Текст книги "Краткий конспект истории английской литературы и литературы США"

Автор книги: Сергей Щепотьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

В сентябре 1919-го издательство приняло к печати роман, носивший название «По эту сторону рая», а в ноябре Зельда согласилась стать женой Скотта. Книга вышла из печати в марте 1920 г., а накануне Пасхи, ярким солнечным днем 3 апреля, Зельда, похожая на богиню весны, вышла из католического собора Св. Патрика в Нью-Йорке супругой Френсиса.

Им предстояло прожить еще десять лет вместе, а потом вследствие алкоголизма Зельда практически не покидала психиатрическую лечебницу, и совместная жизнь супругов прекратилась. Но и годы фактического супружества были не из легких, хотя любили они друг друга искренне и сильно.

Хемингуэй вспоминал, что Скотт как-то рассказал ему о своей семейной жизни и это была «по-настоящему грустная и, я уверен, правдивая история»: Зельда ревновала Скотта к его работе, а он ревновал ее к мужчинам. Зельда жевала резинку, демонстрировала колени. Оба крепко пили. Писательница Дороти Паркер (1893—1967) вспоминала, что с первых дней супружества Френсис и Зельда вели себя так, будто намеренно хотели вызвать в окружающих шок. «Но они оба выглядели так, точно только что родились из солнца. Их юность была поразительна. Все хотели знакомиться с ним. „По эту сторону рая“ <...> в 1920-м воспринимался как экспериментальный роман. Он открыл новый пласт». Тридцать три тысячи экземпляров романа были проданы за восемь месяцев, а Скотт вдруг стал «архетипом[39]39
  Архетип (от греч. «arche» – «начало» и «typos» – «образ») – прообраз, идея; в философии К. Юнга – изначальные психологические структуры, составляющие содержание т. наз. коллективного бессознательного.


[Закрыть] того, что нужно было Нью-Йорку».

В первом романе Скотта увидели себя те, кто вступил в жизнь после Первой мировой войны – поколение, которое, как писал Фицджеральд в своей книге, «более предыдущего испытывало страх перед нищетой и поклонение успеху, когда, повзрослев, узнало, что все боги умерли, все войны отгремели, всякая вера пошатнулась». Война заставила их задуматься о ценности жизни как таковой, о ее быстротечности и бессмысленности кровопролитий.

В «Моем поколении» Скотт сказал: «Старая клевета, будто мы были циниками и скептиками, с самого начала была чепухой. Наоборот, мы глубоко верили». Как пошатнулась эта вера и рассказывает книга, написанная живым и разнообразным языком – от изысканно утонченного до разговорного жаргона.

Герой первого романа Скотта Эймори Блэйн ведет жизнь, на первый взгляд, бездумную, как и те, кто окружает его в Принстоне. Однако из его разговоров и переписки с монсеньором Дарси, некогда влюбленным в его мать, читателю становится понятно, что молодой человек пытается осмыслить жизнь и себя самого в этой жизни. Наставления Дарси выявляют прежде всего скрытые в юноше положительные задатки. «Священник, казалось, читал мысли Эймори раньше, чем они прояснялись для него самого».

Молодому человеку кажется, что за время, проведенное в Принстоне, он растерял половину того, что составляло его личность.

– «Ничуть, – возражает Дарси. – Ты всего только утратил большую часть тщеславия». Он указывает Эймори на его стремление все классифицировать как на желание выявить типичное и называет это ядром схоластической философии, а самого Блэйна – медиевистом, т. е. человеком, мироощущение которого близко средневековью. Предостерегая юношу от подобных попыток, монсеньор предупреждает, что типы с течением времени могут меняться, даже он сам, полагая, что в каком-то случае находится на высоте, может на деле поступить наихудшим образом. В равной степени Эймори не следует, полагает Дарси, прислушиваться «к дуракам и мудрецам», которые попытаются оценивать его самого: «сохраняй ясность ума <...>, и что бы ты ни сделал своим ремеслом – религию, архитектуру или литературу – я уверен, тебе безопаснее будет держаться церкви».

Уходят на войну друзья Эймори по колледжу. И среди еженощного кочевья по ресторанам, среди ночных променадов Эймори охватывает неизъяснимый страх. Его привлекает соученик по имени Берн Холидэй, исповедующий пацифизм, увлекающийся социалистическими идеями и запоем читающий Льва Толстого, Ницше и Уитмена. Хотя Берн поверхностен и наивен, Блэйну кажется, что тот – развивающаяся личность, тогда как он, Эймори, стоит на месте. По мнению монсеньора Дарси, Берн – «великолепный парень». Однако священник резко возражает против эпитета, которым Холидэй наградил его самого: «Я был шокирован, когда ты написал мне, что он полагает, будто я блистателен, – пишет Дарси юному другу. – Ни ты, ни я не блистательны. Мы экстраординарны, умны, мы способны привлекать людей, создавать атмосферу <...>, но блистательны – вот уж нет. <...> Мы обладаем глубокой верой, хотя твоя пока еще не сформировалась; мы ужасно честны, и этого не может поколебать вся наша софистика, а сверх того – мы по-детски простодушны, и это удерживает нас от настоящего зла».

«Медленно и неотвратимо <...>, пока Эймори беседовал и мечтал, к берегам Принстона подкатила война», и, возвращаясь из Вашингтона, Эймори вдыхает в поезде «зловоние союзников – как он догадался, греков или русских». Ему мешает уснуть их «ржание и храп». Дыхание войны подступило слишком близко, чтобы его не замечать. Пацифист Берн Холидэй, порассуждав о непротивлении, исчез, Эймори и его университетский друг, поэт Томас Парке д’Инвильерс, оказываются в американской армии.

«Ты ушел на войну, как и должен был джентльмен, – пишет Блэйну Дарси. – Точно так же, как ты ходил в школу и колледж <...>. Ты никогда уже не будешь тем Эймори Блэйном, которого я знал <...>, потому что твое поколение становится жестким, куда более жестким, чем когда-то стало мое».

Гибнут друзья Эймори, и из учебного лагеря он пишет Тому: «Католическая церковь так часто слишком поздно простирает свои крылья, что ее роль робка, ею легко пренебречь. <...> Религия, вдохновленная кризисом, ничего не стоит, она в лучшем случае преходяща. <...> Но у нас с тобой будет дворецкий, и вечерний костюм, и вино на столе, и бесстрастная, созерцательная жизнь, пока мы не решимся воспользоваться пулеметами на стороне защитников собственности – или не станем швырять бомбы вместе с большевиками. <...> Господи, Том! Я надеюсь, что-то произойдет. Я чертовски обеспокоен и ужасно боюсь растолстеть, влюбиться и стать домоседом».

Эймори влюбился после войны. Розалинда, в которой Зельда Фицджеральд с удовольствием узнавала себя, сестра его бывшего соученика, девушка из состоятельной семьи, юная сердцеедка, тоже влюбляется в Эймори. Но уступает настояниям матери и отдает руку богатому Даусону Райдеру: после смерти матери Эймори Блэйн теряет свое богатство, а его заработка в рекламном агентстве не хватило бы даже на парикмахера для Розалинды.

После нескольких дней беспробудного пьянства приходит тяжкое похмелье: Эймори осмысливает не только утрату «неуловимо мимолетных, не запечатленных в памяти часов» любви с Розалиндой, но и потерю веры, идеалов, ориентиров. Он чувствует себя «старым, и усталым, и беспокойным». Он понимает, что «война разрушила прошлое, в известном смысле убила индивидуальность» в представителях его поколения, если не «во всем мире»: Вудро Вилсон только в начале своего президентства был могуществен, «он должен был вновь и вновь идти на компромиссы, а Троцкий и Ленин занимали более определенную, последовательную позицию, но стали всего лишь сиюминутными фигурами, как и Керенский <...>. Война стала наиболее индивидуалистическим поприщем для человека, однако у героев войны не было ни авторитета, ни ответственности».

Эймори сожалеет, что его друг Том – «проклятый, умный, бессовестный Шелли» – сотрудничая в популярном еженедельнике, принужден быть циничным по отношению ко всем и всему, о чем пишет, представляя «критическую совесть поколения»: «Мы хотим верить. Студенты хотят верить старым авторам, избиратели – конгрессу, чиновникам. Но мы не можем: слишком много голосов, слишком много беспорядочной, бессовестной критики <...>. Вот почему я поклялся не прикасаться к перу, пока мои мысли не прояснятся или совершенно не изменятся; у меня и так довольно грехов на душе, чтобы еще вбивать в головы людей опасные, легкомысленные эпиграммы, способные заставить бедного, безобидного капиталиста заигрывать с бомбой, а невинного большевичка опутать пулеметной лентой».

Жизнь разлучила Тома и Эймори, которые и до того, «казалось, всегда прощались». Затосковав, Блэйн отправляется навестить пожилого дядюшку в Мэриленде, и там «зло в последний раз подкралось к Эймори в обличье красоты, последняя чарующая тайна захватила его диким восторгом и разбила вдребезги его душу». Роман Эймори с соседской красавицей Элеонорой, появляющейся из лесной чащи со стихами Верлена на устах, – это поистине дивная языческая легенда, развертывающаяся на фоне первобытной красоты природы, среди молний, аромата цветов и лунного света, навевающая образы поэзии Шекспира, Суинберна, Шелли, По и Руперта Брука, пока не «тает в этом лунном свете» после дикой выходки девушки, в результате которой погибает, ее лошадь и сама она чудом остается жива.

После этого эпизода роман устремляется к развязке. Вот в очередных похождениях со студенческой братией Эймори выручает брата Розалинды из неприятного столкновения с представителями закона, принеся себя в «жертву милосердию» (так называется эта глава). Вот он узнает о смерти монсиньора Дарси и присутствует на его похоронах.

Вот, наконец, «романтический эгоист», как называет автор Эймори, «становится личностью» (таково название следующей главы): разгуливая по Нью-Йорку под ноябрьским дождем, Блэйн будто смотрит на жизнь новыми глазами. Он видит простых горожан, в которых «О. Генри видел романтику, пафос, любовь, ненависть», а ему видится «только грубость, физическая грязь и глупость», потому что «никогда раньше в своей жизни не замечал Эймори бедного люда» и полагал, что «бедность была красивой когда-то, но теперь она отвратительна». Он заводит с самим собою длинный разговор о смысле жизни, внушая себе, что не хочет «морального самоубийства». Мысленно обращается к покойному монсеньору, к лучшим умам человечества: Гете, Шоу, Вольтеру, Ренану, Ницше, Шопенгауэру, Ибсену...

Заключительный эпизод романа – случайная поездка в автомобиле с двумя бизнесменами, предложившими подвезти его. Здесь Эймори разражается дикими, странными разглагольствованиями, отчасти негодуя на царящие в окружающем его мире порядки, отчасти желая подразнить слишком благополучных незнакомцев социалистическими лозунгами.

«Но вы же не верите во все эти социалистические клише, которыми вы говорите», – догадывается один из его собеседников.

И Эймори сознается, что не уверен и в половине сказанного. И объясняет свое настроение так: «Я продукт разбросанного сознания беспокойного поколения – со всеми причинами продать радикалам разом и свой мозг, и перо <...>. Я и мне подобные будем сражаться против традиций. По крайней мере попытаемся заменить одни запреты другими <...>. Одно я знаю: если жизнь – это не поиск Грааля, то она – чертовски забавная игра».

Внезапно выясняется, что хозяин автомобиля – отец погибшего соученика Эймори, Джесса Ференби. И Блэйн чувствует: «тот факт, что он знал Джесса, перевесил всю неприязнь, порожденную его высказываниями».

Возвращаясь в Принстон ночью, Эймори рассуждал о своем поколении и, сожалея о его судьбах, «не сожалел о себе: искусство, политика, религия – что бы ни стало для него средством самовыражения, он знал, что теперь он в безопасности, свободен от всякой истерики: он мог принять приемлемое, странствовать, расти, бунтовать, спокойно спать многие ночи...

Он знал, что в его сердце не было Бога, его мысли были еще в беспорядке, была боль памяти, сожаление об утраченной юности – но воды избавления от иллюзий не смыли с его души способности любви к жизни, безумной суеты прежнего честолюбия и неосуществленных мечтаний. <...>

Он не мог сказать, почему борьба все еще чего-то стоила, почему он был исполнен решимости как можно полнее использовать себя и наследство тех, кого знал когда-то.

Он простер руки к кристально чистому, светлому небу:

– Я знаю себя! – воскликнул он. – Но и только».

Пожалуй, это один из самых оптимистических финалов книг, написанных писателями «потерянного поколения», и в том числе – самим Скоттом Фицджеральдом. Остается только сожалеть, что автобиографический роман, как видно, выразивший настроение самого автора в период его создания, не стал пророческим. Правда, он принес Скотту и деньги, и славу. Но дальнейший путь писателя был, увы, роковым.

В том же 1920 году Фицджеральд издал книгу рассказов, по общему мнению критики, значительно уступавших его роману.

Он задумал новый роман о том, как молодая супружеская пара, по его собственным словам, «потерпела кораблекрушение на отмели распутства». Хотя писатель всегда отрицал автобиографический характер этой книги, Глория из «Прекрасных и проклятых» опять сильно напоминает Зельду, а ее муж Энтони в значительной степени – самого Скотта. Особенно же наводит на мысль о сходстве супругов Пэтч и Фицджеральдов как раз распутство, о котором свидетельствуют многие друзья семьи Скоттов. Здесь и вызывающее поведение, и экстравагантные для того времени наряды Зельды, из-за которых супругов не пускали в порядочные отели, и нелепая покупка подержанного автомобиля, которым никто из них толком не умел управлять и который был причиной многих неприятностей с полицией. И бесконечные семейные сцены на почве обнаружившихся различий в привычках и характерах. И опять-таки – пьянки.

Наконец, в интервью журналу «Shadowland» в январе 1921 г. писатель уверяет, что «действительно женился на героине своих рассказов» – почему бы не прибавить «и романов»! Тем более что, как уже упоминалось, в Розалинде из первого романа сама Зельда узнавала себя, и достоверно известно, что при работе над образом Глории Скотт пользовался дневниками жены, которые порой прямо цитировал в новой книге.

В апреле «Прекрасные и проклятые» были завершены и начали печататься в «Metropolitan Magazine», а летом Скотты совершили поездку в Европу. В Англии критик Максуэлл Перкинс представил их Джону Голсуорси, и тот пригласил их отобедать с другими английскими и ирландскими литераторами. Они познакомились также с леди Рэндолф Спенсер Черчилл, и ее сын, Уинстон, будущий прославленный премьер-министр, час беседовал за обедом с Зельдой, которая его очаровала. Есть сведения и о знакомстве Скотта с Джеймсом Джойсом.

Далее их путь лежал во Францию, оттуда в Италию. Европа разочаровала Скотта: «Черт побери Европейский континент, – писал он Э. Уилсону, – он вызывает разве только антикварный интерес».

В конце октября Зельда родила дочь, которую назвали Патрисия, тут же переименовали в Фрэнсез Скотт Фицджеральд, а в обиходе звали Скотти.

К весне писатель слегка переработал новый роман для публикации отдельной книгой. Эскиз обложки вызвал его раздражение: «Это ухудшенное, издание меня самого». Не был утвержден и эскиз, выполненный Зельдой, на котором героиня, напоминающая ее самое, была помещена в бокал шампанского.

Этот роман был принят критикой не более чем вежливо. Не выказывали энтузиазма и читатели. Книжка продавалась без особого успеха.

Может быть, как раз потому, что автор развенчивает в ней восторженных читателей своего первого романа, молодых «прожигателей жизни», которые, как отмечали первые же рецензии, представлены «во всей своей непристойной банальности» и не поднимаются «до уровня обычной человеческой порядочности». Роман называли социальным документом, фотографией, но «в то же время неправдоподобным, как часто бывают неправдоподобны снимки». Трудно судить о степени правдивости отображения Фицджеральдом персонажей избранной им социальной группы: мы бесконечно далеки от этих американцев, живших в первой четверти минувшего двадцатого века. Судя же по общечеловеческим нормам и с точки зрения художественной критики, нельзя не отметить проявившийся в новом романе Скотта тонкий психологизм, с которым он прослеживает зарождение и становление в своих героях взаимной любви, сложное переплетение нежности, их страстной потребности друг в друге и раздражения друг на друга вскоре после свадьбы.

С первых же строк автор характеризует Энтони как человека, пытающегося разобраться в самом себе, «прямого, упорного и надменного, сознающего, что чести не существует, но все же честного, сознающего софистичность мужества, но все же храброго». Из краткой его родословной мы узнаем, что Энтони был единственным сыном рано умерших родителей и внуком бывшего кавалерийского майора, после выхода в отставку сколотившего состояние в семьдесят миллионов долларов на выгодных сделках, заключенных на Уолл-стрит.

Будучи свидетелем кончины отца, Энтони с одиннадцати лет испытывал страх смерти: для него «жизнь была борьбой со смертью, поджидавшей на каждом углу». Лекарством от этого страха стало чтение. Другое увлечение мальчика – коллекционирование марок. Энтони окончил Гарвардский университет, два года провел в Италии, изучая искусство и архитектуру, и в ожидании наследства от деда занимается историей средних веков.

«Долгая отчужденность в юности и – как следствие – застенчивость определяли его дальнейшее поведение», – сообщает автор.

Ни занятия Энтони, ни его скромность не вызывают одобрения у старого Адама Пэтча.

Энтони общается с близкими друзьями – блестящим выпускником Гарварда Моури Ноблом и эксцентричным Ричардом Карамелом, начинающим драматургом, который сочиняет пьесу, шокирующую общество средой обитания ее героев – трущобами Нью-Йорка. К этому времени Энтони обретает ироничность – качество, которое, как пишет Фицджеральд, придало ему лоск.

Интересна короткая глава «Воспоминание о рае», непосредственно предваряющая знакомство Энтони с Глорией. Это метафорический диалог Чистого Ветра с возрождающейся в начале каждого века Красотой. Красота расспрашивает о своем новом «назначении», и Ветер характеризует новый, двадцатый век и роль, которая будет отведена в нем Красоте. Характеристика эта вполне пессимистична.

«Твоя жизнь на земле будет, как всегда, интервалом между двумя значительными взглядами в мировое зеркало, – говорит Ветер Красоте. – Поначалу предполагалось, что ты на этот раз станешь киноактрисой, но потом решили, что это нежелательно. Все свои пятнадцать лет ты будешь считаться тем, что называется „с-вэтская девица“. – „Что это?“ – „Что-то вроде фальшивой аристократки. <...> В течение своих пятнадцати лет ты будешь известна как дитя рэгтайма[40]40
  Рэгтайм – одна из начальных форм джазовой фортепианной музыки, основа бальных танцев – тустепа, уанстепа и фокстрота.


[Закрыть], „пташка“, джазовая малышка, малышка-вамп[41]41
  Вамп – амплуа актрисы в кино, впервые – в творчестве Теды Бары (Теодосии Гудман, 1890—1955), снимавшейся с 1914-го до конца 20-х гг. Термин происх. от «вампир», означает «роковую женщину», красивую и соблазнительную, приносящую мужчинам несчастье.


[Закрыть].

Ты будешь танцевать новые танцы не хуже и не лучше, чем танцевала старые“. – „Мне будут платить?“ – „Да, как всегда – за любовь...“

С легкой усмешкой Красота спрашивает: „А мне понравится, что меня будут звать джазовой малышкой?“ И Ветер мрачно (!) отвечает: „Ты это полюбишь...“»

С виртуозностью опытного рассказчика Скотт медлит выводить главную героиню на сцену. «Портрет сирены» (название соответствующей главы) складывается поначалу из рассказов о ней. Вот Ричард сообщает Энтони, что у него есть чертовски хорошенькая кузина, у которой, правда, вовсе нет мозгов. Энтони (в полном соответствии с высказыванием Скотта в упоминавшемся выше интервью 1921 г.) возражает, что для его друга, вероятно, серьезная девушка – та, «которая сидит с тобой в уголке и рассуждает о жизни, из тех, кто в шестнадцать лет с мрачным лицом спорит, хорошо или плохо целоваться и нравственно ли для первокурсников пить пиво». Заинтригованный, он отправляется с Ричардом в гости к Глории и... проводит время в обществе ее матери, ведущей с молодыми людьми скучные «светские» разговоры, и ее отца, заядлого курильщика сигар, исповедующего идеи двадцатилетней давности и «отравляющего разговоры бесчисленными „да-да-да“».

Энтони развлекается с подавальщицей из бара, Джеральдин, а Моури Нобл тем временем сообщает ему, что познакомился с Глорией, которая предпочитает беседы только о самой себе. Но оба друга соглашаются, что оценке, данной Ричардом его кузине, доверять нельзя.

Наконец Энтони принимает Ричарда и Глорию у себя. «Ее красота сделала его рассеянным», первый разговор, а потом и первое свидание приносят «неудовлетворение», которое сменяется «восхищением» (о чем говорят и названия последующих глав).

В дальнейшем колебания противоречивых чувств и настроений главных героев чередуются в непредсказуемой и весьма характерной для зреющей неординарной любви последовательности. Наконец, Энтони делает Глории предложение руки и сердца, и девушка принимает его. «В театре их руки тайком соединялись, пожимая друг друга в продолжительной темноте; в переполненных залах их губы складывали слова, которые читали их глаза – не зная, что они всего лишь идут по запыленным стопам прошлых поколений, но смутно понимая, что если правда – конец жизни, то счастье – ее форма, которую следует лелеять в ее короткий и трепетный миг».

Энтони сообщает о своем решении деду. Тот пробует отмахнуться от его заявления, доказать внуку несерьезность его намерения. Но Энтони так твердо стоит на своем, что «в эту минуту впервые понравился деду».

Старый Адам Пэтч не только дает согласие на брак, но и настаивает на том, чтобы свадьба состоялась в его имении.

Автор подробно показывает, как в пустых капризах Глории и вздорных всплесках грубости Энтони – этих нелепых попытках самоутверждения молодых супругов – тонут, тают, растрачиваются попусту их взаимная доброта и нежность. И эта тончайше обрисованная Скоттом обратная сторона любви тоже стара, как мир, она до горечи узнаваема и правдива: такова природа людей, будь они богачи или простые труженики. С течением времени разного рода вечеринки становятся излюбленным времяпрепровождением молодой пары: «Все еще влюбленные друг в друга, очень интересующиеся друг другом, они с приближением весны находили пребывание дома утомительным; книги стали чем-то пустым; прежнее волшебство пребывания вдвоем давно исчезло: они предпочитали теперь скучать на какой-нибудь глупой музыкальной комедии или ужинать со скучнейшими из знакомых, коль скоро там бывало достаточно коктейлей, чтобы разговоры не стали невыносимыми»...

Адам Пэтч, близко к сердцу принимающий вести с фронтов мировой войны, убеждает внука заняться военной журналистикой. Энтони предпочитает службу в биржевом бизнесе. Но его, интеллигента, тяготит карьеризм сослуживцев, их мещанские разговоры, наконец – «многолюдный кошмар утреннего метро, адским эхом звеневший в его ушах». Он «внезапно уволился», чтобы вернуться к хмельным пирушкам с друзьями и малознакомыми, не всегда приятными людьми. Порой кутил охватывает тоска. Тогда они изливают душу друг другу, делясь сомнениями и тревогами, подобно Моури, чей пьяный ночной монолог под дождем Энтони сравнивает с градом выпущенных стрел, едва ли подстрелившим хоть одну птицу. Моури заявляет, что красота ничего не имеет общего с правдой, а разум с его колебаниями, топтанием на месте и отступлениями – ничто по сравнению с обстоятельствами.

Обстоятельства между тем складываются для Энтони неблагоприятно. Адам Пэтч случайно оказывается свидетелем очередной пьяной оргии внука и отказывает ему от дома, а в дальнейшем лишает и наследства. Энтони затевает судебный процесс, чтобы оспорить завещание. А пока принимается за литературное творчество. Его рассказы возвращаются из редакций с отказами, они безжизненны, даже преуспевающий теперь Ричард Карамел не согласен печатать их в своем журнале.

Тем временем США вступают в мировую войну. Моури, Ричард, а за ними и Энтони подают заявления о вступлении в армию. Перед тем как проститься с женой, Энтони делает ей страшное признание: больше всего ему хотелось бы быть убитым на войне...

И вот он уже на пути в учебный лагерь, в душном, переполненном новобранцами вагоне, напоминающем ему виденные прежде товарные вагоны с надписью «Сорок человек или восемь лошадей», уже вступила в силу нелепая, на взгляд сугубо штатского человека, военная дисциплина, когда по приказу закуривают или прекращают курение. Вот и лагерь, где с первых шагов окутывает Энтони «незабываемый аромат всех лагерей – запах помойки», где «взводные то неистово стремятся произвести впечатление на офицеров и новобранцев, то тихо прячутся в строю, избегая и работы, и ненужного внимания окружающих», а какой-нибудь офицеришко «обезьянничает, разыгрывая тиранию всех офицеров, под началом которых ему когда-либо приходилось служить», и «прежде чем подписать увольнительную в город, рассуждает о результате такой отлучки для роты, армии и благополучия военной профессии во всем мире». Эта раздражающая Энтони обстановка наводит его на мысль, что «мрачная цель войны состоит в том, чтобы позволить офицерам, людям с ментальностью и амбициями школьников, насладиться какой-нибудь настоящей бойней». Он с удивлением отмечает, что «впервые в жизни находится в постоянном личном контакте с официантами, которым обычно давал чаевые, шоферами, которые прежде при встрече с ним почтительно касались фуражки, плотниками, водопроводчиками, парикмахерами и фермерами, раньше примечательными для него только как обслуга. В течение первых двух месяцев в лагере он и десяти минут кряду ни с кем не проговорил».

Тем временем письма от Глории становятся все суше и приходят все реже. Ревность начинает мучить Энтони: перед его отъездом она решила попробовать сниматься в кино.

Пэтч заводит случайный роман с девятнадцатилетней дочерью небогатого лавочника. Автор подчеркивает, что «роман Энтони, с Дороти Рэйкрофт был неизбежным результатом его все возрастающей беспечности по отношению к самому себе. <...> Он не мог сказать „нет“ ни мужчине, ни женщине; кредитор и соблазнительница в равной степени пользовались его мягкостью и податливостью». В то же время «впервые за последние четыре года он мог выражать и объяснять себя заново».

Однако Глория, «la belle dame sans merci»[42]42
  Букв: прекрасная беспощадная дама (фр).


[Закрыть] – роковая женщина, как Энтони называет ее про себя, живет в его сердце. Он шлет ей письма и телеграммы, которые остаются без ответа.

Между тем ротный капитан Даннинг, отмечая успехи Энтони, направляет его в учебный лагерь для офицеров, чтобы сделать из него капрала. В отчаянии от предстоящей разлуки, Дороти по телефону просит Энтони прийти к ней проститься, угрожая покончить с собой. Энтони опаздывает явиться в лагерь к вечерней поверке. Через несколько дней его с бутылкой запрещенного для военнослужащих виски задерживает в городе патруль. Пэтча лишают звания и увольнительных.

На гауптвахте ему кажется, что он сходит с ума. Как в бреду, читает письма от Дороти и от Глории. Но это было не безумие, а грипп. Излечившись, Энтони узнает, что его полк переводят в Нью-Йорк.

Оказавшись на Лонг-Айленде, Энтони мечтает вырваться в город и повидать Глорию. В это время приходит известие о капитуляции Германии. Энтони находит жену на балу в честь завершения войны. Их встреча тоже напоминает обоим сладкий бред.

Скотт убедительно воссоздает психологию героини, ожидавшей ушедшего в армию мужа. Встречи с друзьями и тяготят, и отвлекают ее от мыслей об одиночестве. Ради этого отвлечения она забывает обиду на подругу, флиртовавшую однажды с Энтони: «Идя на компромисс с обстоятельствами, – констатирует автор, – время идет вперед». А война совсем рядом, ее дыхание ощутимо обжигает. Короткая глава рассказывает о мимолетной встрече с Тюдором Бэйрдом, за которого в свое время Глория предполагала выйти замуж. Теперь они провели «сентиментальный вечер с поцелуями». «Потом она радовалась, что целовала его, потому что на следующий день, когда его самолет упал в полутора тысячах футов от Минеолы, обломок мотора пробил ему сердце». Сердце Глории тоже ранено: Энтони в письмах постоянно упоминает о том, что ей не следует приезжать, чтобы повидаться с ним: эти отказы он «буквально рассыпал, как эпиграммы в пьесах Оскара Уайлда». Это не единственное в этой главе «литературное» сравнение: вот Глория плачет над романом Голсуорси, «которого любила за способность прыжком в темноту воссоздавать ту иллюзию юной романтической любви, которую постоянно ищут женщины – то ли всматриваясь в будущее, то ли оглядываясь назад».

Возвращение Энтони «вернуло на первый план все их былое раздражение». И нежность супругов друг к другу «переливалась, кажется, из одного пустого сердца в другое». «В той же степени, в какой он нуждался в ней, как ни в ком другом, он все более интенсивно и сильно ее ненавидел».

Тянется процесс, оспаривающий завещание Адама Пэтча. Инфляция сводит к минимуму доходы супругов. Попытки Энтони устроиться на работу оканчиваются неудачей, главным образом – из-за его пристрастия к алкоголю. Введение «сухого закона», замечает автор, не уменьшило, а увеличило число пьющих: «Иметь бутылочку ликера стало предметом хвастовства, почти признаком респектабельности». Старые друзья – Энтони и Моури – серьезно ссорятся из-за разбитой бутылки шампанского.

Глория хочет иметь модную беличью шубу. Супруги не могут себе этого позволить, хотя в продолжение недельной попойки они тратят вдвое больше, чем стоит эта шуба.

Глории двадцать девять лет. Она оплакивает уходящую молодость.

«Красота, – пишет Глория в дневнике, – создана только для того, чтобы вызывать восхищение и любовь. Ее надо пожинать, как урожай, а потом дарить избраннику». (Биограф Зельды Фицджеральд Нэнси Милфорд подчеркивает, что эти строки заимствованы Скоттом из дневника жены.)

Глория раздумывает о том, что важнее: сентиментальные воспоминания или глубокое намерение сохранить честь. Она задумывается о своем образе жизни. Ей хочется иметь детей, но это желание абстрактно, эфемерно. Впрочем, и «единственный возлюбленный, которого ей когда-либо хотелось иметь, был возлюбленным из ее мечтаний».

Женщина возвращается к желанию сниматься в кино, она проходит кинопробы, но неудачно: режиссеру нужна более молодая актриса. В растерянности и ужасе рассматривает Глория свое отражение в зеркале.

(Здесь Скотт выступил в роли провидца: как раз в двадцать девять лет, через семь лет после публикации «Прекрасных и проклятых», Зельда собралась вернуться в балет и, находясь в Париже, брала уроки у русских танцовщиков.)

Энтони узнал о неудачной попытке жены сняться в кино год спустя. Когда он уже тяжко пил. Когда доходы их семьи пришли в полный упадок, и ради выпивки ему приходилось закладывать свои вещи. Когда даже самые близкие друзья устали сочувствовать и давать советы.

Впрочем, и сам Энтони отталкивает участие старых друзей: «Мне не нужны проповеди», – заявляет он Ричарду, который по-прежнему преуспевает и живет в прекрасной и уютной квартире.

Зато Пэтч с удовольствием проводит время в обществе собутыльников, хоть и мучается тем, что утратил свой былой круг общения и, подобно Эймори, «не видит красоты в бедности». В порыве пьяной ревности направляется он в клуб, к другу своего тестя Блекману, который приглашал Глорию к себе на киностудию. После отвратительной сцены Энтони вышвыривают на улицу, и он с трудом добирается домой.