Текст книги "Идолов не кантовать"

Автор книги: Сергей Нуриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

– Сколько хотят – столько и отпyскайте! – кричали они. – Хоть даже три пары!

Замахнуться на четыре пары было бы, конечно, слишком.

Средние помалкивали и прикидывали, к кому примкнуть.

– Это последние в этом месяце, – просочился чей-то скрипучий, словно из старой шарманки, голос.

– Потом будут выдавать только по справкам покойникам и молодоженам.

– Значит, вам только одна пара полагается, – откликнулся кто-то, – можете идти домой, бабуля, вам принесут.

– Типун тебе на язык. Тебе они раньше понадобятся.

"Где-то здесь", – определил чекист, навострив уши.

– Носки от радиации сделанные, на случай войны, – вещала шарманка совсем рядом, – но лучше брать хоть такие, больше не будет, с первого числа удорожание произведут в десять разов.

Обыватели, как чумы боявшиеся первых чисел каждого месяца, дружно застонали.

"Так и есть – Кислыха. Где же она, ч-черт!" – искал Мамай, вращая во все стороны головой.

Невидимая старуха продолжала измываться уже откуда-то издалека. Бригадир рванулся, но было уже поздно. Тиски перепуганных безносочников сомкнулись намертво, и он оказался притиснутым к прилавку, за которым возвышались махрово-оранжевые горы. Покупатели восторженно пожирали их глазами, горящими оранжевым огнем.

– Какой размер? – закричала на Потапа продавщица.

Он растерялся. При мысли, что с завтрашнего дня по Козякам будут гулять сотни оранжевых щиколоток, ему стало не по себе.

– Глухой, что ли? – еще раз обратилась девушка.

– У вас есть другой цвет? – нашелся чекист. – Что-нибудь повеселее.

– Куда уж веселей?

Смирившись, Мамай протянул деньги, не подозревая, что уже выдал себя. Подобной дерзости стены универмага не слышали давно.

– Да он приезжий! – завопила толпа. – Цвет ему не такой. Еще перебирает! Не давать ему! Прописку проверьте!

Продавщица сжалилась и торопливо сунула ему сверток, после чего обладатель оранжевых носков был выброшен штормовой волной к секции грампластинок.

В океане всеобщего возмущения уловить знакомый голос оказалось сложнее. Мамай вновь ринулся по проторенному пути, отбиваясь от нервных граждан и предлагая им обменять носки на батарейки. Поиски ни к чему не привели, и, переругавшись со всей очередью, он вернулся на исходную позицию.

Но, как известно, на ловца и зверь бежит. "А если не бежит, то, значит, прячется где-то неподалеку", – размышлял Мамай, приближаясь к отряду старух, во главе которого стояла и сама Кислыха. Она стращала публику подорожанием и нашествием мафии.

– … Вчера вижу, как один мужчина в такой шляпе и красном галстуке из машины вылез, а в руках четыре лотка яиц и кусок мяса килограмма на три. Махвия вам.

Старухи одобрительно загудели:

– Где ж это видано, чтоб столько яиц жрать! Махвия! Махвия!

– А морда у него – во какая! Больше телевизора. Вот до чего страну, паразиты, довели. А на днях колдуны приехали, – продолжала Кислыха, – да, колдовать на нас будут. Одну женщину так заколдовали, что она аж почернела вся. Теперь она как негр ходит, те, что по Африке сигают.

– О, махвия какая!

– А самому главному из них – сто два года, борода до земли – белая, белая, а на глазу бельмо.

– О, махвия, а! – галдели бабушки.

"Это у кого бельмо на глазу? Это у меня бельмо на глазу?!" – возмущался бригадир, пробираясь в середину круга.

Сплетница оказалась живописной старухой, одетой в лысую, когда-то каракулевую шубу. На маленькой головке восседала мохеровая шапка-папаха, из-под которой задорно торчали крашеные рыжие кудряшки. Старческий рот и брови, казалось, были намалеваны непослушной рукой младенца.

Как выяснилось позже, Кислыха профессионально занималась сглазом и обладала редкой способностью присутствовать в нескольких местах одновременно.

– Слыхали, Кулакевичка из молочного родила от за…

– Гражданка! – нетерпеливо грянул Мамай. – Я вас по всему этажу ищу! Вы за кем стоите? Что же вы все напутали! Сами заняли в шести местах, а сами тут стоите! А остались, между прочим, только тридцать третьи размеры. Кто последний?

Слушательницы всполошились, закудахтали и бросились в очередь. Кислыха осталась в одиночестве. Она прицелилась в грубияна, лишившего ее аудитории, недобрым оком и принялась наводить порчу.

– Одна моя плохая знакомая, тоже колдовка, заговорил Потап, наблюдая за ее стараниями, – так та тоже глазила людей в общественных местах.

– Ну и что с того? – насупилась сплетница, для пущего устрашения сдвинув жирно нарисованные брови.

– Ничего. Оказалась любительницей. Один мужчина превратился в собаку и тут же на нее напал. Больше она такими глупостями не занималась, ушла в ветеринары. Не читали? В газетах сообщалось, дело громкое было.

Кислыха не ответила и злобно отвернулась. Какое-то время она оглядывалась по сторонам, выискивая себе более покладистую жертву, но поблизости никого, кроме нахального молодца, не было. Старуха затосковала. Силы ее иссякли. Больше молчать она не могла. Молчание вредило ее здоровью. Новостей было так много, а места для них внутри сплетницы так мало, что если бы она рискнула подержать их в себе еще минуту, то непременно бы лопнула.

Кислыху распирало. От напряжения голова ее налилась кровью и стала дребезжать, словно кипящий чайник. При виде таких страданий Мамай наконец сжалился.

– Так кто там от кого родил? – участливо спроосил он.

– Ку… Ку… Кулакевичка, – выпустила она слегка пары и вновь попыталась сомкнуть рот. Но остановиться ей уже не удалось. – Кулакевичка из молочного родила от заведующего из мебельного, у него уже было две жены, у них от него три ребенка, два у первой и один у второй, а второй он алименты не платит, а первой уже выплатил…

Старуху прорвало. Она трещала без умолку, на одном дыхании, и Мамай начал беспокоиться, что ей не хватит воздуха и она не успеет выдать на-гора нужные сведения.

Во избежание наплыва публики чекист увел старуху подальше от посторонних глаз. Самым подходящим оказался отдел посуды, где можно было надежно укрыться за горой пластмассовых тазов.

Желая положить конец беспредметной болтовне Кислыхи, Потап склонился к ней и дважды громко кашлянул. Но призывы не подействовали. Кислыха только ускорила темп, захлебываясь и зажмуриваясь от удовольствия. Попытки прервать ее мирным путем были бесполезны. "Ладно, дам бабке выговориться, пусть подребезжит, – мыслил бригадир, видя, что дело затягивается, – а я пока схожу за сигаретами". Вернувшись, он застал ее на том же месте. Не заметив отлучки слушателя, сплетница стояла с крепко закрытыми глазами и продолжала давний монолог. Потап нетерпеливо посмотрел на часы. Ждать больше было нельзя, Кислыха оказалась неутомима. Он уважал старость и потому довольно вежливо постучал пальцем по твердому лбу старухи.

– Мамаша-а, – позвал Мамай, – эй, мамаша.

– Чего тебе? – окрысилась старуха.

– Про то, что вы рассказываете, я и сам знаю, все про это знают. А вот что вы можете сказать о… о…

Кислыха стала в стойку.

– Ну! – дрожала она от нетерпения. – Ну! Ну о чем?

– Да нет, что вы можете об этом знать? – дразнил ее Потап, с сомнением глядя сверху вниз. – Ведь вы ничего не можете об этом знать!

– Я?! – кипятилась сплетница, права и обязанности которой нагло попирались. – Это я-то не могу знать?! Ну о чем, о чем я не могу знать?

– Ну вот к примеру-у… Ну хотя бы… Вот вам элементарный вопрос: что делали ответственные работники райкома КПСС в период с августа девяносто первого года? А?

– Ночью?

– Какой ночью! Не знаете? Сдaeтecь? Так и говорите.

– И-и-и! Да я!.. Да если хочешь знать…

– Минутку, – остановил ее чекист и, достав блокнот, скомандовал: – Начали!

– Ну так вот…

Хотя допрашиваемая давала показания с полной самоотдачей, Мамай очень скоро осознал, что выжать из нее необходимую информацию будет непросто. Заданная тема оказалась для Кислыхи лишь горкой, с которой она скатилась и набрала разгон. Дальше, подобно необъезженной лошади, она понеслась совсем не в ту степь. В той степи были подорожавшие энергоносители и смерть любимой собачки Моси, прогноз погоды и проклятый геморой. Там было все. Не было там только интересующих Мамая ответственных работников. Бригадиру приходилось постоянно перебивать непокорную старуху и наставлять ее на путь истинный.

Первый час он слушал с большим вниманием, задавал наводящие вопросы и делал записи. Проходившая мимо уборщица, умилившись видом собеседников, решила про себя, что переросток-внук внимает наставлениям моложавой бабушки.

По прошествии еще одного часа, когда секция головных уборов была тщательно вымыта, уборщица заметила, что внук стоит понурившись, болезненно морщится и как-то враждебно взирает на бабулю.

Пошел третий час допроса. Носки давно распродались, очереди разбежались, кафельный пол блестел и отражал люстры. Уборщица, опершись о швабру, подозрительно наблюдала, как непослушный потомок пытается удрать от прародительницы и, судя по жестам, категорически отказывается ее слушать. Быстрым шагом он поднялся по лестнице и, не сбавляя хода, принялся кружить по второму этажу. Старуха преданно трусила следом. Иногда она настигала его, хищно вцеплялась в полы пальто и шипела:

– Это еще не все… Там еще много чего было… Постой чего скажу…

Потап молча вырывался и, не оглядываясь, двигался дальше. Предприняв хитрый маневр, он ринулся вправо и торопливо сбежал по ступенькам вниз. При этом пальто его распахнулось, словно парашют, преследовательница чуть было вновь его не схватила. Бригадир рвался к выходу. Кислыха стала отставать. Оказавшись на просторе, он интуитивно сменил резвый шаг на галоп и еще до того, как Кислыха сообразила, в какую сторону ей следовать, скрылся за поворотом улицы Воровского.

Глава 12. Сэю-вэю

– Я принес тебе радостную весть, – сказал Потап распахнувшему перед ним двери эфиопу, – только сначала пообещай, что не будешь бросаться целовать мне ноги. Я этого не люблю.

Тамасген испуганно икнул и выжидающе уставился на бригадира.

– Обещание принимается, – удовлетворился Потап и, разувшись, прошел в комнату.

Подмастерье, хромая, последовал за ним.

– Как твоя контузия? Хромаешь? Ничего, до пятницы заживет.

– Почему?

– Потому что в пятницу наш выход. Я обо всем договорился. Ты дебютируешь в качестве тибетского целителя, я, как и планировалось, – твой последователь. Костюмы будут, директор клуба – наш человек. Ну? Ты рад? Я тоже. Ну иди, репетирyй, времени осталось мало. Стань перед зеркалом и делай страшные глаза. Вот такие, как они у тебя сейчас. Только не очень тужься, а то повылазят.

Вытолкав млеющего эфиопа, Мамай принялся за канцелярскую работу. Он выложил на стол толстую пачку открыток, купленных по пути домой в книжном магазине, отсчитал четыре штуки, взял ручку и приготовился писать. Открытки были двойные, на лицевой стороне два сизых голубя несли куда-то в облака массивные обручальные кольца. На развороте открытки золотом было написано: «Приглашаем на торжество». Несколько минут Потап смотрел в окно, собираясь с мыслями. Затем, сверяясь с записями в своем блокноте, вывел первое слово…

Внезапно раздался дикий писк. Потап бросил ручку и пошел в ванную. Он все понял. Должно быть, юная квартирантка, прервав свой сон, отправилась по нужде и повстречалась с репетирующим эфиопом. "Да, – пробурчал чекист, – надо было их сразу познакомить. Мне еще истерик не хватало".

– Девушка, что это вы тут кричите? – обратился он к Тумаковой недовольным тоном. – Вы что, негра никогда не видели?

Увидев еще одного незнакомого мужчину, Натка заверещала еще раз, но уже несколько тише.

– Я что, тоже похож на негра?

– Не-е, – выдавила Тумакова, прижимаясь к стене.

– Зачем тогда так орать? Гена, поздоровайся с соседкой, видишь, человек робеет. Ну, ты что стоишь, как чучело? Что про тебя люди подумают? Эй! Девушка, кажется, вы мне Гену напугали. Нельзя же так.

– Вы… кто? – осмелела Натка.

– Мы? Потап. А это Гена. Иностранец, как вы уже заметили.

– А что вы здесь делаете?

– Живем. А вы?

– И мы, – застеснялась юная миллионерша, натягивая маечку пониже.

– В самом деле? Значит, вместе будем жить. Вернее, рядом. Геннадий, ты долго будешь глазки строить? Пропусти даму в санузел.

Мамай обрызгал лицо Тамасгена водой и за руку вывел его из ванной комнаты.

– А он… настоящий? – спросила Тумакова, изумленно разглядывая иностранца.

– Он? – переспросил Потап, в свою очередь внимательно осмотрев товарища. – Черт его знает, вроде настоящий. Был по крайней мере. С утра.

Эфиоп повел глазами и кротко произнес:

– Здрасьте.

– Вот видите, – обрадовался бригадир, – я ж говорил. Ну, не будем вам мешать.

– Она кто? – спросил Тамасген, когда старатели оставили даму и скрылись в своей комнате. – Его дочка?

– Точно не знаю, но все может быть. Папашка твой, кажется, был ярым кобелем, а? Ну ладно, ладно, шучу. Она здесь квартирует, вместе с мужем.

Потап сел за стол и продолжал прерванное дело.

– Кому пишешь? – поинтересовался подмастерье.

– Одним хорошим знакомым. Пригласительные билеты на наш концерт, – ответил Потап, выводя витиеватые буквы. – Они непременно должны быть. Я выхлопотал для них лучшие места. А ты ложись спать.

– Так рано же.

– Сегодня мы работаем в ночную смену. Потом все расскажу, не мешай.

Эфиоп в нерешительности потоптался возле шефа, недовольно шмыгнул носом и заковылял к тахте. Все эти ночные смены ему не нравились.

Спустя полчаса вернулся с работы Феофил Фатеевич.

Бригадир завершил свои труды, запечатал открытки в конверты и вручил их разносчику телеграмм, вежливо велев завтра же доставить их по указанным адресам.

– Ради вашего сына, – добавил он страстным шепотом.

Батрак кивнул и безмолвно спрятал конверты в сумку. Так же тихо он удалился на кухню, включил радио и суетливо загремел посудой. Было видно, что он стесняется своего приблудившегося сына и избегает встречи с ним. Нехорошие намеки товарища Мамая насчет города Кировограда посеяли в его душе еще одно страшное подозрение. Феофил Фатеевич был в отчаянии.

Не раздеваясь, Потап повалился на квадратную барскую кровать с железными решетками, которые больше походили на ворота, украденные из замка средневекового феодала.

Подмастерье не спал и беспокойно ворочался на скрипучей тахте. Ему не терпелось выяснить некоторые условия своей работы.

– Пота-а-ап, – не выдержав, позвал он.

– Чего тебе?

– Сколько я получу?

– А сколько ты хочешь?

– Семьдесят пять процентов, – не раздумывая, заявил тибетский целитель.

Чекист неожиданно захохотал, приятно пораженный подобной наглостью, и также неожиданно перестал смеяться.

– Хорошо, – серьезно ответил он.

– Правда? – не поверил Тамасген. – Ты мне дашь семьдесят пять процентов?

– Я этого не говорил. Я сказал – хорошо, что ты хочешь. А получишь ты пятнадцать. И это тоже будет еще хорошо.

– Как пятнадцать?

– Наличными. Вообще-то я собирался поделить гонорар фифти-фифти, но теперь твою долю решил урезать за хамство.

– Мнэ де-еньги нужьно-о, – заканючил вечный студент, – я домо-ой хочу-у.

– Деньги портят человека, – нравоучительно заметил Потап. – Иногда они даже сводят его с ума. Как, например, в твоем случае. Впрочем, ты тронулся из-за отсутствия денег. Такое тоже случается, но реже. По этому поводу могу рассказать тебе одну поучительную историю, добытую мной сегодня из одной зловредной бабки.

И Мамай поведал эфиопу историю, которую Кислыха выбалтывала по частям, вперемешку с другими случаями, и которую можно было пересказать лишь после изрядной литературной обработки. И все же в ней осталось много туманных моментов. Что-то Мамай мог объяснить сам, что-то так и осталось неясным.

***

Жил-был один человек по имени Леонид Самсонович Пепренко и трудился он при этом первым секретарем райкома КПСС. В соответствии с занимаемой должностью он был умеренно упитан, умеренно образован и умеренно проницателен. Словом, Леонид Самсонович отличался от тысяч таких же простых первых секретарей разве что одним своим свойством. Товарищ Пепренко был доверчив. Как последний коммунист он верил в правое дело партии, верил, что своею деятельностью он привносит великую лепту в это правое дело, и – что особенно обидно – верил, что партия, как родная мама, будет всегда отвечать ему теми же пылкими чувствами.

Рабоче-крестьянское происхождение, отсутствие вредных привычек и прилежная, зачесанная назад седеющая грива давали Леониду Самсоновичу все шансы продвинуться по служебной лестнице и перебраться когда-нибудь в обком. И так бы тому и быть, если бы не одно непредвиденное происшествие.

Накануне 1992 года товарищ Пепренко включил себя в состав делегации инженеров-металлургов и уехал в дружественную Индию обмениваться опытом.

Обмениваться пришлось два месяца, и вернулся он лишь в феврале, с азиатским загаром на щеках и тремя чемоданами.

Чемоданы подхватили встречающие инструктор и шофер и понесли к машине.

Первый секретарь сидел на заднем сиденье «Волги» и угрюмо смотрел на проплывающую мимо серую улицу, рыжий снег и сутулых земляков. Он смотрел, но ничего этого не видел. В глазах его рябили индийские колориты, вместо улицы Воровского простирались джунгли, по которым запросто носятся слоны. Слева, на месте мастерской «Утюг», возвышался величественный храм. На фоне живописных пейзажей распевали босоногие сторонники Кришны. Воспоминания рождали в голове Леонида Самсоновича самые смелые фантазии. «Харе, харе, Пепренко харе», вопили тощие вороны, подражая кришнаитам. Выходило нескладно, но зато приятно для уха замечтавшегося секретаря…

– Леонид Самсонович, – вернул его на скучную землю голос инструктора, – у нас тут без вас перестройка полным ходом действует. Вот реформу в декабре провели.

– Молодцы, – рассеянно молвил Первый.

– Это не мы, это правительство, – зарделся инструктор.

– Что ж за реформа-то?

– Денежная. Деньги отменили.

Пепренко строго посмотрел на младшего соратника.

– Что ты мелешь? – раздраженно спросил он.

– Ну, то есть не все деньги, а сугубо сто и пятидесятирублевые купюры.

Инструктор пихнул локтем шофера, и тот молча подтвердил.

Неожиданная весть произвела фурор. Мелкой трусцой разбежались слоны, рухнул буддийский храм, подняв облако пыли, злорадно осклабившись, улепетывали прочь лысые кришнаиты. Все исчезло. Осталась лишь трехлитровая банка с наклейкой «Томаты», доверху набитая сугубо сторублевыми рулончиками. Трудовые сбережения безвозвратно уплывали вниз по Гангу…

Это был удар. Товарищ Пепренко схватился за сердце, хотя это было совершенно лишнее. Закаленное сердце партийца продолжало стучать в прежнем ритме. Но вот мозги… Там что-то щелкнуло, что-то не туда заскочило и завертелось совсем в иную сторону. Но в тот роковой миг Леонид Самсонович так и не сообразил, что последствия потрясения сказались именно на этом весьма важном органе. И поэтому товарищ Пепренко продолжал держаться за левую сторону груди.

– Живо-о! – закричал он неприятным голосом. – На дачу-у.

Авто круто развернулось и, минуя мастерскую «Утюг», помчалось по улице Воровского в обратном направлении…

Перепуганный инструктор робко пытался втолковать, что деньги не совсем отменили, а лишь меняют на новые, а уж товарищу Пепренко их обменяют в сей же час, так как он по уважительной причине был в командировке. Но слабая речь его не была услышана. Товарищ Первый не обратил на нее внимания. Он был занят. Он ругался нехорошими словами, странно рыдал и взвизгивал, уподобляясь капризному ребенку, у которого отняли игрушку. Видя, что Леонид Самсонович крайне взволнован, инструктор вежливо притих.

В считанные минуты «Волга» достигла южной окраины райцентра. Леонид Самсонович выскочил из машины и побежал к дачному дому, на ходу приказав соратникам вернуться через час. Когда товарищи уехали, секретарь райкома схватил лопату и ринулся в сад. Там он покружил в нерешительности вокруг старой груши, отмерил от нее три шага на восток, огляделся и принялся долбить мерзлую землю…

Час спустя за воротами несмело посигналила машина. Потом еще. И еще. Никто не выходил. Истомившиеся подчиненные осторожно подошли к забору и просунули головы в проем калитки. Патрона они застали за необычным занятием. Без шапки, без пальто, с засученными рукавами индийского свитера товарищ Пепренко воодушевленно рыл.

– Чего это он? – удивился инструктор.

– Гм, может, червей копает? – выдвинул предположение шофер.

– В феврале месяце?

– А что? Зимой тоже рыбу ловят.

Соратники переглянулись и тихо скрылись. Еще через час привезли супругу товарища Пепренко. При виде раскопочных работ Раиса Пантелеевна всплеснула руками и затрясла подбородком.

– Ленечка! – заголосила она. – Где обещанный мне плащ?

– Рая! – вырвалось из могучей груди землекопа. – Где же они, ч-черт! Где?

– Да кто, Ленечка?

– Да они… эти… как их… Я забыл, Рая! Забыл! – рычал супруг, вспахивая руками землю.

Корни черной груши были оголены и искромсаны лопатой. Вокруг неакуратными холмами лежал чернозем.

– Ты с ума сошел! Встань с колен!

Наконец каким-то образом до Леонида Самсоновича дошло, что в глазах жены и подчиненных он выглядит довольно глупо. Он встал, устало отряхнул брюки и побрел к жене. Принимая от нее пальто, товарищ Пепренко застенчиво пробормотал:

– За землей, понимаешь ты, соскучился.

Но Раиса Пантелеевна ничего не поняла. Зато соратники поняли больше.

– Да-а, – многозначительно протянул инструктор.

– Климату не выдержал, – заключил шофер.

С того дня у товарища Пепренко начались некоторые странности. По пятницам он приезжал на дачу и до понедельника рылся в саду. Со временем он не только не вспомнил место, где таилась банка, но и забыл, что, собственно, должно скрываться в приусадебных недрах. Сердце подсказывало ему, что надо искать, и он искал. Извлекая на поверхность пуговицу, гвоздь или монету, Леонид Самсонович подолгу рассматривал находку, затем прятал в целофановый пакет и в понедельник радостно демонстрировал Раисе Пантелеевне, что приводило ее в панический ужас.

Однажды в апреле настал день прозрения, когда заветный сосуд в конце концов был найден. Товарищ Пепренко уставился на его содержимое в полном недоумении. Весь день он бродил в глубокой задумчивости и гадал о происхождении находки. Устаревшие деньги наводили тоску. Вечером они были брошены в печь.

Огонь с недовольным треском пожирал отсыревшую бумагу. Пачки темнели, корежились и распускались черными розами. Сидя у печи, Леонид Самсонович печально вздыхал и ворошил палкой пылающие банкноты, словно картошку. В его сознании произошло озарение. С устранением причины смягчилось и следствие. Он вдруг отчетливо вспомнил, как душистым осенним днем собственноручно зарывал под кустом крыжовника злополучную трехлитровку.

Печь стала затухать. Трудовые сбережения превратились в золу.

В райкоме заметили перемены, произошедшие с Первым после командировки. Одни считали, что секретарь удручен увиденной в Индии социальной несправедливостью. Другие были убеждены, что в большой голове Пепренко вынашиваются новые организационные планы. Шофер по-прежнему был уверен, что роковую роль сыграл тяжелый азиатский климат. И лишь только второй секретарь райкома товарищ Брэйтэр знал об истинных причинах помутнения, получив информацию от нештатного агента. Лев Аронович, давно метивший в кресло Первого, решил не упустить представленной возможности. Собрав кое-какие сведения, он отправился в обком и под большим секретом сообщил там, что Первый не в своем уме. В ответ ему, также под большим секретом, сказали, что в партийной работе это не самое страшное. Вернувшись ни с чем, товарищ Брэйтэр не успокоился и решил действовать самостоятельно.

В один прекрасный день, когда оправившийся товарищ Пепренко сидел на подоконнике в своем кабинете и мирно пускал в окно бумажных голубей, Лев Аронович тихо вошел к нему, чтобы осуществить свой коварный замысел.

– Леня, у тебя купюры старого образца еще остались? – внезапно спросил он.

– Нет, Лева, – посерел Пепренко, – я их всех… я их обменял в исполкоме. Все полторы тыщи. А ты зачем спрашиваешь?

– Так просто. Жаль, хорошо было б, если сохранились. Я слышал, со следующего месяца их опять вводят в оборот. Вот я и пришел по-товарищески тебя предупредить, чтоб не выбрасывал, если случайно дома купюру обнаружишь.

Леонид Самсонович ничего на это не сказал. Только с тех пор на лице его навсегда застыла гримаса, которая обычно предваряет чих.

Товарищ Брэйтэр вышел весьма довольный и отправился писать доклад.

Но планам его так и не суждено было сбыться.

Несмотря на то, что Первый бесповоротно спятил, обком по-прежнему считал, что это еще не повод для смещения такого принципиального и преданного ленинца, каковым является товарищ Пепренко.

А в августе того же года партию и вовсе разогнали.

***

– Ну, – сказал Мамай, закончив повествование, – теперь ты понял, какое пагубное воздействие оказывают деньги на человеческую психику?

– Поняль, – ответил впечатлительный Эфиоп. – А товарищ Пепренко теперь… В дурдоме?

– Зачем в дурдоме? Зубным техником стал. Впрочем, сейчас он, должно быть, на пенсии.

– А Брэтэр?

– Брэйтэр, – поправил бригадир. – С ним мы еще увидимся. Только что я написал ему поздравительную открытку. Поздравил с нашим приездом. Но ты не уходи от темы. Говори, какую мораль ты вынес из моего рассказа?

– Деньги портят человека, – заискивающе отозвался Тамасген.

– Молодец, – одобрительно произнес Потап, – я начинаю тебя любить как брата. Троюродного. И чтоб эти паршивые деньги не испортили окончательно дорогого мне человека, я, пожалуй, ничего тебе не дам. На что они тебе? На билет до Аддис-Абебы? Брось! Что ни говори, а климат и женщины у нас лучше. Оставайся здесь. Я тебя женю, куплю тебе золотой перстень, а? А то уедешь в свою Эфиопию – всю жизнь будешь жалеть и кусать от досады ногти. На ногах.

Тамасген, насупившись, молчал. Очевидно, в его душе началась борьба между патриотическими чувствами и правилами личной гигиены. Последние, видимо, уступили, ибо фармацевт твердым голосом сказал:

– Или ты даешь мне половину с концерта, или я завтра уеду.

– Однообразность ваших реплик нагоняет на меня сон, – вяло проговорил бригадир. – Ладно, получишь, если не завалишь дело. А сейчас спи, приблуда. Скоро вставать.

Проснулись в полночь. Первым встал Потап и расстормошил негра.

– Поднимайся, – коротко приказал бригадир, идем на дело.

– Ночию? – замычал Гена, продирая глаза.

– Именно. Именно ночью и именно этой. Следущая такая возможность представится только через год.

– Может, лучше через год? – обнадежился подмастерье, роняя голову на подушку.

– Ну, как хочешь, – уступил Мамай. – А я пойду. Удобный случай. Нарублю по-быстрому капусты.

– Чего нарубишь?

– Денег, говорю, по-быстренькому заработаю. На карманные расходы.

Карманные деньги у Тамасгена давно перевелись. Иных у него не было. Поэтому последнее сообщение разбудило его окончательно.

Одеваясь, Потап быстро вводил напарника в курс дела. Он пояснил, что в ночь с тринадцатого на четырнадцатое января, в Старый Новый год, по древнему обычаю, одни граждане могут заходить в гости к другим, совершенно незнакомым гражданам. Гости посыпают хозяйский дом и самих хозяев какой-нибудь крупой и за это получают деньги, пирожки или рюмку водки. Считается, что если после полуночи первым в дом войдет мужчина, то это принесет дому счастье на целый год.

– Мы ведь с тобой мужчины? – задался вопросом Потап. – Так почему бы нам не осчастливить десятка три-четыре дремлющих обывателей? Особенно за деньги. В детстве, помнится, за одну такую урожайную ночь я зарабатывал себе на новые кеды и еще на кино с мороженым хватало. Ты хочешь сходить в кино в новых кедах? Тогда ступай на кухню и тихо отсыпь себе в карманы пару стаканов какой-нибудь крупы. Не разбуди папашу.

Эфиоп поковылял на кухню. Осторожно, пугаясь сопящего Буфетова, открыл шкаф и запустил трясущуюся руку в первую попавшуюся жестяную банку. Банка была полной. Эфиоп схватил одну горсть… другую. Подумав минуту и придя к заключению, что в конце концов обменяет их на деньги, лазутчик торопливо стал распихивать крупу по карманам… В темноте ему казалось, что Феофил Фатеевич не спит и скорбно наблюдает за этим постыдным занятием блудного сына.

– Набрал? – спросил бригадир, когда Тамасген вышел.

– Набраль, – шепнул подручный.

– Пшено?

– Пшено, – подтвердил тот и робко прибавил. – Но очень мало.

– Идем. Надо успеть первыми, иначе нам уже ничего не достанется. В наше трудное время больше одного раза граждане не подают.

Старатели нащупали замок, тихо оставили квартиру № 96 и двинулись на заработки.

– Когда зайдем, – учил Потап эфиопа, – поздороваешься, бросишь в сторону хозяев горсть пшена и скажешь: "Сею, вею, посыпаю, с Новым годом поздравляю". Понял? Повтори.

– Сэю… вэю… – вникал Гена.

– Да не сэю, а сею.

– Сэю…

– Тьфу ты! Ладно, дальше.

– Вэю…

– Ну.

– Посыпаю.

– И потом?

– С Новим годом поздрав-ля-ю.

– Правильно. Вперед. И вот что: конфет не брать, водку не жрать! Соглашаться только на деньги.

Посыпатели вышли на большую дорогу. Было тихо и безлюдно, словно на Луне. Нигде ни одной горящей лампочки. Человек несведущий мог бы подумать, что весь микрорайон лишили электричества. Но Мамай был сведущим человеком и потому с неудовольствием отметил, что жильцы умышленно потушили свет, чтобы дезориентировать бродячих посыпателей. Похоже, их не ждали.

Пятнадцатиградусный мороз щипал уши, нос и щеки, затрудняя разговор. Бригадир помалкивал и сердито шмыгал носом. Он не любил зиму. Зимой у него был насморк и не было головного убора. Потап никак не мог подобрать себе подходящую шапку. Вязаные ему были не к лицу, кроличьи ушанки задевали самолюбие, в ондатровых виделось что-то мещанское, в норковых, считал Потап, ходят только преуспевающие чиновники и спекулянты.

Путники остановились у пятиэтажного дома.

– Начнем отсюда, – сказал Потап, осматриваясь и грея ладонью ухо, – с верхнего этажа.

Они зашли в подъезд и стали подниматься. На третьем этаже ко всем трем дверям были приколоты какие-то записки. Мамай чиркнул спичкой и прочитал: «Никого нет дома. Все ушли посыпать». На последнем листке было дописано: «Иван, если это ты, звони три раза».

– Да, сообразительные граждане, – прокоментировал Потап. – Гена, давай крупу, я пойду наверх, а ты звони сюда. Скажешь – от Ивана.

Бросив растерявшегося негра одного, бригадир пошел наверх. Оказавшись на пятом этаже, он уже было поднял руку к звонку, но, рассмотрев в полутьме, что стоит перед квартирой под номером «13», быстро передумал и шагнул к соседней двери.

Мамай смело надавил на кнопку.

– Кто там? – раздалось за дверью.

– Посыпать! – нетерпеливо ответил чекист, приготовив горсть пшена.

Двери отворились. Мамай сделал шаг вперед. В коридоре, освещенный нежно-голубым светом, стоял майор Атамась… В трусах и майке. От удивления майор раскрыл рот. "Черт, – подумал Мамай, померещилось". Не говоря ни слова, он шагнул назад и быстро закрыл дверь.