотрел на Катьку, виновную, по его мнению, во всех несчастьях.

Но все эти неприятности оказались лишь прелюдией к большим событиям. Вольный фермер понял это, когда получил по почте загадочный конверт. В конверте оказалась открытка с еще более загадочными голубями, несущими в клювиках цветочки, а в лапках обручальные кольца. Дрожащей рукой он развернул открытку и, почти теряя сознание, прочел:

Ув.т. Цап!

Приглашаем Вас на одновременный сеанс экстрасенсорики и медитации, который произойдет в эту пятницу в 18.00 в ДК" Литейщик". Ваше место № 13, ряд 1.

Подписи не было.

"Так я и знал! – обомлел Афанасий Ольгович, перечитывая таинственные письмена. – Что же теперь делать? Добралися… И до меня новые власти добралися… Выходит, допрашивать будут? Меди-та-ци-ю и экс…экстра-сен… черт знает что одновременно делать будут. А что я им сделал? Ничего я им не сделал. Я вообще ничего не делал. А может… опять конякинские штучки? Однако откуда у этого дурака такой жаргон? Нет, это демократы. О господи! Да, да, демократы".

Приготовившись к самому худшему, животновод занес в дом вилы, потом, опомнившись, их вынес и заперся на все замки. Решено было никому не открывать. Во всяком случае, пока не пройдут репрессии.

"Интересно, а Коняка получил повестку? – гадал Афанасий Ольгович, перебегая от одного окна к другому и заглядывая в соседский огород. – Как бы не забыли про него".

"Интересно, а Цапу тоже дали?" – раздумывал в это же время Коняка, угрюмо уставившись на глянцевых голубей.

Открытка была подписана все тем же почерком, но на этот раз приглашенного обещали исцелить от порчи. "Чего это они имеют в виду?" – насторожился Коняка. Намек насчет порчи был обидный.

Мирон Мироныч Коняка и Афанасий Ольгович Цап были соседями и старыми верными врагами.

Вражда началась в раннем детстве, когда Афоня и Мирон только-только приспособились завязывать пионерские галстуки. Когда на их улице поселилась девочка по имени Пятя, два юных оболтуса решили для порядка ее поколотить. Незнакомка их опередила, надавав по шее не только заговорщикам, но и всем окрестным пацанам. И хилые пионеры, не раздумывая, в нее влюбились. Но Пятя долгое время проявляла к поклонникам равную благосклонность, с одинаковым удовольствием таская обоих за чубы. Подобная легкомысленность с ее стороны привела к тому, что между Мироном и Афоней разгорелось непримиримое соперничество. Соперники росли, делали друг другу пакости, ябедничали учителям, писали кляузы, иногда дрались и не оставляли надежд заполучить предмет своего обожания, который, в свою очередь, также рос и превратился в конце концов в девицу Пятилетку. Пришла пора выбирать, и из двух воздыхателей предпочтительнее оказался более настырный Мирон Коняка. Непутевый Афанасий был повержен.

Но, женившись на отбитой девушке, молодой супруг довольно скоро осознал, какую свинью подложил ему Цап, и возненавидел его еще больше.

Коняка и Цап не только жили по соседству. Каким-то странным образом судьба свела их и на работе, усадив в соседние кабинеты одного и того же заведения. И лишь в преклонном возрасте им удалось отвертеться друг от друга. Афанасий Ольгович пошел по сельскому хозяйству, а Мирон Мироныч, поддавшись влиянию политических потрясений и своего сына Василия, оставил марксистскую идеологию и нашел утешение в религии.

Из имевшихся в районе легальных сект субботников, пятидесятников, трясунов и пр., бывший зам. зав. идеологического отдела товарищ Коняка отдал свои симпатии баптистам. Они понравились ему названием и не принуждали вносить добровольные пожертвования.

Впрочем, ни в какую секту он не пошел, и козякинским божьим людям так и не суждено было узнать, что где-то, может совсем близко, закоулками шатается их неприкаянный брат. Мирон Мироныч был баптистом сам по себе.

Найдя пристанище душе, баптист решил подумать и о бренном теле и начал производство самогона.

В отличие от веры в бога перегонка зеленого змия давала реальные плоды. Мирон Мироныч обзавелсяпостоянной клиентурой, которая приходила в приемные часы. Для удобства же неопытных потребителей, путавших поначалу зеленый забор Коняки с зеленым забором Цапа, на калитке производителя появился написанный мелом ориентирующий лозунг: «Лечу травами», который был заметен даже ночью. Но чья-то злобная рука периодически корректировала надпись, исправляя ее на «Калечу отравами». Коняка устраивал ночные засады на злоумышленника, прячась с молотком в летней кухне, но ожидания ни к чему не привели, лишние буквы в словах появлялись как бы сами собой. Пришлось смыть весь лозунг.

Самой большой несправедливостью на свете баптист считал свой брак. Пятилетка Павловна оказалась тиранкой и неизвестно как сбежала из эпохи матриархата. Таких жен, считал Коняка, надо либо бить, либо бросать. Но распускать руки он опасался ввиду явного физического превосходства супруги. Покидать ее Мирон Мироныч не решался по той же причине. По всем расчетам такая женщина, как Пятилетка Павловна, должна была достаться невезучему соседу, но там, наверху, силы небесные что-то перепутали, и Коняка вот уж три десятка лет ощущал на себе результаты этой роковой ошибки.

Пятилетка Павловна работала акушеркой в родильном доме № 3, где пользовалась уважением среди коллег. Но злые языки утверждали, что во время ее ночных дежурств преждевременные роды случаются чаще обычного. Новорожденные ее пугались и нередко пытались уползти обратно.

Когда-то Мирон Мироныч еще слабо надеялся, что супругу сможет свалить хоть какой-нибудь недуг, но время шло, а Пятилетка Павловна только крепла и мужала год от года. В конце концов Коняка понял, что умрет она лишь от старости, но ему до того счастливого момента дотянуть не удастся.

Мирон Мироныч был конопатым блондином и страдал, как он сам выражался, курячей слепотой, которая начинала прогрессировать уже при легкой стадии опьянения. Но несмотря даже на такую неприятность, будучи пьяным, Коняка страстно любил весь мир, лез ко всем целоваться и каждого встречного называл Семен Семенычем.

Эта привычка завелась у него с той поры, когда Пятилетка Павловна, не спросясь, одарила его сыном и, также не спросясь, окрестила младенца Василием. Супруг воспротивился и предложил переименовать того в Семена, в честь полководца Буденного. Начался спор. Но ввиду того, что Мирон Мироныч убеждал оппонента морально, а тот его – физически, то, разумеется, строптивый муж был вскоре переубежден. В споре, как и следовало ожидать, победила истина Пятилетки Павловны. Но Коняка оказался тоже не подарком и всякий раз, напившись, упрямо представлял себе всех окружающих исключительно Семен Семенычами. Жена и сын в это число принципиально не входили.

Из Васи вырос олух, но это не мешало ему оказывать некоторую помощь отцу в травле соседа.

Пакости Цапу чинились самые разные, от безобидного воровства до прямого вредительства.

Когда на заре своей крестьянской деятельности Афанасий Ольгович завел кур, сообщники взялись таскать из соседского сарая яйца, подменяя их голубиными. И как безжалостно ни истреблял птицевод нерадивых куриц, каких петухов им ни подсаживал, яйца так и не превысили размера райских яблочек. Кур сменили гуси, которые косолапо расхаживали вокруг дома и цинично гадили. Васька, проходя мимо калитки Афанасия Ольговича и завидев хозяина, не упускал возможности демонстративно зажать нос и предложить соседу лыжи для передвижения по двору. Цап терпеливо слушал колкости, но каждый раз задумывался и сопоставлял приносимые пернатыми пользу и неудобства.

Птицеводство оказалось нерентабельным, и фермер стал выращивать свиней. Коняки на какое-то время приутихли и с завистью поглядывали на быстрожиреющих животных. Кабан Борман за полгода увеличился до такой степени, что сердце баптиста не выдержало. Парнокопытных решено было отравить. Хряк, поплатившись за свою жадность, сдох сразу, но со свиньей произошла осечка. Хитрая Катька к отраве не притронулась. Очевидно, от погибели ее уберегла женская интуиция.

Отпраздновав кончину Бормана, Мирон Мироныч вновь взял открытку и, приблизив к носу, в сотый раз принялся ее пересматривать. Но "куряча слепота" взяла свое, и глаза, словно сговорившись, разбегались в разные стороны. Правый глаз в сотый раз споткнулся на слове «порча», а левый уставился в мигающее голубиное око. Сомнений не было – это выдумка соседа, месть за убиенного кабана. Спустя минуту Коняка-старший ломился в дом обнаглевшего свинаря.

– Семен Семеныч, – оскорбленно молвил он, когда в дверь высунулась физиономия соседа. – Семен Семеныч, ты что это имел в виду?

– Вы насчет чего? – робко спросил Цап.

– Ты, Семен Семеныч, не придуряйся!

– А я не придуряюсь. А вы насчет чего?

– Ты за что… обиду мне нанес?

– Вы насчет чего? – бубнил фермер.

– Отвечай! Чем это я… порченый?

– Да мало ли чем. А в общем, я не знаю. Пустите дверь, пожалуйста.

– А кто же знает? Открывай, кулацкая рожа!

– Да вы насчет чего?

– Твоя депеша?

Ознакомившись с пригласительным билетом соседа, Афанасий Ольгович несказанно обрадовался.

– И вас вызывают? И меня вызывают! – глупо захихикал он, протягивая свою повестку. – А я, грешным делом, на вас подумал.

Мирон Мироныч долго путался подслеповатым взглядом в «экстрасенсорике», подбираясь к ней то с одной, то с другой стороны. Ничего так и не поняв, он все же несколько успокоился.

– Значит, и ты тоже… того?

– Тоже, – вздохнул Цап.

– Ну, тогда ладно. Болеешь, значит?

– Бывает.

– Да-а. Ну слава богу.

– Спасибо.

Баптисту стало жаль соседа, страдающего от какой-то тяжелой болезни. Помедлив, он решил сказать что-нибудь подбадривающее.

– Ты, Семен Семеныч, про меня плохо не подумай. Я не тако-о-й. Вот, к примеру, помер у тебя кабан, а я к тебе сразу по-человечески, с соболезны-ньем. С-соболезную тебе, держи пять! – Коняка крепко поцеловал фермера в губы и поплелся домой.

– Спасибо, – еще раз поблагодарил озадаченный Цап, удивляясь, откуда это Коняка так быстро пронюхал о постигшем его несчастье.

***

Приглашение на сеанс получил и Брэйтэр.

Упразднение райкома вынудило Льва Ароновича вылезти из своего рабочего кресла, вынести его из кабинета второго секретаря, внести в кабинет директора колхозного рынка и снова впихнуть в него свои могучие ягодицы.

Лев Аронович был человеком дела и, едва вступив в новую должность, взялся за наведение порядка.

– Без-зобразие! – возмутился он, инспектируя в первый же базарный день свои владения. – Безобразие, сколько нищих. Что они тут все делают? Попрошайничают? А почему их так много? Безобразие! Я разберусь! Я наведу порядок! Я дам им всем рабочие места!

И действительно, на следующий же день торговцев овощами согнали с крайнего прилавка и отдали его нищим. Вместо выгоревших щитов с нарисованными арбузами и помидорами приколотили строгие таблички «Место для нищих», а сами попрошайки за вполне умеренную плату могли получить месячный абонемент и обеспечивались рабочими местами на срок его действия. Направив нищенство по цивилизованному пути и войдя таким образом в историю рынка, новатор решил позаботиться и о себе. Вскоре в самых бойких местах стали появляться брэйтэровские торговые киоски, количество которых умножалось год от года, заметно тесня диких продавцов.

В тот день, когда ко Льву Ароновичу пришел Харчиков, директор занимался реорганизацией торговой сети.

Поздоровавшись, Христофор Ильич почтительно покосился на стратегический план. Торговый магнат глубокомысленно созерцал карту базарной площади с намалеванными на ней квадратами и крестами. Квадраты обозначали уже действующие киоски, на месте крестов предполагалось установить новые. Кресты перекрыли центральные ворота, окружили общественный туалет, входы в магазины, подступы к мясным рядам и наконец ровными шеренгами заняли оставшееся пространство. Площадь колхозного рынка сплошь покрылась крестами и стала похожа на кладбище.

– Лев Аронович, – застенчиво прервал Харчииков директорскую мысль, – вон там, левее, надо бы еще будочку поставить, а то какая-нибудь сволочь может вышмыгнуть в эту дырку, а за ним и остальные полезут. Загородить ее надо, загородить.

– М-м, – сказал магнат и нарисовал еще один крест.

Круг замкнулся. План был завершен и совершенен.

Теперь вырваться из лабиринта посетитель сможет с помощью компаса или ориентируясь по заводской трубе. Бесспорно, Лев Аронович умел привлечь клиента, и Харчиков его за это очень уважал. Тем более, что у самого начальника сбыта коммерция шла менее успешно. Горы кипятильников лежали у него в чулане, пылились под кроватью, во всех шкафах и не находили сбыта. В часы отчаяния Харчиков являлся к Брэйтэру в кабинет и просил приобрести у него залежалый товар или, на худой конец, на что-нибудь поменять. Магнат был неумолим. Не помогали даже воспоминания о старой партийной дружбе, когда Лев Аронович вызывал Харчикова на ковер и делал внушения, а то и стучал по столу кулаком…

Рассеянно глядя на блестящую, похожую на тыкву, голову магната, Христофор Ильич размышлял, под каким бы соусом предложить металлоизделия на этот раз.

– Лев Аронович, вы ничего такого не слышали? – нерешительно заговорил он.

Директор базара медленно поднял и опустил брови. Это означало: продолжай.

– Странные вещи происходят в городе.

– Что, – пробасил магнат, – кипятильники поднялись в цене?

– Нет, действительно забавные. Вам будет интересно.

– Ну-м.

– Ну, начну по порядку. В микрорайоне нашли остатки Ленина. Нет, я хотел сказать… я говорю, на днях в микрорайоне при загадочных обстоятельствах было осквернено несколько бюстов… и все Ленины… Владимиры Ильичи…

Торговый магнат нисколько не удивился и только тяжело посмотрел на Харчикова. Рассказчик сконфузился и вдруг совершенно неожиданно брякнул:

– Вам, по случайности, кипятильников не надо? Всякое-разное кипятить можно. А?

– Уволь.

– Недорого.

– Да хоть даром.

– Напрасно вы так пренебрегаете, – огорчился Христофор Ильич. – Вот недавно наш завод иностранцы посещали, продукцией интересовались. Один черный такой…

Директор базара равнодушно хрюкнул:

– Грузин, что ли?

– Не совсем. Негр он, кипятильники хотел купить.

– Кипятильники? Негр? – Лев Аронович с сомнением посмотрел на сбытчика.

– Слушай, а ты не пьян, часом?

– Ни-ни! Месяц уже в рот не злоупотребляю.

– Что так? Закодировался?

Харчиков печально вздохнул:

– Если бы. Немножко хуже – денег нет.

– Ну, ну. И что же он, негр твой?

– Негр? Так это… я ж и говорю, что кипятильники хотел купить.

– Угу. Что ж ты ему не продал?

– Хитрый он, сволочь: маневрировать начал, для отвода глаз купил у меня бюст… бюст вождя нашего… с вами, извиняюсь.

– Что за ерунда-м! – нахмурился Брэйтэр. Зачем какому-то негру бюст Ленина?

– Вот! – заволновался Христофор Ильич. Вот и я думаю, что ему нужна наша продукция!

– Да далась ему твоя продукция-м! Ну зачем негру кипятильники?

– А зачем негру бюсты?

Вопрос был по существу. В самом деле, зачем?

Интересы иностранного капитала к металлоизделиям выглядели более реалистично. Хотя… Что-то тут было не то. Какие еще негры? Здесь? В Козяках? А не сошел ли Харчиков с ума? Пожалуй, это наиболее правдоподобная версия.

– Ты вот что, – угрюмо проговорил магнат, глядя Харчикову в грудь. – В «Литейщике» экстрасенсы будут выступать. Так ты сходи, подлечись, здоровье поправь. После поговорим.

"Может, и мне тоже сходить? – подумалось Льву Ароновичу, когда посетитель удалился. – А то печень пошаливает после сала… И изжога к тому ж появилась… Пойду. Хоть и жулики они все, должно быть".

***

Четвертая парочка голубей, выпущенная Потапом, залетела в Дом творчества, вспорхнула на второй этаж и угодила прямо в руки потомственного дворянина г-на Куксова В.К.

Следует сказать, что Владимир Карпович Куксов не всегда был дворянином, а только последние три года. В старые добрые времена, до скандальных событий 1991 года, он был товарищем Куксовым обычного рабоче-крестьянского замеса и заведовал общим отделом райкома партии. Ни дворян, ни других буржуев в районе не было и в помине, никому и в голову не могло прийти, что они могут объявиться. Но внезапно грянула демократия, и мелкая буржуазия полезла из всех щелей. Ураган реформ вытрусил из здания райкома ответственных работников, чудесным образом обойдя самого Куксова. Вскоре в бывшие партийные кабинеты вселились творческие студии и кружки самодеятельности, тихие коридоры наполнились детским пением и визгом. Впрочем, постепенно все больше помещений Дома творчества стало сдаваться в аренду коммерсантам, и самодеятельностью в них занимались вполне зрелые дяди. Владимиру Карповичу удалось не только закрепиться в своем кабинете, но и открыть собственное дело. Теперь на двери кабинета бывшего зав. отделом красовалась вывеска: